*

«Навозник»... он услышал это слово впервые еще в детстве. Он был еще очень юн, чтобы понять все перипетии сложных отношений между группами, на которые разделился высший свет Талига, и некоторое время просто гадал: что же это такое? Он промучился так несколько дней, а потом спросил у отца.

Он как сейчас помнил тот миг: строгий отец, как всегда безукоризненно одетый и чисто выбритый, и каменно-спокойный, побагровел и рявкнул: «Откуда ты этого набрался?» Такой тон и красные пятна, тотчас же расползшиеся по бледным отцовским щекам, напугали Эстебана, и он, запинаясь, ответил: «Слышал от... от слуг...»

– Каких? Кто это был? – отец был вне себя. Он так сильно стиснул пальцами перо, которым собирался что-то писать, что оно переломилось пополам.

Эстебан ответил.

Это были новые слуги, которых матушка взяла на работу совсем недавно: конюх и повариха. Оба уже в возрасте, мрачные, некрасивые – они внушали Эстебану чувство страха, несмотря на то, что он был их хозяином, несмотря на то, что они всегда были приторно любезны. Они проработали в имении около года, и к их работе даже всегда недовольная матушка придиралась лишь из-за постоянного желания противоречить и поскандалить.

Он услышал их разговор в саду – случайно, непреднамеренно. Он просто прогуливался по саду после долгих и нудных уроков с господином Мишелем. В тот день господин наставник был не особо доволен своим воспитанником, то и дело покрикивал на него, даже пару раз пригрозил пожаловаться родителям на лень и полное нежелание учиться. От старых желтоватых страниц летела пыль и забивалась в нос, а за окном светило потрясающе яркое солнце. Как в такую погоду вообще можно заниматься?!

Высидев положенные часы и изъерзавшись на казавшемся чрезвычайно жестким и неудобном стуле, как только господин Мишель, бормоча себе под нос, удалился из классной, Эстебан вихрем вылетел во двор. Запах цветов с материнских клумб опьянял не хуже, чем любимое кэналлийское вино отца – его гостей. Он пробежался по сухой ярко-зеленой траве, распугав всех ослепительно красивых бабочек и передавив всех невезучих жуков, и оказался у своего любимого дерева, под которым любил укрываться от нестерпимо пекущего голову солнца.

Эстебан прислонился спиной к шершавому стволу и блаженно зажмурился: вот оно – долгожданное лето! И вот он – долгожданный отдых!

Хотя тут же ему вновь пришлось открыть глаза: он услышал вкрадчивые голоса где-то поблизости, которые тут же узнал – разговаривали конюх Андре и повариха Лурдес. Беседа происходила на повышенных тонах, недовольный голос Лурдес перекрывал злой – Андре. То и дело слышались незнакомые имена, какие-то странные клички и жалобы, и потом Андре с каким-то неприятным хриплым смешком сказал это слово «навозник», которое так рассердило отца.

А на следующее утро после визита Эстебана к отцу они исчезли. Просто испарились. Оба. Раз и навсегда. Никто не знал, куда они делись, но они больше не вернулись. Их места заняли тихие и забитые южане. Куда же делись Лурдес и Андре – Эстебан спрашивать у отца побоялся.

Еще через два дня Эстебан получил приказ явиться в отцовский кабинет. Несмотря на то, что в доме было одуряюще жарко, мальчик покрылся холодным потом: он знал, о чем пойдет разговор.

Отец все так же сидел за столом и крутил в руках перо – новое, взамен сломавшегося.

– Садись, Эстебан, – сказал он, внимательно разглядывая сына. Под этим, как казалось, пронизывающем насквозь взглядом, Эстебан поежился. Он уже давно понял, что разговор будет не из приятных.

– Если честно, мне нужно было с тобой поговорить раньше, гораздо раньше, что того, что случилось, никогда не было. Но твоя мать, под чьим покровительством ты, можно сказать, находился все это время, не смогла воспитать тебя должным образом, не могла воспитать в тебе настоящего Колиньяра, – его темно-карие глаза недобро сверкнули. – Понимаешь меня, сын?

По правде сказать, Эстебан ну абсолютно ничего не понимал кроме того, что отец теперь сам займется его воспитанием. И его душа обрадованно запела: раньше отец постоянно где-то пропадал, в каких-то длительных поездках, оставляя его с матушкой, братьями и сестрами. Теперь же все изменится.

Чтобы не огорчить отца, он попытался справиться со своими эмоциями и кивнул.

– Эх, ничего ты не понимаешь, Эстебан. Ни-че-го, – вздохнул отец и в обманно-расслабленной позе откинулся на спинку кресла. – Слушай и запоминай, Эстебан. Слушай и запоминай.

Эстебан слушал.

Эстебан впитывал информацию, как губка.

И долгую отцовскую речь запомнил на всю жизнь и практически дословно.

«Навозники» – это они. Они – это те, кто верен законному королю. Так их презрительно окрестили так называемые Люди Чести, которые были верны Талигойе и считались старой аристократией.

Конечно, Эстебан с господином Мишелем изучали историю, и только деревенские увальни не знали, что в третий день Осеннего Ветра в 399 году круга Молний Франциск Оллар в честном бою завоевал свою корону, выгнав из Талига Раканов – мерзких, бесхребетных королей, разваливших всю великую державу. Люди Чести же считали, как сказал отец, что Франциск Оллар – подлый узурпатор («Но это, конечно же, вранье», – тут же сказал отец), и настаивают на возвращении короны настоящему, по их мнению, королю.

– А почему «навозники», отец?

Люди Чести кичились своим происхождением, своими бесконечными родословными и гигантскими генеалогическими деревьями, а те, кого они называли презрительно «навозниками», честно поднялись по иерархической лестнице с купцов и зажиточных горожан, заработав свои титулы службой династии Олларов.

Люди Чести предприняли несколько мятежей, среди которых отец особенно выделил мятеж Борна и недавно захлебнувшийся мятеж Эгмонта Окделла. Отец сказал, что у Окделла остались жена и дети и что Эстебану придется учиться с Ричардом (так звали сына Окделлов) в Лаик, так как они одногодки.

В свою комнату Эстебан вернулся другим человеком – повзрослевшим, поумневшим, посерьезневшим. Уже лежа на кровати и тупо пялясь на картинку с кэналлийским пейзажем, Эстебан поклялся: «Я никогда не позволю Людям Чести поднимать на себя хвост. Никогда не позволю им вытирать об себя ноги. Никогда».

*

После того разговора его словно бы подменили. Господин Мишель радостно докладывал родителям о том энтузиазме, о том рвении, с которым Эстебан начал постигать науки. Отец нанял ему учителя фехтования, и Эстебан с упоением учился владеть шпагой.

Эстебан учился наукам, учился владеть всеми видами оружия, учился жить достойно будущего герцога Колиньяра... учился, учился, учился. С легкой руки отца он пытался слепить из себя идеального дворянина: умного, гордого, насмешливого, не пасующего перед трудностями.

Он тренировался до седьмого пота под руководством капитана Маро, но скоро обошел в искусстве своего, безусловно, знавшего толк учителя. В один прекрасный, как показалось Эстебану, день капитан Маро явился к отцу в кабинет и, разведя руками, сказал: «Боюсь, господин герцог, я больше не смогу обучать вашего сына...» И Эстебан в тайной надежде считал, что отец гордится им.

Господина Маро сменил другой учитель, другого – третий... Эстебан был способным учеником и схватывал все инструкции на лету. В отличие от младших братьев, он забыл про детские и подростковые забавы, игры и их глупый безмятежный мир, он с недоумением смотрел на ленящихся учиться братьев и сестер, вечно озабоченных выбором нового платья.

О своих выводах и умозаключениях Эстебан, конечно, никому не говорил, а им в особенности. Ему-то что? Это их жизнь. Нравится – пусть проведут ее бездарно.

Однажды он случайно услышал родительский разговор. Мать буквально умоляла отца поговорить с ним, чтобы Эстебан сбавил обороты. Она хотела, чтобы Эстебан был нормальным для своего возраста подростком: чтобы гулял, интересовался соседскими балами и девушками, ездил в Олларию развлекаться; на что отец возразил, что, судя по тому, какие у Эстебана способности и как он их развивает, их сын когда-нибудь превзойдет Ворона.

Донельзя амбициозному Эстебану такое заявление отца польстило невероятно. Рокэ Алва, прозванный Кэналлийским Вороном, стал для Эстебана кумиром. Эстебан, разумеется, слышал о Рокэ Алве – кто же о нем не знает? Это он подавил мятеж Окделла, это ему Талиг обязан спокойствием и миром. Для Ворона не существовало слова «нельзя», равно как и «никогда» и «ни за что». Он сказал, что пройдет через почитавшиеся непроходимыми болота – и прошел, он сказал, что подавит восстание – и подавил, получив за это маршальскую перевязь и став самым молодым маршалом в истории Талига.

И он, Эстебан, поставил себе цель – стать таким, как Рокэ Алва. Но не вторым Вороном, а первым Эстебаном Колиньяром. И он сделает это, чего бы то ему ни стоило.

И никто, никогда не посмеет ткнуть ему в лицо, что он – «навозник». Никогда. Ни за что.

*

Он так ждал этого – поездки в Лаик и шести месяцев учебы. Он предвкушал интересные знакомства и интересную жизнь вдали от дома. Из своего имения в Эпинэ он с сопровождающими выехал загодя, чтобы добираться до Олларии неспешно, хотя по таким-то дорогам особенно было не разгуляться: все размокло, раскисло, разбухло. Чахлая растительность скрылась под огромным слоем чавкающей жидкой грязи. Не то чтобы это испортило Эстебану настроение. Нет, просто это показалось последней трудностью на пути в школу оруженосцев.

Сам дом по прибытии и после присяги произвел на него удручающее впечатление. Уйма коридоров, лестниц и галерей, сплетающихся в один-единственный бесконечный лабиринт, в котором могли ориентироваться только слуги, похожие на мышей – такие же невзрачные, бесцветные и бесшумные.

На первой встрече капитан Арамона – красномордый человек, похожий на вставшего на задние лапы кабана, – был чрезвычайно добр, любезен и обходителен, что, тем не менее, оставило оттенок гадливости. Обозрение собственной спальни – а точнее, места, где ему предстояло обитать следующие полгода, – тоже не вдохновило. Ну а довершал монашескую картину ужин – по крайней мере, то, что здесь называлось таковым.

Полночи Эстебан не мог заснуть: ему то и дело слышались чьи-то шаги по коридору, какое-то шебуршание за стеклом; за окном хороводил сильный ветер, раскачивая похожие на спицы ветви стоявшего неподалеку дерева и обрушивая их на раму.

Это, честно говоря, не очень то способствовало сну.

Эстебану показалось, что только он закрыл глаза и наконец-то отбыл в царство Морфея, как в дверь тут же требовательно забарабанили и чей-то голос противно произнес: «Просыпайтесь, сударь!»

Утро было под стать настроению Эстебана – такое же мрачное и унылое. Эх, знакомого бы кого встретить, что ли?..

Натянув выданную ему накануне одежду и наскоро приведя себя в порядок, Эстебан вышел из комнаты. У соседней двери неуверенно топтался Северин Заль, старый приятель. Это ободряло, хотя поговорить как следует не удалось: только они успели обменяться рукопожатием, как сразу откуда ни возьмись, показалось, что прямо из-под пола, вырос слуга и повел их в общую трапезную – на завтрак и представление.

*

На представлении Эстебан только и делал, что рассматривал тех, с кем ему предстоит сосуществовать. Тех, которых он следующие шесть месяцев будет «иметь счастье» лицезреть изо дня в день: большая часть так и останется проходными гостями в его жизни, а кто-то, может быть, задержится в ней подольше.

Братья-близнецы, ужасно белобрысые и похожие на северных медведей, разговаривали с чудовищным торкским акцентом. Наверное, это и были Катершванцы. Валентин Придд молчаливо сидел на стуле, сложив руки на столе и разглядывая их с таким вниманием, будто он увидел их впервые только сегодня утром. Напыщенный «спрут».

Посмотрим, как ты запоешь, когда я упомяну о Джастине.

Вертлявый брюнет – явно южанин – не мог усидеть на месте и ерзал на стуле, будто на сидение ему подложили ежа. Раздражает. Эстебан перевел взгляд на следующего унара, соседа южанина – и земной свод, обвалившись с неба, разбился вдребезги. Белая настолько, что кажется прозрачной кожа, русые волосы, капризный изгиб бровей и безнадежно серые, как сумрак, глаза, которые в другой раз можно было назвать и невыразительными, но только не сейчас, из-за застывшей в них печали. Эстебан, словно забыв, где он находится, с любопытством пялился на унара: кто этот грустный молодой человек? Почему он такой грустный? Что у него случилось? Эстебан так бы и продолжал пожирать юношу взглядом и задаваться риторическими вопросами, если бы сидевший поблизости Северин не дернул его за рукав и не прошипел: «Начинается!»

По возможности Эстебан старался запомнить всех с первого раза.

Ага.

Толстый и неуклюжий – Карл.

Альберто – заносчивый брюнет.

На негнущихся ногах, неторопливо – отец говорил, что дворянин не должен никуда торопиться, – вышел и он сам.

Жорж, Луитджи, Анатоль, Бласко, Арно – должно быть, Савиньяк, – Валентин, Норберт и Йоганн, а потом вслед за одним из братьев поднялся и заинтересовавший его юноша:

– Унар Ричард!

Стоп!

Стоп!

Стоп!

Подождите-ка!

Как это – унар Ричард?

У Эстебана, стоявшего практически в начале шеренги, едва не подкосились ноги.

Ричард?

Ричард?!!

Ричардом звали наследника Окделлов – так сказал ему перед отъездом отец и приказал не связываться с ним ни в коем случае.

Неужели он – Ричард Окделл?

Нет. Нет. Нет.

Не может быть. Просто-не-может-быть.

Но это было. И он был. И он был врагом – Человеком Чести.

Судьба бросила в лицо Эстебану вызов. А сил достойно принять эту перчатку у него не оказалось...

За что – так? Почему – так?

*

Кто-то из унаров мог бы запросто сказать, что время заключения в «загоне» пролетело незаметно, но Эстебан отнюдь так не думал – напротив, ему показалось, что прошла целая вечность до того счастливого дня, когда унарам разрешили покидать территорию школы, и еще столько же – до дня святого Фабиана.

Теперь Эстебан не понимал, зачем он сюда так рвался? Бесконечно нудная учебная рутина и повторения до тошноты того, что он знал с самого детства. Науки, словесность, фехтование, танцы – он был занят с утра до вечера. Ободряло лишь одно: похоже, в этом году он будет сильнейшим из фабианцев. Конкуренцию ему могли составить разве что только Паоло, Норберт да Альберто. А вот Ричард Окделл оказался более чем посредственным фехтовальщиком, да и учеником тоже. И это почему-то радовало.

Ричард Окделл.

Ричард Окделл.

Почему-то он не мог отвести глаз от него, не мог перестать пристально рассматривать его, он, черт побери, не мог перестать цепляться к нему. Он не мог прекратить делать все возможное, чтобы Ричард Окделл его заметил.

Ричард Окделл.

Маленький милый поросенок.

Ричард Окделл стал его навязчивой идеей. Эстебан просыпался, проводил день и ложился спать с мыслями о нем. Иногда, когда сон не шел, Эстебан в бессильной злобе кусал подушку и вопрошал то ли самого себя, то ли Создателя, то ли Леворукого: долго ли этот кошмар будет продолжаться?

Да, все происходящее казалось кошмаром – и холодные промозглые ночи, которые он проводил, тупо вперившись взглядом в потолок, и душные натопленные – проведенные в полубреду, жаркие и одуряющие.

Утром опять все повторялось: в отвратительном настроении он просыпался, в отвратительном настроении он умывался и шел на завтрак, где ему, конечно же, предстояло увидеть виновника его ада – отвратительного Ричарда Окделла, который отвратительно долго держался, не обращая внимания на отвратительные завуалированные оскорбления и насмешки; отвратительные дни проходили в отвратительных тренировках, занятиях, молитвах с отцом Германом, и заканчивалось все отвратительным ужином в компании отвратительного господина Арамоны; а после унары разбредались по своим спальням-кельям и наступала отвратительно долгая ночь. «Отвратительно» стало его постоянным словом-спутником. Таковыми он считал скучные дурацкие лекции, весь дом, в котором они находились, слуг, менторов, капитана и унаров; отвратительными казались непробиваемое высокомерие Придда, наивность и бешеная гордость Окделла, заносчивость Савиньяка и кэналлийцев, и, разумеется, наиболее отвратительным он считал свое собственное, вызывающее опасения состояние.

Он не мог перестать думать о Ричарде Окделле.

Ричард Окделл.

Ричард Окделл.

Мысли о Ричарде Окделле прочно поселились в его голове, кислотой въелись в мозг и никак не хотели оставлять его в покое. Иногда хотелось просто опустить руки и завыть на луну, упиваясь жалостью к себе: за что это ему такое испытание?

Обычно в читанных им книгах покой, сон и аппетит теряли влюбленные барышни и влюбленные в них кавалеры... Не может быть, чтобы...

Мне НЕ нравится Ричард Окделл.

Задирать его, делать больно, пытаться унизить так, чтобы эти меловые щеки вспыхнули румянцем – хотя можно было сказать о том, что Эстебан не ненавидит его.

Издеваться, обмусоливать события надорского мятежа – вместо того, чтобы стать ближе.

На уроках выхватывать шпагу из ножен и дерзко улыбаться – хотя внутри все сводит от напряжения.

Пытаться ненавидеть – когда хочется не драться, а обнять.

Но он не мог.

Он-не-мог.

«Навозник» и Человек Чести не могут разойтись миром. И тем более – один не может питать теплые чувства к другому.

Это неправильно.

Даже не учитывая тот факт, что Ричард – юноша.

Это все равно неправильно.

Ричард Окделл.

За что – так? Почему все – так?

*

Однажды в один донельзя прескверный зимний день в Лаик объявился Суза-Муза-Лаперуза граф Медуза из Путеллы. Эстебан не знал, был ли им кто-то из унаров, но граф Медуза почему-то питал лютую антипатию к господину капитану Арамоне, и в глубине души – где-то очень, очень глубоко – Эстебан был с ним согласен: Арнольд Арамона был мерзкой личностью. Как, впрочем, и подконтрольные ему менторы, которых он, наверное, выбирал себе под стать.

Временами Эстебан в свободное от занятий время размышлял, кто же из унаров может быть Сузой-Музой? Могли – и запросто – кэналлийцы. А может, все это могли затеять Катершванцы? А может... может... за этим всем стоял Ричард Окделл?

Эстебану почему-то очень хотелось, чтобы Сузой-Музой оказался именно Ричард. На его месте Эстебан бы уже давно взорвался от постоянных провокаций Арамоны и насмешек враждебно настроенной группы унаров во главе, собственно, с ним самим, Эстебаном. Но Ричард Окделл молчал, стискивал кулаки и только сверкал огромными глазищами на своих обидчиков.

Тем временем шуточки Сузы-Музы становились все более дерзкими, и стало понятно, что неизвестный граф настроен очень воинственно. Поразительное долготерпение Арамоны достигло своего апогея – на одном из ужинов он заявил, что Суза-Муза – это Ричард Окделл.

Ричард Окделл.

Ричард Окделл.

На Поросенка – так про себя называл Ричарда Эстебан из-за его герба – было жалко смотреть: таким застигнутым врасплох он выглядел, но тем не менее решительно отрицал свою вину. А потом... потом пятеро унаров сделали то, что он подсознательно хотел сделать сам. Они вышли на середину зала и заявили, что Ричард Окделл невиновен, и каждый яростно настаивал на том, что Суза-Муза – именно он.

Эстебан не смог совершить этого, а они – смогли. Что еще они сделают такого, что ему хочется?

Почему-то стало ужасно обидно.

Просто очень.

*

Говорят, что со временем тускнеют и притупляются чувства и проходит наваждение. Но Эстебан убедился на собственном опыте, что это все наглое вранье. Может, нужно прождать сто лет, но лично его день ото дня мысли о Ричарде Окделле начинали преследовать еще упорнее, и тогда начинало казаться, что он сходит с ума.

Ричард Окделл.

Ричард Окделл.

Его жизнь становилась полной Ричардом Окделлом. Куда бы он ни пошел – на редкие ли прогулки, позволенные унарам, или на урок – повсюду он высматривал в группках унаров Ричарда Окделла и тут же находил его: тот обычно держался со своими приятелями, лишь один взгляд на которых бесил Эстебана просто невероятно. Он им что-то рассказывал и улыбался, улыбался, так улыбался, что Эстебан, проходя мимо, едва подавлял желание если не присоединиться к ним, то хотя бы затеять ссору, которая должна будет перетечь в драку или дуэль.

Однажды в выходные в Олларии он встречался с отцом, и только Повелитель кошек знает, каких трудов ему стоило вести себя как обычно, чтобы отец не заподозрил неладного.

С того приснопамятного дня, когда Арамона запер шестерых претендентов на титул Сузы-Музы в галерее, таинственный шутник не объявлялся – то ли струсил, то ли счел за лучшее не нарываться больше на неприятности, ведь недолго и попасться. Еще одной новостью – кстати, куда лучшей – было то, что Паоло, тот самый не нравившийся ему вертлявый южанин, куда-то исчез... или уехал... или умер... Так или иначе, в «загоне» он больше не появлялся, чем Эстебан был чрезвычайно доволен: наглец его раздражал.

Изменения, произошедшие в школе, пришлись по вкусу господину Арамоне, и он все чаще стал отсутствовать на общих трапезах и почти перестал посещать уроки у других менторов, чему, честно говоря, были рады все без исключения унары.

Мало-помалу приближался день святого Фабиана – день, когда унарам предстояло расстаться и начать новую жизнь. Пошли бесконечные зачеты, проверки, контрольные... Предаваться мыслям о чем-нибудь еще, кроме учебы, не оставалось времени.

Когда аттестация их умений закончилась, все вздохнули с облегчением, а Эстебан – даже с грустью.

Скоро он покинет Лаик – школу, которая свела его с Ричардом Окделлом, – и начнет новую жизнь в качестве оруженосца какого-нибудь вельможи. У него не будет возможности видеть Поросенка каждый день. И вообще неясно, увидит ли он его вообще...

Ночью перед днем святого Фабиана он не мог заснуть и думал...

...думал, кто из дворян возьмет к себе Поросенка...

...думал, что из дворян возьмет его самого...

...думал, сможет ли он хоть изредка видеть Ричарда...

...думал, спит ли Ричард сейчас, а если не спит – о чем он думает?

Ричард Окделл.

Ричард Окделл.

Эх, Зеленоглазый!

*

Хриплая труба герольда прочно ассоциировалась у Эстебана с трубой, объявляющей о неминуемом конце света. Эстебан, уже давший клятву верности своему новому эру, стоял за стулом Килеана – уродливого коменданта Олларии и – Леворукий его побери – Человека Чести. С этим похожим на снулую рыбу человеком ему предстояло провести три последующие года своей жизни. Повелитель кошек!

На площади осталось несколько не успевавших унаров и Ричард Окделл. Со своего места на балконе Эстебан имел возможность рассмотреть невозможно бледное, почти до синевы лицо Ричарда, упрямо стиснувшего зубы. Он представил, каково сейчас Поросенку. Если его не выберут (нет, его обязательно кто-то назовет!), он отправится обратно в Надор, и...

Но этого ужасного «и» не случилось.

– Ричард, герцог Окделл. Я Рокэ, герцог Алва, Первый маршал Талига, принимаю вашу службу.

Ворон? Неужели Ворон? Эстебан в шоке едва не слетел с балкона. Ворон! Выбрал! Ричарда! Окделла! Но зачем? Алва и Окделлы враждуют черт-те сколько лет; Ворон, в конце-то концов, убил Эгмонта...

Лицо Ричарда, когда он услышал маршала, стало ошарашенным и вытянулось, а потом он снова постарался взять себя в руки.

Твердо печатая шаг, он поднялся по лестнице и поклялся быть верным. Убийце своего отца.

Но зачем? Что Ворон хочет от Ричарда? Ричард даже не лучший фабианец, а Рокэ, как известно, никогда никого не выбирает. На что ему Поросенок?

Ответ пришел незамедлительно: вспомни Джастина Придда.

Замолчи сейчас же, – приказал сам себе Эстебан и повернулся к эру и его окружению. Ричард Окделл начинает новую жизнь сегодня. И, кажется, место в его новой жизни Эстебану придется завоевать.

Почему-то ему было одновременно страшно и обидно. Как маленькому.

*

Эстебан Сабве сидел на подоконнике и бездумно вглядывался в небо, которое отрешенно расстилалось над Олларией.

Итак, подумал он, это случится завтра.

Завтра он встретится с Ричардом Окделлом в Нохе – и ему придется драться с этим упрямым, как стало надорских ослов, типом. Он понимал, что все к этому и шло – к дуэли не на жизнь, а на смерть. Сын легендарного Эгмонта вызвал его на дуэль весьма изощренным способом – да и не одного, а с шестью друзьями.

Эстебан еще раз ощупал нос, который Окделл пытался расшибить, и зло подумал:

Идиот.

Мой маленький глупый поросенок.

Это было безумием – Ричард сам не понимал, что творит. Его попросту убьют: не Эстебан – так кто-нибудь из его свиты, не убьют – так смертельно ранят. И никто ничего не предпримет. Окделлы не слишком любимы в Олларии. Все обставится, как несчастный случай.

Окделл никогда не был блестящим фехтовальщиком – тем более еще большая глупость вызывать на бой сразу семерых противников, двое из которых заведомо сильнее его...

Безумец.

Эстебан соскочил с холодного подоконника и осмотрелся: комната в доме Килеана показалась ее временному обитателю особенно гадкой – все старинное, мрачное, темное. Такое впечатление, что он находится в склепе.

Как знать, старина, а вдруг ты вскорости там и окажешься?

Юноша прошелся по комнате взад-вперед. Звук его шагов смягчался толстым пушистым ковром. Он знал, что с ним творится, почему он не хотел идти на проклятущую дуэль. Он не хотел туда идти не потому, что был трусом, а потому что не хотел – и все. Его терзали смутные предчувствия, что пойди он завтра туда – случится что-то страшное и непоправимое. Погибнет он (что его друзья хором отвергали) или Ричард.

От последней мысли сердце мучительно зашлось. Перед глазами внезапно все поплыло, и Эстебан, чтобы не упасть, с размаху плюхнулся в застеленное вязаным покрывалом кресло.

Не явиться на дуэль – значит, струсить. Струсить – значит, предать свою семью.

Я не хочу идти туда, потому что убью его. А если я убью его – зачем мне жить? Я... люблю его?

Эстебан, не обращая внимания на головокружение, тут же вскочил с кресла и нервно забегал по комнате. Вот оно – то, в чем он так долго отказывался признаться даже самому себе.

Страшно хотелось выпить вина, обманно темная жидкость успокоила бы его без проблем, только вот сейчас его не достать. Эстебан ругнулся. Все к этому и шло: встреча на петушиных боях, встреча в таверне «Солнце Кагеты», а потом его шальное предложение поиграть в кости и проигрыш Ричарда, гнусные, распространившиеся по Олларии сплетни, которые резали его без ножа, и оскорбительный удар по носу, открытое оскорбление «навозником» и – как итог – дуэль.

Эстебан вздохнул и, не раздеваясь, лег на кровать. Он не знал, сколько времени тщетно пытался заснуть, отгоняя призрачные мысли и вслушиваясь в шелест ветра за окном.

Уже на грани между сном и реальностью он увидел, как темная зловещая птица – ворон? – пронеслась мимо его окна – или это ему уже снилось?

*

В утро перед дуэлью у Эстебана было такое впечатление, будто всю ночь он не смыкал глаз, хотя несколько часов он все-таки проспал, как убитый. И снилось ему что-то тревожное, непонятное, смутное. Какие-то птицы? Вороны? Умываясь ледяной водой, чтобы окончательно отогнать сон и усталость, Эстебан задумался: к чему бы это? Матушка часто читала сонники, а Эстебан, сам не зная почему, запомнил оттуда, что сны о ворОне – к радости, а о вОроне – к письмам, новостям и неожиданностям.

Если я умру, – мрачно подумал Эстебан, – то родители обязательно получат и письмо, и новости, и уж тем более это станет для них неожиданностью.

Он окончательно смирился с положением дел. Он пойдет на эту дуэль, чтобы доказать всем и самому себе в первую очередь, что он не трус, а просто... влюбленный. И Эстебан не знал, что из этого хуже.

Он взглянул: хоть время и утекало, как песок, но еще было.

Итак, я наконец-то признался самому себе: я влюблен в Ричарда Окделла!

Ричард Окделл.

Он повторил это вслух, почти шепотом, несколько раз, будто свыкаясь с этой мыслью.

Любовь – вот что значили его бессонные ночи, полные животной тоски и невозможности видеть Ричарда, дотронуться до него и сказать, что он не враг. Не враг, по крайней мере, лично ему... Но вместо этого – пустота в сердце и приглушенные вздохи в измученную его болью подушку...

Дик...

Ну зачем – так? Ну почему все – так?

Горький смех искорежил безупречно очерченный рот.

К Леворукому сантименты! Он готов! Будь что будет! Теперь ему все равно!

Он спешно переоделся и, не оглядываясь и стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ненужных свидетелей, вышел из дома и оседлал Гогана. Друзья будут ждать его в Нохе. Что ж, ему следует поторопиться.

Копыта Гогана выбивали по улицам лихую чечетку, а кровь в висках Эстебана билась в такт шагам коня. Было еще ранее утро, и клочковатые облака важно застилали грязно-серое небо.

Огромное нохское аббатство встретило его воплями тощих голодных котов и открытой калиткой. Замечательно, значит, его друзья уже на месте. Или это прибыл Ричард Окделл. Все вокруг было серым: и заброшенное эсператистами аббатство, и стершиеся сырые плиты на земле, и небо, и даже туманная дымка, зависшая над городом. Серой же казалась Эстебану своя жизнь, которую он прожил, не зная Ричарда Окделла. А потом они встретились – и мир обрел краски. Эстебана водоворотом затянуло в тот самый омут порочных «взрослых страстей», за который он так осуждал Джастина Придда. А сам сейчас оказался почти в таком же положении – только тогда Человек Чести влюбился в потомка предателя, теперь же он, пресловутый «навозник», отдал свое сердце Человеку Чести, но оно ему без надобности, и... И он никогда не узнает об этом. Никогда.

Все его приятели были на месте, что-то говорили ему, подбадривали по мере возможностей, хлопали по спине, а он безучастно кивал. Какая теперь разница? Что ему до этого?

В себя его привел скрип калитки, в тишине прозвучавший совсем четко. Сердце Эстебана скакнуло почти что до горла. Это он.

Ричард.

Ричард Окделл.

Ричард Окделл.

Эстебан скрипнул зубами. Ричард спешно приближался к ним. Ветер шевелил коротко остриженные волосы. На лицах его друзей играли снисходительные ухмылки: мол, все уже предрешено, прощайся с жизнью, Окделл.

– А мы уж думали, вы не придете.

– Простите, сударь, но приходить раньше столь же неприлично, как и опаздывать.

– На свидания с дамами следует приходить первыми, а смерть – тоже дама.

– Я пришел на свидание с вами. Конечно, если вы полагаете себя дамами, я готов извиниться. Что до смерти – не знаю, к кому она сегодня будет благосклонна.

– Разумеется, к вам. Смерть – единственная женщина, на благосклонность которой может рассчитывать дружок мужчины.

Неужели это говорю я?

Ричард никогда не отличался хорошим владением шпагой. Нет, конечно, он был не плох, но... Кровь бросилась ему в лицо, окрасив бледные щеки румянцем.

Что ж.

Началось.

Но Эстебан не успел сделать и пяти выпадов, как позади раздался дерзкий, насмешливый голос:

– Роскошно. Семеро. Какая неосторожность, почему вас так мало?

Ворон?! Ворон! Почему он здесь? Судя по ошарашенному лицу Ричарда, он ничего не говорил своему эру. Эстебан вперился взглядом в Первого маршала Талига – холеный, самоуверенный, явно чувствует себя хозяином ситуации. Его кумир. В прошлом.

Но откуда он взялся? Неужели слухи правдивы, и он и Ричард?..

Рокэ собирался вмешаться в дуэль. Его друзья бурно завозмущались, а Эстебан даже не смог открыть рот, чтобы сказать хоть слово негодования... или оправдания?

Эстебану хотелось жить.

Он понимал, что если Ворон вмешается в дуэль – будут трупы. И не исключено, что самым первым трупом будет именно он, Эстебан.

Эстебану не хотелось умирать.

Ему хотелось жить, потому что его жизнь именно сейчас обрела краски... и, Леворукий, с ней ужасно не хотелось расставаться...

...не претворив в жизнь все свои мечты о воинской славе и маршальской перевязи...

...умерев, не сказав Ричарду Окделлу то, что следовало сказать уже давным-давно, оставшись в его памяти «навозником», достойным лишь презрения...

...не попросив прощения у отца за то, что он не так и смог стать хорошим сыном...

Эстебан видел, как Рокэ выхватил шпагу. Лицо маршала стало очень злым. Эстебан понял, что Ричард говорит ему что-то, не расслышал, что именно, а Рокэ пренебрежительно что-то мурлыкнул в ответ.

Сейчас он меня убьет...

Эстебан тряхнул ставшей мучительно тяжелой головой, отгоняя непрошенные мысли, и встал в позицию.

В конце концов, умники говорят, что смерть – это спасение и путь в неведомые дали.

А вдруг в этих далях он когда-нибудь встретит Ричарда Окделла, и...

Ричард Окделл.

Мой маленький милый поросенок...

Эстебан украдкой взглянул на небо. Оно по-прежнему было беспробудно серым и унылым. Краем глаза он заметил, как Рокэ и Ричард сцепились с его приятелями, и успел подумать, что в этом мире нет ничего бездонней неба.

И глаз Ричарда Окделла.

Я люблю тебя, Поросё...

© by Elga
8/04/2005