Джастин не любил попросту марать бумагу – это казалось ему глупым и бессмысленным делом. Все записи в его личном дневнике относились к какому-либо достаточно важному лично для него событию. Только самые главные и самые сокровенные мысли находили свое отражение на желтеющих от времени страницах.

Иногда, вечерами, находясь в том особенном, чуть меланхоличном настроении, которому свойственны воспоминания, Джастин открывал книжицу в толстой обложке на первой странице и читал до самого конца, заново переживая давно минувшие дни и сопровождавшие их эмоции.

Он вел этот дневник с тех самых пор, как научился писать. В то время как на страницах неспешно сменяли друг друга числа и годы, можно было отследить и эволюцию почерка Джастина: сначала неумелые, нерешительные полупечатные буквы, потом – кривоватые, прописные, но уже гораздо более твердые, а с примерно середины дневник велся строгим, четким почерком.

Джастину временами казалось, что изменение почерка отражает изменения, произошедшие с ним самим. Условно он мог разделить свою жизнь на три неравные части: скособоченные, печатные буквы – его детство, которому положено было быть счастливым и беспроблемным, но проведенное в мертвой Придде, под присмотром маменьки, чье лицо всегда было недовольным, и многочисленных скучных родственников; его детство, что он провел, запуганный суровыми учителями и фанатичными разговорами о миссии Людей Чести и надобности свержения узурпатора. Более уверенные, большие прописные буквы – долаикский период, когда он приобрел веру в себя и стал оказывать внутреннее сопротивление давлению семейства. И последняя часть – ровный, безукоризненный почерк – Лаик и далее.

В дневнике находили свое лаконичное отражение все мало-мальски важные для Джастина даты, такие, как, например:

Первый серьезный разговор с отцом.
...Отец сказал, что ему не нужен сын размазня и неуч, что за каждую провинность я буду строго наказан. Его глаза были такими, что мне даже не пришло в голову усомниться в правдивости его слов...

Первая похвала учителя.
...«Очень хорошо, Джастин, – выговаривал мне громко скрипучий, неприятный голос, – я думаю, ваш отец будет доволен вашими успехами»...

Первая встреча мельком с легендарным Эгмонтом Окделлом.
...Эгмонт Окделл оказался приятным человеком среднего роста с каштановыми волосами. Когда я прошмыгнул мимо него, боясь быть замеченным отцом, он улыбнулся – немного рассеянно и ласково...

Первый поцелуй.
...Девушку зовут Амели, и она живет в доме по соседству с нашим. У нее аспидно-черные прямые волосы и очень красивые светло-голубые глаза...

Первый бал.
...У соседей было шикарно, даже слишком, как потом, вернувшись домой, сказала матушка, но почему она не отказалась от приглашения сразу, для меня остается загадкой. Бал мне категорически не понравился: кокетливые физиономии совсем еще девочек, жеманные – женщин, оглушающе-громкая музыка и ядовитый запах духов, въедающийся в мозг...

Первая поездка в столицу.
...Матушка всегда говорила, что столица – город враждебный и неприятный. Но, въехав на экипаже в большие ворота и жадно прильнув к окну, я понял, что, пожалуй, Оллария мне нравится куда больше родной провинциальной Придды: интересные старые здания, затейливо изгибающаяся река, над которой возведено множество мостов, экипажи, грохочущие по вымощенным камнем городским дорогам, красивые дамы в праздничных нарядах, прогуливающиеся под руку со своими кавалерами... Наверное, я бы хотел здесь жить...

Получение приглашения в школу оруженосцев Лаик.
...Отец не то чтобы слишком доволен, а мать откровенно испуганно смотрела на него. Стыдно сказать, но я на самом деле испугался, что они меня туда не пустят. Это для них раз плюнуть – найдут тысячу и одну отговорку...Но то ли отказаться было неудобно или нельзя, то ли еще по какой причине, отец, вздохнув, сказал, что я туда таки поеду, и принялся рассказывать о обычаях и порядках Лаик...

Первое расставание.
...Амели оставалась дома до поры до времени, а потом ее собирались отвезти родители в столицу. Она, мило покраснев, сказала, что будет по мне скучать, чтобы я писал и не забывал про нее. На прощанье она сама меня поцеловала и убежала домой, больше не оглядываясь...

Выпуск из Лаик и одновременная присяга Рокслею.
...Наконец я выберусь из этого места, где даже стенам нельзя доверять, и перестану иметь сомнительное удовольствие наблюдать свиное рыло господина Арамоны сто раз в день...

...Рокслей – это не так плохо. По крайней мере, он знакомый отца, а не какой-нибудь «навозник»...

Однако первая встреча с Рокэ Алвой стояла особняком от всех остальных событий. Не то чтобы встреча – даже Джастин не мог посчитать те жалкие секунды встречей: просто наследник Дома Волны впервые увидел потомка Рамиро-Предателя, направлявшегося в королевскую резиденцию. Какой-нибудь сумасшедший Дидерих охарактеризовал бы его состояние в тот момент метким выражением «небеса упали на землю», однако Джастин был куда более прозаичен: он просто застыл, словно замороженный, и смотрел вслед маршалу. Кэналлийский Ворон вряд ли обратил внимание на пристальный взгляд Джастина и продолжил свой путь. Тем же вечером Джастин, с трудом добравшись до своей комнаты и дрожа всем телом, вывел на бумаге дату и «Я слышал разговоры отца о Рокэ Алве. Я много раз слышал о его безнравственных поступках и бесчеловечных злодеяниях, но я, смотря на него сегодня, не мог поверить ни в одну из этих россказней». Джастин самокритично подумал, что предложение вышло по-детски идиотским, и от досады за свою глупость невольно посадил на странице жирную-прежирную кляксу. Первую за очень долгое время.

Дневник стал наполняться воплями его души и стонами его сердца – Рокэ Алва фигурировал в каждой мысли и в каждой записи. Джастин, сам того не замечая, впадал в горячку – безумие, сумасшествие, называйте это как хотите, – стоило ему увидеть маршала или кому-нибудь ненароком заговорить о Рокэ в его присутствии. Он выходил на улицу и старался высмотреть, не следует ли Рокэ Алва во дворец или, наоборот, за город? В те редкие дни, когда Джастину удавалось увидеть объект своего интереса, дневник был вынужден впитывать многострочные чернильные записи о демонической красоте маршала: глазах неправдоподобной синевы, длинных иссиня-черных волосах и белозубой улыбке...

И в один прекрасный день Джастин кратко пишет:

«Я доведен до безумия»

И обносит это страшное признание толстой рамкой, а по бокам ставит по три восклицательных знака. После этого дневник надолго замолкает.

~*~*~*~

Следующая запись была написана по прошествии многих дней, но все-таки написана: с хозяином дневника, к счастью, ничего не случилось, он жив-здоров и вернулся к ведению дневника. Лихорадочным каракулям, как будто пишущему нестерпимо сводило руку, вновь пришли на смену ровные, красивые, каллиграфические строчки.

Я счастлив.
Я безобразно счастлив.
Я самый счастливый человек во всем мире, и в остальных мирах тоже, если оные существуют на самом деле.
Я люблю Рокэ, а он любит меня, и все остальное ну совершенно, совершенно неважно. Люди Чести, Лучшие Люди, узурпаторы, «навозники» – какая мне, к Леворукому, разница? Пусть об этом голова болит у отца и толпы его бестолковых подпевал. А мне до этого нет дела.
Ни-ка-ко-го де-ла.
Мне важно лишь одно.
Я счастлив.
Безумно
Неудержимо
Преступно
Счастлив.

~*~*~*~

Дневнику приходилось вбирать в себя информацию о свиданиях, встречах украдкой, сорванных впопыхах поцелуях и вечерах, проведенных у камина с гитарой. Записи непостоянны, интервалы между ними рваные, вычислить дату следующей записи невозможно, но все написанное пропитано одинаковым настроением – ни на что не похожая, светлая, безудержная радость. И счастье. Пометки к записям тоже отличаются пестротой: ночь, утро, день; Оллария, Тарника, Придда, Торка.

Даже те немногие записи, никаким боком не относившиеся к персоне Первого маршала, тоже были полны этого непреходящего счастья: новые интересные знакомства, поездка в Торку, новые чины...

Чернила, которыми постоянно писал Джастин, были совсем светлыми, как глаза его давней подруги; дух записей – веселым и необременительным.

Но в один день все изменилось. Будь дневник живым существом, он бы, несомненно, насторожился: его хозяин аккуратно, едва сдерживая дрожь в руках, черными чернилами вывел «Зима, 396 к.С., Оллария» и затем долго ничего не писал: то ли собирался с мыслями, то ли грыз перо. А потом, уже не сдерживаясь, начал писать.

Он сказал: «Прощай». Просто без объяснений, без всего. Ничего не выражающим голосом, как будто прощался с незнакомым молочником. Когда я попробовал возразить, он встал и посмотрел на меня. И тут же отчеканил: «Прощай». Железным голосом. Как тут ослушаться и остаться...

Прощай... Ха! Как же много на свете прощальных слов! «Пока», «до свидания», «всего хорошего», «счастливо», «удачи» – такое разнообразие, а он выбрал «прощай».
Прощай...
Самое необратимое.
И с глухим звуком захлопнул дневник только для того, чтобы спрятать его в чемодан.

~*~*~*~

Последняя запись датировалась все так же – зима, 396 года круга Скал, на полях пометка – Придда.