Скорбь и мука читалась на лицах всех людей, собравшихся перед церковью. На Кримхильду же было жалко и страшно смотреть – за несколько часов этого мрачного утра ее великолепные царственные черты разом потускнели, на лбу залегла морщина, щеки, не просыхающие от слез, и губы казались безжизненными, гордый и прекрасный взгляд потух, утратил блеск. Но вот у церкви появился новый человек, и в глазах красавицы зажегся тусклый огонек. Недобрым был этот огонь. Она не верила, что для траура надел сегодня этот статный воин черные одежды из таких роскошных шелков и бархата, отороченные превосходным песцовым мехом. Она помнила, как своими руками пришивала каждую жемчужину, каждую золотую пряжку на этом одеянье. Не ответил гордый вассал на ее благосклонность, отрекся от нее и не оставил ради нее своего родового господина, хотя и была она того же королевского рода. Но в жизни не приходилось ей встречать вассала более верного и ревностного, чем этот. Чем ответил он ей теперь на ее опрометчивое доверие?

Хаген приблизился к телу Зигфрида, не глядя на него и ни на кого не глядя. И ни смущения, ни раскаяния не прочитать было в его мрачном и бесстрастном лице. Кримхильда, уже заглушившая в себе рыдания, так и впилась в него глазами, вся как будто подобралась, а потом взглянула на своего мужа. Алая кровь вновь заструилась по груди более суток назад умершего человека. Огонек в глазах молодой королевы нибелунгов вспыхнул неистовым пламенем.

* * *

Любим и уважаем был всеми Хаген, но любили бургунды и Зигфрида и восхищались им, потому что, покуда он был жив и дружествен с королем Гунтером, сложно было не испытать перед могучим героем должного восхищения. И теперь, спустя несколько лет после его смерти, бургунды, любившие Хагена, скорбно потупляли взор при его появлении, а некоторые отворачивались, стараясь скрыть возмущение. Но никто не смел ничего сказать. Сам Гунтер и рад бы отречься от ответственности за совершенное злодеяние, но язык его не мог повернуться и осудить вассала, который, он знал, сам тогда настоял на предательстве, сам спланировал его и сам пролил кровь – он был виноват, но что-то мешало обвинить его. Ведь Гунтер также знал: Хаген с готовностью принимал на себя всю вину – может, это и мешало. Его холодная гордость и эта высокомерная преданность. Одной своей гордостью Хаген умел побеждать своих друзей. По крайней мере, куда хуже доставалось от него врагам...

Но их сестра не была тем врагом, какого видел в ней Хаген, и бедняжка ничем не заслужила всех тех напастей, которые ей учинили в результате родные братья. Запретить ей сейчас выходить замуж за Этцеля было бы бесчеловечно. Ничего, кроме горя, не видела она в родном доме со смерти мужа, но Хаген настаивал, что счастье она найдет только в кровавой мести ее обидчикам, а потому этого-то ей никак нельзя было позволять. На этот раз Гунтер его не послушал. Гернот же и особенно Гизельхер и вовсе преисполнились гневом к этому надменному вассалу, в своей преданности доходившему до настоящего зверства.

* * *

Угрюмый как никогда, Хаген стремительными шагами спустился по лестнице во двор. Коня еще не было. Проклятый конюх не спешил, точно не понял, что сегодня лучше бы ему не злить своего грозного хозяина. Понимая, что если сейчас он будет дожидаться этого несчастного, то тому грозит куда более страшное наказание, чем обычно полагается слуге за нерасторопность, Хаген решил вернуться пока в свои помещения Вормсского замка. Надо было распорядиться, чтобы в его отсутствие челядь из Тронье начинала собирать вещи – братья-короли ясно дали понять, что в данный момент Хаген при дворе был не угоден. Что ж – когда их величествам бывает угодно, он никогда не затрудняется выехать обратно на Рейн. Он уже протянул руку к двери, ведущей в переднюю его собственных покоев, когда его окликнул звонкий и вечно бодрый голос:

– Друг Хаген, ты, я вижу, оделся, как для охоты. Разреши составить тебе компанию.

Хаген обернулся и взглянул на Фолькера, смолоду прославившегося вояку, известного также своей любовью к игре на скрипке.

– О, да ты, я погляжу, не в духе... – Фолькер сложил руки на груди, поймав на себе тяжелый взгляд. Хаген поспешно опустил глаза. Ему пора было взять себя в руки.

– В землях Гунтера я не охочусь без самого короля. Я еду на прогулку. Если хочешь, сейчас я скажу приготовить коня и для тебя.

Фолькер согласился.

Они далеко успели уехать – королевский замок пропал из виду, – прежде, чем мрачные мысли Хагена наконец стали рассеиваться. Ров и леса, окружавшие Вормс, незасеянные поля, очень удобные для проведения турниров, остались позади. Здесь, наедине с трепавшим одежду и волосы северным ветром, легче было охладить рассудок и успокоить собственный мятежный нрав. Они остановились, чтобы попить воды из ручья и дать запаренным лошадям немного попастись в стороне. К этому времени гроза исчезла с лица Хагена, напротив, теперь он казался необыкновенно задумчивым.

Практически всю дорогу они молчали, но Фолькер не переставал внимательно наблюдать за своим другом. Теперь же он подошел к нему, взял его за руку и начал такой разговор:

– Рад видеть, что ты пришел в более благоприятное расположение духа. Но может, расскажешь мне, что давеча вызвало в тебе столько гнева?

Хаген невесело усмехнулся.

– Будто ты не знаешь. Кримхильда станет гуннской королевой. Королевство Этцеля и раньше угрожало нам своим могуществом. Что ж, если Гунтер хочет испытать судьбу, поверив, что сестра простила ему все наши перед ней заслуги, он волен делать, как ему заблагорассудиться. Но судьба будет не на стороне бургундов.

Фолькер с интересом посмотрел на лицо Хагена. Тот действительно успокоился и эти слова произнес с холодным безразличием. И все же была в его голосе едва уловимая горчинка, свидетельствовавшая, что что-то его тяготило.

– Не потому ли, друг мой, что ты позволил королю не препятствовать Кримхильде?

Хаген вскинул на него глаза:

– О чем ты говоришь? Решения принимает он, а мое слово на этот раз не только не нашло у него одобрения, но изрядно разозлило. Я не стану требовать от него очередной жестокости по отношению к его собственной сестре, хотя, видит Бог, нам не ждать добра от этой женщины.

От Фолькера не укрылось высокомерие, прозвучавшее в этих словах. Ему было хорошо известно, каким влиянием на их короля обладал Хаген, хотя сам он к числу королевских советников никогда не принадлежал, а был, в этом отношении, просто рыцарем (да еще играл на скрипке, за что и был прозван шпильманом). Не только Фолькер, а многие понимали, что Хаген мог бы и на этот раз убедить Гунтера, как бы сильно ни противился король и весь его двор.

– Так ты пожалел совесть его величества?

Хаген опять усмехнулся, на этот раз еще менее весело – простых людей такая усмешка пугала:

– И впрямь: не достаточно ли с Гунтера будет того, что ему совестно за мои грехи?

– Если он признаёт, что и сам повинен во всех тех грехах, ему не следовало бы забывать о них теперь – ведь Кримхильда не забыла, верно?

Хаген сосредоточенно посмотрел на Фолькера:

– Напрасно ты стоишь на моей стороне. Лучше осуждай меня сейчас, чтобы потом не терзаться, как наш король. Мне не нужно ничьего оправдания, – со свойственной ему гордостью добавил он.

Фолькер отрицательно покачал головой, начиная лукаво улыбаться. Хаген хмыкнул.

– Почему все-таки ты меня поддерживаешь? Ты сам не имеешь к этому делу никакого отношения.

– Что же остается мне делать, если я поклялся, что всегда буду тебе верным другом? – сказал Фолькер и просто и тепло обнял Хагена.

Тот задумчиво разглядывал его лицо, в глазах его смущенно проблеснула радость. Это правда, что у него никогда не было лучшего товарища, ни в бою, ни в обычной жизни.

– Дай я тебя поцелую, – сказал он с чувством и наклонился к улыбающимся устам своего друга.

Но не все дружеские поцелуи длятся так долго, и уж совсем небывало, чтобы были они наполнены таким трепетным теплом. Когда они наконец отстранились друг от друга, взгляд Фолькера казался затоплен мраком. Тихо и торопливо, словно с трудом находя голос, он произнес:

– Тебе бы так девиц целовать, друг Хаген.

Он хотел пошутить, но, кажется, сам смутился этой мысли. Хаген тоже был внезапно мрачен, но совсем не гнев мерцал на этот раз в его взгляде, а заглушенная, тяжелая тоска. Ничего не говоря, он отвел взгляд в сторону, потом так же молча направился к лошадям. Фолькер тихо пошел следом, украдкой бросив потерянный взгляд на отвернувшегося друга. Всю дорогу назад не было произнесено ни единого слова.

* * *

Три года Хагена редко видели при дворе. Вопреки некоторым слухам, он вовсе не был в опале и являлся в Вормс по первому зову королей. Обычно это были дела государственные, когда король обращался к Хагену за советом, но гораздо чаще – пиры, рыцарские турниры, длительные охотничьи выезды и прочие доблестные забавы, на которых Гунтер желал видеть всех своих приближенных людей. Жизнь в королевстве и за его пределами шла как никогда мирно и благополучно. Владетель Тронье предпочитал оставаться в своих владениях, коль скоро дела насущные в Вормсе не требовали его длительного присутствия. Гунтер нередко высказывал по этому поводу недоумение, перемешанное с недовольством. Однако вот уже несколько месяцев, то ли в связи с этим, то ли по каким-то другим одному ему известным причинам, Хаген вновь переместился на Рейн и снова находился при королях, к искренней радости последних, а с ними и множества прочих знатных королевских вассалов. В Вормсе вообще в последнее время было больше радости, чем горя – особенно если считать радостью отсутствие горя. Кончался пост, бургунды с нетерпением ждали, когда они смогут достать из погребов богатые плоды предыдущих урожайных лет и по всему королевству пойдет пир горой. Пока же едва успел стаять снег, и робкое весеннее солнце только начинало согревать промерзшую землю, кое-где еще укрытую клочками истончившегося белого покрова. Тихо проходили дни. Все позже приходили ночи.

Влажным и холодным был ночной воздух. Фолькер прохаживался по крепостной стене, глубоко вдыхая запах сырости, и поеживался. На ближайшей башне замерцало сразу несколько факелов: сменялась ночная стража. Усталые стражники, которых пришли сменить, удивленно оглядывались на шпильмана. Уже давно перевалило за полночь, и они валились с ног, а этот чудак все не желал идти спать, как все. Фолькеру надоело мозолить им глаза, и, спустившись со стены, он побрел к замковым постройкам.

Над Вормсом стояла тишина – только редкая собака брехала откуда-то издалека, но и эти звуки, поднимаясь к замершему звездному небу, бесследно исчезали в нем, беспомощные. Все окна в замке были темными. Мягкие шаги Фолькера сухим эхом отражались от каменных стен. Он остановился. За углом стали слышны еще чьи-то приближающиеся шаги.

– Вот ты где... – из-за угла появился Хаген. – Видно, тебе давно уже совершенно нечем себя занять, раз шпильман решил заменить стражу на крепостной стене.

– Хаген... – Фолькер растерянно улыбнулся. – Значит, не одному мне не спится в последнее время?

– Как видишь. Но у меня есть надежда, что вино может помочь от этой напасти. Почему бы тебе не выпить со мной?.. Мне кажется, мы давно уже с тобой не беседовали.

– С удовольствием, – в темноте Фолькер вглядывался в лицо Хагена. Интересно, многим ли доводилось видеть эту так странно шедшую к жестким чертам лица сдержанную мягкую улыбку, очерченную тонкими черными усами и стриженой бородой? И многие ли знают этот спокойный и чистый свет в слегка прищуренных карих глазах?... – Я рад, что у меня есть такая возможность, – с тихой радостью в голосе добавил Фолькер.

– И мне это будет приятно. В таком случае, идем, – Хаген кивнул и направился к одному из зданий замка вперед Фолькера. Разумеется, Хаген не знал, к чему именно относились эти последние слова.

Просторная комната – покои Хагена – была погружена в полумрак. Факел на стене, принесенный слугой, освещал небольшое пространство в одном из углов, где стоял резной дубовый стол и два тяжелых кресла. В этих креслах и устроились сам хозяин помещения и его гость. Вино, разлитое по серебряным кубкам, действительно помогало: предвкушения сна пока не возникло, но на душе стало ощутимо легче.

– Знаешь, Хаген... – говорил Фолькер, отставляя кубок и опуская руку на лежащий на его коленях чехол со скрипкой, которую почти всегда носил с собой. – Ты был прав: шпильману уже давно почти нечем себя занять. Кроме меня самого, больше играть не для кого – считается, что сейчас ничто не должно услаждать слух, кроме церковных напевов.

– Я слышал, что в Риме в пост и вина не пьют, – сказал на это Хаген и с насмешливым лицом пригубил из своего кубка. Потом окинул своего друга доброжелательным взглядом.

– Что ж, сыграй мне, Фолькер.

Фолькер по-доброму усмехнулся:

– Смотри, я могу и надоесть тебе своей игрой. Мне бы этого не хотелось.

– Если у тебя нет настроения, не надо, – Хаген задумчиво провел рукой по волосам. – ...Но сегодня слишком спокойная ночь... от этого-то я, наверное, и не могу уснуть. В тишине мне слышится неприятная пустота – хочется ее чем-то заполнить.

– Заполнить тишину и спокойствие? – Фолькер понимающе поднял бровь. – Я тоже не люблю затишья. Но мне всегда хочется верить, что каждое затишье – перед бурей.

– Что же бывает на деле? – спросил Хаген, глядя, как Фолькер достает из чехла скрипку и смычок.

Непонятная тень пробежала по лицу Фолькера, и он как-то грустно улыбнулся. Почему-то Хагену показалось, что в этой улыбке мелькнуло безумие. Как и большинство странных мыслей, Хаген отогнал ее, не придав ей никакого значения. Фолькер поднес смычок к струнам.

– Ты знаешь,– сказал он коротко, бросая на Хагена острый взгляд. И заиграл.

Возможно, это и нельзя было назвать бурей, но можно было с уверенностью сказать, что в тот момент музыка Фолькера до краев затопила тишину, на которую сетовал Хаген. В отличие от прочих шпильманов, Фолькер редко сопровождал свою игру пением. Молчал он и сейчас. Но Хаген не мог припомнить, чтобы когда-либо услышанная им музыка производила на него такое действие – а главное, сам скрипач. Хагену не нужно было никаких слов, чтобы услышать в той песне, что пела скрипка, необыкновенную, необъяснимую силу, переполнявшую душу того, кто на ней играл. Если это не песнь самого Фолькера, то чья же? Но что за чувства струятся бурным потоком из-под чуткого и уверенного смычка, что такое смутно, мучительно знакомое звучит в их напеве?

Хаген устремлял смятенный отчего-то взгляд на скрипача, но не находил в его темных серых глазах ни отклика, ни ясности. Фолькер играл беспечно, самозабвенно, презрев и забыв про все, что его окружало.

Хаген ощутил, что был словно не в себе и сам не понимал, что творилось с его мыслями. Но одиноко и пусто – и как он ненавидел это ощущение! – стало у него на душе, когда отзвучал последний аккорд и замолк, будто бы поддев его изнутри в злой усмешке.

Фолькер опустил скрипку, по-прежнему не глядя на Хагена. Его плечи легко вздымались: он переводил дыхание, но самого дыхания было почти не слышно. Какое-то время оба молчали. Фолькеру нечего было говорить – после всего, что он вложил сейчас в свою игру. Он-то знал, какие чувства так рвались из его души... но даже про себя он не мог назвать их словами – слишком проигрывала словесная форма тому, что сейчас было выражено.

Наконец Хаген медленно произнес:

– Если про меня здесь говорят, что мое брачное ложе – поле брани, то твоя любовь, безусловно, отдана этому инструменту.

Фолькер только теперь поднял на него глаза, отчего-то угрюмые и лишь слегка удивленные такому неожиданному сравнению.

– Это правда, что одни кровавые распри удостоились твоей любви? – спросил он.

– Что ни говори, ты и сам их любишь, скрипач, – улыбнулся Хаген.

– ...не больше, чем ты, мой друг, – веско сказал Фолькер, прямо глядя Хагену в глаза.

Хаген помолчал, чувствуя, что от него ждут конкретного ответа.

– Ни для кого не секрет, что я не очень-то услужлив с женщинами. Нет, это не оттого, что я не люблю их или люблю только резню... но я рыцарь, который служит господину на войне, а не прекрасной даме на конных выездах. В битве я отдам свою жизнь за короля, но на турнир я выхожу вовсе не за брошенным ею шелковым платком. Каждому бывает нужна женщина, но не каждому нужна «дама сердца».

Фолькер с каким-то неудовлетворенным выражением лица откинулся в своем кресле. Почти схватил кубок с вином со стола и отпил, едва не расплескав его. «Не господина же он любит...» – подумал он, вспоминая, как мало интересовал Хагена их король лично и как скоро, к слову, забыл он в Кримхильде бывшую госпожу. Фолькер хмурился собственным размышлениям. Бредовые мысли не хотели сегодня оставлять его в покое, как если бы он был в лихорадке.

«Нет, видно, в эту ночь не будет мне сна», – решил он про себя и поднялся со своего места.

– Час поздний, – сказал он, подходя к двери. – Не хочу тебя дольше беспокоить...

Хаген хорошо видел, что Фолькер его думал совсем не то, что говорил, поэтому не стал ему противоречить и уверять, что ничуть не обеспокоен обществом друга.

Он смотрел, как Фолькер торопливо покинул его покои, на выходе даже не взглянув на Хагена. Что бы мог Хаген сказать другу, если на самом деле он был им обеспокоен и сам не понимал отчего?

Хаген осознавал, что в глубине души ему просто не хотелось понимать. Когда он начинал думать об этих то темных, то прозрачных глазах, так остро резавших своим взглядом, и о губах, так привыкших к улыбке, которая сегодня была какой-то кривоватой, но от этого особенно чувственной... когда он думал о том, что его волновало... наконец, об этой скрипке, и о невыносимо прекрасных звуках, что Фолькер извлекал из нее... и о дрожи, призрак который до сих пор касался позвоночника, когда Хаген начинал вспоминать... то дальше думать ему просто не хотелось.

Его растерянный взгляд остановился на скрипке. Она лежала на кресле, где сидел только что Фолькер. Рядом, прислоненный к покрытой бархатом ручке, виднелся смычок. Скрипач не вспомнил про нее, уходя.

«Надо вернуть», – мелькнуло в голове у Хагена, и он даже забыл удивиться тому, что Фолькер оставил у него свою скрипку, хотя никогда с ней не расставался. Он поднялся и сделал два шага к креслу напротив, но тут сбоку от него с резким звуком отворилась дверь. На пороге стоял Фолькер.

– Я вижу ты сам вернулся... – произнес Хаген, едва заметно улыбнувшись.

Но Фолькер, смотревший каким-то диким, совершенно не своим взглядом, казалось, не слышал его. Он стремительно приблизился к Хагену, рассеянно захлопывая за собой дверь; его рука неуклюже легла тому на плечо. Фолькер, весь бледный, смотрел Хагену в глаза.

– Про тебя говорят, что ты безумствуешь, когда выходишь в сражение... – произнес он, и его задыхающийся голос показался Хагену странно знакомым. – Что ж, и то правда, что и я охоч до ратных подвигов...

Хаген напряженно глядел в его взволнованные глаза, на дне которых тлели мрачные огоньки, и совершенно забыл про скрипку.

– Так знай же, Хаген, что я безумнее тебя, – быстро пробормотал шпильман и, опуская веки, прильнул к удивленно приоткрывшимся губам.

В следующее мгновение Хаген заключил Фолькера в своих объятьях. Слишком грубых, чтобы обнимать так нежную возлюбленную, но и слишком страстных, чтобы обрушивать их на друга. Друг издал тихий гортанный звук, почувствовав на себе сильные руки, и с неожиданной жадностью принялся целовать лицо и шею Хагена, запустив руку в его длинные темные волосы. И время перестало существовать... на какие-то ничтожные секунды.

Слишком скоро Фолькер осознал, что Хаген стоит, не сопротивляясь, но опустив руки и отвернув от него лицо, часто и тяжело дыша. Фолькер был смущен, сам не представляя, как довел себя до такого поведения. Но он продолжал обнимать Хагена: через толстую ткань он мог чувствовать возбужденную дрожь в теле своего друга и хотел бы, но не мог отпустить его. Хаген слегка повернул к нему голову, глядя в пространство.

– Фолькер...

Тот положил голову на плечо Хагену, лицом вниз, пряча глаза.

– Не надо... – пробормотал он с глухим отчаянием. Бог знает, к чему относились эти слова.

Хаген протянул руку к спрятанному от него лицу шпильмана, осторожно взял его за подбородок и поднял от своего плеча, чтобы посмотреть другу в глаза. Больше ни слова не было произнесено. Фолькер смотрел горячо и как-то обреченно, словно он решился прыгнуть в пропасть... нет, словно он уже падал. Хаген приблизил лицо друга к своему и накрыл его губы поцелуем.

Может быть, ночи и не бывают слишком спокойными. В эту ночь спать не придется.

Из-за тяжелого полога кровати не виден был рассвет, наступавший за окном, да его и не разглядеть было за свинцовыми тучами. Необыкновенно сильный ветер, нагнавший эти тучи, успел сорвать пару флагов с королевским гербом. Начиналась буря.

К полудню, мокрые и усталые, явились в Вормс гонцы от Этцеля с почетным приглашением от гуннского короля и его королевы.

* * *

Немилосерден был к бургундскому войску во главе с королем бурно разлившийся Днепр, преградивший им дорогу в гуннские земли. Кони, освобожденные от седоков, поклажи и сбруи, – и те с трудом преодолевали его, подгоняемые с одного берега хлыстами. Многих так сильно отнесло течением, что найти их потом, разбредшихся в разных направлениях, оказалось очень нелегким делом.

Хаген в одиночку правил единственной лодкой, за которую строптивый перевозчик поплатился головой. Судно было просторное и крепкое, и все же для переправы тысячной армии через своенравную реку должно было потребоваться уж никак не меньше суток. Но солнце еще только начинало клониться к закату, когда Хаген переправлял на баварский берег последнего пассажира... которого он столкнул в воду и стал топить веслом, не давая несчастному капеллану уцепиться за корму. Возгласы изумления и негодования вызвал этот непонятный и злой поступок у королей и у всех, кто это видел. Священник спасся, но остался на том берегу. Причалив к противоположному берегу, добровольный перевозчик, бледный и мрачный, не стал отвечать ни на вопросы друзей, ни на гневные речи, а достал меч и изрубил борта судна в труху, а затем, перерезав канат, пустил и без того не годную больше лодку вниз по течению.

Никто не вернется на тот берег, раз уж из всех бургундов только капеллану суждено живым добраться до дома.

Мало кто был более деятельным во время последнего похода (дружественного визита) Гунтера, чем владетель Тронье.

– Каждый бургундский боец должен быть счастлив этому путешествию, – говорил он с усмешкой. – Доселе ни у кого из нас не было такой великолепной возможности доказать свою преданность и отвагу.

Когда в тот же вечер, уже почти перешедший в ночь, к берегу явился Гельфрат, баварский правитель, разгневанный убийством своего перевозчика, с сотней конных рыцарей, бургундского лагеря не было у реки. По настоянию Хагена, люди Гунтера продолжили путь в этот же день. Бургунды, ушедшие под предводительством хорошо знавшего эти места Фолькера, сейчас уже были далеко от непокорных вод Днепра. Баварский правитель успел настигнуть только отряд воинов из Тронье, прикрывавший бургундам тыл. Этим отрядом руководил тот самый человек, что убил баварского вассала, но радость Гельфрата по этому поводу была недолгой – из ста бойцов не выжил почти никто. Погиб и сам Гельфрат, убитый Данквартом, младшим братом Хагена.

Хаген, уставший от целого дня работы веслом, был в этот день впервые в жизни сбит с коня. Но, забыв про боль в ушибленном плече, где прогнулся под вражеским копьем доспех, он вместе с другими воинами, которым также пришлось принять бой и испытать на деле гостеприимство здешних краев, убедили короля с его войском не прекращать переход до самого утра.

* * *

Гуннская челядь с нескрываемым любопытством и некоторым недоумением разглядывала двух приезжих бургундов, прохаживающихся во дворе замка прямо под окнами госпожи. В особенности же их заинтересовал высокий воин с длинными черными, но уже с проседью волосами, величавой осанкой и жесткими чертами надменного лица. Многие догадывались, а кто-то уже знал, что это был за человек. Никто из приезжей царственной бургундской родни королевы не был ей таким желанным гостем, как этот грозный вассал Гунтера. На настойчивые (и довольно наглые) взгляды приезжий не обращал никакого внимания, холодным и безразличным оставался его гордый взгляд. В отличие от его более молодого спутника, который поначалу удивлялся на не в меру любопытных хозяйских слуг, но скоро в глазах его появилось возмущение. Тем не менее, его голос был спокойным и ироническим, когда он обратился к первому:

– Сдается мне, мы тут самые почетные гости. Боюсь, даже наших королей не окружают гунны таким вниманием.

Хаген ничего не сказал в ответ, взгляд его был угрюмым. Фолькер продолжил:

– Расскажи, что за надобность возникла у тебя, Хаген, оставить всех наших товарищей пировать без нас?

Хаген остановился перед широкой пустующей скамьей, недалеко от которой находилось крыльцо.

– Насколько мне известно, здесь располагается женская половина королевских покоев, – сказал он, обращая к Фолькеру внимательный взгляд.

Фолькер поднял голову и посмотрел на окна. Вдвоем с единственным человеком, из-за которого бургундские гости были созваны на пир к Этцелю, они сами вышли к Кримхильде, и если она их видела, не узнать Хагена она не могла.

После непродолжительной паузы, Хаген продолжал:

– Меня не смутить ненавистью хозяйки, но мне неприятно, что все, пришедшие со мной, удостоятся у нее того же приема, что уготован ею для меня.

Менее резким голосом он добавил:

-Я не просто так попросил тебя сопровождать меня. Если хочешь, можешь теперь вернуться к остальным в зал, где пирует король.

Фолькер кивнул ему, одобрительно улыбаясь.

– Друг Хаген, я останусь с тобой, – с этими словами он сел на скамью. Мгновение Хаген постоял над ним, словно наблюдая, не встанет ли тот опять, потом сел рядом.

Ждать пришлось недолго. Скоро на крыльце появилась сама гуннская королева в окружении множества слуг, каждый из которых был вооружен и держал руку у рукояти меча. Но мечами им тогда не пришлось воспользоваться. Даже страшная слава, ходившая как за Хагеном, так и за Фолькером, не действовала так сильно, как вызов, сверкавший в глазах двух гордых бургундов, заносчиво отказавшихся встать перед самой Кримхильдой, – никто не обнажил против них меча. Перебить на следующий день всю безоружную бургундскую челядь в подвале оказалось несравнимо легче.

* * *

В пышно уставленном зале устраивалась на ночь дружина бургундских королей. Роскошные ложа манили уставших после длительного перехода и последовавшего пира воинов. То и дело слышалось, как глухо стукали каблуки сброшенных сапог об каменный пол, покрытый дорогими коврами. Хаген затягивал на себе ремни лат.

Ночь сомкнулась за его спиной перед отведенными им покоями. Холодным, тревожным ветром была наполнена эта ночь. Сомнения и ядовитая, затаенная опасность носилась в ночном ветре. Ветер подхватывал длинные локоны Хагена, сплетая их с ночной тьмой, и редкие серебряные нити поседевших волос замерцали в ней. Ядовитой опасностью пах ветер, но бесстрастным оставалось лицо воина.

На его плечо тихо легла рука, протянутая сзади, и выхватила его из тьмы. Хаген едва заметно вздрогнул и обернулся.

– О, можешь не ждать опасности с тыла, – усмехнулся Фолькер. Хаген разглядел в темноте его решительные глаза и, легко вздохнув, снова устремил взгляд во тьму, окружавшую каменное строение с его господами.

– Я вижу, ты решил отказаться от сна, дабы охранять сон своих товарищей. Позволь и мне стоять сегодня вместе с тобой на страже.

– Фолькер, друг мой, невозможно представить мне более надежной поддержки.

– Рад слышать, – сказал скрипач.

Фолькеру было немного досадно, что Хаген как будто стремился в одиночку оберегать бургундское войско и королей, складывая на себя всю ответственность. Не он ли звал Фолькера под окна королевы, так в чем же было дело теперь?

– Послушай, – Фолькер говорил с обычной веселостью в голосе. – Всем нам суждено погибнуть тут, так?

– Я недешево возьму за свою жизнь, – сурово ответил на это его друг.

– И на мой счет можешь в этом не сомневаться. За наши же с тобой жизни вместе взятые заплатят втридорога гуннскими головами.

– Тогда оставайся со мной, – улыбнулся Хаген. – Что бы ни произошло.

Руку, лежавшую на плече Хагена, Фолькер поднес к его лицу и провел внешней стороной пальцев от виска к его щеке. Он смотрел на казавшийся бледным в темноте профиль, придерживая рукой темные кудри, чтобы ветер не закрыл ими это лицо. Улыбка слетела с губ Хагена, но кроме этого, он не сделал ни единого движения.

Фолькер убрал руку, быстро и не очень внимательно огляделся.

– Я сыграю тебе, – с этими словами он отправился за скрипкой в общее помещение.

Никогда еще Фолькер так не играл. Бургунды в зале, где они устроились на ночлег, слышали мягкие звуки скрипки и в душе благодарили Фолькера – за то, что под его игру они быстрее засыпали. Но не колыбельную играл Фолькер, и не спать хотелось слушавшему его Хагену. Они оба слишком хорошо знали, что Фолькер играл в последний раз.

Хаген без грусти и сожаления смотрел, как Фолькер уносит свою скрипку обратно в зал. Не до этого ему сейчас было, и последняя безмолвная песнь Фолькера была не об этом. Вскоре издалека стали заметны железные латы и стальные наконечники копий, поблескивавшие в темноте. Люди Кримхильды еще не знали, что вход в покои гостей охранялся.

Спать в эту ночь не придется.

* * *

Спать не пришлось ни этой ночью, ни наступившим днем, ни последовавшей за ним ночью, которая была для изрядно поредевшей бургундской армии светлой, как день. Но не дневное солнце освещало забрызганные кровью каменные стены, а пламя, и в его красных отсветах кровь эту было трудно различить. Пожар унес не так много жизней, но для большинства тех, кто спасся, укрываясь от падающих с горящей крыши головней под каменными карнизами, следующий день был последним. Со многими вассалами Этцеля бургунды были дружны, но и те полегли в этой бойне, повинуясь воле короля, у которого был убит сын. Хаген умертвил ребенка на глазах у собравшихся за праздничным столом королей, как только на пир пришла весть о нападении гуннами на бургундских слуг.

Отряд Дитриха, покорного Этцелю бернца, был последним послан в страшный чертог под предводительством Хильдебранда – с мирными целями. Хильдебранд, уже старик, был когда-то Хагену старшим товарищем в этих землях, где уроженец Тронье провел свою юность. Бернцы хотели забрать тело своего друга Рюдегера, но остававшиеся в живых бургунды ни в чем не уступали без сражения. Больше всех врагов к бою подстрекал Фолькер. Он немало убил их, прежде чем сам пал с прорубленным черепом. Русые волосы окрасились в алый цвет кровью из зияющей раны. Хильдебранд, сразивший Фолькера и раненный Хагеном, чудом избежавший смерти, был единственным бернцем, кому удалось выбраться из этого зала на свет божий живым. Внутри же из живых оставались только Хаген и король Гунтер. Дитриху с Хильдебрандом удалось взять их в плен.

Кримхильда нарушила данную клятву сохранить пленникам жизнь. Она казнила сначала своего брата, потом показала его голову Хагену. Но о спрятанном им золоте нибелунгов она узнала лишь то, что клад покоился на дне Рейна. Собственными руками она отрубила ему голову мечом Зигфрида. Сам Этцель пришел в ужас при виде этого. За гибель «храбрейшего меж мужами» ей отомстил Хильдебранд – старик не пожалел убивать женщину, так велик был его гнев. Кримхильда была последней.

* * *

Скрипка сладострастно стонет под прикосновениями смычка. Лицо скрипача озарено неясным, неуловимым светом, чем-то взволнованно-умиротворенным и, вне всякого сомнения, прекрасным. Для Хагена это лицо непроницаемо. Фолькер, где ты сейчас? Его веки опущены, а когда поднимаются, не открывают ничего, кроме одухотворенного, но совершенно нездешнего, отсутствующего взгляда. Куда, в какие небесные выси, над какими пропастями ада несется твоя душа, когда сердце ты отдаешь своей единственной возлюбленной?

Где ты сейчас, Фолькер? Скажи, о чем так сладко рыдает твоя скрипка?...

ноябрь 2005