И звезды словно мириады стрел.

Ловя на мушку силуэты снов,

Смеется и злорадствует любовь,

И мы с тобой попали на прицел.

«Агата Кристи», «Черная Луна»

Сгорая

Пусть не хватит мне слов, пусть я что-то не в силах понять –

Подари мне огонь, если ты из огня.

«Пикник», «Ты вся из огня»

Деревья перекликались шепотом множества голосов – это теплый ветер тихо тревожил их. Зеленый, серебристый с изнанки лист сорвался с ветки. Он кружился, но не так непредсказуемо и невесомо, как осенний. Пролетел рядом и опустился на дерево веранды.

Клауд двумя руками поднял чашку, медленно поднес к губам, подержал так, пока холодный керамический ободок не потеплел от дыхания – и поставил обратно. Перевел взгляд в темное небо. Тучи постепенно заволокли всё, не видно стало звезд, но ветер оставался теплым.

– ...Клауд...

Йозе сел рядом, вопросительно поглядел на Клауда. Тот не отреагировал, прекрасно зная, что мальчик обожает сидеть на перилах, но никогда не решиться взгромоздиться на них, пока сам Клауд сидит на полу.

– Гроза идет, – сказал Йозе, глядя на запад. В темноте его волосы казались седыми.

Клауд вновь не ответил. На месте Йозе он не был бы так уверен, что погода непременно испортится. С другой стороны, Йозе не ошибался никогда.

– ...У тебя сигареты закончились, – обронил Йозе после еще одного продолжительного молчания. – А мы поедем в новый Мидгар?

– Может быть, – неохотно отозвался Клауд.

Вновь повисла тишина. Йозе хотел что-то сказать, ободренный тем, что его вообще удостоили ответом, но так и не решился. Коснулся чашки Клауда:

– ...Твой чай остыл...

– Конечно, – Клауд поднялся на ноги. – Уже поздно. Пошли спать.

Йозе смотрел на него с пола, потом кивнул – Клауду почудилось, что без особой радости. В принципе, это не удивляло.

Йозе был из Нибельхейма. Из родного города Клауда.

Из города, сожженного Сефиротом.

Как выжил Йозе, было неизвестно. Сам он ничего не мог рассказать, потому что первым, что он помнил, был жар, запах дыма – и стена огня со всех сторон. Вероятно, его родные погибли – по крайней мере, никто из выживших его не знал. У него даже имени не было – почти три месяца, пока он сам не вспомнил, что его зовут «Йозе». Или не придумал себе имя, что вероятнее.

Утратив память, он обрел видения и кошмарные сны, которые трудно было отличить друг от друга. Днем всё это еще как-то поддавалось контролю, но ночная темнота словно выпускала демонов на волю. Очень скоро Йозе стал ненавидеть ночи.

Клауд наткнулся на Йозе случайно. Он занимался тем, что помогал сиротам, которых немало осталось после последней войны, но никогда не пытался забрать кого-то из них к себе. С Йозе вышло иначе – сребровласый мальчик, телосложением, чертами лица и темными глазами разительно напоминающий вутайца, сразу же остановил взгляд Страйфа. Клауд подумал о Сефироте и об Аэрис. Дальше всё случилось само собой.

За прошедшие пятнадцать месяцев Клауд привык, просыпаясь, находить на подушке серебристо-платиновые, длинные, тонкие, как шелк, волоски. Конечно, впервые обнаружив под своим одеялом спящего Йозе, он удивился и, может быть, подумал лишнее. Впрочем, даже объяснять ничего не пришлось. Вскоре Клауд сам убедился, как помогает бороться с безумием живое присутствие рядом.

– Ляжешь со мной? – привычно спросил Клауд.

Йозе задумчиво смотрел на него, потом покачал головой:

– Сегодня попробую один...

Клауд кивнул и пошел к своей комнате. Тихий оклик остановил его – не голос даже, выдох:

– ...Клауд...

Он обернулся.

Йозе смотрел в сторону, его губы побелели, глаза были полуприкрыты:

– Мы ведь не будем вечно цепляться друг за друга, Клауд. Кто знает, что может случиться? Надо научиться переживать это в одиночестве... И тебе, и мне... – резко замолчав, он обхватил себя за плечи. Словно в теплом доме ему вдруг стало холодно.

Клауд знал, что должен что-то сказать. Он умел это раньше, Хороший Командир. Пара ничего, вроде бы, не значащих, но правильных, нужных слов...

Клауд смотрел на Йозе и молчал. Он разучился говорить правильные слова, а может быть, просто забыл, как они звучат.

Отвернувшись, он толкнул свою дверь.

Гроза свалилась на маленький, глухой городок внезапно, как на море падает шторм.

Клауд сидел за столом у распахнутого окна и медленно перебирал фотографии, старые снимки, запечатлевшие случайные моменты его великого похода.

Усилившийся ветер, стена проливного дождя и редкие вспышки молний не пугали Клауда, долетавшие порой раскаты грома не заставляли вздрагивать. Гроза бодрила его.

Порой он кидал взгляд, полный отвращения и тоскливой безнадежности, на расстеленную кровать.

Сны. Сны, которые пришли в эту постель через две недели после Йозе и больше не пожелали оставить Клауда.

Страйф резко поднялся из-за стола, захлопнул и запер окно. Шум дождя доносился теперь словно издалека. Клауд упал обратно в кресло и закрыл глаза.

В этих снах он видел Сефирота. Сефирот, уже тот, сумасшедший, посреди горящего Нибельхейма, в опущенной руке – Масамунэ... Сефирот смотрел на Клауда в этих снах, и свет Мако в его зеленых глазах был как тот огонь, на котором сгорают даже самые трепетно хранимые воспоминания, мечты и кошмары. Сефирот смотрел и смеялся – безумно, торжествующе.

Сны и видения. Почему они так похожи?

– Почему? – прошептал Клауд. – Почему ты?! Почему?..

За что? Разве я был не прав? Разве я мог поступить иначе? Ты не оставил мне выбора. Я не жалею о том, что убил тебя! Может быть, каждый должен убить того, перед кем преклонялся. Мне это пошло на пользу.

Я избавился от иллюзий.

Но разве галлюцинации лучше? Сумасшествие и бред – лучше? Я не хочу, чтобы это было так.

Не хочу, чтобы это был ты.

Не хочу, чтобы это был я.

Не хочу этого огня, который, словно бурав, вворачивается в мой мозг ночь за ночью. Не хочу твоего смеха в моих снах, твоего голоса в моих мыслях, мелькания твоих волос за гранью зрения.

Это длится слишком долго.

Я стал таким же психом, как и ты. Наверное, ты бы меня понял. Но только до того, как свихнулся сам...

Тихо всхлипнул мобильник.

– ...Клауд? – выдохнула трубка.

Страйф швырнул телефон в дальнюю стену. Это было уже чересчур!

– Ты не забываешь меня, Клауд? Помнишь, как зарубил меня мечом?

Хватит!

– ...Клауд... Ты скучаешь по мне?

– ...Хватит...

Клауд выдвинул верхний ящик стола, взял пистолет. В его доме оружие всегда было заряжено и содержалось в идеальном порядке. Сейчас это было как нельзя более кстати.

Он поднял пистолет, любуясь совершенством функциональности этого обрядового предмета в храме смерти, которым был мир, зачем-то спасенный полтора года назад. Неожиданно уверенно, механически, словно не раз делал это прежде, развернул к себе дулом, перехватывая поудобнее. Палец естественным жестом скользнул по скобе и, как влитой, лег на спусковой крючок.

Клауд поднял оружие к лицу, глядя внезапно расфокусировавшимся взглядом за темное стекло окна.

Хватит.

Дуло плавно пошло вперед, медленно, как прежде – край чашки, раздвинуло неподвижные губы, ощутившие легкий, мгновенно исчезающий холодок.

Это длится слишком долго.

Клауд решительно разжал зубы. Неторопливое скольжение металла по зубной эмали – и мушка пистолета уперлась в нёбо. Напряжения не было, не было страха. Хватит. Отбоялся.

За окном сверкнула молния, миг спустя долетел раскат грома. Молния отчетливо отливала зеленью.

Такого же цвета были глаза, на которых остановился взгляд Клауда – глаза прямо напротив. В них не было ни безумия, ни гнева, ни упрека. Зато было – другое. То, чего Клауд никогда не видел в реальности и даже не был уверен, что сможет правдоподобно вообразить.

Клауд начал смеяться. Палец на спусковом крючке заплясал. Клауд вытащил пистолет изо рта и бросил на фотографию Аэрис, приветливо машущей рукой за несколько дней до своей смерти.

Клауд наклонился над столом. Он тихо смеялся и не мог остановиться. Слезы капали на разбросанные фотографии.

Когда он поднял голову, напротив никого не было. Естественно. Он вновь медленно откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Прошептал:

– Мое тело помнит тебя, Сефирот. Мои шрамы скучают по тебе.

– Если бы Лайфстрим вернул меня к жизни, ты поехал бы в Мидел за мной?

Клауд чувствовал тень склонившегося над ним человека, чувствовал запах – лунный, лимонный – но не открывал глаз.

– Тебя нет. Ты мертв.

– Хочешь сказать, ты жив?

– Тебя нет, – упрямо повторил Клауд. – Я убил тебя. Зарубил мечом.

Он услышал смешок, тихий кожаный скрип, затем шорох и перекатил голову по спинке кресла, подсознательно избегая того, что не могло последовать, так как было невозможно...

Тонкие сильные пальцы, затянутые в приятно-прохладную кожу перчатки, невесомо коснулись щеки. Клауд затаил дыхание. Прикосновение стало ощутимее, теплее – перчатка нагрелась от жара лихорадки, терзавшей Страйфа.

– Возможно-невозможно... Я пришел сюда не рассуждать о метафизике, Клауд. Оставь возможное и невозможное тем, кого оно интересует. И просто ответь: ты ведь вспоминаешь обо мне?

Прикосновение сместилось, пальцы прочертили дорожку по щеке Клауда к уголку рта, легонько накрыли губы.

– Ты ждешь меня, Клауд?

– ...да...

Клауд распахнул глаза в темноту и холод своей пустой комнаты.

Он проснулся оттого, что у него замерзли пальцы ног.

Накануне он всё-таки распахнул окно, прежде чем лечь, дверь приоткрылась, и, в итоге, по комнате всю ночь гулял сквозняк.

Никаких снов об огне сегодня.

Косые лучи раннего утреннего солнца ложились на постель, золотя плечи Йозе, стянувшего на себя всё одеяло. Значит, не выдержал вчерашней грозы, пришел. Что ж, сегодня ночью Клауд мог поделиться покоем – ведь впервые за неизвестно какое время ему ничего не снилось.

Может быть, поэтому Йозе выглядел так мирно, разве что не улыбался. Его волосы пахли лимоном.

Четырнадцать лет. Совсем дитя. Сворачивается калачиком во сне.

И, едва задремав, просыпается с криком.

Клауд убрал руку, не донеся до серебряных волос Йозе. Он не обманывался. Хорошо если мальчик поспал пару часов. «Я не испытал и доли его кошмаров, а уже готов облизывать пистолет, – Клауд невесело усмехнулся. – Наверное, мне должно быть стыдно».

Он тихо выбрался из постели и устроился на подоконнике. Гроза унеслась на восток. Сейчас все краски казались особенно яркими, словно дождь смыл с мира давний слой пыли. Где-то рядом негромко перекликались птицы.

– ...Клауд, доброе утро...

Клауд повернулся на этот сонный голос. Йозе смотрел на него, приподнявшись на локте. Даже если ночью это было незаметно, то сейчас, при свете дня, он не мог не обратить внимания на останки мобильного у стены, на рассыпанные по столу фотографии, на небрежно брошенный поверх них пистолет. Но Клауд мог не опасаться вопросов. Во тьме раскосых вутайских глаз он видел отсветы того же огня, что пожирал изнутри его самого.

Клауд никогда не спрашивал Йозе о его кошмарах, потому что и так знал ответ. «Огонь». Всё остальное – не для чужих ушей. Всё остальное – не рассказать никому.

Молчать, сгорая.

Йозе поднялся с постели, подошел к столу, шлепая по полу босыми ногами. Казалось, лучи солнца просвечивают тонкую фигурку насквозь.

И, глядя, как он идет через комнату, Клауд внезапно понял – Йозе не доживет до конца этого года. Он умрет таким – худым и бледным до болезненности, четырнадцатилетним, с неровно отросшими волосами и зеленью Мако, порой отблескивающей в темных глазах. Он умрет, так и не вспомнив ничего о себе, выпитый безумием досуха.

А еще Клауд понял, что Йозе тоже знает это.

– Оружие заряжено, – сказал Клауд.

Йозе положил пистолет обратно на стол, подошел к Клауду, прислонился плечом к его руке.

– ...А сигареты действительно кончились, – заметил Клауд.

– У меня оставалось немного, – отозвался мальчик. – Принести?

– Не надо. Лучше попробую бросить.

– Попробуй...

Они помолчали, слушая птиц. Со стороны домов доносились звуки пробуждающегося города. Холодный утренний воздух кружил голову.

«Я знаю, почему ты подолгу сидишь на ветру и пьешь остывший чай, Клауд. Ты думаешь, что можешь сбить это пламя».

«...Бесполезно...»

«Ты знаешь, как гасят пожар в лесу?»

«Пускают огонь против огня».

«Поэтому ты и взял меня к себе».

«Но не совладал».

«Да. Безумец не поймет безумца».

– Я приготовлю еду, – сказал Йозе.

Нет, Сефирот не был сумасшедшим. Для сумасшествия в его душе не осталось места. Он сам стал огнем.

Тем, о котором я должен молчать.

– ...Йозе...

Мальчик остановился, повел от холода плечами, обернулся.

– Завтра поедем в Мидгар, – сказал Клауд.

Йозе кивнул и улыбнулся, тихо ступая, вышел из комнаты.

Клауд закрыл глаза. Он будет жить так – и так долго – как сумеет.

...сгорая...

5.01.05

Ты ждешь меня

Господи, я не твой,

Ближних я не могу любить!

Трудно мне жить слугой,

А хозяином мне не быть!

Дай мне сойти с ума,

Ведь с безумца и спроса нет!

Дай мне хоть раз сломать

Этот слишком нормальный свет!

«Ария», «Бесы»

Волны тяжело плескали о берег. Сегодня ночью ветер не играл в свои обычные странные игры с отсветами на воде. Сегодня ему больше нравилось проявлять характер.

Озеро беспокоилось, волны, разбиваясь у самых ног, намекали, что мне здесь не рады.

Впрочем, меня не слишком тревожило их мнение. Хотя вот уже которую ночь мы проводили вдвоем – только я и озеро. Всё же я прихожу не к нему. К кому же?

Если б я знал!

Полтора года здесь, и сначала мне казалось – всё ради Лукреции, ради женщины, которую когда-то любил ТУРК Винсент Валентайн – до того, как один ублюдок застрелил его и упрятал в гроб на тридцать долгих лет... Тридцать лет, наполненных кошмарами и глухим чувством вины.

Чего я ждал? Что призрак Лукреции посетит меня здесь? Должно быть, да. Что уж лгать себе – ждал. Надеялся, по крайней мере.

А потом, а одну такую же темную ночь, понял, что не хочу видеть Лукрецию. Не боюсь – просто не хочу. Ни ее вид, ни слова не причинят мне боли, не всколыхнут старых чувств, испытанных даже не мной – моим прошлым.

Наверное, я и впрямь чудовище. А человек во мне умер окончательно, когда я убил Ходжо. Винсент свершил свою месть – и за кого, кстати, он мстил? За женщину, которая на всё шла сознательно? За собственную попранную гордость? – и спокойно откинулся.

Но я-то остался!

Кое-кто до сих пор считает, что я бесчувственное бревно. Машина для убийств. Бред ведь. Замечательная штука – отсутствие эмоций. Хорошо было бы ею обладать.

Наверное.

Есть у меня чувства, есть. С избытком. Просто даже они уже не такие, как раньше. Уже не человеческие. А вообще-то я очень эмоциональный. По-своему. Как оказалось.

И я продолжал таскаться к берегу и сидеть у воды часами... сутками. И шептать волнам и ветру: «Ты... ждешь... меня?..»

И в конце концов однажды я осознал, к кому обращаюсь.

Он был бичом и злом моей жизни. Хладнокровный и безумный одновременно. Словно специально созданный природой в «награду» за все мои дурные поступки и грехи моих предков до седьмого колена. И даже такой монстр, как я, рядом с ним казался бы просто заблудшей овечкой.

Он без счета переводил человеческий материал в бесконечных «гениальных исследованиях». Он использовал и обрек на смерть женщину, которая его любила и носила под сердцем его ребенка. Он превратил жизнь родного сына в один сплошной бесчеловечный эксперимент по созданию идеального солдата.

Он способствовал действенным попыткам уничтожить планету.

И, в конце-то концов, он убил меня. После чего не удержался и поставил несколько опытов над трупом.

...Он утверждал, что любви не существует, и целовал женщину, по которой я сходил с ума. И спустя тридцать лет он не был уже ни красив, ни молод. Не говоря уж о том, что с годами он свихнулся окончательно, его сумасшествие было заметно невооруженным глазом.

Я не жалею о том, что убил его. Это было справедливо, и это было гуманно. В том числе и по отношению к нему самому.

Кто-то еще будет утверждать, что у меня нет сердца? Есть. Бьется. Ничего не могу сказать по поводу души. Душа – это не ко мне.

...Где твоя душа, хотел бы я знать? При условии, конечно, что она у тебя была. Да, я совсем не раскаиваюсь, что убил тебя, жаль только, что пристрелил. Надо было вырезать тебе сердце.

А впрочем, хватит!

Эти холодные волны, и вой ветра... Нигде не ждут меня.

Ты стал бы ждать меня?

Я знаю, ты всегда относился ко мне по-особому. Еще тогда, до всего. Ты щурился, презрительно, да. Но смотрел очень внимательно, не так, как на своих подопытных. Меня пугал этот взгляд и твои вежливые, пронизанные пренебрежением и сарказмом фразы. Я подошел и снял с тебя очки, и твой взгляд стал беспомощным в этот момент. Растерянным. А я так близко видел твои глаза – они ведь красивы по-своему, темные, цвета горького шоколада. Красные прожилки – сколько ночей ты предпочитал сну работу? – мимические морщинки – от прищура не спасали даже очки – темные тени под глазами.

Но плевать мне на твою дьявольскую работоспособность! Я запомнил тогда выражение широко распахнутых глаз – беспомощное и растерянное. Пораженное.

Я потому и стал для тебя особенным – смог поразить. Ты больше никогда ни на кого так не смотрел. Даже на меня, когда я целился в тебя. Тогда-то твой взгляд был спокойным и усталым. Словно жил сам по себе.

Наверное, твоя душа в аду. Хорошо бы. Не хочу, чтобы ты как-нибудь заглянул ко мне проведать. Я не знаю, правда, не знаю. Всё слишком сложно.

Должно быть, такова моя судьба: вечно сокрушаться над тем, чего не было и быть не могло.

Ах, «что было бы, если»... Ерунда. Тогда надо сразу менять мир. На какой-нибудь другой. Сказочный. И пол себе заодно. Менять.

И что же в итоге?

А в итоге я прихожу на этот берег и мерзну на ветру, хотя с тем же успехом мог бы страдать где-нибудь еще. В тепле. Ты всегда был материалистом, и символы для тебя ничего не значили. Для тебя вообще ничего не имело значения, кроме тебя самого, твоих гениальных идей и твоей науки. Уж конечно, не чувства других людей. Не Лукреции. И не мои.

Я – как мальчик Кай, который вертит осколки льда так и эдак, пытаясь составить из них слово «любовь». А оно всё не составляется. То ли я для этого не подхожу, то ли осколки попались ни на что не годные, то ли просто – минус шестьдесят по Цельсию за бортом, и фляга спирта опустела.

Хватит!

Полтора года рефлексии – достаточно. Довольно. Сыт по горло!

...Я поднялся на ноги, немного резко. Переждал минутное головокружение – нет, нельзя пренебрегать пищей – и пошел прочь от озера, оставляя позади волны и ветер. Им без меня одиноко не будет.

«Я больше не вернусь, не вернусь, не вернусь...» – шептал песку каждый мой шаг. Я шел туда, где никому не был нужен. И когда плеск волн и вой ветра утихли вдали, мне стало спокойно, и откуда-то вдруг пришло знание, словно мне просто позволили понять...

Где бы ты ни был, ты ждешь меня.

Что ж, жди. Я не собираюсь торопиться.

9.01.05

Рядом с тобой

Ты

Иди ко мне

Через года, через века,

Моей любви

Иди ко мне,

Меня к себе

Позови.

И

Тебе назад

Дороги нет

Ни в Рай, ни в Ад.

Не разлучить

Нас никому,

Друг друга нам

Не забыть...

Д. Маликов, «Иди ко мне»

...Мы сражаемся среди огня. Огонь вокруг, везде, я уже почти дышу им, но мне всё равно. Огонь – ты.

Из твоей раны вырывается огонь...

«Я всё еще рядом, Клауд».

Я просыпаюсь, молча сев на постели.

Йозе свернулся клубком и забился в угол кровати, к стене. Я не сразу осознаю, что за звуки раздаются в тишине – это всхлипывания, плач одинокого, никем не любимого ребенка.

– ...Йозе?..

Он не отзывается, и я запоздало понимаю, что он спит. Нахожу сбившееся одеяло, укрываю вздрагивающий комок мышц и нервов, осторожно обнимаю. Йозе не просыпается, продолжая плакать во сне. Он стал совсем плох в последние пару месяцев – худой, как тень, не ест, почти не спит. Уже с трудом встает с постели. Вот, теперь еще и плачет.

Ему недолго осталось. Год скоро закончится. И я опять останусь один. Один в пустом доме. Один со своим безумием. Никто больше не придет ко мне ночью – лечь рядом и разделить кошмары.

Только я и Сефирот – в огне моей памяти.

Клауд неторопливо поднимался на холм, когда увидел у своей калитки незнакомого чокобо. Страйф продолжал подниматься. Осторожность осталась под кленом, далеко за спиной. Пройдя мимо чокобо, Клауд отворил калитку. Гость ждал его на веранде.

– ...Клауд...

Страйф подошел, кивнул:

– Винсент. Какими судьбами?

На бледном лице стрелка мелькнуло что-то похожее на усмешку:

– Решил, что нет особой разницы, где находиться, если уж нигде мне особо не рады, и заехал увидеть тебя. Я не доставлю беспокойства.

– Я похож на обеспокоенного? – Клауд пожал плечами. – Оставайся сколько пожелаешь, если тебя не пугает общество психа. Ты меня не стеснишь, я живу один.

Винсент кивнул. В его исполнении кивок всегда был чем-то значительным, не просто знаком, что информация принята к сведению.

– Откуда ты сейчас?

– С кладбища.

Еще один кивок. Винсент не имеет дурной привычки задавать лишние вопросы.

– А ты?

– С озера.

На этот раз кивнул Клауд:

– Ладно, холодает. Осень, так ее. Пошли уже в дом. Кстати, как ты смотришь на то, чтобы напиться со мной сегодня вечером?

– Положительно.

– Отлично.

Всю ночь безумствовал ветер. Клауд слышал сквозь сон стук ветвей об окно, но алкогольный дурман помог – никаких снов. Тяжелая, беспокойная дрема, сухость во рту, тошнота и головная боль под утро.

Еще до рассвета у Клауда началась небольшая лихорадка. С проклятьем он выбрался из постели, добрел до ванной и сунул голову под холодную воду. Через какое-то время ему полегчало достаточно, чтобы о себе напомнило чувство голода.

Клауд вышел на веранду с первой на сегодня чашкой чая. За ночь ветер успокоился, холодный воздух сделался прозрачен и чист. Было какое-то очарование в утреннем свете на золотых и рыжих листьях, густо усеявших сад и каменную дорожку от калитки.

На перилах веранды, согнув колено и заведя одну руку за голову, курил Йозе.

Его ресницы были опущены, губы чуть искривлены; он медленно выдыхал дым через ноздри. Серебристые искры отдыхали на его костюме, на металлических наплечниках, даже на обнаженной коже – лица и груди, где перекрещивались ремни.

– ...Клауд.

Страйф любовался его тонким профилем, потом подошел поближе и тоже присел на перила.

Йозе стряхнул пепел, щелчком отправил окурок на сближение с устилающими землю осенними листьями. И открыл глаза – зеленые, светящиеся мако-энергией.

Клауд молча смотрел на него. Йозе немного помедлил, потом, словно внезапно смутившись или почувствовав себя виноватым, отвел глаза, отвернулся. Порыв ветра отбросил длинные – но не такие длинные, как запомнил Клауд, – серебристо-платиновые волосы на такого же цвета наплечник.

– Ну что ж, я ведь сам хотел знать, как ты выглядел в юности, – сказал Клауд, поднося к губам чашку.

– Всё не так, как тебе кажется, Клауд, – отозвался Йозе.

– Действительно?

– Я не лгал тебе. Всё было правдой – от начала и до конца. Я – не Сефирот, я Йозе, которого ты подобрал из жалости.

– ...Расскажи мне...

– Нет. Не сейчас и не здесь.

Йозе протянул Клауду багряный лист клена:

– ...Спасибо тебе, Клауд...

Он присел возле надгробия и положил на могильную плиту кленовый лист. На миг ему показалось, что по воздуху прошла волна зыби, подобной той, что появляется над огнем.

В следующий момент он оказался в огне, который не мог обжечь его. А напротив стоял Йозе, кутающийся в рубашку Клауда, в которой так любил спать.

– Какие знакомые сны, Клауд, – он улыбнулся, ловя на ладонь язык пламени. – Я готов говорить. А ты, ты готов слушать?

– ...Да. Расскажи мне, кто ты.

– Я – человеческие чувства Сефирота, его сны, принципы и мечты, его милосердие – всё, что досталось ему от биологической матери-человека. Всё, что он так боялся утратить.

– Видимо, боялся слишком сильно.

– Да. Ты прав, он вовсе не сошел с ума. Но для меня... не осталось места. И он просто отбросил меня, – Йозе обнял себя за плечи. – Бросил одного посреди горящего Нибельхейма, без памяти и без имени – они были нужны ему самому! Всё, что он оставил мне: немного – свою внешность, и еще – кошмарные сны. Теперь, когда он вернулся, я стал лишним. Два Сефирота – это чересчур. И Йозе, который не был нужен никому, умер, так и не узнав простой ответ.

– Ты был нужен мне, – возразил Клауд, осторожно преодолевая разделявшее их расстояние среди огня.

– Нет, – Йозе улыбнулся и покачал головой, позволяя, впрочем, обнимать себя. – Ты восхищался мной, когда был неопытным юнцом, мечтающим стать воином, ты любовался моим образом и приносил цветы своего обожания на алтарь детского преклонения перед сказочным героем. Но ты влюбился не в меня, а в сына Дженовы, безжалостного и безумного... с человеческой точки зрения. Влюбился во время долгой погони. И понял, что полюбил, нанося смертельный удар, в тот день, когда должен был погибнуть сам. И полтора года пытался забыть об этом, запивая память настоем суицидальной тоски и ненависти к себе.

– Останься со мной, – сказал Клауд, утыкаясь лицом в серебряную макушку Йозе и, даже сквозь дым и гарь, чувствуя запах лимона и лунного света. – Я устал от себя и этого скучного, безнадежного сумасшествия.

– Копия, Клауд, не бывает лучше оригинала, – почти нежно отозвался Йозе. – Ты слишком сильно ждал Сефирота, чтобы я мог остаться.

– Но когда-то ты был рядом...

– Еще месяц назад. Прости меня, Клауд, и спасибо тебе. С тобой было хорошо. Я рад... очень рад, что ты подобрал меня. Я хотел бы всегда быть рядом с тобой...

Он оттолкнул Клауда, отступил на шаг. Когда взметнувшиеся выше человеческого роста языки пламени опали, на этом месте никого не было.

– А я бросил курить всё-таки, – сказал Клауд в пространство, коснулся багряного кленового листа еще раз и поднялся на ноги.

– Клауд, – позвал Винсент, неизвестно когда успевший подойти.

Бывший ТУРК перенес вчерашнюю тягостную попойку без потерь, и теперь выглядел лишь чуть встревоженным, бросая взгляд на слишком легко одетого, босого и взъерошенного на холодном ветру Клауда и на надгробие, украшенное лишь двумя словами – «Йозе Страйф».

– Клауд, тебе лучше вернуться в дом.

– Да, наверное... Я предупреждал, что нездоров.

Винсент посмотрел на его закоченевшие ступни, вздохнул и, подняв бывшего командира на руки, пошел к выходу с кладбища. Клауд хотел что-то возразить, но только усмехнулся и закрыл глаза.

Когда они подходили к калитке, он сказал:

– Я вновь начинаю погоню за Сефиротом.

Винсент молча кивнул.

Клауд сидел на диване, завернутый в плед, и под бдительным присмотром красных глаз стрелка пил горячий бульон.

– Завтра я поеду в Мидел. Поедешь со мной?

– Почему бы нет?

– Считаешь, меня надо опекать?

– Отчасти. Ты думаешь разузнать в Миделе что-то о Сефироте?

– Конечно. По-твоему, я сдвинулся?

– Не мне об этом судить.

– Полтора года на озере... Тебе стало легче?

– Да.

– Ясно.

– Клауд, иди спать. У тебя глаза сами собой закрываются.

– Да, конечно... Спасибо, Винс.

– За что?

– За всё. За то, что приехал.

Тихий, серебристый перезвон-перестук.

Моего лица касаются легкие пальцы. Без перчаток.

– Я покажу тебе мою мечту, Клауд. Это человеческая мечта, но у меня никогда не было другой.

Я поднимаю руку, но не успеваю поймать эти пальцы, только прядь тонких волос, пахнущих лимоном и лунным светом, вскользь задевают мою щеку...

...Я просыпаюсь с этим ощущением. Вздрагиваю, открывая глаза навстречу рассеянному занавеской свету теплого утра.

Я не в своей постели.

Это большая и, наверное, очень тяжелая кровать. С белыми-белыми простынями. А над ней висят длинные низки стеклянных бус – зеленых, синих, желтых... Сталкиваясь между собой от легкого ветра, гуляющего по комнате, они издают этот нежный, надмирный перезвон, что слышался мне всё время, пока глаза были закрыты.

Я поворачиваю голову – и встречаюсь с чужим взглядом, спокойным, сонным, ласковым. Взглядом светящихся зеленых глаз. Твоих глаз.

Медленно сажусь на постели. Наверное, в реальности натянул бы одеяло до подбородка. Но вот уже скоро два года, как реальности для меня нет.

Ты не отрываешь от меня взгляда, мягко улыбаешься. Наверное, так ты смотрел на близкого и дорогого тебе человека, пока был жив. Потому что это взгляд того, кто любит, лишенный обожания, лихорадочной страсти, свойственной влюбленности, лишенный любования и ревнивого собственнического чувства, лишенный жалости и почти лишенный желания.

Полный любви.

Должно быть, я умер и попал в рай. В мир, где Сефирот может смотреть на меня так, что я верю – он готов не только умереть для меня. Если понадобится, он будет для меня жить.

А это много. Очень много. В сущности, это всё, что только может быть. И уж, во всяком случае, больше, чем я могу вынести.

Тихий перезвон приводит меня в чувство. Ты протягиваешь руку и касаешься моих волос.

И я откуда-то знаю, что если выйду из дома, то, куда бы ни пошел – везде будет одно и то же.

Прекрасный пустынный мир. Прекрасный и безлюдный.

Ни насекомых, ни животных, ни людей. Только самые восхитительные и волшебные ландшафты планеты, буйное торжество растений.

А посреди всего этого сказочного мира жизни – ты и я.

И никого больше.

Я вновь забираюсь под одеяло. Сворачиваюсь клубком, лицом к лицу с тобой. Ты теплый и приятно пахнешь лимонным соком, так что я невольно расслабляюсь. Меня клонит в сон.

Еле слышно позвякивают стеклянные подвески.

– Это и есть твоя мечта? Покой и счастье?

– Да, – ты улыбаешься и почесываешь мне за ухом. Это слишком приятно, чтобы не улыбнуться в ответ. – Сначала был просто мир без людей, от которых всегда столько неприятностей. Потом пришел ты. Покой и счастье вместе с тобой, Клауд. Всегда – рядом с тобой. Как по-человечески, правда?

– А бусы? – всё-таки спросил я.

И не удивился, услышав ответ:

– Их принес ты.