Часть 2. Исповедь фаворита
Too brief for our passion, too long for our peace,
Were those hours, can their joy or their bitterness cease?
We repent – we abjure – we will break from our chain...
Lord Byron
Дорога стрелой убегала между скалистых гор.
В карете Франца царило молчание. Принц Пауль глубоко задумался о чем-то и сидел, отсутствующе глядя перед собой. Локоть одной руки он утвердил на подоконнике, голову чуть склонил набок, подбородок опустил на полусогнутые пальцы. Франц смотрел на него и думал, что сходство между ним и Людвигом гораздо более велико, чем это могло показаться вначале. Взять хотя бы эти необъяснимые перепады настроения. Или эту театральность речей, манер, поз. Он сказал об этом вслух. Принц Пауль улыбнулся – то ли польщенно, то ли со скрытой досадой.
– Вы находите? Что ж, это неудивительно.
– Да, я тоже думаю, что неудивительно. В конце концов, по вашим словам, вы росли и воспитывались вместе.
– Дело не только в этом. Наверное, мы действительно похожи на неком глубинном уровне. Без подлинного родства душ мы едва ли сблизились бы. Людвиг – очень замкнутая, углубленная в себя натура, он ни за что не подпустит к себе близко никого, с кем не ощутит душевной связи. Собственно, меня тоже далеко не сразу облекли доверием. Сначала ко мне очень долго присматривались. – Принц Пауль снова улыбнулся. – Людвиг в детстве был большим любителем китайских церемоний. В нем и сейчас это осталось, но тогда этого было еще больше. Казалось бы, этикет – это такая вещь, которая только мешает жить, особенно в детстве, но Людвиг ребенком соблюдал его до мелочей – это была стена, которая отгораживала его от окружающих. Когда мы познакомились, мы едва умели разговаривать, но мы все равно говорили друг другу «вы». Я должен был быть его товарищем в играх, но он любил играть один, и мое присутствие его часто раздражало. Когда он хотел избавиться от меня, то делал вот так, – принц Пауль жеманно махнул рукой, – и говорил: «Вы мне не нужны».
Франц представил себе эту картину и рассмеялся.
– Нелегко вам было исполнять ваши обязанности, – сказал он, – если они, как вы говорили, состояли в том, чтобы находиться рядом с ним.
– На самом деле я почти всегда находился рядом с ним, хотел он того или нет, – ответил принц Пауль, – ведь мы учились вместе, а учеба занимала почти все наше время. Наша учебная программа была оставлена лично королем – дедом Людвига. Он обожал своего внука, считал его необыкновенным ребенком, и его, а также и меня заодно, растили в соответствии с этим представлением о нем.
– В чем это выражалось? – спросил Франц.
– Ну, надо вам сказать, что Людвиг Первый тоже был... весьма чудаковат, особенно с возрастом, и многие свои странности его внук унаследовал от него, а то, что не унаследовал, было привито ему этим своеобразным воспитанием. Основным условием нашего содержания была почти полная изоляция от внешнего мира. Даже нашим родителям дозволялось навещать нас очень редко. Мы жили в полной глуши – зимой в Берге, а летом в Хоэншвангау, откуда нас вывозили время от времени только для того, чтобы мы могли принять участие в каком-нибудь придворном торжестве, на котором без Людвига нельзя было обойтись, или пойти в театр, что мы оба очень любили с самого раннего детства. Его величество всячески поощрял эту любовь и прочие наши, как он выражался, устремления к прекрасному, и в театр нас возили всегда, когда мы того хотели. Нам вообще редко что-либо запрещали и никогда не наказывали, но при этом мы почему-то не были избалованы... точнее, конечно же, были, но не так, как обычно бывают избалованы дети, а систематически. У нас были прекрасные воспитатели и учителя, поэтому учеба доставляла нам удовольствие, хотя программа была сложной, и все ограничения, которые на нас налагались, нисколько нас не тяготили, потому что мы сами понимали, что они необходимы.
– И все-таки вы должны были чувствовать себя одиноко, – заметил Франц.
– Мы оба любили одиночество, – ответил принц Пауль. – Или нас приучили его любить?.. Как бы то ни было, мы не скучали. Нас со всех сторон окружала рыцарская старина, тайны, предания о призраках, обитающих в покоях наших замков, или о русалках, живущих в Штарнбергском озере, которых можно увидеть в лунные ночи, романтические сочинения в нашей библиотеке. Для маленьких мечтателей, какими мы были, это был рай. И, к тому же, я ни за что не променял бы эту долю на другую, потому что любил Людвига и никогда не расстался бы с ним по своей воле. Помню, как-то раз нас навестил король и вызвал меня для конфиденциального разговора. Мой отец, сказал он, хочет отдать меня в военную школу. Это была давняя традиция нашей семьи – младшие дети мужского пола становились военными. Герцогство Штауфен – майорат и отойдет к моему старшему брату, поэтому наша семейная традиция должна была обеспечить мое будущее. Я тогда был достаточно взрослым и понимал это, но все равно отказался от военной карьеры с тем, чтобы остаться при дворе. Короля очень обрадовал мой ответ. Он всячески укреплял во мне эту преданность и умилялся нашей дружбе. Если из Людвига делали идеального монарха, то из меня – идеального подданного. Старый король любил подозвать к себе нас обоих, соединял наши руки и заставлял нас клясться, что мы всегда будем вместе. И вы понимаете, что, если мне с самого раннего детства конопатили мозги подобным образом, то это должно было остаться надолго, если не на всю жизнь. Поэтому у меня сейчас такое чувство, что я предаю своего короля... ничего не могу с этим поделать. Знали бы вы, с какой искренностью я упоминал в своих ежедневных молитвах своего дорогого друга, сеньора и повелителя, его королевское высочество Людвига! Наши отношения, как видите, вполне вписывались в наши романтические рыцарские фантазии. Роланд и Оливье, королевский сын Лоэнгрин и его верный Фридрих – нам было кому подражать. Наверное, для многих детей обычны такие игры, но у нас они подкреплялись реальностью. И потом... я действительно был привязан к Людвигу. Своих родных я, как уже говорилось, почти не видел и не знал, но мне, как и всякому ребенку, надо было кого-то любить, и я весь свой запас чувств обратил на Людвига. Впрочем, дело было не только в том, что он был единственным по-настоящему близким мне существом, и не в том, что все вокруг поощряли и укрепляли мою любовь и преданность. Просто он сам по себе наделен способностью привлекать сердца. О нем до сих пор говорят, что он может просто околдовать. Вы этого не заметили?
Франц заметил, но не на личном опыте. Сам он упорно оставался невосприимчивым к чарам Людвига и угадывал за дивным образом «сказочного короля» черты неврастеника и психопата, а то и чего похуже. Принц Пауль же видел с детства и, несмотря ни на что, по сей день странное, ни на кого не похожее, многоликое и неописуемое, но необыкновенно очаровательное создание. Очень замкнутый и застенчивый, Людвиг, тем не менее, всегда умудрялся выделяться и поражать своей оригинальностью во всем – будь то внешность, или манеры, или мышление. Все в нем была магия (неясно только, белая или черная), а на дне огромных, широко раскрытых глаз таились бездны, в которые было боязно и в то же время хотелось заглянуть. В детстве принц Пауль мог часами завороженно следить за своим «другом, сеньором и повелителем», когда тот легкой, грациозной тенью бродил по древним залам замка, с упоением разглядывая фрески на стенах, или кормил лебедей, стоя на берегу озера, или лежал в высокой траве буковой рощи, любуясь облаками, плывущими по небу.
– Думаю, тогда он был привязан ко мне меньше, чем я к нему, – промолвил он, увлеченный своими воспоминаниями. – Он был слишком углублен в себя, чтобы замечать других.
Но это была неправда. «Мой адъютант принц Пауль, – писал в дневнике двенадцатилетний Людвиг, – самое прекрасное существо на свете. Я люблю его так сильно, что иногда мне хочется плакать, когда я смотрю на него. Я хочу сказать ему об этом, но не знаю, как, и чувствую себя глупо». Сдерживаемые чувства часто отличаются большей глубиной и интенсивностью, нежели выражаемые открыто, и по мере того, как Людвиг с возрастом приобретал способность анализировать свои переживания, в его дневнике стало появляться все больше записей, посвященных адъютанту. «Я слышал, как maman сказала о принце Пауле, что он станет необыкновенным красавцем, когда вырастет. Я думаю, что он и сейчас очень красив. У него волосы и глаза – светлые, брови и ресницы – темные, а на лице ровный, бронзовый загар, что является редким сочетанием. Его черты столь совершенны, что на него хочется смотреть и смотреть, затаив дыхание». Не жалея слов, Людвиг восхищался музыкальными способностями своего друга. Мальчики начали учиться музыке вместе, но если Людвиг справлялся в основном благодаря старанию, то принц Пауль демонстрировал подлинный талант, который отмечали все. Специально для него был приглашен очень известный профессор, ученик Бетховена, – строгий, суровый, всецело преданный своему искусству. Он прослушал обоих принцев, но Людвига сразу отбраковал со всей прямолинейностью, а о Пауле сказал, что, возможно, из этого юноши выйдет толк и он, профессор, так уж и быть, попробует с ним заняться. Людвиг обиделся – не за себя (своим способностям он знал цену), а за небрежный отзыв о таланте принца Пауля. Он не знал, что в устах старика профессора даже самая сдержанная похвала – большая редкость, и, когда он сухо заметил, что принц Пауль небезнадежен в музыкальном отношении, это следовало принять за искренний комплимент. Итак, для Людвига постижение музыкального искусства закончилось на уровне обязательного минимума, а его наперсник продолжал совершенствоваться. Людвиг любил смотреть и слушать, как Пауль занимался – один или со своим профессором. Его пальцы, вечно испачканные чернилами, так вдохновенно и изящно порхали по клавишам рояля, что казалось, будто для принца Пауля нет ничего проще и приятнее, чем сыграть сложнейшую бетховенскую сонату, – а лицо в это время было напряженным и сосредоточенным: брови насуплены, на лбу залегла глубокая поперечная складка, нижняя губа слегка прикушена. Стоило ему допустить малейший огрех, как старый профессор сердито замахивался своей костяной указкой, словно хотел заехать прямо по этим перепачканным чернилами пальчикам, беспомощно замершим на клавишах, и у Людвига сжималось сердце.
У маленького принца Людвига была мечта: построить свой замок. Он сам нарисовал эскизы, в которых продумал каждую мелочь. Это должно было быть идеальное жилище, воплощение его грез, средоточие всего, что он любил. Хорошо было бы построить его в каком-нибудь заповедном лесу или в непроходимых горах, куда ни один любопытный путник не забрел бы даже по чистой случайности, потому что в своем идеальном доме Людвиг хотел быть один... ну, не совсем один, а с принцем Паулем. Было бы чудесно удалиться от мира вместе и жить в райском уголке, где никто не нарушал бы их уединения. Только согласится ли Пауль? Людвиг долго не решался спросить его об этом, потому что боялся услышать отказ, ведь в случае отказа ему бы пришлось расстаться со своей любимой мечтой: уединение в прекрасном замке потеряло бы для него всю свою прелесть, если бы принц Пауль его не разделил. Но наконец он решился – вызвал к себе адъютанта и тем официальным тоном, каким он обычно с ним разговаривал, скрывая свое смятенье чувств, в сдержанных выражениях изложил свой проект. Принц Пауль не просто согласился, но согласился с восторгом. Теперь они вместе мечтали о том, как заживут вдвоем в своем сказочном замке, и даже придумали себе распорядок дня.
Однажды к ним приехал с традиционным визитом старый король, лично надзиравший за их воспитанием, и привез с собой более редких гостей – родителей Людвига (в глубине души воспитанники предпочли бы, чтобы его величество приехал один: у кронпринца Максимилиана были натянутые отношения с сыном). Мальчики сыграли для гостей сонату в четыре руки (Людвиг очень долго репетировал, и разница в дарованиях двух исполнителей не так бросалась в глаза, как могла бы), и столь славно, что король умилился и счел, что такое исполнение заслуживает особенной награды.
– Людвиг, – сказал он, – подойди сюда, дитя мое. И ты тоже подойди, Пауль.
Оба юных принца почтительно приблизились, и Людвиг Первый поцеловал каждого по очереди, любовно потрепал обе макушки – темную и светлую, потом чмокнул внука отдельно, как всегда воскликнув при этом: «Ах, ангел мой, только бы дожить до того дня, когда ты достигнешь совершеннолетия, чтобы я мог своими руками надеть корону на эту прекрасную умную головку и удалиться на покой!» (его королевское высочество кронпринц Максимилиан выслушал эту тираду с кислой кривоватой улыбкой), и, наконец, спросил, есть ли у гениальных детей какие-нибудь желания, потому что он, король, в настоящий момент расположен дать им все, что они у него попросят. Людвиг-младший стоял и молчал: он стеснялся говорить вслух о своих заветных желаниях и, к тому же, понимал, что данное желание такого рода, что никто из взрослых, даже старый король, пришедший в экстаз от музыки Листа, его не исполнит. Но принц Пауль был не так сдержан.
– Замок, ваше величество... – вырвалось у него. Людвиг тут же пихнул его локтем в бок, но было поздно: король услышал и принялся расспрашивать принца Пауля о том, что он имел в виду. Пауль во всем признался, и Людвиг был вынужден принести свои эскизы.
Король долго их рассматривал, даже приказал слугам зажечь еще несколько свечей, чтобы было лучше видно. Потом, протянув эскизы кронпринцу и его жене, сказал:
– Ваш сын отмечен божественным благословением. Обычному человеку не под силу создать такую красоту даже в своем воображении.
Максимилиан, делавший вид, будто прилежно рассматривает эскизы, тяжело вздохнул. Выдрать бы хоть раз как следует этого чудо-ребенка, «отмеченного божественным благословением»!.. Сразу вся дурь бы слетела. Младший брат Людвига воспитывался с родителями, под их надзором, в строгости и умеренности, – и был нормальным ребенком безо всяких глупых фантазий. А этот – жертва педагогических экспериментов, живет тут, как тепличное растение, разыгрывает сонаты на фортепьяно, эскизы какие-то малюет и никаких забот не знает. Точнее, одна забота у него наверняка есть – как бы сесть на трон вместо отца. Ну это ладно, это мы еще посмотрим...
– Людвиг, дитя мое! – король снова поцеловал внука в лоб. – У тебя будет замок – в точности такой, как ты задумал. Место можешь выбрать сам.
Тут раздался треск разрываемой бумаги. Это у его высочества кронпринца дрогнули руки, и эскиз, который он рассматривал, случайно порвался. Но никто этого не заметил. Людвиг схватил руку деда и принялся покрывать пылкими поцелуями.
– Благодарю вас, ваше величество, благодарю вас, благодарю вас!
Король пригласил архитекторов, которые разработали на основе эскизов Людвига настоящие проекты. Вскоре развернулось строительство – на неприступной с виду скале, напротив старого королевского замка Хоэншвангау. Казалось, еще несколько лет – и заветная мечта двух друзей будет исполнена.
– Итак, по вашим словам, у вас было счастливое детство, – резюмировал Франц.
– Да, – кивнул принц Пауль, – только неожиданно оно кончилось. Вот вы можете с точностью назвать день, когда кончилось ваше детство? Я могу. Это случилось, когда умер старый король и взошел на трон Максимилиан. С этого момента для нас с Людвигом все изменилось.
– И, как я понимаю, не в лучшую сторону? – уточнил Франц.
– Мягко говоря, не в лучшую. Тогда мне казалось, что Максимилиан прямо-таки ненавидит Людвига. Наверное, на самом деле это было не так, он, несомненно, любил сына, но очень по-своему, и старался его перевоспитать – «выбить из него дурь», как он выражался. Кроме того, при восшествии Максимилиана на престол образовалась маленькая фронда. Людвиг Первый мечтал возвести на трон внука в обход сына, и, когда он умер, нашлись такие, кто вспомнил об этом желании. Естественно, это не могло сблизить отца с сыном.
– Фронда? – переспросил удивленный Франц, который никогда ни о чем подобном не слышал.
– По баварским меркам это была фронда, – пояснил, улыбнувшись, принц Пауль. – Максимилиан был непопулярен среди дворянства, особенно крупного и родовитого, – например, у моего отца с ним были очень сложные отношения. Его не любили за...
– ...пропрусскую ориентацию, – договорил Франц.
– Не только за это, поверьте. Главным образом, за то, что он навязал стране своего Хольнштайна и... – принц Пауль попытался припомнить то, что говорил о короле Максимилиане его отец, но так и не смог. – Честно сказать, я в этом не очень-то разбираюсь, – он смущенно улыбнулся. – Но короля Максимилиана и графа фон Хольнштайна я знал лично, и они оба мне не нравятся.
Людвиг Первый еще задолго до своей смерти удалился от политических дел, взвалив бремя правления на плечи своего сына, но не спешил с официальным отречением, оставив за собой наиболее приятную часть королевских обязанностей. Максимилиана он не особенно любил ни как сына, ни – вместе с большей частью старой баварской знати – как политика за чрезмерную увлеченность прусскими порядками и ориентацию на буржуазию в обход интересов аристократии. Он мечтал дождаться совершеннолетия внука Людвига и передать корону ему и озвучивал это желание тем чаще, чем сильнее его отягощали болезни и старость. Понятно, что Максимилиану это нравиться не могло и любви к сыну не прибавляло.
Когда короля свалила смертельная болезнь, его внуку было еще далеко до совершеннолетия, но это не могло остановить ряд видных представителей аристократии, понимавших, что восшествие на престол Максимилиана будет автоматически означать возвышение графа фон Хольнштайна, которого не любили за его всем известную амбицию стать баварским Бисмарком (Хольнштайн даже пытался подражать внешнему виду своего кумира и отрастил себе такие же усы) и за проекты реформ, связанные главным образом с отменой того, что ненавистный ставленник Максимилиана именовал «отсталыми феодальными порядками» и что было так мило большинству населения Баварии. В этих условиях несколько приближенных умирающего короля, которых возглавил герцог фон Торн унд Таксис, решили добиваться назначения наследником малолетнего принца в обход взрослого (и правящего) кронпринца – задача сомнительная с точки зрения закона, но выполнимая с учетом того, что она совпадала с желанием Людвига Первого. При дворе началась борьба двух партий, одну из которых возглавлял граф фон Хольнштайн, другую – герцог фон Торн унд Таксис. В итоге первые одержали победу над вторыми. Для герцога и его сторонников «фронда» закончилась опалой.
Хотя Людвиг не принимал участия в этих интригах (и даже не имел о них никакого представления), Максимилиан все равно не мог после случившегося доверять ему полностью. У них с Хольнштайном был готов обширный замысел реформ, которые не могли не встретить противодействия. Не очень-то приятно думать, что оппозиция в любой момент может поднять на щит твоего родного сына! Кроме того, он испытывал безотчетную личную неприязнь к Людвигу. Этот странный мальчик был ему почти чужим – они общались редко и всегда строго официально. Ему категорически не нравилось воспитание Людвига. Он находил, что любящий дед просто-напросто испортил ребенка. Ну ничего. Еще не поздно все исправить.
Вскоре после коронации Максимилиана в замок Берг, где в то время находились Людвиг и принц Пауль, приехал граф фон Дюркхейм, которого старый король уполномочил надзирать за воспитательным и учебным процессом. Мальчики любили Дюркхейма и всегда радовались, когда он приезжал, но в тот раз он прибыл не с радостными вестями – Максимилиан снял его с занимаемой должности.
– Разумеется, это не значит, что мы никогда больше не увидимся, напротив, я навсегда останусь покорным слугой вашего королевского высочества, а вашим, принц Пауль, верным другом, – бодро закончил свою речь Дюркхейм, думая про себя: «Бедные дети, помоги им Бог!»
Людвиг и Пауль стояли перед ним как в воду опущенные.
– Знаете, что, господа? – сказал Дюркхейм, чувствуя, что надо им хоть как-то облегчить переход из идеального мира в мир реальный (каковой переход великий реформатор Максимилиан задумал безо всякой подготовки). – Я полагаю, почтенная публика успела соскучиться по нашему «Карлосу». Как вы считаете, ваше высочество?
«Дон Карлос» Шиллера был коронным спектаклем Людвига и принца Пауля. Первый блистал в заглавной роли, второй – в роли маркиза Позы. Дюркхейм обычно тоже с удовольствием принимал участие и играл короля Филиппа.
Постановка состоялась в последний раз. Хотя она по-прежнему имела успех (подкрепленный, надо полагать, тем, что линия «дон Карлос – Филипп» в свете отношений Людвига с отцом обрела мрачное, но очень актуальное звучание), из Мюнхена пришло распоряжение короля, запрещающее Людвигу играть на сцене и «предаваться иным занятиям, несовместимым с достоинством кронпринца». Под «иными занятиями», как вскоре выяснилось, подразумевались долгие одинокие прогулки в горы, писание стихов, рисование, прослушивание музыки, даже невинное кормление лебедей... В общем, Людвигу запретили все, что он любил. Взамен его заставляли присутствовать на парадах и дворцовых приемах – дабы он «привыкал к своему положению» и «знакомился со своими будущими обязанностями». Прежних учителей удалили. Теперь кронпринц занимался по стандартной университетской программе, и не беда, что большую часть этой программы он уже освоил – зато, по крайней мере, начнет учиться как все люди, а повторение еще никому не вредило. Но и это было еще не все. Максимилиан задумал перевооружить и переучить баварскую армию по прусскому образцу. Хотя несчастный Людвиг уже изучил строевую подготовку, его снова отправили на плац – переучиваться в соответствии с новыми требованиями. Принца Пауля вместе с ним не отправили, хотя он очень просился. Королю не нравилась их дружба. Он хорошо помнил, как едва не лишился трона из-за происков герцога фон Торн унд Таксис, и его совершенно не устраивало, что герцогский сынок окопался тут при дворе рядом с кронпринцем. Что вы говорите? Принцу Паулю всего пятнадцатый год? Ну и что – вполне достаточно, чтобы оказывать на кронпринца пагубное влияние по заданию папеньки! И вообще, разве это здоровая дружба? Настоящая дружба двух мальчишек должна быть сопряжена с борьбой за лидерство, с соревнованием, укреплять дух и волю к власти, а эти двое что? Только сюсюкают друг с другом и пускают сопли! «Ах, когда же будет построен Нойшванштайн!..» Черта с два вам будет построен ваш Нойшванштайн, поняли, паршивцы? Только прежний король на старости лет да двенадцатилетний мальчишка могли выдумать такую нелепицу (верно в народе говорят: «старый что малый»!)! Строительство прекратить. Кронпринца Людвига – даже не в гвардию, а в обычный полк, ему будет полезно. Принца Пауля хорошо бы отправить к папаше, пусть сидят в своем Ноймаркте и лелеют ненависть к законному богопомазанному монарху. Но Дюркхейм упросил его оставить. Сказал, что для Людвига его удаление будет слишком большим потрясением.
Людвиг и принц Пауль, выросшие на романтических сочинениях в духе Вальтера Скотта, истолковали текущую ситуацию четко и однозначно.
– Ваш папенька хочет сжить вас со свету, – сообщил как-то кронпринцу верный адъютант.
– ...И мы приняли решение бежать, – продолжал принц Пауль. – У моего отца был охотничий домик в глухом лесу, он никогда там не бывал и, наверное, о нем забыл. Мы с Людвигом решили там поселиться и стать лесными отшельниками. Раздобыли кучу денег – столько, что, наверное, по сей день могли бы жить в этом домике, ни в чем не нуждаясь, взяли лошадей, оружие, кое-какие вещи – и слиняли, не оставив ни записки, ни привета. Сложнее всего для Людвига было покинуть свою воинскую часть – уж и не помню, какую мы тут придумали хитрость. Мы целый день не слезали с коней, потому что торопились оказаться в нашем убежище, и к вечеру наконец достигли наших лесных владений. Помню, что у нас не было с собой никакой еды, и мы решили поохотиться и подстрелили дикую утку. Подстрелить-то подстрелили, но толком не знали, что с ней делать. В итоге затопили печь и зажарили ее, как она была, – в перьях и непотрошеную. Перья на ней превратились в обугленную корку, но, когда мы разрезали эту корку, оказалось, что мясо еще сырое. Тогда мы порезали ее на маленькие кусочки и стали жарить их в очаге на кончиках охотничьих ножей и есть по одному. Можете себе представить? Без соли, да и сама утка была уже старая и почти несъедобная, даже если бы ее приготовили нормально. Но у нас за весь день во рту маковой росинки не было – а вы понимаете, что это значит в пятнадцать-то лет! И мы не только доели наш ужин, но умудрились еще и не испытать никаких проблем с пищеварением. Потом мы легли спать. Точнее, полночи Людвиг спал, а я стоял на страже, после чего он меня сменил. Это была наша первая ночь в лесу.
– Сколько же их всего было? – поинтересовался Франц.
– Много, – покачал головой принц Пауль. – Тогда мы не считали, а после не смогли подсчитать. Это продолжалось около двух недель.
– И все это время вы питались несъедобной дичью? – поразился Франц.
– Вовсе нет. На следующее утро я отправился в деревушку неподалеку за провиантом. Это было моей обязанностью, равно как и приготовление пищи, рубка дров – в общем, вся работа по дому. Людвиг тоже хотел внести свою лепту в ведение нашего хозяйства, но смог найти себе только два занятия, сообразующихся с достоинством кронпринца, – охоту и рыбалку. Со временем я даже научился готовить то, что он добывал.
– Ну, и каков был финал вашего приключения?
– О, на редкость примитивный финал – нас нашли и вернули домой. Впрочем, за этим примитивным финалом последовали кошмарные последствия. Людвига за самовольное оставление части посадили на гауптвахту, но не это было самое страшное. Пока он сидел, король решил удалить меня со двора и отправить к родителям – якобы в наказание, но на самом деле он ненавидел моего отца и всю нашу семью и давно искал предлог, чтобы от меня избавиться. – Принц Пауль помрачнел. – Мне до сих пор стыдно вспоминать, как я унижался перед Максимилианом, умоляя его о прощении. Я едва ли на коленях не ползал, но все было бесполезно. Я сумел смягчить его только в одном: он позволил нам проститься, тогда как раньше мне запрещалось навещать Людвига на гауптвахте, и меня хотели отправить домой, не поставив его в известность. – Принц Пауль опустил голову, стиснул зубы и какое-то время сидел молча. – У меня нет слов описать наше прощание, – сказал он затем.
А впрочем, нужны ли ему были слова и хотел ли он об этом рассказывать? Да, он испытывал странное удовольствие, обнажая душу перед этим малознакомым прусским дипломатиком в аккуратном мундирчике, с внимательным взглядом и вежливым, корректным интересом к тому, чему в его тихой жизни не находилось места. Но он не собирался рассказывать Францу все. И прощание с Людвигом относилось к таким событиям, о которых лучше было умолчать.
Как ни странно, Людвиг в момент расставания держался достойнее своего адъютанта. Принц Пауль же не мог сдерживаться, да и не видел необходимости – в камере они были одни, без свидетелей, и ему не от кого было прятать свою слабость (Людвиг был не в счет, его он не стеснялся).
Пауль упал на узкую койку, уткнулся лицом в свернутую шинель, служившую арестованному пятнадцатилетнему кронпринцу подушкой, и зарыдал в голос. Людвиг сидел рядом, потерянный, смятенный, и нежно гладил его золотистые вихры.
– Ну же, успокойтесь, принц Пауль, будьте мужественны, – уговаривал он. – Вот увидите, это еще не конец, все образуется. Я упрошу его величество вернуть вас.
– Вы упросите, ваше высочество? – повторил принц Пауль, на миг оторвав лицо от шинели.– Ах, вы же знаете, что если есть на свете кто-то, кого его величество ненавидит больше, чем меня, то это вы! Вы ничего от него не добьетесь! Никогда, никогда, никогда!
И снова безутешные рыдания огласили своды тюрьмы.
– Перестаньте, прошу вас, перестаньте! – взмолился Людвиг, склонив голову на вздрагивающую от рыданий узкую спину принца Пауля, все еще обтянутую мундиром, который ему сегодня предстояло снять, и прижавшись щекой к мягкому голубому сукну. – Вы здесь уже слишком долго, вам пора идти, поэтому успокойтесь.
– Вы хотите, чтобы я ушел, ваше высочество? Неужели вы этого хотите?
– А вы чего хотите? Чтобы сюда вошли караульные и выволокли вас силой – вот такого, как вы есть, растрепанного, плачущего? Мы не можем сопротивляться, но можем сохранять достоинство.
Людвиг встал, налил воды в железную кружку и подал опальному адъютанту. Принц Пауль сделал несколько судорожных глотков. Остальную воду Людвиг вылил себе на ладонь и умыл ему лицо, заботливо пригладил волосы.
– Я умру без вас! – выдохнул Пауль.
– Нет, – серьезно ответил Людвиг, – не умрете. Вы будете жить, чтобы настал день нашей новой встречи. Вы обещаете мне это? Обещайте!
Пауль кивнул.
– Ну, все, ступайте, – дрожащие губы несчастного кронпринца сложились в ободряющую улыбку.
Принц Пауль поднялся. Людвиг поднялся тоже. Они посмотрели друг другу в глаза, чувствуя, что должны сейчас сделать что-то особенное, но не зная, что именно. Так тянулись мгновения – двое потерялись во взгляде друг друга, ожидая чего-то неведомого, без чего никак невозможно было расстаться. Наконец Людвиг решился. Он взял лицо Пауля в ладони и быстро поцеловал его, после чего столь же быстро отпрянул. Это мимолетное соприкосновение губ почему-то совершенно ошеломило обоих, и они еще несколько бесконечных мгновений стояли и молча смотрели друг другу в глаза.
– Ступай, Пауль, – сказал наконец Людвиг, впервые обратившись к адъютанту просто по имени и на «ты». – Я напишу тебе письмо. Если хочешь, конечно.
– О да, хочу, ваше высочество, – ответил Пауль.
– Мы расстались почти на четыре года, – сказал принц Пауль. – Конечно, все это время мы регулярно писали друг другу, но это мало нас утешало. Людвиг старался ни в письмах, ни позднее, когда мы встретились, в разговорах не рассказывать о том, что он пережил за это время, но, судя по всему, он был невероятно несчастен в ежовых рукавицах у своего папеньки. Всех, к кому он был хоть сколько-нибудь привязан, от него удалили, только Дюркхейма почему-то оставили – наверное, потому, что они умудрялись скрывать свое взаимное расположение, или потому что Максимилиану нравился Дюркхейм. Его обязанность теперь была – готовить кронпринца к правлению. И Дюркхейм до сих пор фактически пребывает на этой должности – помогает Людвигу в административной работе, ну, и советы какие-то дает. Что касается меня, то мне повезло больше – меня встретили любящие родители, которые сами прохладно относились к королю и жалели меня, как жертву правящего режима. Но меня ничто не радовало. В доме моих родителей я чувствовал себя чужим, ведь вся моя сознательная жизнь прошла в другом месте. Раньше у меня было дело – служить принцу Людвигу. Теперь моя жизнь потеряла всякий смысл. Я не знал, чем мне заняться. Меня хотели отправить в университет, но я уже освоил университетскую программу, обучаясь с Людвигом, и если на каком-то факультете мне и могли преподать что-то новое, то это было несущественно и не интересовало меня. О том, чтобы идти на службу, не могло быть и речи – в пятнадцать-то лет, да я, при всех моих знаниях и умениях, не был приспособлен ни к какой службе, кроме придворной. Вести образ жизни богатого светского бездельника я тоже не мог, потому что был застенчив и необщителен...
Бледный, печальный, с погасшим взглядом бродил принц Пауль по комнатам родового замка Ноймаркт-Санкт-Файт. Он оживал только тогда, когда получал очередное письмо от Людвига и сразу же бежал на него отвечать. Но увы, это происходило слишком редко, чтобы поддерживать в нем жизнь. Крепкий, сильный подросток со здоровым загаром и густым румянцем стал превращаться в изможденного, меланхоличного отрока, который ничего не ел, хирел и угасал на глазах у обеспокоенных родителей. Доктора предупреждали, что к принцу Паулю семимильными шагами приближается чахотка. Герцогиня фон Торн унд Таксис решила бороться за жизнь сына, и весь следующий год прошел в поездках по всевозможным курортам и в демонстрации больного всем знаменитостям от медицины. Они объехали всю Европу. Принца Пауля лечили минеральными водами и грязями, виноградом и какой-то дрянью со дна моря, солнечными ваннами и целебным воздухом – все было тщетно.
Неожиданное исцеление наступило в Вене, куда герцогиня привезла сына для консультации с очередным медицинским светилом. В день приезда они решили, чтобы развлечься, посетить знаменитую Оперу. В австрийской столице у герцогини были друзья, которые пригласили их в свою ложу.
– Что сегодня дают? – поинтересовалась герцогиня у владелицы ложи, вслушиваясь в увертюру.
– Вагнера, «Лоэнгрин», – ответила та и вдруг, с беспокойством оглянувшись, воскликнула:– Ах, дорогая, взгляните! Ваш бедный мальчик!..
Принц Пауль бился даже не в истерике, а в каких-то сумасшедших конвульсиях. В ложе начался страшный переполох. Мужчины подняли юношу с пола и уложили, полубесчувственного, в кресло, а дамы принялись обмахивать его веерами и приводить в чувство при помощи нюхательных солей.
– Дорогая, простите, это я виновата, я не должна была приглашать вас сегодня! – причитала хозяйка ложи. – Как же я не подумала? Опера Вагнера – неподходящее зрелище для такого юного мальчика, а «Лоэнгрин» – это самое жуткое, самое трагичное из всего им написанного. Там, представьте себе, рассказывается о девице, которую обвинили в преступлении...
– Какой ужас! – закричала герцогиня, не дослушав. Тут она заметила, что ее сын открыл глаза. – Пауль, милый, пойдем скорее отсюда!
– Ах, maman, позвольте мне дослушать! – взмолился принц Пауль.
Ему было позволено остаться до конца, и он все оставшееся время просидел, не шелохнувшись, и даже в перерывах не менял позы и не сводил взгляда с опущенного занавеса. В конце, когда стены Оперы сотрясал шквал аплодисментов, он один не хлопал – а просто смотрел перед собой счастливым, сумасшедшим взглядом. Ту ночь он не спал, но, несмотря на это, утром впервые за долгое время выглядел умиротворенным и почти здоровым.
Когда они отправились к доктору, герцогиня не могла не рассказать ему об этом случае.
– Что ж, молодой человек, вы любите музыку? – поинтересовалась европейская знаменитость у принца Пауля.
– Любит до безумия, доктор, – заговорила герцогиня за сына, который, кажется, не спешил отвечать. – И он сам так славно играет на фортепьяно. Он занимался у профессора N, который был учеником Бетховена. Профессор был в восторге от его игры и все сокрушался, что Пауль не может стать профессиональным музыкантом.
Знаменитый доктор прописал принцу Паулю музыку – для прослушивания и для изучения, – в особенности Вагнера. Здесь же, в Вене, юноше подыскали первого педагога по вокалу. Принцу Паулю советовали заниматься не фортепьяно, а пением, потому что у него был сильный, звонкий, чистый тенор, темперамент, артистизм и привлекательная внешность – разумно ли прятать все эти сокровища за крышкой рояля? Новый способ лечения стал быстро приносить плоды – апатия и меланхолия вместе со всеми сопутствующими болезненными симптомами отступали. Вскоре герцогиня с чувством исполненного долга отбыла домой. Принц Пауль прожил в Вене два года, все свое время посвящая исключительно музыке. Свою прекрасную квартиру он покидал только для того, чтобы пойти на занятия в консерваторию, в Оперу или на концерт. Преподаватели, которые поначалу относились к его увлечению как к прихоти богатого и избалованного мальчишки, постепенно научились смотреть на него как на прилежного и одаренного ученика.
А из Мюнхена на его адрес продолжали регулярно приходить многостраничные письма, на которые он писал столь же длинные ответы. Разлученные друг с другом, Людвиг и Пауль любили друг друга еще горячее. Теперь они были не просто друзьями, не просто Лоэнгрином и Фридрихом; теперь каждый являлся для другого символом былого счастья и одновременно счастья грядущего, на которое они надеялись. Они знали, что ветер свистел в стенах заброшенного замка их мечты, и жили одной надеждой, что когда-нибудь он все же будет достроен.
– Все это время Людвиг писал мне, а я ему, – продолжал принц Пауль. – Я бережно хранил все его письма до единого, и до сих пор они, должно быть, лежат у меня дома в Ноймаркте вместе с другими моими детскими сокровищами. Думаю, вы бы умерли со смеху, если б прочли хоть одно. И с той, и с другой стороны это были невероятно сентиментальные послания, патетические, слезливые, заполненные всевозможными сердечными излияниями. Сейчас мне с трудом верится, что я мог относиться серьезно к написанию подобной белиберды, но ведь я не просто относился серьезно – я проливал над ними обильные слезы, и целовал их, и вкладывал в конверты какие-то сушеные цветочки, и даже резал руку и капал на бумагу кровью, а один раз воткнул нож себе в грудь, потому что хотел послать Людвигу кровь из своего сердца...
Внимательно слушавший Франц на этом месте встрепенулся и уставился на рассказчика с изумлением.
– Да-да, – кивнул принц Пауль. – Я едва не порешил себя в процессе написания письма Людвигу. Что интересно, я совершенно не соображал, что делаю и какие последствия это может иметь. Я уронил несколько капель крови на бумагу, после чего спокойно прижал к ране полотенце, чтобы унять кровотечение. Полотенце быстро намокло, и я взял еще одно. Потом мне стало дурно, и я потерял сознание. Если бы не мой слуга, обнаруживший меня лежащим грудью на залитом кровью письменном столе, думаю, моя история на этом эпизоде закончилась бы.
Все еще потрясенный, Франц полюбопытствовал, как отнесся адресат послания к этой жертве.
– Пришел в восторг, – ответил принц Пауль. – Не то чтобы он не дорожил моей жизнью, но, наверное, просто считал, что это нормально и естественно – доказать таким образом свою любовь.
Франц заметил про себя, что ироничный тон дается его собеседнику с трудом.
Принц Пауль продолжал свой рассказ:
– После того, как я поранил себя ножом, мои родители встревожились не на шутку. Их и раньше беспокоило мое поведение, в котором трудно было не усмотреть признаки одержимости, но моя последняя выходка переполнила чашу их терпения, и они отозвали меня домой.
