Часть I
«Подвизавшийся в Задонском монастыре Пресвятой Богородицы затворник Георгий Алексеевич происхождение имел дворянское из фамилии Машуриных; он родился 1789 года в Вологде от честных родителей... <...> С той минуты она совершенно посвятила себя воспитанию детей, Богом ей данных. Тщетно, через год потом, родные уговаривали ее прекратить вдовство и вторично выйти замуж за другого достойного и честного человека. Несмотря на красоту и молодость свою (ибо было ее 20 лет), благочестивая Анна предпочла целомудрие и строгое исполнение своих обязанностей прелестям мира: все свое внимание она обращала на укоренение в сыне своем Георгии благих семян добродетели и Богопочитания... а потому юный Георгий всегда ей сопутствовал в церковь; там приучала она его стоять скромно и не развлекаться. А по возвращении домой всегда спрашивала, какое на литургии было чтение из Евангелия и Апостола, исправляя незрелые еще понятия его о слове Божием; лаская, когда из ответов его видела, что он в церкви был внимателен, или наказывая земными поклонами и непозволением обедать с собой, когда замечала противное. Таким образом, посевала она в юной душе благие семена, долженствовавшие в свое время принести обильный плод.
В нежном даже возрасте Георгий был кроток, тих и послушен...»*
– Мама, матушка! Я вернулся! Ты розовый ладан жгла?
Георгий ласково прикоснулся к ее плечу: молодая женщина с трудом поднялась с колен и сердито взглянула на мальчика. Из-под платка, повязанного так, чтобы прикрыть чистый высокий лоб то ли от вожделеющих взглядов, то ли от жгучего летнего солнца, сверкали наполненные слезами глаза. Медленно провела руками по юбке – грубая темная материя – разглаживая несуществующие складки, стряхивая мелкие соринки. Вокруг плыли сероватые облачка приторного дыма.
– Георгий, ты помнишь, что я тебе говорила о непослушных детях?
Анна перекрестилась, подошла к иконам – Георгий Победоносец сурово смотрел на своего маленького тезку – приложилась к его руке. Огонек лампадки играл, отбрасывая причудливые, но страшноватые тени по стенам – окно было наполовину закрыто – фитилек догорал. Она зажгла свечу, задула огонек лампадки, что-то шепча, вставила новый фитиль; Георгий пытался понять, что же его мать хочет услышать: о том, что ждет непослушных детей на том свете, о том, что приключается с ними в этой жизни, о том, как страдают от непослушания их родители и как они за это отвечают перед Богом? Но сосредоточиться и найти правильный ответ никак не получалось – мысли были заняты другим. Анна закончила с молитвой и повернулась к сыну.
– Так что же ты молчишь?
– Мама, я сегодня такое видел! – Георгий, наскоро пробормотав молитву перед едой, потянулся к прикрытому рушником караваю.
– И что ты видел? – Анна, безнадежно вздохнув, опустилась на краешек скамейки, не забыв ее перекрестить: «За великие мои грехи мне такой сын – никогда мне ни его, ни себя не вымолить! Господи, помилуй нас!». – Георгий, ты знаешь же, какие мучения ждут по смерти непослушных детей и их родителей. Уж если тебе собственное спасение не важно, то подумай о бедной своей матушке! Ты огорчил меня. Почему ты задержался? Ты должен был прийти от наставника твоего, от Петра Иоанновича еще до того, как к вечерне прозвонят. А пришел только сейчас. И говоришь, что что-то эдакое видел! А к службе мы с тобой не успеем. Тяжкий это грех, Георгий, не славить Бога, а плоть свою тешить, – она взяла у мальчика кусок хлеба из рук, подхватив под локоток, отвела в угол под иконы, поставила на колени. – Молись, Георгий, своему ангелу, чтобы упросил он Создателя и Спасителя нашего, – широкое крестное знамение, – простить тебе и мне, нерадивой матери твоей, грех твой, – несколько секунд Георгий смотрел на мать: уголки жестких губ поползли вниз, глаза наполнились слезами, пальцы пауками забегали по четкам – «Господи, помилуй!».
Он преклонил голову и начал молиться – с усердием, но без страсти – страсть это от врага рода человеческого, не рассеиваясь образами, а лишь выговаривая привычные сухие слова.
– Вот и хорошо, мой мальчик. Может, и смилостивится Господь над нами грешными, – Анна отошла от сына, все еще стоявшего на коленях. – Так что ты видел? Что еще враг наш тебе показал?
– На Воронежской я не мог пройти – купчина Заусайлов, – Анна тревожно покачала головой – купчина был известен как ростовщик, – ехал с женой да детками и остановился, чтобы в лавку французскую зайти, – ох, нагрешил сегодня ее сынишка! Не надо было его в учение отдавать! – А его детки такие нарядные! Они в карете открытой были. Девочка в розовом платьице – сущий ангел, как в N-ском монастыре на иконостасе Архистратиг Божий Михаил нарисован. А мальчик маленький еще совсем, с леденцом. И матушка их так к ним наклонилась...
– А ты и засмотрелся! Говорила я тебе: иди – читай молитву, по сторонам не смотри. Сказано же нам грешным: око чисто...
– И сердце ваше чисто будет, – Георгий не утерпел и попытался встать. – Милые они такие. И нарядные, как на Пасху! Особенно девочка...
– Господи, помилуй! – Анна побледнела. – До вечера простоишь на коленях! Да читай молитву святому Георгию. Уж он-то тебя наставит, раз мне, грешной, то не под силу. От женщины грех в мир пришел, Георгий. Не смотри на них, не смотри. А завтра каяться с тобой пойдем... Попостишься сегодня... Ох, грехи мои тяжкие...
Анна вышла из комнаты. Георгий прилежно читал указанное ему правило. Но то ли голод, то ли соблазн вражеский не давал ему сосредоточиться. То и дело взгляд соскальзывал с лика Победоносца на дощатый пол, по которому лениво ползли красные закатные лучи. Звонили колокола кладбищенской церкви. А мальчик слышал рокот большой улицы и видел розового ангела, вроде выставленных в кондитерском магазине нехристя Лагарпа. Он уснул, стоя на коленях. Вернувшаяся Анна только вздохнула: «Весь в отца – тот тоже не мог молиться, как положено, за то, видно, и убит до смерти был. Неправедная смерть, неправедная. Отец Василий про мой сон говорил, что вымолила я его. Но... ох, надо бы съездить в Задонскую обитель, там старец, говорят, дивный. Он-то знает... а мальчик-то мой ничего не знает о мире да о соблазнах его страшных. Как его отпустить? Да говорят, что нынче всем из сословия нашего надобно служить в армии этой. Ох, боюсь я за него. Какой-то из него молитвенник за меня выйдет? Паче он и сейчас на женщин засматривается... Георгий, Георгий! Пресвятая Богородице, спаси и сохрани!» Мать залюбовалась: по льняным волосам сына заструились красные отсветы – от заката, от лампадки, раскрылись удивленные глазенки – прозрачные, как весеннее небо, широко поднялась рука – крестное знамение и зашевелились тонкие губы. Услышал Господь ее молитвы.
«Наступило Георгию 18 лет. Не желая изменять назначения сословия своего, чтобы проливать кровь за отечество и жертвовать для блага и безопасности его лучшими летами и самою жизнью, благочестивая мать, и по чувству обязанности своей и по совету ближних, решилась выпустить из-под материнского крыла своего юнаго питомца, укрепленного ею против соблазнов мира. 1807 года, с благословения родительницы, Георгий вступил в военную службу в Лубенский гусарский полк юнкером... С произведением в чин корнета Георгий переведен в Казанский драгунский полк. Будучи в воинской службе в кругу товарищей, любящих развлечение, жизнь веселую и рассеянную, он не прельщался их убеждениями сочувствовать им в удовольствиях, не изменил своих добродетельных привычек, но примерной жизнью и воздержанием заслужил от начальников благосклонность, а от товарищей за доброту и кротость нрава – уважение. Обязанности службы исполнял он с усердием, пороков избегал как заразы, а в свободные от занятий по должности часы не в места веселия стремился, но пребывал один, исполняя обычное свое молитвенное правило и вникая в исследования о средствах спасения души».*
В полк Виктор Трубецкой приехал после Рождества: побалагурили на святках в матушкином имении с кузеном и кузинами и... пришло время расставаться с прелестями сельской жизни и пасторалями а-ля Карамзин. Ехать в захолустную Казань было сущей пыткой: непроезжие дороги, вонючие кабаки и вечное отсутствие лошадей. Постоялые дворы были похожи один на другой, казалось, что никуда не едешь, что ямщик везет тебя по кругу, возвращаясь каждый вечер к своему местечку под боком у любвеобильной хозяйки.
Но больше всего мучила Виктора невозможность вернуться в Петербург. И, лежа в отдельной комнатке постоялого двора на диванчике, кишащем клопами, Виктор думал о потерянной молодости и незадавшейся карьере. Предосудительные связи. Дуэль. Гауптвахта. Прошение на высочайшее имя. Мелькнувшие в коридорах очки Сперанского, надутые щеки Аракчеева. И голубые глаза ангела. Виктор непроизвольно дернулся – заскрипели заржавленные пружины, поползла на пол грязноватая простынь. Зажмурился, пытаясь прогнать видение, прислушался к болтовне в общей зале за стеной, но не помогло. И замелькали веред внутренним взором картины: высокий, моложавый и такой холодный – его император – по широкому зеркальному коридору, дробясь бесконечно и сливаясь, шел и не смотрел ни на кого, весь в своих мыслях. Подмахнул подсунутую изогнутым секретарем бумагу – на секунду задержалось серое перо в тонких пальцах. Наклонил голову, чтобы лучше слышать нечеткое бормотание почтенного сенатора. Виктор сжал кулаки: когда-то Павел, отец, приказал дать пушечный залп, когда Александр стоял у бронзового дула. А теперь Александр улыбался, расслышав, что ему рассказывали: оживился, легкий румянец на щеках, светлый локон с серебринками соскользнул на глаза – заблестевшие небом после дождя. «Ну, так значит, за меня на дуэль пошли?» Жизнь готов был отдать. Он никому не позволит оскорблять своего императора: какой-то немчик позволил себе прошипеть что-то про слабохарактерность императора – он убил его, его тогда не волновало, что он убил тогда и свое будущее. Но разве не долг русского офицера жертвовать собой ради царя и отечества? «Кто душу свою положит за други своя...» А теперь Александр улыбался ему, и Виктор был счастлив и не замечал, как почтительно расступается его конвой. Потом император что-то говорил, шутил по поводу Казани, пару раз коснулся рукава потертого мундира Виктора. Легкий запах женских духов. И ушел. Виктор провалился в тяжелый сон, где его ангел пришел в его камеру...
В полку его встретили радостно: петербургская знаменитость. Полковник, добрый старик, приветил его как сына, надеясь пристроить дочку – славную девчушку с веснушчатым носиком. Но Виктору не давали даже пообедать с этой гостеприимной семьей: корнеты и юнкера чуть ли не на руках его носили и уже которую неделю праздновали его прибытие в полк по кабакам да публичным домам. А утром на построении у них всех раскалывались головы, несчастный командир выбивался из сил и то и дело обращался к мальчику-корнету... «Кто этот тихоня? Я его вчера не видел. Да и вообще его не видел. – О, Вико, это наша барышня! – пьяный смех. – Это Георгий, любимец митрополита и нашего бравого командира! – Он что не рад был меня встретить? – Вико, ну как ты можешь! Он просто не знает, кто ты, – он весь в своих книгах. Он не наш человек. Как это по-французски... мы – la haute société, а он – из Вологды... кружева ему б плести!» – и юнкер Павловский опустил тяжелую хмельную голову Виктору на плечо.
Потом была муштра, было что-то еще и этого что-то было много. Дни стали похожими один на другой, такими же были ночи – однообразными и бессмысленными. И Виктор стал забывать, что когда-то видел ангела, ради которого решился оказаться в этом надуманном аду.
Был Великий Пост. Была Страстная. В Четверток он был в соборе: читали Евангелие, желтый воск капал на руку. Рядом зевали сослуживцы. А напротив, склонив светлую голову, стоял мальчик-корнет, никогда не присоединявшийся к ним в кутежах, – тихий, сосредоточенный, словно Георгий Победоносец на храмовой иконе.
Часть II
Свеча сгорела полностью – даже огарка не осталось, как у других, только несколько капель воска напоминали о службе. В темном притворе Виктора ждали Ходыховский и Ивлев. Он задержался у дверей: тройное крестное знамение, тихий шорох по пустеющему храму, гаснут лампадки, и холод с улицы заползает в это теплое чрево – снаружи дождь по весеннему льду – печальный перезвон.
– Вико, ты с нами? Мадам Жижи оставила для нас номер, где мы можем спокойно посидеть, поговорить о вечном, – лениво растягивал слова Ходыховский, крутя напомаженный ус.
– Да, Вико, – Ивлев заметил недовольство и сомнение в глазах Трубецкого, – девочек она отпустила. Только мы и вино. Из Франции. Знаю, ты ценитель!
– Ну, – Виктор пытался найти серьезный повод отказаться – от Ходыховского не так-то легко было отделаться. Прошла старушка-богомолка, просившая милостыню по благословению настоятеля. Сверкнули пуговицы на мундире – последним вышел ангелоподобный мальчик-корнет. – У меня есть дело. Георгий! Георгий! – Виктор нагнал его, схватил за локоть – Георгий не сразу понял, что происходит: он читал Иисусову молитву, как его благословила матушка на прощание. – Георгий... я... мне... я хотел причаститься в Субботу... но... – опасливо взглянул на удивленного Ходыховского и сочувственно и понимающе вздыхающего Ивлева.
– Да, Виктор, я помню, мы с вами говорили об этом, – Георгий подыграл ему, напоминая себе, что нужно будет сказать об этой лжи на исповеди. Но это его грех, а повесу Трубецкого – вот не ожидал от него такого чувства! – он спасет от тягчайшего греха. – Я приготовил для вас книги. Зайдете ко мне?
– Благодарствуйте, – немного шутливо от смущения.
Всю дорогу до квартирки Машурина они шли молча: Георгий творил молитву, а Виктор думал об ангелах. Создание, шедшее рядом с ним, с трудом можно было причислить к славному драгунскому роду: ни вина, ни женщин, монашеское делание – ангел во плоти. Опять вспомнился Александр, защемило сердце – походил добрый корнет на императора больше, чем следовало простому смертному.
Георгий милостиво разрешил Виктору остаться у себя до пасхальной заутрени: благоговейное настроение, охватившее петербуржца, могло развеяться, как дым, в компании веселых сослуживцев, а оно неожиданно стало ему дорого. Потому что во взгляде Георгия появилась теплота и внимание: вместо холодных ангельских льдинок – человеческое. Засыпая в кровати гостеприимного хозяина, Виктор продолжал смотреть, как Георгий, стоя на коленях, вычитывает вечернее правило и акафист своему святому: лицо на старинной иконе в красном углу взглянуло на несчастливого поручика печально-голубыми глазами павшего ангела.
Георгий не только довел Виктора до исповеди и причастия, но и оберегал неофита от соблазнов до пасхальной заутрени. А потом затерялся в нарядной, дрожащей в полуиспуганном ожидании толпе.
«Воскресение Твое Христе Спасе ангели поют на небеси и нас на земли сподоби чистым сердцем тебе славити... Воскресение Твое...»
Больше Виктор не вспоминал об ангелах. После литургии было сложно найти Георгия: Виктора хватали за руки, целовали в щеки и уговаривали ехать разговляться к мадам Жижи – владелице самого шикарного публичного дома Казани, но он кокетливо улыбался и отвечал, что предпочитает все свежее и незапятнанное. Драгуны ухмылялись и одобрительно хлопали по плечу.
Георгий сам нашел его. Протянул красное яичко: «Христос Воскресе». «Воистину Воскресе», – Виктор осторожно прикоснулся к белой, без кровинки щеке. К другой. И отстранился. «По-православному нужно трижды», – Георгий сам потянулся к нему. Но Виктор засмеялся и потащил корнета по гремящим улицам к дому: «К тебе. Ты не против?» Георгий слабо кивнул – немного кружилась голова – радостно было встретить Пасху с человеком близким, неожиданно близким оказавшимся – не думал никогда Георгий, что такие есть среди его сослуживцев: и причастился, и заутреню отстоял, и сейчас в глазах его – свет. Всплыло в памяти: «Свете тихий, душе бессмертный…» Георгий хотел что-то сказать про разговление: хозяйка обещала оставить для него кулич, освященный у Тихвинской, но Виктор так странно посмотрел на него, что Георгий только пожал плечами, подумав, что петербуржец все еще под впечатлением церковной службы, а ему было и так хорошо.
Пахло розовым ладаном – приторно и душно, догорала свеча перед иконой Георгия Победоносца, высвечивая строгий, задумчивый лик. Виктор замер на пороге, всматриваясь в шевелящийся полумрак – никого. Пропустил хозяина в комнату. Пока тот шептал молитву да зажигал голубую лампадку, запер на ключ дверь и теперь просто наблюдал за мальчиком. Высокий, льняные волосы падают на прозрачные глаза, в которых иногда столько света, что можно и без солнца жить. Мальчик. Но Виктор знал, что Машурин был среди побывавших в Париже. А он сам... он сам тогда с маменькой отсиживался в Петербурге. Только вот... Виктор поймал удивленный взгляд Георгия – слишком уж он его рассматривал.
Пустая комната – Георгий Победоносец на иконе – не в счет. Виктор, прислонился к закрытой двери, поманил к себе Георгия. Слова нашлись сами собой: «Мы же православные – христосоваться в Пасху...» Только вот поцеловал он Георгия не в щеку, а у губы, как никто еще до этого корнета не целовал. Поцелуй был долгим, тягучим; Виктор понял, что с силой сжимает своего ангела, боясь, что за святотатство его у него отберут. Происходящее было невозможно. И Виктор боялся открыть крепко зажмуренные глаза, оторваться от трепещущих губ, слабо ему отвечающих, – сказка, привидевшаяся ему сегодня, могла закончиться. И его воскресение могло оказаться только ловким трюком проходимца Калиостро. Тихий робкий голос, теплое прерывистое дыхание по щеке:
– Грех это, Виктор.
– Христосоваться-то? – Георгий – улыбка.
– В пасху православным и не христосоваться? – тот не нашелся, что ответить.
Потом он поил Георгия сладким вином, присланным матушкой из Петербурга к Светлому Празднику. От вина покрылись легким румянцем – которого не смогла вызвать даже долгая служба в переполненном соборе – бархатистые щеки; дрожали ресницы и тонкая рука то и дело поднималась, чтобы отвести со лба непослушные пряди. Сидеть за столом, наливать вино, смотреть на Георгия и слушать его – не слова, не смысл, а голос. Виктору подумалось, что в детстве Машурин, наверное, пел в церковном хоре, настолько были богатыми интонации. А Георгий говорил всякую чепуху, рассказывал о монастырях, в которых побывал, об ангельском чине, который хотел бы принять. А Виктор молчал и слушал: Георгия и свои мысли и робко занывшее сердце. Давно отгорели две свечи, растекся воск по столу, намертво соединив донышко пустой бутылки со столом. А они все еще сидели друг напротив друга – сколько часов назад они вышли из храма?
Рассвет осторожно заглянул в оконце, и Георгий встал, чтобы поправить фитилек лампадки – заметался огонек, словно испугавшись чего. Зашатался, Виктор подхватил его. Легкий смешок слетел с приоткрытых губ – Георгий первый раз на памяти Виктора смеялся. Чтобы устоять на ногах, корнет крепко держался за плечи Виктора: запрокинутая голова, на шее бьется жилка. Виктор не удержался.
Разбудил его тихий стон: Георгий лежал рядом на постели, обнимая его, но в мутных глазах была мольба. Похмельное утро... ни одного слова; только весенняя хмарь прильнула к стеклу, ожидая, когда же Виктора с позором выгонят из святая святых. Но не дождалась.
Потом была вечерняя служба. Единственная утреня в году, когда священник читает Евангелие, стоя спиной к алтарю. Виктор сразу проскользнул к аналою... а Георгий стоял в притворе: «Господи, помилуй меня грешнаго!» Светлые волосы перепачканы – земные поклоны. Он так и не зашел в храм. Виктор вел его домой, придерживая под локоть: от слабости – он говел всю Страстную, и ночь не прошла для него даром – его немного шатало.
– Это содомский грех, – вдалеке полыхнула молния первой весенней грозы. – Виктор, за него города сжигали.
– Я знаю, – Виктор заставил его посмотреть себе в глаза: «Я не могу потерять его! По крайней мере сейчас... Господи, помоги!». – Я знаю, Георгий. Но... Бог есть любовь, и он нам заповедал любить своих ближних... я не могу по-другому... мне нужен ты, чтобы любить, чтобы просто жить...
– Нет, – чуть слышно. – нет, Виктор, это неправильно. Святые отцы...
– Что мне твои святые отцы! Ты – мой святой! Мой ангел... – Виктор подставил лицо тяжелым каплям дождя; громыхало совсем близко, молния отразилась в его глазах. – Не согрешишь – не покаешься... и... любовь – не грех, Георгий, побойся Бога!
Георгий спрятал лицо у него на груди.
Они бежали под дождем по пустынным улицам – вечер поздний, останавливаясь под каждым деревом, чтобы приникнуть друг к другу, прижаться горячими губами, провести дрожащими пальцами по отзывающейся на каждое прикосновение коже. Виктор еще подумал, что чудо это – никого. Словно благословение... или правда ангел рядом с ним?
* * *
– Что-то Георгий Машурин запропал, – отец Амвросий пригладил бороду, заодно стряхивая хлебные крошки, – Совсем вы его, Сергей Николаевич, при себе держите да не отпускаете: скоро он только работать будет, а до храма и не дойдет.
– Не-ет, батюшка, это вы у меня чуть помощника такого не увели. Я же помню, как Георгий просился в отставку после того, как мы только в Казань приехали. И все вы его с панталыку сбивали...
– Сбивал? – добродушно улыбнулся отец Амвросий. – На служение же Богу, Сергей Николаевич. А выше того ничего нет. Даже служба царю – дай ему Боже многая лета! – и Отечеству – сохрани от супостата! – ниже ценится. А монашеское делание...
– Да что вы о монашестве да о монашестве, отец Амвросий. Все решено давно. Не отпущу я пока Георгия. Нет у меня пока ему замены.
– Вот он с вашей службой, дорогой мой, совсем дом Божий и забыл – и носа к нам после Пасхи не кажет. Чем вы его так заняли?
– Если бы я знал! А я думал, что это вы его на послушание отправили, – полковник подмигнул дочке, от смущения чуть не поперхнувшейся кусочком французской булки. – Он же с нашим петербуржцем – Трубецким – пропадает: не разлей вода. Я было решил, что это вы его отправили наставлять повесу на путь истинный, – батюшка заинтересованно наклонил ухо в полковнику – к старости его стала мучить легкая глухота. – И хорошо у него дело идет! К мадам Жижи они не ездят, на сборах все подтянутые – берут пример с Трубецкого. И все время они вместе – Трубецкой и Машурин. Подслушал я их разговор как-то: все о божественном да о участи грешников.
– Да? – отец Амвросий одобрительно покивал. – Если так, то Бог им в помощь. Но вы-то довольны должны быть, Сергей Николаевич?
– А то как же! Трубецкой будет знатным женихом, когда за ум возьмется, а моя Маша, – девушка жалобно посмотрела на священника, но перебить отца не посмела, – ему как раз подходящая пара. Поспособствуете, батюшка?
– Посмотрим, посмотрим, Сергей Николаевич. Поручик Трубецкой, может, и хорошая партия, но только коли и Маша того захочет. А о том еще речи не было. Да и пока не понятно, что он за человек и христианин. Вы же Георгия увидите сегодня? Скажите ему, чтобы приходил завтра, да друга своего приводил. А то не дело: Троица, а его в храме нет. Пусть хоть на Духов день придет.
– Как благословите, отец Амвросий. Но ведь и Трубецкой не так прост...
– Да? – насторожился пожилой священник.
– Георгий хоть и старше и служил больше, но Трубецкой – столичная птица и...
– Ну, пусть они приходят, мы поговорим да решим, как быть.
– Как благословите, батюшка.
– Вико, пойдем, – Георгий бросил жалобный взгляд на Виктора: тот стоял к нему спиной у окна, сосредоточенно рассматривая узоры на раме – постарался жук-точильщик. – Духов день...
– Конечно, Георгий, – Виктор говорил устало, – конечно, пойдем. В собор? На литургию?
– Да, – Машурин повернулся к иконам в красном углу и зашептал молитву: сорок раз «Господи, помилуй» и благодарственную.
Виктор закрыл глаза. Он и так знал, что происходит у него за спиной и каким будет этот вечер. Георгий сейчас опустится на колени – земные поклоны, потом застучат четки. Потом Георгий попросит его прослушать чтение из Евангелия. Равнодушие Виктора его расстроит чуть не до слез, а значит, нужно будет быть внимательным, а не просто любоваться сиянием любимых глаз и тенями, которым позволено то, что запрещено ему – прикасаться к этому лицу, целовать, ласкать, нежить. А еще чуть позже Георгий будет говорить чужими словами – словами святых отцов – и доказывать ему, что его чувство не имеет права на существование. А Виктор будет повторять только одно: «Ты мне нужен, Ги. Я жить только так могу». И Георгий испуганно отпрянет в сгустившиеся тени, выползающие из-под икон, опасаясь, что Виктор снова будет тянуть к нему руки... и будет искать в чужих и от того обжигающе холодных словах доводы, которые бы смогли разорвать связующую их ниточку. И так каждый вечер, переходящий в ночь: Виктор засыпал, смотря, как истово молится Георгий, как весело прыгают красные отсветы от лампадки по льняным волосам, просыпался и видел, что Георгий опять заснул на молитве – на коленях. И чувствовал себя виноватым в том, что на белом лице появились горькие складочки.
В этот вечер горячий спор продолжился до утра. Не имея больше сил бороться с тысячами святых, Виктор бросился на неразобранную кровать; сжал голову, чтобы не слышать молитвы Георгия, но не сдержался и застонал – совершенно ясно, что будет за день, который ему по молитвам Георгия подаст всеблагой Господь, – это будет день расставания... «Подаждь, Господи, мысль благу, утверди на стезе твоей».
Георгий склонился над спящим: днем такое спокойное красивое холеное лицо не выражало ничего, кроме великосветской вежливости, а теперь оно было просто лицом измученного мальчишки. На щеке – след смазанной слезинки. Он жил здесь уже больше месяца: после Пасхи Трубецкой перебрался к нему на квартиру. Он не мог ему отказать, хотя и знал, что Виктор не даст ему покоя, – отказать значило оставить Виктора с развратником Ходыховским и его подпевалой Ивлевым... публичные дома, выпивка, драки. И каждый вечер повторялось одно и тоже: ласковые просящие прикосновения маленьких рук и глухота к текстам Священного писания. Георгию оставалось только молиться за заблудшую овечку – разве может он, христианин, оставить погибающего? Кто душу положит за други своя... Он разбудил Виктора – звонили в колокола близлежащей церкви, у Тихвинской, – Виктор со стоном отвернулся к стене, даже не посмотрев на Георгия.
Пока шли до собора, Георгий рассказывал, что в этот день по преданию сошли на апостолов огненные языки и получили апостолы эти Дар Языков – говорить и понимать любой язык. На что Виктор только пробормотал, избегая взгляда товарища:
– А мы с тобой на разных языках говорим, Ги.
– Может, мы поймем друг друга, если ты прислушаешься к...
– Да что мне твоя вечность и твои пропыленные старики, у которых вместо сердца – камень?!
Виктор ускорил шаг.
«Его иконы пред нами точию же свидетели есть.... Аще что скыше что от меня сугубо грех имаши...» Георгий, с трудом отважившийся переступить порог храма, ставил свечку у Казанской, ожидая своей очереди: на исповедь к отцу Амвросию было много желающих. «Пресвятая Богородице, укрепи!» – Георгий приложился к золотому окладу, от блеска которого нельзя было различить ни лика Девы Марии, ни лика Спасителя. Виктор о чем-то разговаривал со старостой храма: «На колокольню? Раз настоятель благословил». Твердые шаги. Дочитывали часы. Отец настоятель бросил исповедников – вернется, когда будут читать правило ко причастию. «Благословенного Царство!». Отзвонил колокол. Георгий искал Трубецкого по всему храму – тяжелое предчувствие сжало сердце.
Колокольня была высокой. На полпути Георгий встретил старого монаха, поддерживаемого молодым алтарником; они ему сказали, что Виктор наверху. Задыхаясь, он выбрался на площадку – ветер бросил на лицо волосы – чуть не запутался в веревках, прикрепленных к языкам колоколов. Вот местечко для звонаря – небольшое углубление. Страшное место – даже оградки нет между четырьмя столбами, поддерживающими островерхую крышу.
– Виктор! – сгорбленная фигурка у края повернулась к нему лицом; крыльями забилась красная куртка – еще немного и полетит. – Вико...
– Да? – без выражения, – Уже пора звонить к Евангелию, Ги? Или мое благословение звонаря отменили после твоей исповеди?
– Нет, – Георгий сделал шаг вперед – Виктор отступил. – Вико, послушай... – но договорить ему не пришлось: зашаталась фигурка на краю.
– Тогда что тебе нужно? Не я же, – Виктор криво улыбнулся, оглядываясь на пропасть за спиной. – Ги, там служба идет. Это грех, – с издевкой.
– Отойди от края, – Георгий сделал еще шаг вперед.
– Какая тебе разница?! – Виктор почти кричал. – Я стою, где хочу, делаю, что хочу. Тебя это не касается. Ты мне это достаточно ясно дал понять. Уходи, Ги. Пожалуйста.
– Ты же не будешь прыгать? – Георгий пытался найти что-то правильное в происходящем... но казалось, что Трубецкой только и ждет его ухода, чтобы свести счеты с жизнью.
– Глупый, конечно я не буду прыгать. Я просто шагну вниз. И все, – со смехом. – Все, Ги, разговор окончен. Мы не понимаем друг друга. Все уже сказано.
– Хорошая шутка, – Георгий повернулся на пятках и направился к лестнице. Скрежет металла по камню, перестук осыпающихся камешков – Виктор балансировал на краю, руки расставлены. Он схватил его в последнюю секунду. Покатились по белокаменному полу. – Твой, твой, Вико. Только не надо... Лучше этот грех, чем...
– Чем тот? – Виктор отвернулся, в глазах – тоска. – Ги, ты так ничего и не понял.
– Я не хочу, чтобы на моей совести был грех убийства, – он прижимал его к полу, не давая подняться, даже двинуться – он ведь мог вырваться и... даже страшно было думать об этом. – Вико, если тебе нужно, то я буду рядом.
– Да не это мне нужно, – тихо.
– Тогда что?
– Твоя любовь, – еще тише.
– И... тогда ты больше не будешь пытаться..?
– Если ты хочешь, то меня переведут в другой полк.
– Какая разница? Если ты решился на это, то и в другом городе сделаешь это, – легкий румянец. – Кажется, я тебя понимаю...
– Дар языков? – Виктор пытался иронизировать, но не получилось – голос дрожал.
– Не святотатствуй, – Георгий позволил себе непозволительное: осторожно, робко прикоснулся к губам Трубецкого. – Я же говорю: твой. Только твой, Вико. Полностью...
– До конца...
* – на основании «Творения Георгия Затворника Задонского», «Паломник. Правило Веры», М., 1994.
