Как мальчик любит, любит втрое

Тот, кто полюбит навсегда.

Оскар Уайльд, «Серенада»

Посвящается Д.

Я нашел его на улице, на площади у театра. Он стоял там, маленький и бледный, и одна его рука обнимала другую, тщетно ища тепла. Была ночь, и вокруг его тонкой фигуры темнота густела, кружилась и плыла, словно на этой площади он был один. Люди обходили его стороной, и каждому из них он смотрел в спину, ненавидя. Он бросил мне взгляд, как вызов, как дуэлянт перчатку, и я принял в себя этот взгляд.

Он стоял там в дешевой курточке, пропитанный холодом, полный еще детской ненависти к миру и страха перед ним, готовый заплакать, знающий, что мужчины не плачут, уверенный, что если он заплачет, все его слезы станут острыми льдинками. Его глаза молили о помощи и гнали прочь, за границу черного круга иности, в который он сам себя запер. Позже я узнал, что днем он носит огромные темные очки в роговой оправе, чтобы никто никогда не увидел его лица целиком.

В этом грязном глупом городе многие дарили мне взгляды и улыбки, многие смотрели мне вслед с восхищением и завистью, многие шептались за спиной, но вызов на дуэль я получил впервые.

– Ждешь кого-то? – спросил я и тут же проклял себя за вопиющую банальность.

– Хочу уехать домой, – сказал он. Его губы дрожали.

Я чуть было не предложил подвезти его, но подумал, что мама запрещает ему садиться в чужие машины. Маме не понравится пижон вроде меня рядом с ее мальчиком. Мама вообще вряд ли одобрит эту идею.

– Я поймаю тебе такси.

– Денег нет.

– Есть.

Он посмотрел на меня с благодарностью и смущением.

– У меня отец в больнице. Денег совсем нет, и я должен быть дома рано, чтобы...

Внезапно он сделал шаг, разорвав круг отчуждения, и прижался ко мне всем телом. Мое сердце превратилось в воду и замерзло на его холодных пальцах. Он не плакал, он просто дрожал, почти не дыша, он жадно пил из меня теплоту.

– Простите... – шептал он. – Простите... Простите...

Я обнял его. Его волосы пахли ванилью. Сквозь джинсу и кожзаменитель я чувствовал бег крови в его сосудах.

Через минуту он унял дрожь и отошел от меня. Бледное лицо сделалось розовым, глаза спрятались под ресницы.

– Простите... – повторил он. – Я никогда так... Простите... Я, наверное, пойду пешком...

Я представил его идущим по темной улице спального района, одного в эту печальную ночь. Убийц из подворотен не интересуют его рваные кроссовки и древний телефон в кармане, их интересуют глубокие смелые глаза, ванильно-белые волосы... Все красивое должно умереть, – хрипят убийцы из подворотен и ждут, ждут его легких шагов.

Я остановил проезжавшее мимо такси и буквально втолкнул его внутрь.

– Я Альфред, – шепнул он, закрывая дверцу. Да, конечно, – подумал я, – прекрасное созданье, чьи губы, я уверен, равно созданы для песен и поцелуев, юноша, мерзнущий ночью у театра после премьеры «Саломеи», называет себя Альфредом... Я готов был засмеяться, но вдруг осознал, что кроме этого имени и дерзкой улыбки на прощание у меня ничего нет.

Я уже и не помню, как выследил его в миллионном городе. Я помню, как стоял под его окнами – девять этажей вверх – и ждал знака. Я помню, как прятался от его матери, помню потрепанное пальто и шапку из искусственного меха, которые должен был носить, чтобы не выделяться в его окружении.

В первый раз, когда я прижал его к стене детской, заклеенной плакатами рок-звезд, он кричал от боли, так, что мне пришлось зажать ему рот, и моя ладонь поймала пару слезинок. Но после я многому его научил. После я узнал, что больше других он любит «поцелуи вампира», что нежные и жестокие движения моих рук сводят его с ума, я узнал, что он спит, как ребенок, прижав палец к губам. Я знал наизусть рабочий график его матери, я приходил к нему, как вор, как любовник из анекдотов, я стыдился себя самого, но не мог ничего изменить. Меня связали, уничтожили, мои войска были разбиты, мои слова не имели значения. Он читал мне стихи Оскара и неопубликованный роман «Телени», он просил звать его Бози, и я звал, и его комнатка превращалась в роскошную оксфордскую гостиную лорда Дугласа. Я попал в плен его тела, его голоса и привычек, и все это я знал досконально, тогда как номер его телефона, род занятий и настоящее имя оставались тайной. Я понятия не имел, кто он, когда рядом с ним нет меня.

Затем наступила весна, и он исчез. Окна его квартиры были закрыты, а в дверь я не смел входить без приглашения. Я позабыл свою жизнь и пытался воспроизвести его пути. Я просыпался с ощущением его дыхания на коже, просыпался в пустой постели, я бредил им и почти поверил, что мы – Бози и Оскар, Гефестион и Александр, Патрокл и Ахиллес, я видел его в снах и в иллюзиях наяву. Я запирался в своем доме и бесконечно кричал в стены его имя, в конце концов я решился на проникновение в частную собственность. На девятом этаже безликого дома не было его следов. Это были не те комнаты, в которых я отдавался его сумасшедшей страсти. Не та мебель, не те обои и абсолютно стерильный воздух, без запахов ванили и юного тела, которые навек остались в моем сознании. Паника захлестнула меня, и я бежал оттуда, из этого ада пустоты, где не осталось ни Альфреда, ни кого-либо еще из живых.

После года поисков я заставил себя забыть о нем. Я избегал всего, что было связано с Уайльдом и его любовниками, сжег блокноты и книги, похоронил воспоминания и душу свою вместе с ними. В тот день, когда я был готов навсегда проститься с этой странной любовью, случилось непредвиденное. В город снова привезли «Саломею», тот самый спектакль, в котором танец царевны Иудейской исполнял божественный Бози, в котором Рединг стал тюрьмой желания, спектакль, связавший меня с моим Альфредом. Несколько часов я простоял перед кассой, упрекая себя в малодушии, не в состоянии ни уйти, ни подойти и купить билет. Но эмоции все же победили разум, и субботним вечером я сидел в последнем ряду провинциального театра, страдая от холода и запаха пыли.

Безупречное черно-белое шествие появилось на сцене, суд над ирландским великаном начался, и я просидел два часа без движения и звука, не в силах поверить. В бархатных декорациях блистал мой Альфред, мой взрослый мальчик, окруженный ванильным сиянием. Он стал воплощением собственной мечты, юным лордом Дугласом, проклятием Оскара Уайльда. Моим проклятием. «Как правдиво он играет любовь», – шептались зрители вокруг меня, а я знал – это не игра. О, мне был знаком этот вызывающий, зовущий взгляд, эти взмахи ресниц, эти позы и па, адресованные теперь – о боги! – не мне, а его партнеру. Эта Саломея воистину любила Иоканаана. И – без грима и блеска – не раз целовала его рот.

Пляска закончилась, и я встал со своего кресла вместе с восхищенным и ошеломленным залом. Не в первый раз я смотрел эту пьесу, но только сейчас понял ее до конца. Разочарование. Предательство. Боль. Ощущение души вне тела, себя вне времени, ожиданий вне исполнения. Вокруг меня шумели сталкивающиеся ладони, шаги и голоса, а во мне не было ничего, я был выпотрошен и опустошен.

«Великий актер, – пролаял кто-то мне в ухо. – Где только такие берутся?»

Так будь же велик, мой лорд Альфред.

Я не оскверню твоего величья аплодисментами.