Часть 1. Зачарованный замок

Наконец они причалили у... мраморного дворца. Он казался сотканным из серебра волн, из лунного света или облаков, как те сказочные замки, в которых страстные женские руки запирают заблудившихся рыцарей или певцов.

Леопольд фон Захер-Мазох

Франц не слишком обрадовался, когда узнал, что ему предстоит иметь под своим началом Теодора фон Рейзенбаха. Он был скромным служащим, обязанным своим успехам лишь самому себе, а его подчиненный – представителем такого знатного, богатого и влиятельного семейства. Франц просто не представлял себе, как он будет отдавать распоряжения сыну всесильного министра Рейзенбаха. Кроме того, его тревожила репутация юного Теодора. Как ни был Франц далек от великосветских кругов, но все же и его ушей достигали слухи о каких-то головокружительных любовных похождениях, скандальных проигрышах в карты, дуэлях (официально запрещенных, между прочим) и прочих бесчинствах Тео фон Рейзенбаха, за которые тот несколько раз даже высылался из Берлина или оказывался под домашним арестом. Для своей семьи он, по всей видимости, был постоянной головной болью. Могущественный папенька в конце концов счел за лучшее отправить сына за границу, но недалеко (чтобы была возможность за ним надзирать) и не просто так, в частном порядке, а в какой-нибудь должности, дабы он не бездельничал. Так Теодор оказался на службе в прусском посольстве в Баварии, куда недавно был переведен Франц.

В день своего прибытия в Мюнхен Франц познакомился со своим подчиненным, но его худшие предчувствия, к счастью, не оправдались. Вместо испорченного, порочного юнца, развращенного монстра, перед ним предстал приятный молодой человек, миловидный, воспитанный, в облике и манерах которого ощущалась какая-то подкупающая, полудетская открытость и непосредственность.

– Готов поспорить, вы ожидали худшего, – улыбнулся Теодор фон Рейзенбах, который тоже внимательно рассмотрел своего начальника и был приятно удивлен его молодостью. – Я, знаете ли, тоже. Думал, что мне повесят на шею какого-нибудь престарелого подагрика с лысым черепом и бакенбардами в пол-лица, который будет медленно сживать меня со свету выговорами за то, что у меня плохо начищены пуговицы, и всякой идиотской писаниной. Но с вами, я уверен, мы если не подружимся, то, во всяком случае, дадим друг другу жить.

– До состояния ваших пуговиц мне и впрямь нет никакого дела, – кивнул Франц, вернув ему улыбку, – но вот насчет писанины, боюсь, мне придется вас разочаровать...

– Ах, там будет видно, – перебил его Теодор, махнув рукой. – Сейчас скажите мне, где вы остановились? На казенной квартире, конечно же? Долго ли вы собираетесь пробыть в Мюнхене?

– Это будет зависеть от обстоятельств, – ответил Франц, слегка удивленный тем, что подчиненный расспрашивает его с такой непринужденностью.

– Быть может, вы поселитесь у меня? Я снимаю здесь прекрасную берлогу, где хватит места нам обоим – по крайней мере, до тех пор, пока вы не осмотритесь и не подыщете себе что-нибудь еще. – Теодор взял начальника под руку и доверительно сообщил: – Дело в том, что я не советую вам заглядывать в вашу казенную квартиру даже из праздного любопытства – есть на свете вещи, которых смертным лучше не видеть. Не знаю, где именно вас поселили, но могу вас уверить: вам там не понравится. У вас слишком одухотворенный взгляд, чтобы поместить вас в казенную квартиру. И, чтобы вы окончательно перестали колебаться, я открою все карты до конца: я стараюсь затащить вас к себе не из соображений благотворительности, не думайте, но с корыстной целью – если мы будем жить вместе или хотя бы поблизости друг от друга, то большую часть работы сможем выполнять на дому, а это значит, что нам нечасто придется наведываться в этот омерзительный кабинет.

«Трепло», – сделал Франц закономерный вывод, слушая щебет Тео, однако даже эта мысль не внушила ему антипатии к подчиненному. В конце концов, могло быть и хуже, что правда, то правда.

Он сопротивлялся как мог, но все-таки был препровожден Теодором в его «берлогу», которая представляла собой большую, светлую, прекрасно обставленную квартиру. В гостиной на самом видном месте, приковывая внимание всякого, кто переступал порог, висел огромный, сверкающий лаком и парадной золоченой рамой портрет короля Баварии.

– Обстановка осталась от прежнего владельца? – предположил Франц, увидев портрет.

– Вовсе нет, я все поменял, – оскорбился было Тео, но, проследив направление его взгляда, сказал: – Я понял, что вы имеете в виду. По-вашему, здесь должен быть портрет Вильгельма, да? Не знаю, по-моему, на Людвига смотреть несравнимо приятнее – хотя бы с чисто эстетической точки зрения. Я уж молчу о том, что он никогда не приказывал посадить меня под домашний арест или выслать в деревню ни за что, ни про что, только потому, что у нас ведь каждый, кто хоть в чем-то отличается от других, натурально считается неблагонадежным в политическом отношении.

Слегка шокированный Франц поспешил перевести разговор с антиправительственных материй в более мирное русло.

– Правда ли, – спросил он, вспомнив то, что слышал о Тео, – что вы лично встречались с Людвигом и даже заслужили его благосклонность?

Теодор протянул ему левую руку, на безымянном пальце которой сверкал перстень с крупными бриллиантами.

– Подарок его величества, – сообщил он. – Между прочим, наш господин посол страшно бесится по этому поводу – ему-то ничего не дали. Говорит, нарушение этикета. Сначала подарки вручаются, видите ли, высшим дипломатическим чинам, а уж такая шушера, как я, по их высокому мнению, вообще могла бы обойтись. Но на самом деле, я считаю, что его величество преподнес мне этот дар не за заслуги в области дипломатии, а как память о личных отношениях.

– Так вы подружились? – поинтересовался Франц.

– С ним нельзя подружиться, мой дорогой Хауфф, – ответил Теодор серьезно, даже с некой назидательностью. – Дружба возможна только между равными, а мы были не равны не только по положению – бог с ним, с положением, – просто он по сути своей неизмеримо выше всех окружающих. Он такой... такой... – Тео замялся, не зная, как описать собеседнику короля Баварии, с которым встретился этой зимой, будучи в свите прусского посла. Три дня Людвиг провел в Мюнхене и все это время не отпускал от себя юного Тео фон Рейзенбаха, а под конец осыпал подарками и – что было на самом деле еще более ценно для Тео – в самых теплых словах выразил надежду, что они прощаются не навсегда. И, хотя с тех пор минуло немало времени, Теодор все еще был словно околдован. – Я могу вам одно сказать, Хауфф. Только сперва ответьте мне, есть ли на свете хотя бы один человек, ради которого вы могли бы... ну, например, умереть, пожертвовать своей жизнью, чтобы жил он?

Франц, который никогда не задумывался над подобными вопросами, не смог ответить ничего определенного.

– А у меня такой человек есть, – сказал Теодор, благоговейно взглянув на портрет.

Франц не был склонен придавать этой болтовне особого значения. В глубине души он предпочел бы, чтобы эти верноподданнические чувства были направлены на прусского монарха, но не считал, что они, эти чувства, дорогого стоят, а, стало быть, на словах Тео может обожать кого угодно. Поэтому он ограничился тем, что посоветовал подчиненному попридержать язык, потому что такие речи не очень пристали прусскому дипломату и могли бы повлечь за собой неприятности, услышь их кто-нибудь менее снисходительный, чем Франц.

– Я говорю, что думаю, и плевать я хотел на то, услышит меня кто-нибудь или нет, – отрезал Тео.

– Прекрасно, вы можете говорить, что думаете, но только не со мной, – ответил Франц. – Я не испытываю никакого желания отвечать за вас.

– Не угодно ли шампанского за знакомство? – невозмутимо предложил Тео.

Когда Франц фон Хауфф покидал Пруссию, страна жила войной. Пусть бои шли за ее пределами, атмосфера была словно насыщена запахом пороха. Началу конфликта предшествовали долгие месяцы подготовки и напряженного ожидания, поэтому война успела стать смыслом и целью всеобщего существования, так что, когда Франц прибыл в Баварию, ему нелегко было привыкнуть к царившему там миру. Полное равнодушие, которое проявляли местные жители к новостям из Эльзаса и Лотарингии, казалось ему даже оскорбительным, ведь Бавария была связана с Пруссией союзническим договором и была обязана сама вступить в войну, однако до сих пор этого не сделала (собственно, в связи с этим делом Франц и приехал в Мюнхен).

Теодора война интересовала не больше, чем баварцев, даром что в прусской армии сражались три его брата. Он провел в Мюнхене достаточно времени, чтобы не уступать аборигенам в объеме разных полезных знаний, как то: где подают лучшее шампанское, где – лучших устриц, по каким дням следует ездить в драматический театр, а по каким – в оперу, у кого бывают интересные вечера, у кого – веселые балы и, наконец, в каком доме обитают лучшие девочки. Францу стоило немалых трудов заставить Тео заниматься делом. Избавиться же от него не было никакой возможности: на занимаемую должность он был определен папенькой, и всем сотрудникам посольства приходилось его терпеть ради министра фон Рейзенбаха. Впрочем, в глубине души Франц не слишком стремился избавиться от Теодора, потому что по-своему привязался к нему: все-таки в этом бедовом мальчишке было нечто располагающее.

Тем временем в Баварию приехал прусский кронпринц Фридрих для участия в переговорах о пресловутых союзнических обязательствах. Франц получил распоряжение присоединиться к свите его королевского высочества и должен был немедленно выехать в замок Хоэншвангау, где поселили высокого гостя на время его пребывания в стране. Естественно, Тео предстояло сопровождать своего начальника, и он продемонстрировал по этому поводу самый нешуточный энтузиазм – наверное, впервые за всю свою карьеру. Впрочем, энтузиазм Тео объяснялся отнюдь не служебным рвением, а перспективой еще раз увидеть столь обожаемого им короля.

Они выехали из Мюнхена в свите кронпринца Фридриха в одной карете. Франц накануне прочел в газете очередную сводку с полей войны, в которой превозносилась до небес отвага и предприимчивость полковника Карла фон Рейзенбаха, и счел это подходящей темой для разговора в пути.

– Я читал о подвиге твоего брата, – сообщил он Теодору.

– Моему брату, – ответствовал Тео, помрачнев, – отрезали вторую ногу.

– Что? – опешил Франц.

– Ну, одну ногу он потерял на поле боя (не знаю, писали ли об этом в газетах), а вторую ему оттяпали недавно из-за гангрены. Я вчера получил письмо из дома. Говорят, он в горячке, не приходит в себя и едва ли выживет.

– Боже мой, ты же должен просить отпуск и ехать домой!

– Домой? – Тео вяло пожал плечами. – Зачем? Что я там не видел? Ну, точнее, Карла без ног я, конечно, еще не видел, но и видеть не хочу. Не думаю, что я смогу кого-то утешить или кому-то помочь, потому что у меня, знаешь ли, неважные отношения с семьей, да и вообще, они, похоже, не слишком нуждаются в утешении и поддержке. Письмо было написано мамой, и, ты знаешь, тон был... я бы не сказал, что будничный, скорее – в меру меланхоличный, но печальные пассажи перемежались патетическими интермедиями: он, дескать, герой и совершил подвиг.

– Но ведь...

– Если ты сейчас скажешь: «Но ведь он и в самом деле герой», я тебя, помоги мне, господи, придушу, – перебил Теодор. – Он был бы героем, если бы, например, защищал свою страну от захватчиков. Или если бы участвовал в военном походе Бонапарта или в иной легендарной кампании – чтобы были фанфары, блеск и лавры на челе. Да даже если бы он погиб из-за женщины, я все равно гордился бы им больше, чем сейчас! Подвиг совершается ради великой цели, а чем любовь не великая цель? А эта война – для чего она? Нам очень хочется показать всем, какие мы стали могущественные и страшные. Об нас так долго вытирали ноги все, кому не лень, что в конце концов мы обиделись, невероятной ценой накопили силенок и пошли всех пугать. Мы начали с того, что напугали всю Германию, разгромив Австрию, но нам этого мало – мы теперь пытаемся напугать всю Европу. Вот он – смысл нашего существования!

– Рейзенбах, – поморщился Франц, – я тебе уже сто раз говорил, что ты не разбираешься в политике, и все твои рассуждения на эту тему слушать просто смешно.

– Хорошо, если ты так хорошо разбираешься в политике, то объясни мне, идиоту, почему мы не можем жить вот так? – Тео откинул шторку, закрывающую окно, и указал на городок, через который они как раз проезжали. Городок был чистый, мирный и по-весеннему нарядный.

– Как именно? – спросил Франц. – Замкнуться в своем блаженном покое и делать вид, будто вокруг ничего не происходит? Хороша жизнь: главная национальная гордость – оперный театр, смысл существования – даже не деньги как таковые (это было бы еще понятно), а проматывание денег – на балы, на торжества, на ту же оперу, главный политический скандал – строительство театра для Вагнера! Подумать только! Если бы Вильгельму вздумалось строить театр для Вагнера, кто у нас обратил бы на это внимание? Но ведь Бавария – это совсем другое дело! Им больше нечего обсуждать, потому что ничего больше не происходит! Ты хотел бы жить в таком раю?

– А ты – в мясорубке под железным канцлером?

– Я уважаю господина фон Бисмарка, именно за то, что он железный, в отличие от некоторых полусумасшедших романтиков на троне.

– А я уважаю его величество Людвига Второго, и если он и впрямь полусумасшедший, то не мешало бы и нашему Вильгельму вместе с его Бисмарком сойти с ума таким же манером – может, тогда, наконец, мы заживем по-человечески и перестанем ощущать себя нищими по сравнению с Баварией.

Франц принялся терпеливо объяснять, что они ни в коем случае не нищие, даже по сравнению с Баварией, просто национальные богатства расходуются по-другому. Для Пруссии сейчас настало сложное время, страна напрягает все силы, конечно, приходится отказывать себе в радостях мирной жизни ради приближения окончательной победы... Тео упрямо мотал головой и твердил, что всю эту галиматью он в любой момент может прочесть в прусских газетах, так что Францу не обязательно тратить силы, повторяя ее вслух. И в конце концов Франц действительно замолчал. Бесполезно переубеждать человека, который объективным доводам предпочитает свое субъективное видение, основанное на идиллических пейзажах, увиденных из окошка кареты, помпезных представлениях мюнхенской оперы и загадочно-пленительном образе короля этой изнеженной страны.

Дорога была идеальной (видимо, потому, подумал Франц, что ее построили недавно, и к тому же она вела из столицы в резиденцию короля – как тут не следить за ее состоянием?), лошади бежали ровно, и это отсутствие замедлений или ускорений вкупе со свежим воздухом с гор убаюкало Франца, утомленного дебатами с Тео. Он задремал и проспал довольно долго, пробудившись от воплей неугомонного подчиненного:

– Я вижу его! Я вижу его! Хауфф, смотри скорее!

– Ну, что еще?.. – пробормотал Франц, выглядывая в окно.

Дорога спускалась в глубокую долину, окруженную лесистыми склонами гор, на самой высокой и отвесной из которых возвышался замок. Заходящее солнце висело вровень с его крышами, окутывая точеные башни золотистым сиянием и окрашивая белоснежные стены во все оттенки красного цвета – от кроваво-багряных до нежно-розовых. Пушистые тучки скрывали вершину горы, отчего казалось, будто замок парит в воздухе.

– Фата-Моргана... – зачарованно прошептал Тео.

– Да, красиво, – согласился Франц. – Так это и есть пресловутый Нойшванштайн?

Он тут же пожалел об оброненном им слове «пресловутый», которое могло привести к новым спорам с Теодором, но, к счастью, тот его даже не заметил, поглощенный созерцанием замка.

Между тем их путь лежал в долину, где их уже ждал другой замок – Хоэншвангау, – в котором им предстояло временно поселиться.

На следующий день кронпринц со свитой отправился в Нойшванштайн на встречу с королем. Тео по такому случаю проснулся на заре и несколько часов с величайшей старательностью приводил себя в порядок. Франц едва не упал, когда заглянул к нему в комнату по какому-то делу и застал его в папильотках перед зеркалом. В комнате было душно от большого количества жаровен с углями, на которых грелись разнообразные щипцы – для одежды и для волос, – и стоял сильный запах крахмала, пудры и духов.

– А, Хауфф, хорошо, что ты зашел, – обрадовался Тео. – У тебя не найдется ли голубого шейного платка? Мой платок испортили минуту назад – прожгли щипцами, когда плиссировали, дурачье безрукое!

– Да это все вы, сударь, твердили: «Больше складок, больше складок, сильнее заутюживайте», – встрял камердинер Тео.

– Заткнись, – прошипел ему хозяин. – Найди лучше мои духи.

– Да вот же они, сударь.

– Не эти! Те, который я специально приготовил вчера! Ох, я ж тебе человечьим языком сказал: синяя склянка!

– Зачем тебе платок? – опешил Франц, наблюдая за этими лихорадочными приготовлениями. – У тебя есть форма, которую ты и наденешь.

– Да, но надо же мне как-то оживить этот унылый мундир! У тебя будет лента, а у меня что?

Франц на месте вправил Тео мозги, объяснив, что какой бы унылой ему ни казалась форма, украшать ее по собственному почину отнюдь не следует, да и вообще, глупо собираться на официальный прием, как на бал. Все эти кудряшки (Франц дернул одну папильотку, отчего Тео испустил такой вопль, как будто у него вырвали клок волос) не только неуместны, но даже неприличны, так как свита его высочества кронпринца должна выглядеть прежде всего солидно. Они долго спорили по этому поводу и сторговались на том, что Тео отказался от шейного платка и прочих аксессуаров, коими он планировал себя украсить, но отстоял право на кудряшки (каковым правом он воспользовался в полном объеме и отправился в путь кудрявым, как одуванчик). Все-таки Францу не зря пророчили большое будущее на дипломатическом поприще.

Дорога в королевский замок вилась серпантином, потому что иначе невозможно было преодолеть необыкновенно крутой подъем. В пути Тео делил свое внимание между собственным отражением в зеркальце, которое он прихватил с собой и в которое придирчиво изучал свою смазливую физиономию, и впечатляющими видами из окна. Каждый раз, когда дорога делала очередной виток и Нойшванштайн представал перед разместившимися в веренице карет дипломатами в новом ракурсе, Тео заставлял кучера останавливать экипаж и выбегал смотреть замок. В конце концов Францу это надоело, кроме того, его беспокоило, что они отстали от принца и его свиты, и он чуть ли не за шкирку затолкал подчиненного в карету и велел кучеру ехать дальше без остановок.

У моста, перекинутого через ров (и удивительно похожего на настоящий подъемный мост, только вот подъемных механизмов Франц не увидел), возникла еще одна непредвиденная задержка. Из ворот замка как раз выезжала карета, и кучеру, который вез Франца и Тео, пришлось остановить экипаж в стороне, чтобы пропустить ее. Судя по великолепию кареты и красоте лошадей, впряженных в нее четверкой, а также по тому, что стражники, охранявшие ворота, отдали честь, когда она проезжала мимо, в ней находилась какая-то важная персона.

Но тут произошло нечто неожиданное. Один из солдат, отдававших честь человеку в карете, вдруг словно опомнился, встрепенулся и подал какой-то знак другому стражнику. И тотчас перед каретой, уже выезжавшей из ворот, резко опустилась, чуть ли не обрушилась тяжелая решетка («Не могли, что ли, шлагбаум сделать, как все люди?» – пробормотал Франц; «Какой тебе шлагбаум? Это же рыцарский замок!» – ответил Тео).

– Это еще что?! – закричал кучер. – Чуть головы лошадям не срубили, дуралеи!

Из кареты выглянул молодой человек.

– Что там случилось? – раздраженно поинтересовался он.

Один из солдат подошел к нему, отдал честь и со всей почтительностью сообщил:

– Вам запрещен выезд из замка, ваша светлость.

– Что? – изумился юноша в карете. – Это еще почему?

– Приказ его величества, ваша светлость.

– Что за чушь? Какой еще приказ? Откройте ворота, я тороплюсь!

– Никак невозможно, ваша светлость.

– Я хочу видеть начальника караула! – объявил юноша и вышел из кареты.

Тут Тео, наблюдавший за этой сценой из окна, воскликнул:

– Да это же принц Пауль!

Франца больше всего беспокоило, что из-за этого происшествия они вынуждены торчать перед запертыми воротами, в то время как его высочество наверняка уже ждет их внутри, но странная сцена, свидетелем которой он стал, не могла не привлечь его внимания. Ему было интересно, почему солдаты вытягиваются во фрунт перед мальчишкой в штатском, и он спросил Тео:

– Кто это такой? Он член королевской семьи?

– Почти, – ответил Тео. – Это любимец короля, фаворит номер один.

– Да, и, видимо, от большой любви король не выпускает его из замка.

– Не знаю, что там у них случилось, но в любом случае сочувствовать принцу Паулю я не стану. Весьма неприятный субъект, знаешь ли.

В глубине души Тео не имел ничего против принца Пауля, но все дело было в том, что последний отнесся к нему с какой-то необъяснимой неприязнью тогда, в Мюнхене, когда Тео купался в милостях короля. Юный фон Рейзенбах чувствовал, что принц Пауль его прямо-таки ненавидит, и чем дальше, тем больше. В конце концов даже король это заметил и сделал своему любимцу внушение, после чего принц Пауль в отношении к Тео сменил откровенную неприязнь на изысканную, но холодную вежливость. Тео так и не понял, чем он это заслужил, но рассудил, что, коль скоро принц Пауль не любит его, то и ему не за что любить принца Пауля.

Тем временем явился начальник караула. Вытянувшись перед королевским фаворитом и отдав ему честь, он принялся по всей форме докладывать имя и звание.

– Господин лейтенант, обойдемся без церемоний, – перебил его принц Пауль, – тем более что я вчера подал в отставку. Вы же видите – на мне нет формы.

– Приказа о вашей отставке еще не поступало, ваша светлость, – сообщил начальник караула.

– А приказ о том, чтобы не выпускать меня из замка, поступил? – уточнил принц Пауль.

– Так точно, ваша светлость.

– Но послушайте, это же нелепость какая-то! Всем известно, что его величество может сказать что-нибудь сгоряча, а потом сам же забудет, и вовсе необязательно каждое его слово воспринимать как официальный приказ.

– Мы все получили письменный приказ, ваша светлость.

Это почтительное замечание подействовало на принца Пауля как удар грома – он даже схватился было за голову, но вовремя спохватился и поправил свой цилиндр, превратив тем самым жест отчаяния в будничное и простое движение.

– Изволите взглянуть, ваша светлость? – спросил начальник караула, извлекая из заблаговременно принесенного с собой футляра гербовую бумагу (видимо, он подозревал, что принц потребует доказательств).

– Нет, нет, – замахал руками принц Пауль, – я не хочу видеть это!

Он долго молчал. Начальник караула все еще стоял рядом с ним, вытянув руки по швам.

– Вы свободны, лейтенант, – сказал ему принц Пауль. Тот поклонился и исчез. Принц вздохнул и сел в карету, сказав кучеру:

– Поворачивай, поедем обратно.

Решетка на воротах поднялась, и экипаж Франца и Тео покатил по подъездной аллее вслед за каретой принца.

Франц зря боялся опоздать. Напротив, им всем еще пришлось какое-то время подождать аудиенции. Кронпринц Фридрих не постеснялся выразить свое неудовольствие по этому поводу, но ему намекнули, что король Баварии в последнее время пребывает в расстроенных чувствах и по этой причине не принимает вообще никого, так что ему, Фридриху, еще повезло, что его вообще пожелали видеть.

Тео во время ожидания не мог усидеть на месте от волнения, и Франц стал всерьез опасаться, как бы он не выкинул какой-нибудь фортель во время приема. В аудиенц-залу один за другим входили приближенные короля (Франца поразило, что в большинстве своем они были молоды и похожи друг на друга – высокие, красивые, с длинными светлыми волосами; то, что все они были облачены в небесно-голубые придворные мундиры, только усиливало внешнее сходство), и многие из них приветливо раскланивались с Тео как со знакомым, а один из них – молоденький флигель-адъютант его величества – даже обнял его. Когда же наконец явился сам Людвиг, он тоже заметил Тео и одарил его приветливым взглядом и улыбкой. От такого знака внимания Тео едва не растаял. Он покраснел от удовольствия и расплылся в такой блаженной улыбке, что Францу пришлось незаметно толкнуть его локтем в бок: дескать, все это прекрасно, но ты, пожалуйста, не забывайся. Тео перестал улыбаться, но на протяжении всего приема не сводил с короля исполненного обожания взгляда.

Франц никогда не был монархистом. Вернее, он стоял за сильную власть, сосредоточенную в руках одного лица (либералом он тоже отнюдь не являлся), но при этом не считал, что эта власть непременно должна быть обусловлена божественным помазанием и прочей мистикой. Рационализм второй половины девятнадцатого века наложил свой отпечаток на верноподданнические чувства Франца: он был готов подчиняться главе государства и добросовестно играть роль винтика в системе, но прийти в экстаз от взгляда и улыбки короля, как это случилось с Тео, он не смог бы, даже если бы то были взгляд и улыбка прусского кайзера, а не короля Баварии, до которого Францу вообще не было бы никакого дела, если бы этот тип не пытался, воспользовавшись тем, что Пруссия занята войной, вести какие-то свои сомнительные игры. Впрочем, в прусском посольстве бытовало мнение, что едва ли за этими интригами стоит лично король. Он слишком молод, слишком зелен, слишком не от мира сего, чтобы разрабатывать такие сложные планы и осуществлять их, полагали дипломаты и все пытались вычислить «серого кардинала», стоявшего за спиной короля и руководящего его внешней политикой (что было непросто: высшие чины в государстве не поддерживали с королем никаких личных отношений, делая каждый свое дело и не более того, а придворные любимцы не имели доступа к правлению). Однако Франц, присутствуя на приеме и слушая речи, которые произносил Людвиг своим мягким и гармоничным, почти женоподобным голосом, думал, что не так-то он и прост, этот «баварский мечтатель», и голова у него безусловно работает – несколько парадоксальным образом, но ведь тем лучше, точнее, тем хуже (для Пруссии, потому что черта с два угадаешь, каким путем пойдет эта причудливая мысль). Великим стратегом Людвиг, может, и не был, зато мог мастерски сыграть на психологии. Этому способствовало присущее ему обаяние, которое подействовало на всю прусскую делегацию, начиная от кронпринца и заканчивая Тео, даже дышать не могущим от восхищения, и перед которым устоял один только Франц, напротив, чувствовавший к королю все возрастающую неприязнь.

Причины этой неприязни он сам не мог определить. Во всяком случае, дело было не в политике – черт с ней. Просто Людвиг сам по себе ему не понравился. Была в нем, как любил выражаться Франц, какая-то гнильца, некая червоточинка.

– Он выглядит больным и печальным... – сочувственно прошептал Тео. – Раньше он таким не был.

Это была правда. В нервически-расслабленной позе и жестах Людвига ощущалась болезненность, а голос его временами начинал звучать приглушенно и как будто сдавленно, точно король боролся с приступом физической боли. Его лицо, и без того очень бледное, почти не знавшее лучей солнца, имело какой-то свинцовый оттенок, а большие, слегка навыкате глаза были окружены глубокими тенями. После этой аудиенции Тео долго приставал к Францу: «Скажи, ведь правда он ужасно красивый?» Франц тогда пожал плечами. Ему всегда было трудно сказать о мужчине, красив тот или нет. И потом, бывает на свете красота, которая совсем не радует глаз. Король Баварии обладал красотой как раз такого типа. Слишком резок и почти неестествен был контраст между белизной кожи и насыщенной чернотой волос, почти индиговой синевой теней под глазами и пунцовостью губ. Слишком бросалась в глаза, пожалуй, единственная заметная неправильность и несоразмерность во всем облике короля – чересчур крупный и яркий рот на этом тонком анемичном лице. Слишком веяло от всего этого болезнью, порожденной каким-то тайным ядом.

Франц почувствовал облегчение, когда прием окончился и они все получили возможность покинуть Нойшванштайн и вернуться в Хоэншвангау. Впрочем, обрадовался он рано, потому что, когда делегация спускалась по лестнице, их нагнал камер-лакей. Он приблизился к Тео и что-то сказал ему, отчего тот просиял и, на бегу бросив Францу: «Подожди меня здесь», поспешил за лакеем вверх по лестнице.

Францу пришлось ждать довольно долго. Однако уехать без Тео он не мог, потому что они прибыли в одной карете, и был вынужден бесцельно слоняться по длинной и прохладной галерее со сводчатым потолком. От нечего делать он перегнулся через каменные перила и стал смотреть вниз. Этажом ниже шла такая же открытая галерея, и на ней Франц заметил того самого молодого человека, которого на его глазах отказались выпустить из замка, – принца Пауля.

Таинственный узник Нойшванштайна был все в том же партикулярном костюме, который, при всей своей несомненной элегантности, казался неуместным в этом полусказочном царстве. Длинные светлые волосы (судя по всему, такая же обязательная принадлежность придворного костюма, как и голубой мундир) были собраны в хвост.

Принц Пауль нервно расхаживал взад-вперед по галерее и время от времени выглядывал в боковой коридор, явно ожидая кого-то. Наконец ему надоело ходить туда-сюда, он подошел к оконной амбразуре и устремил взгляд на расстилавшиеся за окном долины и величественные цепи гор. Надо полагать, романтический пейзаж, открывавшийся из окон королевского замка, не мог способствовать примирению с неволей. Франц услышал, как принц Пауль тяжело вздохнул.

В конце нижней галереи показался еще один молодой придворный – причем, судя по количеству лент и звезд, не из последних. Тео не уставал восхищаться красотой здешней формы, но Франц находил ее какой-то опереточной и перегруженной всевозможной мишурой. Она состояла из упоминавшегося уже голубого мундира, белоснежных рейтуз и ботфортов. Талию туго стягивал белый шарф с серебряным шитьем и затейливой бахромой, сбоку на перевязи висела шпага. Если бы этим дело кончилось, оно было бы еще ничего, но описываемый здесь юный вельможа был, как уже говорилось, весьма щедро разукрашен всевозможными знаками отличия. Кроме того, Франц знал, что эта легкомысленная форма в случае необходимости может дополняться голубой шинелью с серебряными галунами и треуголкой с таким плюмажем из белых перьев, какой не снился ни одной цирковой лошади. В общем, если бы Францу предложили какую-нибудь должность при баварском дворе, пусть даже самую высокую и почетную, он отказался бы хотя бы потому, что ни за что не желал быть изукрашенным подобным образом. Однако нельзя было не признать, что юному вельможе, в общем-то, идет его наряд. Цвет мундира почти совпадал по тону с небесной голубизной глаз, а золото ниспадавших на плечи кокетливых локонов чудно гармонировало с эполетами, не говоря уж о стройности ног, подчеркнутой рейтузами и ботфортами, и тонкости стана, обрисованной белым шарфом на талии.

Принц Пауль, прильнувший к окну и, по-видимому, забывшийся, не заметил появления нового лица. Тот, остановившись в стороне, некоторое время смотрел, склонив голову, на печального принца, наконец рассмеялся и сказал:

– Сен-Мар перед казнью.

Принц Пауль обернулся и тоже улыбнулся, хотя и невесело.

– Да и ты выглядишь неважно, Эрих, – заметил он. – Какой-то ты бледный... Что с тобой? Не болен ли ты?

– Ты издеваешься надо мной?! Чтоб ты знал, мое дежурство продолжается с тех самых пор, как ты отправился на эту проклятущую свадьбу! А он в последнее время почти не спит и постоянно на взводе, а когда он на взводе – ты это знаешь, – можно забыть об отдыхе. Мне кажется, я за все эти дни ни разу не заснул в своей постели. Я приспособился спать у него в приемной – знаешь, там есть диваны и кресла. А сегодня только он меня отпустил, только я прикорнул в моем любимом кресле, как меня разбудили по твоему зову! И после этого ты еще спрашиваешь, почему я неважно выгляжу!

– Прости меня, Эрих, – ответил принц Пауль, с искренним сочувствием и раскаянием выслушав причитания собеседника. – Если бы я знал, как обстоят дела, я бы тебя ни за что не потревожил.

– Ты, по-моему, подал в отставку только вчера, – мрачно сказал Эрих. – Неужели ты умудрился менее чем за сутки забыть наши порядки?

– Я думал, он найдет кого-нибудь мне на замену.

– И он, и я, и мы все по-прежнему надеемся, что никакая замена не понадобится, Пауль.

– Ну-ну. Надеюсь, ты не сойдешь на нет, пока не умерли ваши упования.

– Ради Бога, Пауль, не хочешь же ты сказать, что ты всерьез намерен...

– Эрих, не отговаривай меня, это бесполезно. Мы с тобой уже говорили на эту тему, тебе известны мои планы, и я от них не отступлюсь.

– Ладно. Чего ты от меня хочешь, в таком случае?

– Хочу знать, что происходит. Тебе известно, какой он недавно отдал приказ?

– Не выпускать тебя из замка? Знаю, Пауль, знаю, и, между прочим, тебе еще повезло, что этим все кончилось. Его первоначальные намерения в отношении тебя понравились бы тебе еще меньше. Я даже не стану рассказывать тебе, что он сперва хотел с тобой сделать.

Эти слова были произнесены без тени иронии. Эрих как будто со всей искренностью радовался за благополучный исход дела и даже считал в глубине души, что его приятель такого благополучия не заслужил.

Принц Пауль тоже это заметил.

– Слушай, Эрих, – сказал он после паузы, – ты говоришь об этом так, как будто это... нормально.

– Признаться, слово «нормально» в твоих устах меня удивляет, Пауль, и даже, прямо скажем, ставит в тупик. В сущности, что из происходящего здесь можно считать нормальным? Нормально ли это, когда двое... скажем так, высокопоставленных лиц переодеваются в костюмы Лоэнгрина и оруженосца Лоэнгрина и плавают в лодке по лебединому озеру?

– Эрих, прошу тебя!.. – простонал принц Пауль, но Эрих неумолимо продолжал:

– Может быть, ваши зимние поездки в санях были хоть в чем-нибудь нормальны? А наши пышные премьеры в придворном театре? Принц Пауль в роли Тангейзера, Зигфрида, того же Лоэнгрина? Нормально ли это? Или эти забавные соревнования – кто перепрыгнет на коне через пропасть? Двое мальчиков из гарнизона разбились насмерть, но принц Пауль у нас герой! Это нормально? Я мог бы тебе напомнить о еще кое-каких ненормальностях, которые вы с ним творили – и, кажется, к обоюдному вашему удовольствию...

– Да замолчишь ты или нет?! – вскричал принц Пауль, выйдя из себя, и сделал такое движение, словно собирался броситься на собеседника.

– Вы сегодня очень нервны, – холодно заметил Эрих, отступая в сторону.

– Прости, – принц Пауль пришел в себя и перевел дух. – Да, ты прав, я все это делал, но ведь... это была как бы игра, понимаешь?

– Это была не игра, и ты это знаешь не хуже меня. Ты относился ко всему с не меньшей серьезностью, чем и все мы.

– Возможно. Возможно. Но это не могло продолжаться вечно! Должен же быть какой-то предел этому безумию, да, прекрасному, да, изумительному и волшебному, но – безумию!

– Ну что ж, видимо, кое-кто считает, что такой предел еще не наступил. Что тебя, собственно, не устраивает, Пауль? Что кто-то там, внизу (обитатели Нойшванштайна говорили «внизу», когда имели в виду нечто, происходящее за пределами замка), находит ненормальным то, что ты делаешь? Но какое нам дело до них? У нас здесь другой мир, созданный нами самими, по нашим законам, сообразно нашим вкусам. В этом мире мы делаем что хотим, и плевать нам на других!

– Довольно, Эрих, я уже наслушался этих рассуждений от него, и меня от них просто тошнит. Я не понимаю, почему я должен презирать то, что происходит там, и восхищаться тем, что происходит здесь. Почему огромный мир не достоин ничего, кроме презрения, а наш маленький мирок велик и прекрасен? Мне надоело быть Фридрихом при Лоэнгрине! Я хочу наконец стать собой!

– Собой? Это кем же именно?

– Сыном, братом, мужем, отцом! Я хочу жить в реальном мире и приносить пользу, а не потакать прихотям человека, который – будем смотреть фактам в лицо – сильно не в себе!

Эрих принялся что-то возражать, стараясь перекричать принца Пауля, и тут оба поняли, что говорят уже слишком громко и их голоса гулким эхом отдаются от каменных сводов, и одновременно замолчали.

– Черт, Эрих, я же просил тебя: не пытайся со мной спорить, – заговорил наконец принц Пауль, понизив голос. – Мы с тобой никогда не убедим друг друга. Просто прими как данность: я выхожу из игры. Все.

– Это еще неизвестно, – скептически усмехнулся Эрих. – Как ты успел заметить, тут все зависит отнюдь не от тебя.

– Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Как ты уже знаешь, меня не выпускают из замка. Но в то же время меня не хотят видеть. Когда я с полчаса назад пытался толкнуться к нему, меня не приняли. Как ты объяснишь сей парадокс: меня не отпускают, но и видеть не хотят?

– На самом деле никакого парадокса тут нет. Приказа не принимать тебя не было. Мы с Дюркхеймом взяли смелость отдать это распоряжение от своего имени. Просто мы рассудили, что если ты ворвешься к нему и начнешь качать права, то будет только хуже.

– Слушай, Эрих, мне надо поговорить с ним...

– Ты уже разговаривал с ним вчера. Ты помнишь?

– О-о-о, – простонал принц Пауль, закрывая лицо руками, – я этого никогда не забуду!

– Вот то-то же. И никто не забудет. Повторения вчерашней истории нам, как ты понимаешь, не нужно. Поэтому тебе сейчас лучше сидеть тихо и не лезть на рожон. Пусть буря поуляжется, он успокоится, да и ты тоже, а там, глядишь, вы и помиритесь.

– А вот это вряд ли.

– Посмотрим. Главное, помни, что я сказал: не высовывайся, договорились?

– Но мне надо домой! Меня ждут и волнуются!

– Пауль, не сходи с ума.

– Скажи это не мне, а... сам знаешь, кому. Только, боюсь, поздно давать ему такие советы.

– Нет, я говорю это тебе, Пауль! Смотри на вещи реально: домой ты сейчас не попадешь в любом случае, а если разозлишь его, то не попадешь вообще никогда, а еще чего доброго, попадешь не домой, а в другое место, куда никому из нас не хочется. Ты ведь знаешь его не хуже меня, верно?

Принц Пауль со сдавленным стоном привалился к стене и закрыл глаза.

– Ладно, ладно, – Эрих похлопал его по плечу. – Пока все идет относительно хорошо. Я бы даже сказал, что тебе везет.

– Да уж, сногсшибательное везение – я в ловушке!

– По своей вине, Пауль.

– По своей?!.. – возмутился было принц Пауль, но тут же взял себя в руки и сказал спокойным тоном: – Ладно, Эрих, иди-ка ты лучше спать, пока дают.

– Отличная идея! – кивнул Эрих и, уже собираясь уйти, прибавил: – Видишь, Пауль, я следую твоим советам, когда они дельные. Последуй и ты моим.

Принц Пауль ничего не ответил и мрачно отвернулся к окну.

Ни один, ни второй не заметили на верхней галерее первого секретаря прусского посольства, не пропустившего ни единого слова из их разговора. Франц сам удивился тому интересу, который пробудили в нем закулисные делишки чужого двора. Казалось бы, что ему до злоключений принца Пауля? Он ведь, собственно, так и не разобрался, в чем их суть, и едва ли когда-нибудь разберется. Скорее всего «фаворит номер один» короля Баварии так и останется в его памяти расплывчатым абрисом. Но его мысли все равно с необъяснимым упорством бродили вокруг тайны, одна сторона которой была сегодня ему приоткрыта.

Пока Франц слушал разговор двух придворных на верхней галерее, Теодор проводил время в обществе обожаемого короля. Об этом он мечтал с тех самых пор, как его величество уехал из Мюнхена этой зимой, оставив Тео на память перстень и надежду как-нибудь встретиться вновь, но одно мешало ему сейчас почувствовать себя в полной мере счастливым: сейчас, в неофициальной обстановке Людвиг выглядел еще более подавленным, и Тео было больно это видеть. Их кресла стояли рядом, и, вглядываясь в лицо, которое завораживало его своей странной, загадочной красотой, Теодор с тревогой замечал все новые и новые признаки терзающей короля боли – физической или душевной. Он видел, что припухшие губы искусаны в кровь. А когда Людвиг зачем-то снял одну перчатку, Тео заметил у него на ладони глубокие пунцовые бороздки, какие обычно остаются, когда в отчаянии или в ярости сжимаешь кулак так сильно, что кровь течет из-под ногтей.

Король проследил направление его взгляда и неожиданно рассердился.

– Куда вы смотрите, господин фон Рейзенбах?! – вскричал он и вскочил с кресла.

Тео вздрогнул и потерянно заморгал глазами. Только что с ним разговаривали так мило и любезно – и вдруг эта странная вспышка.

– Простите, ваше величество, я... – залепетал он.

Людвиг перебил его:

– Мне надоели эти сочувственные взгляды! Я не нуждаюсь в вашем сострадании, понятно ли вам это? Мне не нужны соболезнования от тех, кого не касаются мои личные дела! Откуда вам известно об этой истории? Кто вам рассказал? Я спрашиваю вас, господин фон Рейзенбах!

– Я ничего не знаю, ваше величество, – ответил вконец растерявшийся Тео. – Мне никто ни о чем не рассказывал. Но, да простит меня ваше величество, я с первого взгляда понял, что у вашего величества случилась какая-то беда. Если вашему величеству угодно запретить мне испытывать сочувствие, я готов повиноваться – точнее, я попытаюсь повиноваться, потому что невозможно запретить сердцу чувствовать. Но мне было бы гораздо легче, если бы вы позволили мне помочь вам справиться с этим несчастьем, в чем бы оно ни заключалось, потому что – я уже тысячу раз говорил это вашему величеству – я готов на все ради вас.

Людвиг успокоился так же неожиданно, как и впал в гнев.

– Вы правильно заметили, господин фон Рейзенбах, – сказал он мягко и вновь сел в кресло, расслабленно откинувшись на спинку. – У меня случилось несчастье. Мне ужасно тяжело и больно. Но вы тут ничего поделать не можете. Если вы действительно готовы помочь, то... – Людвиг сделал паузу и улыбнулся, – просто позвольте мне забыться в вашем обществе. Вы так обаятельны и остроумны, что вам это без труда удастся. Только оставьте эти скорбные взгляды и будьте прежним милым Теодором. Не напоминайте мне без конца о моей боли, и она если не пройдет, то отступит на время.

Поняв, что от него требуется, Тео тут же улыбнулся своей лучезарной улыбкой, которая в былые времена заставляла короля бесконечно восклицать: «Ах, что вы за очаровательное существо, господин фон Рейзенбах!» Людвиг тоже улыбнулся ему своими искусанными в приступе ярости и отчаяния губами и мягко накрыл его руку, лежащую на подлокотнике кресла, своей рукой. Тео показалось, что тень если не сошла с его лица, то, во всяком случае, померкла. Он отважился пожать в ответ затянутую в лайковую перчатку руку короля. Их пальцы переплелись.

– Так вы согласны развлекать несчастного затворника, господин фон Рейзенбах? – спросил король.

– Располагайте мною, ваше величество, – ответил Тео.

– В таком случае, я пришлю за вами нынче вечером, – Людвиг высвободил свою руку из руки Тео и поднялся с кресла. – Сейчас я вынужден проститься с вами на время, и у вас, я полагаю, есть дела, но вечером мы оба будем свободны, верно?

Тео тоже встал и поклонился.