Меня притащили сюда и объявили, что здесь я теперь буду находиться под самым строгим присмотром. Два раза в день присылают садовника, чтобы принести мне еду. Где-то сейчас моя сердобольная камеристка? Только бы ее не заподозрили в чем-нибудь – еще хорошо, что во время осады она была с графинями в палатке. Впрочем, стоит ли притворяться, что меня заботит ее судьба? Да, я сейчас действительно подумал о ней – но так ли важно, что я вообще думаю? Все это не более чем притворство.

Правда лишь в одном. У меня нет ничего общего с той личностью, которой я воображал себя, зарывшись в книги или прохаживаясь по дорожкам парка. Я есть то, что я есть. Бедный родственник владельцев поместья. Невзрачный, слабый, трусоватый и не слишком-то умный. Ничего больше.

Если бы он знал, кто я на самом деле, то даже не заглянул бы в тот день через решетку. Но он видел меня в первый раз и обманулся во мне, потому что хотел обмануться, а потом обманул и меня. Заставил на минуту поверить, что я сильный и находчивый, – но это была его сила, только отраженная во мне, как в мутном зеркале, да и то ненадолго. Хватило лишь на то, чтобы ввязаться в безнадежное предприятие и благополучно привести его к провалу.

Его сила? Не будь наивным. Он такой же мальчишка, как и ты, и он тоже ничего не смог поделать, едва только поперек его дороги обрушилась настоящая преграда. И он, как ты себя ни утешай, действительно даже не оглянулся в твою сторону.

Но ведь его же уводили в тюрьму!

А ты-то сейчас где? Ты даже хуже, чем в тюрьме, – ведь к нему там не питают никаких чувств, кроме предписанных уставом. А тебя здесь все ненавидят, все теперь знают, какой ты. Для них ты – изменник, змея в траве, только вот жало у тебя уже вырвано, так что опасаться нечего. Теперь ты скажешь им «Доброе утро», а они в твоем голосе снова услышат мерзкие, лживые слова: «Это он... это он меня вовлек...»

А что, они такие уж лживые?

Да, лживые! Лживые! Лживые! Я действовал сам! Я все придумывал сам! Я сам привел его сюда, и чуть ли не насильно притянул к себе, и все, что произошло, было по моей воле! Я не кукла! Не кукла... Не кукла...

Нет, ты не кукла, ты же отмычка. Он тобой пользовался, чтобы облегчить себе задачу, а потом бы, наверное, выкинул – хлипкое ты орудие, сломаешься быстро.

Прекрати сейчас же, это низко, это мелко, что за торговля, в конце концов! Будешь теперь сводить счеты, кто из вас кому сколько отдал и сколько получил взамен?

А почему бы и нет, если баланс настолько не в твою пользу?

Тогда что же он хотел получить в ту ночь, перед началом осады?

Да привязать тебя покрепче, дурачок! Что, думаешь, ему это было нужно? Он тебя сразу не оттолкнул, только чтобы ты потом ходил за ним по пятам и, позабыв обо всякой осторожности, по одному его слову таскал бы каштаны из огня – да тебе и слова не надо было, ты же думал, что он думает то же, что думаешь ты, только о том, что он думает, не мог даже подумать...

Все, я опять загнал себя в угол. Такие вот диспуты продолжаются изо дня в день, и, право же, лучше бы меня заставили прорешать подряд весь задачник. Совершенно обессиленный, я поворачиваюсь на бок и открываю глаза. В узком окошке башни – полоска дождливого неба, над головой – низкий потолок, а на стене, почти рядом с моей кроватью...

ПАУК!!!

Черный! Мохнатый! Жирный и омерзительный!

Меня сметает с постели, как взрывной волной. Если бы дверь не была заперта, то я бы вылетел из комнаты и несся по коридору, пока бы тот не кончился. А так я бросаюсь на эту самую дверь, колочу по ней ногами, кулаками, кричу, чтобы меня выпустили, рыдаю, умоляю, обещаю, наконец, поскольку никаких результатов все это не дает, постепенно затихаю и молча прижимаюсь к двери лбом.

Так я стою долго.

Слишком долго. Кажется, уже темнеет.

Видимо, садовник позабыл обо мне и опять напился. Никому по-настоящему нет дела, как он исполняет приказ смотреть за мной – я ведь и так никуда отсюда не денусь.

А стоять на каменном полу, между прочим, холодно.

Может быть, он уже убрался? Надо бы оглянуться и посмотреть. Смотреть на эту жуть! Да я скорее умру. Нет уж, придется посмотреть, ведь скоро будет темно, и я не смогу видеть, где он, и тогда вся тьма, заполняющая комнату, превратится для меня в одного огромного паука, потому что вдруг он вывалится из любой точки пространства – прямо мне на лицо!

Наверное, его там давно уже нет. А я тут стою, как последний идиот. Ой, а вдруг он подбирается к двери?

Я осторожно поворачиваю голову, ну конечно, ему, как и мне, надоело торчать на одном месте, конечно же, его там нет...

Там!!

Даже не двинулся!

Снова все чувства из меня вылетают, только сердце колотится в горле. Теперь еще хуже, он стоит перед глазами, даже если зажмуриваешься, шевелит волосатыми лапами, мерзкая белая клякса на каменной стене... Стоп, почему белая-то? Он же черный!

Я снова припоминаю. Нет, мне показалось. Да нет же, не показалось. Все равно там что-то белеет, у него на брюхе. Неправда, такого не бывает. Значит, бывает, поздравь себя, обнаружил редкий вид. Что за глупости, паук как паук, вот посмотри...

Много раз мне приходится то быстро оглядываться, то снова отворачиваться, прежде чем я убеждаюсь: паук действительно самый обыкновенный, зато поперек туловища у него привязана свернутая в трубочку бумажка, белый отблеск которой меня и смущает. И еще проходит немало времени, прежде чем я начинаю ломать голову, а не мне ли она предназначена.

Как долго и с какими предосторожностями пришлось мне добираться до записки, трудно даже представить. По счастью, в углу завалялись сломанные прутья от метлы, потому что голыми руками я не дотронулся бы до этой мерзости даже ради всех сокровищ на свете. Становится все темнее, и очертания насекомого почти пропадают, мне видна только белая бумажка. Наконец она отлетает в одну сторону, я тут же отшвыриваю свое орудие в другую, а потом в полном изнеможении валюсь лицом в подушку.

Когда я утром поднимаю глаза на стену, паука уже нет. Зато мое послание никуда не пропало, лежит себе рядом с ножкой стола. Я долго разворачиваю его (это, оказывается, не бумага, а туго свернутый лоскут полотна), вглядываюсь в косые буквы, и то, о чем я не смел помыслить, но безотчетно надеялся, пока добирался до письма, обрушивается на меня водопадом. Это он!

«Я не знаю, что с тобой сталось...»

Мне плохо. Мне очень плохо без тебя. Хотя, если бы сейчас ты меня видел, было бы, наверное, еще хуже.

«...но уверен, что ты не пал духом...»

Если бы я был в этом уверен!

«...жду от тебя помощи...»

Он? От меня?! А по-моему, мне самому остается только ждать от кого-нибудь помощи!

«...эти письма надо оставить в условленном месте...»

Ух ты, тут целая карта, как же он все это завернул сюда?

«...чтобы передать...»

Мне понемногу становится ясен его план. Да. Именно так. Безумно дерзко, но правильно. Это пойдет. Это может даже получиться. Точнее, могло бы получиться, если бы не было невозможно добраться до «условленного места». Даже о том, чтобы выйти в парк, пока и мечтать не приходится – а пещера далеко в лесу. Еще раз меня за ограду не выпустят.

Ну почему он послал все это именно ко мне? Ведь все деревенские сейчас разгуливают на свободе, им туда сбегать – раз плюнуть, так нет же, он понадеялся на того, кто единственный ничего не способен для него сделать. Конечно. Он же знал, что ты так и кинешься ему на помощь. Привык тобой распоряжаться, даже не сомневаясь, что все будет исполнено. А возможно это или невозможно – не его, видите ли, забота. Вот теперь на этом и погорит. Так ему и надо. Да как вообще можно просить о помощи в таком тоне? Он уверен, он ждет, он чуть ли не требует... Хватит! Уже завел меня в неприятности, и все ему мало!

Я снова перечитываю письмо, чтобы выискать слова пообиднее, чтобы поскорее разозлиться, да взять и выбросить эту разнесчастную записку в окошко, пускай ее ветер унесет, а я обо всем этом с чистой совестью позабуду. Строчки прыгают перед глазами, и внезапно поверх всех остальных всплывает фраза:

«...здесь я передумал столько всего, о чем раньше подумать не хватало времени...»

Да, времени ему никогда не хватало. Он вечно спешил, торопился, все время то убегал, то спасал кого-нибудь, и всегда у него в голове была масса дел, всегда множество людей. Даже сейчас он собирается не только бежать сам, но и вывести за собой всех. И все же, когда на него обрушилось столько свободного времени, сколько он сам не желал, он думал обо мне.

Я могу сколько угодно убеждать себя, что он, вероятно, имел в виду что-нибудь совсем другое, что вряд ли в тюрьме больше не о чем и подумать. Но каждый раз мои глаза возвращаются к этой строчке, и все мои аргументы вянут и блекнут. Он думал обо мне. Его мысли точно так же, все это время, постоянно возвращались ко мне. И поэтому, когда ему вдруг понадобилось с кем-то связаться, он первым вспомнил именно меня. А теперь выходит, что это было напрасно?

Ну да, получается, что напрасно, ведь выбраться за ограду невозможно. Во всяком случае, крайне рискованно, а если меня поймают, возможностей будет и того меньше. Куда уж меньше-то, чем сейчас? Сейчас, по крайней мере, вечером придет садовник – не решатся же они совсем заморить меня голодом. И что, с ним записку передашь? Легче уж сразу отнести управляющему. Нет, конечно, а все-таки надо его расспросить, где же служанка. Она обязательно найдет способ пробраться ко мне.

А если нет? Просить встречи с тетками, плакать, каяться, обещать вести себя хорошо? Ага, не далее чем вчера вечером я все это уже проделал, и хоть бы кто отозвался. Ладно, вероятность есть, правда, даже если меня выпустят, все равно глаз не будут сводить.

Вот если бы у меня был почтовый голубь. Или посадили бы меня не на чердак, а в подвал. Ну, это как раз можно устроить, иди к управляющему да расскажи про комод, и будет тебе подвал, только что там делать? Ждать у моря погоды. Тебе не туда нужно, а в условленное место. Так, а тогда надо сказать, что в пещере... ну что для него может быть интересного в пещере? Что там собираются деревенские и готовят новые беспорядки. Он туда так и кинется, и меня за собой потащит. Нет, ты все-таки с ума сошел – если ты еще раз перед ним предстанешь, если он только взглянет на тебя, как тогда, ты же от страха двух слов связать не сможешь... Вот именно. После того, как я успел показать себя во всей красе, кому теперь придет в голову заподозрить с моей стороны какой-нибудь подвох. Даже если ничего не выйдет, у меня есть шанс отвертеться. А мне много не надо, только чтобы меня там хоть на минуту оставили одного, мне хватит.

Слушай, у тебя уже три варианта! Нет, четыре, если считать подвал. В конце концов, с тем, кто мне нужен, мой друг встретился именно там. И если бы он тоже сидел и думал, что выбраться невозможно, то никогда бы не выбрался.

Да, конечно, я никогда не буду таким, как он, и разве не говорит об этом мое недавнее поражение? Но я уже и не такой, как был прежде, и доказательство – моя, пусть и с оговорками, но победа над пауком. До того, как встретиться с ним, ведь и я был заключенным. Мне понадобилось по-настоящему попасть под замок, чтобы понять, какой же мрачной и глухой была моя внутренняя темница. Там на каждом шагу вставали запреты и угрозы, там двери, как в восточной сказке, запирались словом, и малейшее препятствие казалось непреодолимым. А я еще дрожал перед городской тюрьмой! И какая чушь, что он ничего для меня не сделал. Он вывел меня из этого заточения, взял за руку и вывел на свет, показав, что на самом деле ничего этого нет, я полностью свободен. Мне можно жить, можно действовать, можно ехать на поезде, смеяться, любить, даже сражаться – в такой же точно мере, как и всем остальным. Значит, я был фонарем? Я был лопатой? Пусть так, это в сто раз лучше, чем быть тенью, боязливо прижавшейся к стене. Теперь я понимаю, что мне можно даже попасть в тюрьму. Конечно, не хотелось бы, но и не запрещено. Я имею на это полное право, равно как и право на побег.

У него есть весь мир, но помощи он ждет от меня. А у меня есть только он, и разве я не приду ему на помощь?

По-моему, обо мне просто все забыли.

Дни тянутся в какой-то летаргии, я даже не поднимаюсь с постели. Не хочется вставать, не хочется есть, не хочется ничего делать. Все, что зависело от меня, я уже сделал. И, конечно, все напрасно. Глупо было воображать, что мои потуги могут хоть что-то изменить в окружающем мире. Мне не хочется даже думать, что именно пошло не так и почему письма не попали по адресу. А может, и попали, только ничего из этой затеи не вышло. В любом случае, мне этого не узнать уже никогда.

За окном сыро и хмуро. Мерно постукивают по оконному стеклу дождевые капли. Тук. Тук. Тук. Каждый раз, на краткое время выплывая из дремоты, я слышу этот безнадежный стук, и от этого даже не хочется открывать глаза. Тук. Тук. Тук. Бум. Звук все усиливается, как будто дождь решил во что бы то ни стало пробить мое окно... и, кажется, это ему уже удается. Во всяком случае, к стуку прибавляется заметный треск. Бум! Бум! Бум! Я поплотнее заворачиваюсь в одеяло – да что же это такое, еще, в самом деле, стекло не выдержит, этого мне только не хватает...

Бух! Бух! Бух!

Бабах!

От последнего громового удара я так и подскакиваю на постели и, ничего еще не соображая, таращусь на совершенно целое окно, а потом на меня налетает теплый живой вихрь и опрокидывает обратно в подушки, и одновременно врывается сквозняк из коридора – дверь, это была дверь – и я беспомощно нащупываю дрожащими пальцами, как слепой, его волосы, его руки, его мокрую куртку и, уткнувшись в нее лицом, все время повторяю почему-то: «Если бы ты знал... если бы ты только знал...»

...если бы ты только знал, что тут было, как мне тут без тебя было, тихо-тихо-тихо, все, все прошло, все хорошо, значит, кто-то все же помог тебе выбраться, почему кто-то, разве не ты передал письмо, да, передал, но неужели из этого что-нибудь, ну конечно, все получилось, все у нас с тобой получилось, но ты бежал из тюрьмы, тебя будет искать полиция, никакой больше полиции, никакой больше тюрьмы, там сейчас такое творится, народ вышел на улицы, принц бежал, правительство бежало, теперь все будет совсем по-другому, понимаешь ты это, понимаю, значит, ты мне просто снишься, тьфу ты, ну как еще с тобой говорить, не надо говорить, только не исчезай так сразу, побудь еще, да тут я, тут, что ж ты в меня так вцепился-то, слушай, правда, отпусти давай, а ты не уйдешь, никуда я не уйду, только, пожалуйста, не прижимайся ко мне так, ну чего ты от меня хочешь, я же не выдержу сейчас, я же каждый день в этой одиночке треклятой тебя вспоминал, а я тебя каждую минуту, да я не в том смысле вспоминал, но все-таки ты здесь, какое же это счастье, если ты сейчас же не перестанешь, будет тебе такое счастье, хватит меня пугать, ничего со мной не будет, со мной зато будет, ведь я только и стану ждать, когда однажды с тобой что плохое сотворю, а ты не жди, давай прямо сегодня, с ума ты сошел, нет, только ждать это самое ужасное, ждать хуже всего, ты же не понимаешь ничего, сам потом жалеть будешь, да и больно это, знаешь ли, ну ведь ты, наверное, выдержишь, если так хочешь, тебе больно, балда, мне-то что, а тогда прикрой дверь, и никто ничего не услышит, да ну, некому тут слушать, опять всех ваших где-то черти носят, тьфу, опять я не про то, пойми ты, ведь я за тебя боюсь, не надо за меня бояться, я сам за себя умею бояться. Только больше – не хочу.

Длинная, ярко-синяя полоса.

Потом белая.

Потом опять синяя.

Матрас.

Край сбившейся простыни. Деревянная ножка кровати. Серый каменный пол. На полу что-то лежит, отсюда нечетко видно, но похоже на топор. Да. Чем-то же ему пришлось выламывать дверь. Значит, топор.

Комната медленно принимает прежние очертания. Так непривычно видеть все это снова. Как будто я вернулся сюда после долгого отсутствия. Наверное, так оно и есть.

Я вернулся оттуда, где времени нет. Всегда думал, это только так говорят, когда спешат, а это правда. Бывает так, что время исчезает. Взрывается белой вспышкой, выбрасывая тебя за пределы собственного существа, и только сейчас постепенно начинает течь снова.

Чувства постепенно возвращаются. Складка смятой простыни на щеке. Тяжелый, спертый воздух в комнате. Надо бы открыть окно.

«Эй... ты как?»

Я с трудом поворачиваю шею. Спутанные светлые волосы. Лицо, такое родное, такое сейчас прекрасное, так близко, что даже я вижу каждую черту. Встревоженные карие глаза. Он вздрагивает, поймав мой взгляд.

«Господи-и... что ж я наделал-то...»

Он осторожно дотрагивается до моей руки и гладит кончиками пальцев, будто думает, что она хрустальная.

«Бедный ты мой... Я же не хотел, я правда не хотел, веришь? Только... как-то из башки у меня повышибало, вообще все... раньше бы знать, что это так вот бывает!»

Да, знать бы раньше... А я-то сколько времени зажимал себя в тиски благоразумия и даже не подозревал, как радостно однажды вырваться из них!

«Ты только не отворачивайся от меня совсем, а? Это уж тогда совсем худо будет – такого друга, как ты, потерять из-за дурости одной».

«Потерять? – голос мой звучит тоже еще непривычно. – О чем ты говоришь? Я никогда тебя больше не оставлю, ты даже не думай...»

«Не надо, – он останавливает меня. – А то совсем будет хоть вой. Ты же меня еще и успокаиваешь... Может, думаешь, что я не знал, каково тебе придется? Что за такое деньги платят, до того это невмоготу? Все я знал, все я слышал, один раз даже поглядеть довелось, из-за угла. Только... ну ничего с собой поделать не мог, меня как швырнуло к тебе что-то. И ты еще масла в огонь – давай, давай...»

Но ведь не зря же, правда?

«А я-то ведь, как тебя увидел, и без того ошалел от радости, я ж совсем там одичал, в четырех стенах-то, считай, голоса человеческого не слышал, одни жандармы в коридоре сапожищами туп да туп... И отец все снится, что будто помирает, да ты вот еще, только не спрашивай, в каком виде. Ну, в общем, вроде как сейчас. Правда, тогда не было так, как сейчас, что до сих пор все внутри аж звенит... Зато, – продолжает он, прерывисто вздохнув, – и не приходилось потом в глазища твои распухшие смотреть, последней скотиной себя чувствовать, будто котенку лапу отдавил».

Вот оно что. На мою физиономию и так без слез не взглянешь, а уж сейчас, наверное, тем более, чувства-то, между прочим, продолжают возвращаться. Но ты ведь не знаешь и, надеюсь, никогда не узнаешь, в каком виде ты должен был бы меня здесь застать, если бы я только не отступился, если бы был достоин тебя... пойми, даже я не могу убегать все время.

«Пожалуйста, если можешь, ты... ты забудь все это дело. Просто попробуй забыть, как и не было вовсе. Я тебе обещаю, никогда больше такого не случится, никогда в жизни, слово даю, пусть лучше сдохну, чем тебя пальцем трону. Хотя, какое там к черту забыть, разве такое забывается... Короче, ты только скажи – тебя совсем теперь от меня с души воротит? Тогда, если хочешь, мы и видеться-то больше не будем».

Почему твой голос так дрожит? Почему ты никак не можешь понять, что ничего страшного не произошло и что вообще все страшное уже позади?

Да как же ему тебя понять, если ты ничего не говоришь!

«Будем, – я кладу ладонь на его щеку. – Мы будем с тобой теперь часто видеться. Мы будем говорить целыми часами, обо всем на свете. О погоде, и о книгах, и о дальних странах. Мы будем сидеть в парке, прямо на траве, и смотреть, как птицы летят над головой. Мы пойдем в лес за черникой, просто откроем ворота и пойдем, и никто не станет нас останавливать. А потом на речку, я никогда еще не бывал в тех местах. Ты положишь мне руку на плечо, и я обернусь к тебе, и прижмусь губами к твоим губам, и мы с тобой будем делать все, что нам заблагорассудится. Только прятаться и убегать мы больше не будем, и бояться ничего не будем, теперь это совсем ни к чему. Ведь я правильно понял, что принца свергли?»

«Скинули, – поправляет он, – так оно точнее будет. Дали пинка хорошего и вышибли с позором. А как его солдаты драпали, ты бы это видел!»

«Вот, – говорю я, – значит, теперь начинается свобода».

Мы стоим на площадке башни. Ветер треплет наши волосы, ветер забирается под одежду, ветер развевает знамя у нас за спиной, как будто специально старается, чтобы там, внизу, его увидели все. Колени все еще дрожат, и сандалии скользят на мокрых камнях, и от влажного, теплого воздуха запотевают очки, поэтому я все время держусь за него, чтобы не упасть. Снизу слышится топот и ругань управляющего, он ломится сюда, только все это уже неважно, сейчас с нами ничего не может случиться, ведь все плохое осталось позади, в той, старой жизни, которая отныне станет для нас лишь воспоминанием...

А кроме того, здесь такая узкая дверь, он просто в нее не протиснется.

События мчатся так стремительно, что время за ними не успевает. Как будто все тот же ветер срывает листки календаря, и они улетают, кружась и обгоняя друг друга.

Принца больше нет, теперь у нас республика. В деревне вовсю готовятся к выборам в муниципалитет. Кто-то уже позаботился исписать все стены лозунгами.

Напуганные этой суматохой, мои тетушки решили, что скоро замок подожгут, и бежали за границу. Обо мне они, видимо, даже не вспомнили.

Управляющего увезли в город и будут судить. То ли за самоуправство, то ли за махинации со сбором налогов.

Замок, между прочим, никто жечь не собирается. Приехали строгие дамы в серых пиджаках и объявили, что он передается в муниципальную собственность. Говорят, что здесь скоро откроется школа. Мы вдвоем уже заглядывали в комнаты, пропахшие краской и опилками, – их приспосабливают под классы, выволакивая оттуда вычурные столы и кресла на гнутых ножках.

Мы будем сидеть за одной партой.

И снова летят дни, и снова разлетаются листки из взъерошенного календаря...

Комнаты, прежде казавшиеся такими огромными и глухими, теперь заполняет шумная, пестрая жизнь. Там висят географические карты, или навалены матрасы для гимнастики, или с утра оттуда слышится хор голосов, повторяющих неправильные глаголы. Ходят слухи, что у нас будет даже свой кукольный театр.

Несколько комнат, впрочем, оставили нашему семейству, в которое, помимо меня, входят оба родственника моих теток, так и не пожелавшие съезжать с насиженного места. Старший из них, обладатель пресловутой кровати, оформил надо мной опеку. Его теперь не узнать, с каждым днем он теряет в весе. Это потому, что он устроился на вокзал носильщиком и содержит нас всех троих, поскольку второго так никуда и не берут. Куда он ни приходит, все кончается тем, что он срывается и закатывает скандал, а потом мы его отпаиваем чаем и слушаем горькие сетования на его несчастную судьбу. Я иногда думаю – ему такая жизнь даже нравится, ведь все для него осталось как раньше, только, если он заводит истерику, вместо тетушки прибегает другой родственник. Так странно видеть, как по-разному обошлись они с выпавшей им судьбой.

Что до меня, то я учусь в школе. Правда, на уроках мне довольно скучно, ведь почти все, о чем говорит учитель, я уже знаю из книг, и из-за этого пропускаю даже то, чего еще не знаю. К тому же он повторяет все по несколько раз, вдалбливая знания в крепкие головы моих однокашников.

Ребята все время просят списать. Сначала я пытался в таких случаях объяснять им урок, теперь просто открываю тетрадку, сдаваясь перед их равнодушием к чистому познанию. Большинство из них тратит время за партой с одной целью – чтобы можно было рассчитывать на работу поприличнее, чем рыть землю или таскать мешки. В свою очередь, я чувствую себя безнадежным профаном в сфере их интересов, потому что ничего не смыслю в футболе, никогда не держал в руках отвертку и не умею рассказывать неприличные анекдоты.

И все же эта жизнь достойнее, чем прежнее мое существование. Да, теперь я знаю, что окружающие тебя стены – не только преграда, это еще и укрытие, и, когда они падают, ты больше не стеснен, но и не защищен от встречных ветров. Только разве это повод снова возвращаться в прежнюю зябкую тьму?

А потом, я не могу считать себя совсем беззащитным. Со мной рядом он, и этого хватает, чтобы позабыть обо всех трудностях. Постепенно ореол славы развеялся среди будничной жизни, никто уже не пялится на нас, как на диковинку, и это, что ни говори, большое облегчение. Мне иногда кажется, что я только сейчас начал по-настоящему жить. Если раньше время стелилось серым туманом между утром и вечером, то теперь каждый день состоит из бесчисленных и неповторимых мгновений. Внезапное столкновение локтями, когда мы вычерчиваем в тетради равносторонние треугольники. Солнечный луч, вдруг загоревшийся в его волосах. Головокружительный бег с холма, наши руки расцепляются на лету, и каждый из нас катится по зеленой траве, чтобы снова встретиться внизу. А вечером – что ж, вечер полностью в нашем распоряжении. Чаще всего мы встречаемся в лесу, в той пещере, которая по-прежнему остается замечательным укрытием, к тому же неплохо обустроенным. Между собой мы называем эти вылазки – «по историческим местам».

Ребята, кажется, смотрят на нас с неодобрением.

Однажды после уроков, в парке, меня отозвали в сторону, и один (тот конопатый, которого я когда-то встретил в лесу) спросил:

«Слушай, а чего это вы со своим дружком все вместе да вместе?»

«Странный вопрос, – спокойно отвечаю я, еще не подозревая подвоха. – Разве друзья должны сторониться друг друга?»

«Да нет, вот только, как поглядишь на вас, так вы с ним чуть ли не целуетесь».

«И что же в этом плохого?»

«Ни фига себе – «что плохого». Ты хоть знаешь, как это называется?»

Мой вам совет: прежде чем собраться чем-нибудь заниматься, непременно, слышите ли вы, непременно узнайте, как это называется. Иначе может оказаться, что это называется настолько гадко и неаппетитно. Естественно, мне подробно растолковали, в неприкрашенных понятиях деревенских мальчишек, чем именно я занимался все это время, и кто я после этого, и он кто после этого, и как с такими, как мы, следует обойтись, и какую конкретно операцию над ними проделать, и все эти слова, даже не смысл, стоявший за ними, а сами эти мерзкие слова текли, затопляя все мои воспоминания отвратительной, зловонной жижей. Правда, я успел увернуться от этого грязного потока и, каким-то усилием сохранив невозмутимый вид, ответил: «Так что же, тебе кажется, что я такой, как эти уроды? И что он такой же, да? А тебе, часом, головку не напекло?» Моя интонация, видимо, подействовала даже лучше, чем любые аргументы. На сей раз от меня отстали.

Я же был совершенно парализован. Нет, за последнее время я как-то уже привык, что на каждом шагу совершаю недопустимые вещи. Но, когда я шел на обман, кражу, организацию побега, даже на вооруженный мятеж, то твердо знал: правда за мной и за всеми теми, кто стоит на моей стороне. И лишь это, лишь то, в чем мне самому не виделось ничего дурного, оказывается, действительно выбрасывало меня – нас обоих – прочь из круга нормальных человеческих отношений. Если об этом узнают, то никто на всем белом свете на нашу сторону не встанет. Но у меня тогда останется он. А у него?

Наверное, надо было с того самого дня оставить всякие мысли о нашей связи. Только на это у меня тоже не хватало духу – да что там, я даже не мог упомянуть обо всем этом разговоре. Ведь это он первый меня предупреждал, он сам старался уберечь меня от этой мерзости, и вот я, после того, как сам его втянул, вдруг заявляю: «Знаешь что, давай больше не будем сюда ходить, а то как бы чего не вышло...» А он поднимает голову и вскидывает на меня удивленный взгляд, и тени от ресниц на загорелой щеке, и в каждой моей клеточке как будто включается электрический нагреватель... да пропади оно все пропадом, какую же чушь они там напридумывали, нет и не может быть ничего правильнее и светлее, родной мой, счастье мое...

Нет, я не мог от него отказаться. Я решил затаиться. Теперь на уроках, когда он проносит ручку к чернильнице, я больше не оборачиваюсь на него, а упираюсь взглядом в географическую карту. На прогулках стараюсь затеряться в толпе одноклассников, чтобы меня не видели слишком часто в его обществе. После уроков, когда мы всей гурьбой бежим к колодцу и прослеживаем взглядами за пышнотелыми поселянками, плавно несущими свои полные ведра и полные груди, я чуть ли не громче всех смеюсь над сальными шуточками ребят. Раз или два мне удалось самому сказануть что-то в этом роде. Он, видимо, неосознанно чувствует и поддерживает мое притворство... может быть, и сам он считает нужным скрываться? Скрываться, пока тянется день, до наших тайных свиданий, до темноты – кто бы мог подумать, что ночь теперь будет мне самым верным союзником.

Потом меня вызвал к себе учитель. Не прежний мой учитель, кстати, он остался у нас и служит сторожем (как он сам выражается, смотрителем), а тот, который ведет уроки в школе. Он сказал, что мне уже пора подумать о будущем, что с моими способностями надо поступать в университет, а для этого недостаточно простой деревенской школы, где я, чего доброго, забуду и то, что уже успел выучить. И что мне надо отправляться в столицу, он договорится со своими знакомыми, чтобы для меня нашлось место в лицее.

«Скажите, а нельзя ли...»

«Нет, нельзя, – он даже не дослушивает, – место может найтись только одно. Именно твое. Поверь мне, так будет лучше. Для тебя и для всех остальных».

Теперь, можно сказать, у меня появилась объективная причина. Он сам сколько раз мне говорил: «Тебе надо учиться, обязательно учиться, нечего такой башке пропадать в этой глухомани». И вот вам, все возможности для этого открыты... лишь бы я поскорее отсюда убрался. Да, намек был ясный, даже, можно сказать, подозрительно похожий на приказ. Уедешь – лучше будет. Не уедешь – хуже будет. А уж кому хуже, и почему, и как именно, можно догадаться без особого труда. Мне припомнят все: и что я из господ, и что всю жизнь прожил, да и сейчас живу, за счет своих теперешних товарищей, и что солдаты взяли замок, и что я крысеныш очкастый, и что помогал нынешнему секретарю совета с его строительством (я говорил, что они со старостой сейчас на ножах? Один другому вспомнил старые долги, а тот вдруг раскричался про какие-то взятки, и пошло-поехало, так что у нас теперь в деревне две враждующих партии, к речке по прямой дороге не пройти, надо в обход). А в чем обвинят его... да что там, ему, можно сказать, хватит одного меня.

И тогда, если мы не сможем больше скрываться и отнекиваться, если нас припрут к стенке, если мы окажемся в окружении всеобщего презрения и гадливости, что случится тогда? Я не мог этого даже предполагать. Потому что знал наверняка. Снова, как в тот раз, как всегда, как обычно – я не выдержу. Я отступлюсь. Только теперь мне не удастся это скрыть от него. Он наконец узнает, кто я и что я. Он скажет мне, что такое не стирается и не забывается. И все, что связывает нас, разлетится в мелкие дребезги. Что может быть ужаснее?

Нет, я-то знал, что именно может быть ужаснее. Если он отступится первым. Разумеется, он не будет вести себя так позорно и беспомощно, как я. Ему хватит одного взгляда, одного небрежно брошенного слова, чтобы спокойно и твердо пройти мимо этого огненного озера, правда, для этого надо походя столкнуть в него меня, всего-то. Что ж, это будет вполне разумно – только он же от этого потом не оправится. Он так привык чувствовать себя героем, и если его начнет грызть то же, что постоянно гложет меня...

Да что я, в конце концов, сужу о нем по себе? Ему-то хватит смелости пойти против всего мира, а рядом с ним, возможно, хватит и мне. Мы останемся вместе. Чтобы стать притчей во языцех. Чтобы от нас шарахались на улице. Нам будет трудно, немыслимо трудно, но мы будем вместе. Навсегда.

Навсегда?

Разве я не вижу, как в последнее время он все дольше медлит, прежде чем обернуться ко мне? И как в его голосе невольно проскальзывает снисходительная усталость, когда мы договариваемся об очередной встрече? Он еще сам этого не осознает. Пока не осознает. Но я-то замечаю, какими глазами он смотрит на ту белобрысенькую с соседней парты, и я понимаю, что однажды наступит день, когда кончится наше «навсегда». Он захочет уйти от меня, и он уйдет. Только значительно хуже будет, если он захочет уйти, но не сможет, потому что некуда будет идти и не к кому, и тогда от всего, что нас объединяет, останется лишь каторжная цепь нашей общей отщепенческой участи, цепь тяжкая, ненавистная... недостойная нас.

Можно сказать, я выбирал оптимальное решение. Ни тайного предательства, ни громкого разрыва – просто естественный ход вещей. Можно сказать, что наши отношения следовало сохранить радостными и незамутненными, пусть даже для этого пришлось бы оставить их в прошлом и никогда оттуда не вытаскивать. Можно сказать, в конце концов, что я еще раз испугался. Потому что легко говорить «свобода», если мечтаешь о ней, прячась по углам, и трудно, оказывается, этой свободой жить, когда на тебя все смотрят.

Можно еще много чего сказать.

Я уехал.

Я не смог даже рассказать ему об этом наедине. Он узнал уже в последнюю минуту, как и все остальные, когда утром за мной приехала машина, и учитель вывел меня из-за парты и сказал: «Дети, попрощайтесь с вашим товарищем, он уезжает, чтобы продолжить образование в столице», и, наверное, тогда я в первый раз понял, как можно ничего не видеть, даже не снимая очков, потому что не мог заставить себя взглянуть на него, но и не мог стоять на середине класса, опустив голову, ведь я уезжал всего лишь продолжать образование, ничего больше, ничего такого...

Я уехал.

Я все рассчитал, обдумал и взвесил.

Я не учел только одного.

Каждый месяц я писал письма своим товарищам, сразу всему классу – гладкие, формальные фразы, какими говорят о погоде – которые можно было спокойно отдать в дирекцию для пересылки, разумеется, не запечатывая. Регулярно мне приходили ответы, такие же гладкие и ни к чему не обязывающие. В одном из таких писем сообщалось между прочим, что футбольное поле уже давно устроили, только сейчас, конечно, холодно и никто не играет, последний матч был месяца два назад, да, точно, два месяца, тогда еще мой бывший сосед по парте стоял на воротах – значит, это было до того, как он из наших мест ушел.

Слово «ушел» было написано через «о».

Ушол.

Никто не знал, куда он решил уйти. В сущности, он ведь тоже был здесь чужим, пришлым, и как однажды явился неизвестно откуда, так и исчез незнамо куда. Сколько времени я ломал голову, как смотреть ему в глаза, когда приеду летом на каникулы, – но почему-то всегда упорно представлял, что он так и стоит на пороге школы, застывший в том мгновении, когда отъезжала машина. Только я забыл, что он, как никто другой, не любил стоять на месте.

Я искал его... впрочем, это громко сказано, где я мог его искать? Просто, когда мне в руки попадался телефонный справочник, я находил там его фамилию и беспомощно водил пальцем по строчкам, а строчек таких было множество, иногда несколько страниц, и я пытался угадать, за которой из них скрывается солнечный мальчик со смеющимися глазами, и пробовал даже раз или два звонить наугад, только все это было напрасно, потому что у меня спрашивали, кого позвать, а я не мог ответить, потому что не знал, как ответить, потому что детское прозвище не может стоять в паспорте у взрослого мужчины, потому что эта привычка сохранилась у меня на долгие годы, даже сейчас, даже сегодня, когда я звонил из этого бара совсем по другому делу и совсем в другой город...

– Что с вами?

Что со мной?

Я медленно поднимаю глаза. Черт... неужели я лежу головой на столе? Хорошо еще, что не лицом в салате. Хотя какой здесь салат в это время суток.

– Ничего... ничего. Похоже, ваша белая лошадь завезла меня далеко в прерию. Судя по ощущениям, там и сбросила.

Проклятье. До такой степени напиваться уже непристойно. Интересно, насколько меня развезло. Что я ему успел наговорить?

– Так о чем это мы?

– Начали вы, кажется, о революции.

– Да... революция. Революция сокрушает каменные стены, мы выбегаем в чистое поле и радостно начинаем строить деревянные заборы... об этом?

– Не думаю.

– Правильно делаете. Извините. Рефлекс. Хотя думать и правда вредно, надо действовать. Вон в том конце зала уже кто-то действует – замечаете, как меняются координаты стульев в пространстве?

– Если стол принять за ось абсцисс, то из минуса в плюс.

– Между прочим, это тонкий намек. Пора направить стопы в сторону выхода. Мне, правда, придется их позорно влачить. Квартала три... по горизонтали. И восемнадцать этажей по вертикали. Прощайте, юный наследник Плиния.

– Слушайте, дель Чильеджио, прекратите дурить. Вы на ногах не стоите, я поймаю вам такси. Давайте ваш адрес.

– Ни в коем случае. Я не желаю, чтобы вы портили себе вечер.

– А я не желаю, чтобы вы угодили под автомобиль из-за того, что сто лет назад засчитали себе победу за поражение. Поезжайте, проспитесь, примете ванну, а с утра пораньше можете спокойно бросаться под колеса, только уже без моего участия.

– Какие колеса? Какую победу? О чем вы вообще говорите, я совершенно ничего не соображаю...

– Прекрасно соображаете. Только, опять же, дело ваше. Хотите считать, что вы всего лишь пьяны, считайте. Хотите посыпать голову пеплом почем зря, посыпайте. Но в машину вы сядете и до дома доедете. Это не обсуждается.

– Подождите... как это «почем зря»?

– Напрасно, бессмысленно, тщетно, бесплодно и бесполезно. Черт возьми, имея за плечами такую биографию, можно было бы драть нос до конца своих дней. Вы же изводите себя из-за всякой ерунды, а все, что действительно важно, оставляете за бортом.

– Что само по себе уже диагноз. Нет уж, великие дела мне всегда были противопоказаны. Тогда еще я просто не понимал этого и не смог отказаться с самого начала.

– Отказаться от чего? От желания помочь? От борьбы с окружающим свинством? От любви, от дружбы, от свободы – короче, от полнокровной жизни?

– Прекратите, это даже не смешно. Не было там никакой любви. Было одиночество, было много любопытства, плюс нерастраченные гормоны, плюс героический антураж, да и общее дело, знаете ли... мы же ни разу не сказали друг другу «люблю», мы и говорили-то все время не о том!

– Все всегда говорят не о том. Когда стараются о том, чаще всего врут. Или... вам есть с чем сравнить?

– Ничего я ни с чем не сравниваю, незачем это, и вообще, не помню... не знаю. Нет. Потом было бегство, одно бегство за другим... какая, собственно, разница? Как бы это тогда ни называлось, все равно мне благополучно удалось разрушить все. В угоду своим вечно трясущимся поджилкам.

– Нет, не поэтому. Потому что вы сочли себя вправе думать за двоих.

– Думать – мое постоянное занятие. Привык уже, знаете ли.

– А еще привыкли, что живете в этом мире один, все проблемы решаете один и всю ответственность сгребаете под себя. Какого черта вы ничего не сказали тому, другому? По-вашему, это его совсем не касалось?

– Разве я не знал, что он мне ответит?

– Нет, не знали. Только гадали. Ответить он мог что угодно. У него, конечно, не было под рукой столько словарей, но все же в его распоряжении оставался довольно обширный лексикон.

– Что значат слова?

– По-моему, лично у вас об этом успела выйти пара-тройка монографий. Иногда кое-что значат. Нельзя же совсем обойтись без слов. Я бы, например, на его месте даже не стал напрягаться, просто вернул бы вам вашу собственную фразу.

– Нет.

– Да. Именно то, что вы подумали. Не бойся за меня, я сам за себя умею бояться... как там дальше?

– Это было глупо. Это было по-детски.

– Это было единственное, что стоило запомнить, а все остальное сдать в исторический архив. Ладно, все, еще не хватало мне читать вам мораль. И так с вами тут... допьешься до фрейдистских оговорок. Давайте, обопритесь на мою нетвердую длань, и пойдемте искать хоть какого-нибудь возничего.

– На длань не опираются, это ладонь. А если по дороге я начну орать непристойные песни?

– Да бога ради. У нас пока еще свободная страна. Орать, во всяком случае, не возбраняется все, что угодно.

– Лишь бы не переходить к прямым действиям.

– Там видно будет. Портфель свой держите и по возможности не роняйте. Эй, подождите там закрывать, мы уже выходим!

Примечание

Ex claustris – значит из заточения, из-за ограды, вообще из замкнутого пространства. Цитаты из Лукреция приведены в переводе Ф.Петровского. А персонаж мой, честно, виконт (дель Чильеджио, разумеется), да и кем еще, собственно, может быть графский сыно ... то есть, в смысле, племянник?