– И что, вас так и не разоблачили?

– Какое там. До нас никому и дела не было. Полицейские искали мнимых бандитов, управляющий ничего не соображал после снотворного, ни одной улики не обнаружили, в итоге запросили подкрепление из города. Прибыл целый полк солдат, а возглавил его сам правитель.

– Ваша деревушка была таким важным объектом?

– Да нет, я думаю, ему просто хотелось лишний раз покрасоваться легкой и эффектной победой. Ну, получилось все немножко по-другому.

Никогда не думал, что в нашей тихой заводи будет так шумно и многолюдно. Графини, ошалевшие от присутствия настоящего принца, носятся вокруг него, не зная, чем угодить. Высшее командование основало в столовой генеральный штаб и ведет затяжные бои с винными бутылками из погреба. Если бы я собрался кого-нибудь ловить, то взял бы значительно меньше генералов и побольше солдат, но профессиональным военным виднее. Солдаты разбрелись по парку и забавляются тем, что сначала читают объявления с правилами, а потом без зазрения совести их нарушают – клумба уже в плачевном состоянии, скоро придет конец и бассейну.

Ну, а я стараюсь быть примерным мальчиком, а значит, во всем брать пример со старших. Удивительно, что когда на воротах написано «Выход запрещен», а с другой стороны еще и «Вход запрещен», никто особенно не следит, хорошо ли они заперты.

«Это кто ж к нам такой чапает?»

Из-за дерева выходит компания ребят. Слова «доброе утро, господа» застревают у меня в горле. На господ они похожи меньше всего.

«Фу-ты ну-ты, – начинает самый рослый, не выпуская рук из карманов, – вы только гляньте, графский сынок! Ну, и за каким хреном ваша милость в наш лес приперлась?»

Не сынок, а племянник, и не ваш лес, а наш, и вовсе не за хреном, а по срочному делу, – готов я выпалить в ответ, но, пока они приближаются, как-то стушевываюсь.

«Или ищете чего?»

Я хватаюсь за эту возможность и сообщаю, кого я разыскиваю. Это им совсем не нравится.

«Ах во-от оно что, – отзывается второй. – А мы-то думаем, не иначе у ихней милости любимая соска потерялась, в кроватке ему не спится».

«Не цепляйся ты к нему, – вмешивается еще один, с крупными веснушками по всему лицу. – Видишь, занят человек. Без него, может, сорок генералов, полк солдат и вся здешняя легавка никак не управятся. А господин виконт как найдет главного преступника, еще и орден на шею получит».

«Только как же это вашу милость в такую чащобу занесло, ай-яй-яй, тут и кусты колючие, и дорожки скользкие, не ровен час, ножку подвернете».

«Да как грохнетесь, да косточки-то переломаете...»

Вот теперь я охотнее всего завопил бы и убежал, только для этого надо вырваться из плотного окружения.

«Ну, чего глазами-то лупаешь? Язык проглотил?»

«Говори, кто тебя подослал здесь вынюхивать?»

«Крысеныш очкастый!»

От крысеныша у меня аж дух перехватывает, и я озираюсь по сторонам, прикидывая, на кого первого броситься, чтобы хотя бы сбить его с ног. Пока что никто из них особенно на эту роль не подходит, но за их спинами я вижу, что к нам приближается еще одна фигура.

«Эй, привет!»

Это же она! Та девочка, что была тогда у ограды!

«Ой, – она замечает меня, – это ты? Сумел сюда выбраться? Как здорово!»

Ну хоть один нормальный человек!

«Уходи отсюда, – кричу я ей, – беги, найди его и скажи, что ни в коем случае...»

И после этого, разумеется, с ног сбивают именно меня. А вот уходить она никуда не собирается.

«Вы чего, очумели тут? – по-хозяйски обращается она к ним. – Это же он наших из кутузки выпустил!»

«Этот? Да иди ты!»

«Сам иди, балбес конопатый, ты-то, небось, сидел бы да ушами хлопал, а он самого управляющего обхитрил. Это всей деревне известно, только вы прошлялись не пойми где и все прозевали».

«А он чего, не мог сказать, как человек?» – бурчит рослый, заметно сбавив тон. Мне протягивают руку и помогают подняться.

«Ну, а ты? – похоже, она намерена и дальше выступать между нами парламентером. – Ты сюда затем добирался, чтоб стоять столбом? Рассказывай, что случилось? Что ты ему хотел сказать?»

Я сбивчиво объясняю, что в замке сейчас опасно, там полно солдат, там полиция, там еще сегодня объявился какой-то иностранный эксперт с целым набором инструментов, короче, ему нельзя туда и близко подходить.

«Только вот оно дело-то в чем, – уже вполне миролюбиво говорит старший. – Мы и сами не знаем, куда он подевался. Его дня два не видели».

От этих новостей становится совсем тошно. Теперь все стоят, обступив меня кругом, и молчат, не зная, что делать. Мне кажется, или они чего-то ждут от меня? Молчание прерывает моя новая знакомая:

«Послушай, ты ведь такой умный, ты обязательно что-нибудь придумаешь, правда?»

«По-моему, – начинаю я, – ситуация требует безотлагательных действий».

У них разом открываются рты. Вот так, а то не все же мне продираться сквозь дебри их диалекта.

«Надо не ждать, а самим их перехватить. Хотя бы этого эксперта – заставить выйти в лес и заманить в ловушку».

«Ой, не могу, – ехидничает конопатый. – Что, подкрадешься сзади и поймаешь в сачок?»

«В сачок не поместится, – теперь меня уже не сбить, – а вот в яму как раз. Еще в экваториальной Африке охотники делают так...»

– Ну, в общем, у нас вышло не хуже, чем в Африке. Эксперт, бедолага, провисел в веревках на дереве двое суток, а войска, вместо того, чтобы искать беглецов, разыскивали его.

– А этот-то, в берете, хоть объявился?

– Объявился. Точнее, ребята мне притащили его записку, и никогда не догадаетесь, откуда.

– Из полицейского участка?

– Хуже. Из городского зверинца.

Ящики комода выдвигаются с трудом, так они забиты одеждой, сваленной как попало. Младшая из сестер такого бы не потерпела, у нее все разложено аккуратнейшим образом. Вот я к ней и не полез, а то еще что-нибудь не так положу, и она сразу же хватится. А у старшей я могу сколько угодно рыться в куче тряпок, пропахших лавандой, пока не нащупываю пачку денег где-то под ворохом байковых панталон. Отсчитываю на уплату штрафа, а на проезд до города и обратно приходится брать наугад – в жизни не ездил по железной дороге. Остальное укладываю обратно, сам удивляясь своему хладнокровию. Коготок увяз – всей птичке пропасть, как сказал бы мой учитель.

«О нет, это невыносимо! – раздается со стороны зала. – Все меня покинули! Мне опостылела эта жалкая жизнь!»

Только успел выйти из комнаты, и вот вам! Оказывается, этот наш ненормальный родственничек не поехал вместе со всеми смотреть фейерверк. Ну, сейчас начнется.

«Умира-а-аю!»

Ага, умирает он. По два раза в день, с завидной регулярностью. Эти его концерты уже прочно вошли в распорядок нашей жизни и всякий раз кончаются одинаково. Прибегает моя младшая тетушка, да в таком волнении, что одному-двум волоскам удается выбиться из ее гладкой прически, битый час стоит внизу и уговаривает своего несчастного родственника не сводить счеты с жизнью, после чего он неохотно спускается вниз, и она тянет его в свою комнату успокаивать. Вот я все думаю – то ли он сам по себе такой припадочный, то ли все это не более чем театр одного актера. А может быть, и двух?

В коридоре появляется младшая тетка, глаза у нее явственно поблескивают, как у голодной кошки. Я вжимаюсь в стену, но она, конечно же, меня замечает.

«Что это ты здесь потерял? – раздраженным шепотом спрашивает она. – Почему не занимаешься? Думаешь всю жизнь так и прожить на чужой счет, ничего не делая? Сейчас же за уроки, и чтобы духу твоего здесь...»

Меня срывает с места, как подхваченный ветром листок бумаги. Духу моего здесь не будет значительно скорее, чем она рассчитывает.

Я вижу его сразу, как только подхожу к обезьяннику. Так странно, что снова мы с ним по разные стороны решетки. Только на этот раз нам не придется расставаться.

В поезде шумно, людно, накурено, крестьяне везут какие-то мешки, саженцы, корзины с гусями. Мы сидим у окна, провожая взглядом убегающие столбы. Он рассказывает, как собирался выпустить медведей из клеток, потому что они из нашего леса, а их увезли и держат под замком, будто арестантов.

«Послушай, – перебиваю я, – почему ты все время кого-нибудь освобождаешь? Профессия у тебя, что ли, такая?»

«Да нет, – ему не удается скрыть улыбку, – такой профессией и корки хлеба не добудешь. Просто все само собой так складывается». На его лицо находит тень, и он отводит глаза. «Мой отец сейчас в городской тюрьме. Эта сволочь желтопузая упекла его ни за что ни про что, и не посмотрели, что на нем вся семья, мал мала меньше».

Сволочь желтопузая – это, видимо, про солдат, от их мундиров у всего поместья который день рябит в глазах. А может, и про самого принца?

«Я сказал, когда его взяли, что обязательно помогу ему выбраться, и чтобы он ждал этого дня».

«И он ждет?»

«Не знаю. Может, и не ждет. Тюрьма-то вон какая махина, а я рядом с ней вроде муравья. Кто ж поверит, что я оттуда смогу хоть камень сдвинуть. Только, – в его голосе появляется металл, – поверят, не поверят, а так будет».

«Ты точно знаешь?»

«Жизнь на это положу», – отрезает он и замолкает. Я чувствую, как вокруг него встает крепостной стеной скорбь и решимость, и мне хочется сказать что-нибудь, чтобы пробить эту стену.

«У тебя все получится, – тихо произношу я. – Нет, правда, я это серьезно. Ведь ты такой... если захочешь, сможешь горы свернуть. На тебя только посмотреть, это сразу видно. А надежда всегда есть, пока мы живы».

«Ну, ты прямо как проповедник на кафедре».

«Нет, – теперь я отворачиваю лицо. – Я просто знаю, что говорю. Мой отец... он не хотел идти в тюрьму. Он думал, лучше умереть, чем провести остаток жизни с ворами и бандитами».

«С ворами и бандитами! – восклицает он. – Да все воры с бандитами сейчас у власти, они-то и запихивают порядочных людей в тюрьмы, чтобы не мешали им грабить народ. Можешь не сомневаться, кто попал в кутузку, считай, попал в приличное общество».

«Наверное. Но он все равно решил, что лучше умереть».

До него доходит значение моих слов, он, потрясенный, замолкает, потом тихо кладет руку мне на плечо. Мы не говорим ни слова и смотрим вдаль, и время вокруг нас замедляется, обволакивая весь наш поезд непрерывной, вязкой массой, и внутри этого остановившегося времени все то, что я напридумывал себе за эти несколько ночей, тает во мне, измельчается и улетучивается, как дымок в приоткрытое окно.

Нет, не слепая физическая сила притягивает меня к нему. И, уж конечно, не грубость – те же деревенские ребята ведут себя и разговаривают куда грубее, но по-прежнему внушают мне лишь тайное содрогание, хоть теперь меня уже никто не тронет. Даже смелость и решительность (я не могу пока этого осознать, но начинаю чувствовать) даются ему не так легко, как можно подумать со стороны. И все же рядом с ним все такое... нет, даже не простое – настоящее. В нашем замковом существовании неизбежно присутствует что-то призрачное, паутинное, нереальное. Тогда как повседневная живая жизнь, которой живет он, окружает нас своими звуками и запахами, пробираясь внутрь нас и растворяя в своем теплом дыхании, когда мы наконец остались одни.

«Ты не знаешь, наши-то там как? Солдаты их не разыскали?» – спрашивает он вдруг.

С приглушенной горечью я понимаю – нет, мы не одни и не сможем остаться одни, потому что он всегда будет стремительно мчаться в потоке этой жизни, откликаясь на каждый зов, и мне не удастся рассчитывать на него так безраздельно, как мог бы он, если бы захотел, располагать мной. У него есть весь мир, а у меня только он. Но большего мне и не надо.

«Большего мне и не надо».

Я стою у входа в пещеру, вяло помешивая прутиком угли в костре. Огонь надо поддерживать круглыми сутками, иначе будет холодно, и могут прийти звери. Мой друг тоже следит за костром, прислонившись к каменной стене.

«А больше и нету ничего, – отзывается он, – одна вода, да картошка, да лежанка прямо на камнях. Даже деревенским раньше сытнее жилось, что уж о тебе говорить».

За последний час здесь, в пещере, я перезнакомился со всей деревней – точнее, с теми, кто сейчас в бегах и скрывается в этом лесу. Теперь я знаю всю эту печальную историю, которая так жестоко сорвала людей с насиженных мест. Они стараются не падать духом, но очевидно, что каждому сейчас не по себе: дома у них столько работы, а им ничего не остается, как сидеть сложа руки, скрываться и ждать. А чего здесь дождешься? Когда солдаты начнут планомерно прочесывать лес и нас обнаружат?

«Ты подумай как следует. Это нам отсюда некуда деваться, а ты еще можешь выбирать».

«Назад мне дороги нет, – говорю я. – Скоро мое преступление будет раскрыто, и встретиться со своей родней мне будет слишком опасно».

Он невесело усмехается.

«Значит, в лесу тебе опаснее всего. Родня твоя сейчас вся здесь, на бивуаке, в соседней палатке с генералами, ждет не дождется поглазеть на битву. Так что прятаться от них – разве что в замке».

Прятаться?

«Скажи, – взволнованно спрашиваю я, – а в замке точно никого не осталось?»

«Вроде никого. Ты чего, правда назад собрался? Брось ты, я же пошутил. Живи с нами в пещере, места хватит. Только вот если нас отыщут солдаты, что я тебе могу обещать?»

От того, как он это говорит, я забываю даже обидеться на то, что он, по сути, предлагает мне бросить его в опасности. Значит, он считает своим долгом что-то мне обещать, даже когда под вопросом судьба его и всей его деревни. Мне хочется закрыть глаза и погрузиться полностью в эти его слова, затопляющие меня жаром изнутри, чтобы до бесконечности продлить эту минуту... Стоп. Прекрати. Во-первых, не прямо же здесь, во-вторых, потом. Сейчас есть дело поважнее. Надо проверить мысль, которая только что пришла мне в голову, и я делаю первый ход:

«Разве обязательно ждать их в пещере?»

«Послушай, мы ведь не можем разбежаться на все четыре стороны, правда? Я же тебе объяснял, у людей свои дома, своя жизнь».

«А по-моему, – заявляю я невозмутимо, – чтобы дожидаться солдат, мы могли бы выбрать место и получше. Где было бы не так холодно и не так сыро, да и еды побольше».

Он так потрясен моим нахальством, что даже не возражает.

«И где все рассчитано, чтобы выдержать любую осаду...»

«И где стены такие, что и тараном не проломить», – он начинает понимать, к чему я веду.

«И где, как ты сам сказал, сейчас никого нет!»

Все совершается так легко, что чувство реальности покидает меня окончательно. Дверь в подземный ход открывается практически сама, никто нас не останавливает, даже двое родственников, забытых в винном погребе, не могут помешать нашему вторжению. Да, мы больше не беглецы, мы полновластные хозяева в замке, мы сами теперь заявим свой ультиматум и не отступим, пока наши требования не будут выполнены. От звенящей, невесомой радости каждый из нас немножко пьян.

Наконец люди успокаиваются и начинают готовиться ко сну. Мой друг делает мне знак, что надо выйти в коридор. Необходимо как следует осмотреть все укрепления, чтобы подготовиться к обороне, и сделать это лучше без посторонних глаз. Сейчас наше вторжение – чистый блеф, но к утру, если мы собираемся продержаться здесь хотя бы неделю, нам надо знать, что делать дальше.

Когда мы поднимаемся из подвала, я тихо задаю ему вопрос, смущающий меня с начала вечера:

«Послушай, они что, правда все собираются спать на этой кровати?»

«А как же, – на его лице удивление. – Она широкая, все улягутся, еще и место останется. Видно, там дрых тот толстяк из погреба. Да мы, знаешь ли, не такие раскормленные».

«Но я не о том... Так ведь не принято...»

Он долго не может понять моего беспокойства, потом снова усмехается.

«Вот что я тебе скажу. Нас было в нашей лачуге десять братьев и сестер, и все спали на полу вповалку, и отец с матерью, и бабка там же, пока жива была. А почему, знаешь? Потому что кроватей нам, не то что двенадцати, и одной-то купить денег нет. Да такая кроватища, как эта, к нам и не влезла бы, ведь она одна больше всей нашей конуры. Это еще ничего, у соседей каждый вечер тарарам, их старший жену привел, по ночам возятся, будят то одного, то другого. Вот как у нас принято».

Он замолкает – наверное, вспоминает свою семью. Мне до невозможности стыдно за свои ханжеские понятия. Я не хочу быть в его глазах богатеньким несмышленышем.

«Ну ладно, – он отрывается от своих мыслей, – ты-то не бери в голову. Не ты же виноват, что правительство загоняет людей в трущобы. Только и нам за это мораль читать не след».

«Я не... – тихо начинаю я. И вдруг меня как прорывает: – Когда я был маленький, меня всегда оставляли на ночь одного, всегда, в закрытой комнате, без света, а когда ветер, деревья в окно, и в темноте такое кажется, что внутри дрожит, и все книжки начинаешь, и никогда никто не придет, даже если браниться, ведь тогда даже ты, ты только потом...»

«Ну чего ты, – он растерянно гладит меня по волосам, – ну хватит, хватит, все хорошо, все уже хорошо, и, знаешь что, пойдем-ка мы к тебе в комнату – пойдем? А то там уже все спят, небось, – добавляет он, – не будить же».

Днем мне казалось, что все мои выдумки развеялись при одном соприкосновении с реальностью. Но одно дело днем, и совсем другое – сейчас, в моем ночном мире, именно в этой комнате, где самый воздух буквально пропитан мечтами о том, кто находится теперь здесь, рядом со мной, завернувшись в простыню (поскольку второй ночной рубашки у меня нет), живой, настоящий, из плоти и крови, и я слышу рядом его дыхание. Это для меня слишком, я уже наэлектризован до предела. Путем сложных маневров мне удается сначала переместиться ближе, а потом, как бы случайно, притронуться к нему, потом еще раз, и еще, и ненадолго задержаться, и, самому себе не веря, почувствовать под рукой ответное напряжение.

– Слушайте, вы меня поражаете. В таком возрасте, и уже такая испорченность... Глубочайший респект от юного поколения.

– Не стоит того. Никакая испорченность не может завести туда, куда заводит невинность. Я же в самом деле не видел в своих действиях ничего незаконного или, точнее, не больше незаконного, чем в любых других, ведь официально запрещалось мне решительно все. Отдельной беседы о плотских грехах со мной, к счастью, никогда не проводили, поскольку мои тетушки сгорели бы от стыда, если бы коснулись в разговоре столь щекотливого предмета. Личные наблюдения ничем не могли мне помочь – нелепые и непонятные игры обитателей замка не имели ничего общего с тем, что я испытывал сейчас.

– А ваша драгоценная библиотека?

– Ну, книжки, конечно, упоминали обо всяких там пламенных страстях, но по большей части отделывались общими фразами. Мне ни разу не приходилось читать о том, что должны ощущать два боевых товарища, обнявшись перед решающей битвой, – но ведь и герой с героиней (когда герою в свободное от подвигов время случалось минут на пять с ней увидеться) ограничивались максимум поцелуем. Правда, была еще толстая книга под заманчивым названием «О природе вещей», которую я когда-то буквально не выпускал из рук, и там описывалось нечто похожее. Собственно, эти страницы занимали меня чуть ли не меньше всего – автор отзывался о своем предмете слишком сухо и неодобрительно, куда интереснее было про древних людей или про то, откуда берется молния...

...но сейчас, именно сейчас почему-то сами приходят в голову строчки о «тех, кто поранен стрелою Венеры, мальчик ли ранил его, обладающий женственным станом, женщина ль телом своим, напоенным всесильной любовью», – хотя, конечно, никакой у него не женственный стан, но дальше все так, все верно: «страсть продолжает кипеть и безвыходно мучит влюбленных: сами не знают они, что насытить, глаза или руки?» – да, и глаза, и руки, и поиск в потемках наугад, «как постоянно во сне, когда жаждущий хочет напиться и не находит воды, чтоб унять свою жгучую жажду», – и он отвечает, я чувствую, что он движется мне навстречу, и «цель вожделений своих сжимают в объятьях, и, телу боль причиняя порой, впиваются в губы зубами» – ближе, ближе, меня подхватывает и переполняет так, что, кажется, сейчас разорвет изнутри, но, конечно же, не разорвет, я-то знаю, я помню: «тут возбуждает само у людей детородные части, их раздражает оно и вздувает, рождая желанье выбросить семя туда, куда манит их дикая похоть», – только про дикую похоть это уже неправда, сейчас скорее радостное, летящее, и «так вожделенно они застревают в тенетах Венеры млеет их телотогдарастворяясьвлюбовнойусладе»какжеэтоведьтак простонебывает...

«и,

наконец,

когда страсть, накопившися в жилах, прорвется,

то небольшой перерыв наступает в неистовом пыле»

Мы лежим, тяжело дыша, оглушенные, как будто нас раскидало в стороны после взрыва.

«Господи, – выдыхает он. – Ну и... С ума сойти. Только... знаешь что, ты давай больше так не делай».

«Почему? – этого я сейчас ожидал меньше всего. – Тебе это неприятно?»

«Ну, не в том дело, что неприятно... то есть тьфу, совсем это не неприятно, но... короче, лучше уж без этого. Я тебе не могу объяснить... ну, в общем, не делается так».

«Неправда, – с глубочайшим убеждением заверяю я. – У нас об этом даже в книге написано. В книгах зря писать не станут, ведь так?»

«Разве что в книгах... да брось ты, там все, небось, как-нибудь по-другому. Вот у нас жил один такой, так он из-за этого дела умом тронулся, ясно? Слонялся по помойкам и все что-то напевал себе под нос, а вечером... черт, тебе же рано еще об этом».

«Если тебе не рано, то и мне не рано. И потом, ты всерьез думаешь, что я сейчас выйду на ближайшую помойку и стану песни распевать?»

«Да я не хочу, – он уже чуть ли не кричит на меня, – я не хочу, чтобы ты такой стал! Что, думаешь, это хлоп – и с одного раза? Ты знаешь, что мы с тобой еще ничего такого особенного не натворили?»

«Тогда почему ты так волнуешься?»

Мой вопрос обескураживает его, как будто он с размаху наткнулся на бетонную стенку.

«Потому что так всегда начинается, а дальше все к тому идет, что... ах, черт. Ты мне совсем башку задурил. Просто поверь мне, понимаешь?»

«Понимаю, – я вздыхаю и отворачиваюсь. – Извини. Я не хотел тебя обидеть».

Он берет меня за плечо и разворачивает обратно.

«Ничего ты не понимаешь. Мне много хороших людей встречалось, но таких, как ты, наверное, на всем свете нет. Ты такой... ну, порядочный, и котелок у тебя здорово варит, и не чванишься попусту, даром что из господ, и с нами пойти не побоялся, и, – он замолкает, но с видимым усилием продолжает, – да что я уже, как не знаю кто, ты еще и красивый, особенно без очков этих, правда, красивый, каждый день небось с мылом моешься. Ты... в общем, мне не все равно, что с тобой станется, и я никогда... Эй, ты чего?»

Я честно пытался сдерживаться, но больше не могу, потому что этой фразой про мыло он убил меня наповал, и я захожусь диким хохотом. Он смотрит, ничего не понимая, потом начинает смеяться вместе со мной, и все напряжение, в котором мы прожили эти последние дни, наконец прорывается наружу.

«Ладно, – отсмеявшись, говорит он, – все, поспать бы хоть немного. Не забыл еще, что утром нас ждет полк солдат и сорок генералов?»

– Вы хотите сказать, что сражались с полком солдат?

– И этот полк три дня ничего не мог с нами поделать. Нет, правда, все это было даже как-то весело. Мы с ними воевали, как со студенческой демонстрацией, – поливали из пожарных шлангов. Только за недостатком воды насосы подсоединили к винным бочкам.

– Наверное, для солдат это было самое счастливое поражение в истории.

– Еще бы. Принц их держал на голодном пайке. Только вот оказалось, что даже голодные солдаты, если их собрать много-много, могут выбить из укрепления кучку безоружных крестьян. И когда выкатили пушки, участь наша была предрешена.

– Господи. Много народу полегло?

– Да нет, мы не могли допустить жертв. Мы просто сдали им замок. Никого не убили, в итоге никого даже не посадили. Управляющий всех деревенских на радостях отпустил по домам, рассудив, что без главного мятежника остальных опасаться не стоит.

Я понял, почему, когда его уводили полицейские – а все стояли вокруг, в безмолвии, придавленные, столько взрослых людей, и как будто из всех разом вынули какую-то пружину, когда их покидал один мальчишка. И я не мог их осуждать теперь, когда я столько всего уже понимал, когда в памяти отзывалось: «У людей свои дома, своя жизнь», да я и сам был, как обескровленный, – но как же мне хотелось стать маленьким и глупым и позабыть обо всех причинах и условиях, а просто закричать и броситься вслед за ним в дверь тюремного фургона.

Но я остался.

«Ты понимаешь, что твое поведение перешло все границы допустимого?»

В гостиной заняты все кресла, стулья и даже диван, поскольку ни один житель замка не желает пропустить речь моего наставника. Мне, разумеется, приходится слушать стоя.

«Трудно поверить, что принадлежность к уважаемому роду оказалась для тебя столь малозначительным обстоятельством».

«Неслыханно! Просто неслыханно!»

Это старшая. Вечно всех перебивает. Неслыханно-то неслыханно, только в тюрьму меня отправлять не торопятся. Родовитое семейство так бережет свою репутацию, что пошло бы на любые ухищрения, лишь бы не посадить на нее такое пятно. Вот вам и логическое следствие, уважаемый педагог.

«При твоем попустительстве толпа преступников проникла на территорию замка с целью нарушить границы чужой собственности...»

Да, проникла, только цель была поважнее, чем ваша глупая собственность. Никто не хотел присвоить себе чужое. Лишь вернуть то, что отняли. Все имущество осталось в замке. Может быть, что-то и сломано – мы ведь были осаждены и отбивались, чем могли, – но ничего не украдено, хоть обойдите все комнаты и пересчитайте.

«...распоряжались здесь, как в собственных владениях...»

Пасмурное утреннее небо. Деловитая суета на лестницах. Длинные, липкие шланги разбирают, протягивая из рук в руки.

«...все это время оказывая вооруженное сопротивление представителям власти...»

Стройные колонны солдат рассыпаются мелким желтым горохом. Беспорядочно убегают вниз по холму. Отступление. Мы хохочем, обнимаемся, пляшем, как на празднике.

«...и, хотя все мы отказывались в это поверить, свидетельства позволяют заключить, что твоя роль не ограничивалась простым наблюдением...»

Черные, неприветливые силуэты пушек. Страх и усталость на серых от бессонницы лицах. Скользкие ступеньки, по которым я тащу его к подземному ходу – пусть, пусть случится что угодно, но ты все равно уйдешь, нет, не спорь, ты должен быть на свободе, тогда все это не зря, тогда ничего еще не потеряно...

«...воспользовавшись тайным ходом...»

Резкий свет из-за двери, которая вдруг снова, как тогда, открывается сама по себе.

Словно во сне, один за другим появляются солдаты. Торжествующее лицо управляющего. И недоуменный, горестный взгляд, обращенный ко мне, его взгляд через плечо: «Ты?!»

Почему все так вышло? Почему все кончилось так?

«...более того, с учетом этих обстоятельств, возможно, придется пересмотреть взгляды на сам побег вышеозначенных преступников из места заключения...»

Он все говорит, говорит, длинные, водянистые, колышущиеся фразы обволакивают меня со всех сторон, и все еще нет самого страшного, самого постыдного, того, что единственное наполняет меня мукой и ужасом, – видимо, приберегает для концовки?

«... и, в довершение всего...»

Вот сейчас. Вот сейчас...

«...нанесен непоправимый урон винным запасам!»

Он вытирает взмокший лоб платочком. И это все? А как же...

«Мы ждем, что ты скажешь в свое оправдание».

Не может быть!

Она что, в комод вообще не заглядывает?!

«Скажи, неужели для тебя это была простая шалость?»

Это очевидная подсказка. Да, ты натворил глупостей, но ведь не со зла, а по детской несмышлености, с кем не бывает, это же не нарочно, это не серьезно – ведь так?

Наткнувшись на мой взгляд, он наконец отвлекается от упоения собственным красноречием.

«А может быть, тебе просто заморочили голову?»

Даже не надейтесь. Никогда в жизни я не мыслил так здраво, как в эти сумасшедшие дни.

«По-твоему, кем ты был в глазах этих людей? Может быть, великим полководцем? Или умным советником? Хотя бы ловким сообщником? Товарищем? Другом?»

Все так, и знали бы вы, насколько больше, но зачем...

«Пойми, ведь их образ жизни отличается от нашего в корне. Каждый, кто принадлежит к этому социальному слою, в твоем возрасте уже способен заработать себе на хлеб. Неужели ты думаешь, что кто-то из них может воспринимать всерьез такого, как ты?»

«Что вы такое говорите!» – негодующе вскрикивает не знаю какая из теток, я даже не оглядываюсь в их сторону, и он не оглядывается тоже. Мы с ним сейчас один на один.

«Ты был для них, – беспощадно продолжает он, – маленьким, наивным дурачком. Куклой, которую можно дергать за веревочки. Ты был для них удобным средством. Как лопата. Как фонарь. Как ключ, вернее, отмычка, с помощью которой они проникли в чужие владения. И ни одному – еще раз повторяю, ни одному из этих людей не было до тебя никакого дела».

Нет. Неправда. Это неправда. Он хочет заставить меня поддаться. Все не так. Не может быть так.

«Скажи мне, кто-нибудь из них спрашивал, чем все это обернется для тебя?»

«Скажи мне, кто-нибудь предлагал тебе свою помощь или совет?»

«Скажи мне, кто-нибудь взглянул в твою сторону, когда ваша игра была проиграна?»

«Скажи мне что-нибудь! Долго ты будешь молчать?»

Пусть так. Мне нечего возразить. Но и согласиться не с чем. Он не получит от меня ответа. Только заледенелое, глухое, каменное молчание. Не перед ним мне держать ответ. Наверное, я в жизни больше не смогу произнести ни слова.

Он окидывает меня взглядом, медленно покачивая головой.

«Итак, – он обращается ко всем присутствующим, как будто излагает им доказательство теоремы, – вы видите, что разумное убеждение не может в данной ситуации произвести никакого эффекта. Дурное влияние зашло слишком далеко. Как это ни прискорбно, необходимо применить иные меры воздействия».

Да неужели? И что же теперь меня ждет? Засадите переписывать всю библиотеку? Будете каждый день в четыре голоса читать нравоучения? Оставите без сладкого на весь год? Раньше я был бы сам не свой от страха, но теперь, когда я уже выходил за ограду, когда помню теплый, дымный запах поезда, когда вместе со всеми всматривался вдаль, ожидая штурма, все это кажется каким-то несерьезным. Да к тому же при взгляде на важную мину учителя мне, по понятной ассоциации, вспоминается ночной урок арифметики, и я опускаю голову, чтобы скрыть, как губы расплываются в улыбке.

Оказывается, рано я радуюсь.

Учитель отступает на шаг, слегка поводя рукой, как будто уступает кому-то место. И не кому-то, а самому управляющему, который стоит прямо за ним, и на лице у него какая-то нехорошая ухмылка, а в руке... та-ак. Вот оно что. Ремешок-то, конечно, так себе, тонкий, несерьезный, где только они его выкопали... но почему-то сердце подскакивает к самому горлу и начинает там часто-часто стучать. Прекрати, говорю я себе, только вот как-то не прекращается.

«Ну что, ваша милость, доигрались, – слышу я, – давайте-ка, подходите сюда и спускайте штаны. Да поживее, обед уже стынет».

Очки-то мне снять, или как? А если снять, то куда их девать?

Да нет же, вдруг всплывает у меня в голове, все наоборот, чем тоньше – тем хуже, давление обратно пропорционально площади приложения силы, или как оно там в учебнике, на той странице еще две лопаты, квадратная и закругленная... ох, что-то мне все это не нравится... По спине у меня пробегает дрожь, и это от него не укрывается.

«Ну, ну, – говорит он. – Что, будем время тянуть?»

– И вас передали в руки светской власти?

– Да бросьте вы, слишком много чести по такому пустяковому поводу. Но в одном вы правы: резкая смена юрисдикции мигом вышибла у меня почву из-под ног. Не то чтобы я совсем такого не предполагал, более того, всю жизнь с трепетом ждал чего-нибудь подобного. Как я понял значительно позже, ждал напрасно, так как меня хранил постулат о том, что «в нашем семействе это не принято». А потом, никто из окружающих не мог заставить себя даже погладить меня по голове, не говоря уже о том, чтобы ударить. Но вот управляющий в мои расчеты никогда не входил – хоть моя особа считалась и ниже по рангу всех остальных родственников, но безусловно выше его компетенции. Я прекрасно помнил, с каким наслаждением он расписывал нам, как поймает сбежавших арестантов и повесит их, а они будут плакать, валяться у него в ногах и умолять о пощаде. Как-то представил я себя в столь нелепом положении, картина эта мне решительно не понравилась, и весь мой здравый смысл, неизвестно где пропадавший целую неделю, вдруг объявился, чуть не прихлопнув меня своей тяжестью. В общем, я решил, что лучше будет заговорить.

– И что вы сказали?

– Это уже не имело значения. Для них, по-моему, это был просто бессвязный поток слов. Я же не знал, что у меня есть выбор только между словами и молчанием, и если слова – то уже поражение, неважно, какие слова я буду выбирать. Сначала, ведь я это даже помню, мне хотелось что-то им доказать, может быть, и переубедить, потом я пробовал договориться, оправдаться, меня не хотели слушать, я волновался, спешил, глотая слова пополам со слезами, как же это, нельзя сразу так...

...ведь я и не собирался, это случайно вышло, нет, ну подождите, почему меня, ведь там было много, почему только меня, нет, так не может быть, я не знал, я же не думал, только не подходите, подождите еще, я же правда не думал, даже он скажет, он был вместе со мной, не надо, постойте, не подходите, он сюда пришел со мной, да подождите же вы, я так не хочу, то есть я так не хотел, я не сам, он меня вовлек, он меня заставил, отпустите, я никогда, я больше никогда, и я весь дрожал, зажмурившись, и ничего уже не происходило, и прошло не знаю сколько времени, когда я понял, что ничего уже и не произойдет и что никто не собирается меня трогать, а может, и не собирался, потому что все мои позиции и так сданы без боя, и тянутся прочь разбитые обозы, и ленивые вороны слетаются к опустевшему полю на тяжелых черных крыльях, и на этот раз все пропало, все пропало бесповоротно и безвозвратно.