Часть 3. Исполнение желаний
...I saw him stand
Before an Altar – with a gentle bride;
Her face was fair; but was not that which made
The Starlight of his Boyhood; – as he stood
Even the altar, o’er his brow there came
The selfsame aspect, and the quivering shock
That in the antique Oratory shook
His bosom in its solitude; and then –
As in that our – a moment o’er his face
The tablet of unutterable thoughts
Was traced, – and then it faded as it came,
And he stood calm and quite, and he spoke
The fitting vows, but heard not his own words...
Lord Byron
Путь Франца лежал в королевскую резиденцию, где Тео предстояла пресловутая присяга.
Церемония прошла в тронном зале в присутствии примерно полусотни придворных и только одного гостя – Франца (в представлении Людвига это было «скромно» и «в узком кругу»). Ламсдорф и еще трое приближенных, которых король привез с собой из Нойшванштайна, выглядели так торжественно, как будто верили, что присутствуют при событии исключительной важности, зато на лицах тех придворных, которые служили при «большом дворе», Франц заметил выражение замешательства. Некоторые из них, убедившись, что король не видит, переглядывались и качали головами.
Наблюдая за церемонией, Франц ждал того момента, когда Людвиг должен будет коснуться плеча Тео лезвием меча. Ему было интересно, сможет ли король поднять меч одной рукой. К его удивлению, Людвиг не просто смог, но даже сделал это без каких-либо заметных усилий – правой рукой взял тяжелый меч, служивший еще его предкам, в рукоять которого была, как водится, вделана какая-то священная реликвия, и положил плашмя на плечо коленопреклоненного Тео слабо блестящее, почти матовое от старости лезвие. В левой руке короля была еще одна фамильная реликвия – старинная Библия в золотом окладе, сверкающем самоцветами.
Как уже говорилось, для подавляющего большинства свидетелей эта сцена была не более чем курьезом, но для главных действующих лиц происходящее было более чем серьезно. Тео дрожал как в лихорадке. В эту самую минуту сбылась его заветная мечта – ведь он всегда мечтал служить идеалу, и вот теперь он вручал себя, свою жизнь и душу, человеку, который воплощал в себе этот идеал. Людвиг на троне в своем церемониальном облачении казался ему таким прекрасным и величественным, что у Тео от восторга слезы показывались на глазах, когда он смотрел на короля снизу вверх. Он непременно перепутал бы что-нибудь и испортил сложный, красивый обряд, если бы не репетировал его раньше столько раз, что мог автоматически говорить и делать все, что полагалось.
Тео прикоснулся губами к кресту, выложенному драгоценными каменьями на окладе Библии, а затем – к тонкой белой руке короля. Любое, даже самое мимолетное прикосновение к Людвигу всегда точно опаляло его огнем и оставляло после себя ожог, и, встав на ноги после последней ритуальной фразы сеньора: «Поднимитесь с колен, барон фон Байерберг», он все еще чувствовал на губах тепло и бархатистость кожи короля и ее запах. Его натренированное обоняние тут же машинально разложило этот запах на составляющие. Тут был аромат фиалкового мыла и резкий уксусный дух, оставшийся, вероятно, от какой-то косметической эссенции, а также слабый своеобразный запах хорошо выделанной лайки, точно въевшийся в кожу рук короля, потому что тот постоянно носил перчатки.
Пир, который по обычаю полагалось устроить после принесения присяги, состоялся, но уже для самого узкого круга наиболее приближенных к королю лиц, а все остальные, в том числе и Франц, были отпущены восвояси. Застолье было организовано в павильоне в виде швейцарского шале в зимнем саду дворца.
У Людвига было тяжело на сердце, и поэтому ему особенно хотелось веселиться и развлекаться, чтобы забыться. Он велел подать особое вино – душистое и терпкое, с добавлением пряностей. Оно кружило голову, и за столом вскоре воцарилось самое легкомысленное настроение. Король просил всех чувствовать себя как дома и позволил снять мундиры, сам первым подав пример. Бокалы ежеминутно сталкивались с задорным звоном, ароматное вино под общий хохот выплескивалось на скатерть.
– Песню бы, господа, – предложил Ламсдорф, которого особенно быстро развезло из-за накопленной за все время бесконечного дежурства усталости.
На этом месте, точнее, после данной ритуальной фразы, непременно произносимой во время каждого королевского застолья в тот момент, когда все участники достигали определенной стадии опьянения, полагалось упрашивать принца Пауля спеть что-нибудь. Такова была освященная временем традиция Фата-Морганы, и присутствующие инстинктивно огляделись по сторонам, хотя и знали, что принца Пауля среди них нынче нет. Всеми овладело минутное замешательство, и, пусть Ламсдорф поспешил загладить свою невольную неловкость, предложив спеть хором, Людвиг нахмурился, вспомнив о том, что мучило его даже больше, чем этот проклятый вопрос о войне.
Он поспешил подозвать Тео и усадил рядом с собой, желая утешиться, любуясь им, отогреться в лучах его обожания. «До чего красив этот мальчик! – убеждал самого себя король и нежно улыбался Тео, который расцветал от его улыбок. – И, кажется, его не придется долго уламывать... В самом деле, отчего бы и нет?» Он погладил Тео по щеке, и тот зажмурился от удовольствия, как котенок.
«Голубые мундиры» пели, смеялись, болтали и пили, а король и Тео были словно вне всего этого. Они сидели рядом и даже почти не разговаривали друг с другом – не разговаривали вслух, потому что безмолвный разговор между ними не умолкал ни на минуту. Говорили их глаза, улыбки, как бы случайные, но частые прикосновения рук. Тео терялся. Он был достаточно опытен в любовных делах и понимал, что все это значит, но не знал, как на это реагировать. Будь на месте Людвига кто-то более простой, земной и доступный, Тео, наверное, чувствовал бы себя более уверенно (хотя ему никогда еще не приходилось флиртовать с мужчинами), но с королем он робел.
Пирушка закончилась только к утру. Ламсдорф был отправлен в придворную капеллу, чтобы договориться со священником: после присяги Тео предстояла еще одна церемония – крещение. Людвиг сказал, что ни в коем случае не будет настаивать, но желал бы, чтобы его новый подданный принял государственную религию Баварии, а Тео, дабы угодить ему, был готов принять хоть ислам или иудаизм. К тому же, ему случилось побывать на нескольких мессах, и ему понравилось, что они ярче, пышнее, красивее протестантских литургий. Католицизм воздействовал на эмоции и воображение, в отличие от рассудочного лютеранства, в нем была тайна, драматизм и даже своя романтика, и Тео, дома не отличавшийся большой набожностью, на своей новой родине решил стать добрым католиком.
Итак, Ламсдорф ушел, чтобы подготовить обряд, остальные также разошлись. В зимнем саду остались только король и его новый вассал. Тео воспользовался этим, чтобы совершить то, что давно уже хотел, но стеснялся сделать прилюдно.
– Позвольте преподнести вам маленький подарок, ваше величество, – сказал он смущенно и нерешительно поставил перед королем старинную шкатулку с мозаичной крышкой. Он стеснялся, потому что вдруг счел свой подарок недостойным короля, слишком простым и вульгарным для него.
Но Людвиг как-то совсем по-детски обрадовался и поспешил открыть шкатулку. Внутри лежал флакон из темно-синего венецианского стекла. Его крышка белого золота была выполнена в форме лилии с большим аметистом, посаженным в сердцевину цветка.
– Это духи, которые я обещал вам, – объяснил Тео, уже смелея, ободренный тем, как был принят его дар.
В реакции Людвига было что-то от реакции одной очень красивой итальянки, которой Тео был страстно увлечен года два тому назад. Получив очередной подарок от своего поклонника, она точно так же, как Людвиг теперь, восклицала: «Ах!», и глаза ее восхищенно вспыхивали, но уже в следующее мгновение она словно осознавала, что ей следует вести себя с большим достоинством, и напускала на себя чуть ли не холодный вид, будто хотела сказать: «Я не благодарю вас, ибо нет на свете дара, достойного меня, и, принимая ваше подношение, я оказываю вам честь».
Пряча восторженную улыбку за батистовым платком, который он поднес к лицу, предварительно уронив на него несколько капель новых духов, Людвиг как бы украдкой взглянул на Тео из-под полуопущенных ресниц. Тео хорошо знал правила игры – даже лучше, чем Людвиг (который, строго говоря, вообще не знал правил и не умел флиртовать, и все, что он делал, выходило у него инстинктивно и без какого-либо расчета). Сейчас полагалось поцеловать ручку или совершить еще что-нибудь в этом роде, и он уже сделал движение, чтобы взять руку короля, но у него опять не хватило смелости. Прилично ли это будет? Ведь Людвиг, в конце концов, не женщина.
И протянутая рука Тео повисла в нерешительности в воздухе, а затем взяла со стола бокал с вином – он решил выпить для храбрости.
Но Людвиг сказал:
– Довольно возлияний, дорогой барон, – и хотел забрать у него бокал.
От его прикосновения Тео вздрогнул, и вино из наполненного до краев бокала выплеснулось на руку короля.
– Простите, ваше величество, – растерялся Тео.
– Вот, видите, – сказал Людвиг, легким кивком ответив на принесенное извинение. – Я же говорил, что вам не следует больше пить. Вы и так уже нетрезвы, а ведь вам скоро идти в церковь.
– Если я и нетрезв, то не от вина, ваше величество, – ответил Тео, принимаясь бережно вытирать его руку своим носовым платком. – Я пьянею от того, как вы смотрите на меня, особенно в эту минуту. Вы смотрите, как будто... – Он внезапно замолчал, глядя на изящную и холеную, как у женщины, руку короля, доверчиво и безвольно лежавшую в его руке. – Я говорю глупости, и вы на меня рассердитесь, ваше величество.
– Вы действительно говорите глупости, но я на вас не сержусь, так что можете продолжать. Итак, я смотрю на вас, как будто...
– Как будто ждете, хватит ли у меня смелости.
– И у вас ее... хватит?
– У меня ее больше, чем вы думаете, ваше величество, – поднеся руку короля к губам, Тео прильнул с поцелуем к нежной ямочке у основания большого пальца.
– Право же, барон, вы пьяны, – протянул Людвиг.
Тео не отвечал. Он целовал его пальцы, ладонь, запястье, целовал сквозь рукав сорочки, выше, выше... Он поцеловал короля в плечо и хотел уже поцеловать в обнаженную шею, не защищенную более стоячим воротником мундира, но в этот момент Людвиг слегка оттолкнул его.
– Почему?.. – жалобно спросил Тео.
– Потому что – вы слышите? – идет Эрих. Сейчас он отведет вас в капеллу.
– Никто сюда не идет, – возразил Тео, прислушавшись, и хотел предпринять новую попытку, но опять был отстранен. В этот момент его слуха действительно достиг звук шагов, доносящийся из сада. Ламсдорф или не Ламсдорф, а кто-то действительно мог нарушить их уединение.
– Когда я снова увижу вас? – спросил Тео взволнованным шепотом.
– Скорее, чем вы думаете, – ответил Людвиг, улыбаясь. – Мы встретимся в капелле после вашего крещения – я приду слушать мессу.
– О, вы же понимаете, что я имею в виду не это! Я хочу видеть вас наедине, вы это знаете.
– Что вы сказали? – холодно переспросил король, мгновенно сделавшийся суровым и отстраненным. – Вы хотите? Быстро же вы начали забываться, барон фон Байерберг! Достаточно было позволить вам одну маленькую вольность, и у вас тут же появились какие-то требования.
– Простите, ваше величество, – Тео моментально сник. – Я не хотел сказать... Я имел в виду... Я просто потерял голову. Не сердитесь на меня, пожалуйста. – Он снова робко взял короля за руку. – И все-таки прошу вас, назначьте час.
– Я приглашу вас, – ответил Людвиг. – Ждите.
В дверь шале осторожно постучали.
– Барон? – послышался голос Ламсдорфа. – Вы здесь?
– Ступайте, – сказал Людвиг Тео. – Вам пора.
Тем утром Теодор Эрнест фон Рейзенбах, барон фон Байерберг был принят в лоно Святой Римско-католической церкви в капелле королевской резиденции в Мюнхене. Его крестным отцом стал Эрих фон Ламсдорф.
После обряда они оба остались на мессу, на которой должен был присутствовать король со своим ближайшим окружением.
Людвиг явился в капеллу в сопровождении трех своих шванриттеров и преклонил колени на специальной скамеечке. Остальные разместились позади него. Тео еще не умел молиться по правилам, и ему пришлось импровизировать, но он постарался искупить это обстоятельство искренностью и пылкостью своего обращения к Богу. Ему казалось, что он молился достаточно долго, но когда он открыл глаза, все остальные еще стояли на коленях, опустив головы и сосредоточенно перебирая четки, сделанные в основном из камней голубого цвета. Ламсдорф справа от Тео шептал молитву, крепко зажмурившись, и на его ресницах блестели слезы.
Рыцари из замка Нойшванштайн были очень набожны. Неизвестно, правда, до какой степени вера затрагивала их ум и совесть. История Христа была для них в первую очередь красивой легендой, а религиозные обряды – великолепными церемониями (и то, и другое они любили), а от Бога они ждали прежде всего чудес.
Тео осторожно перевел взгляд на Людвига. В отличие от остальных, король не опустил головы и не закрыл глаз. Он молился, слегка запрокинув голову и устремив ввысь свой неописуемый, непостижимый взгляд. Красивое бледное лицо, еще более загадочное в зыбком церковном освещении, было отрешенным и неподвижным, даже губы не шевелились – король словно впал в транс.
Людвиг молился, чтобы Господь ниспослал ему правильное решение, которого страна ждала от своего короля именно сегодня. Прусская сторона настаивала, чтобы Бавария немедленно объявила войну Франции, и Людвиг обещал это кронпринцу, когда тот уезжал, а сегодня должен был подписать меморандум для вручения послу Франции. Но ему казалось, что вступать в войну еще рано. В прошлый раз, когда Австрия втянула его в коалицию против Пруссии, он поторопился – и чем это обернулось? Основываясь на этом опыте, он теперь хотел выждать, но некоторые министры (особенно пламенный поклонник Пруссии и всего, что с ней связано, граф фон Хольнштайн) убеждали его, что ход войны вот-вот переломится в пользу Пруссии. Она победит и уж тогда припомнит Баварии уклонение от союзнических обязательств. Однако многие советники (и в их числе, кстати, папенька принца Пауля герцог фон Торн унд Таксис) колебались: а вдруг победит Франция? Приходилось ждать, когда ситуация станет более определенной. Людвиг даже послал в Эльзас и Лотарингию графа фон Дюркхейма, чтобы он разведал обстановку на месте. Но подошло время решать, а Дюркхейм еще не вернулся и не прислал никакого донесения. Людвигу оставалось полагаться на самого себя и на Бога.
Мало-помалу «голубые мундиры» начали один за другим подниматься с колен (лица у всех при этом выражали светлое умиротворение). Только король оставался в молитвенном забытьи. Он уже попросил Бога не дать ему ошибиться при принятии решения, затем прочел несколько обязательных молитв, и тут его мысли перенеслись к принцу Паулю. Все это время Людвиг не давал себе думать о своем главном несчастье, дабы не отвлекаться от насущных вопросов, но во время молитвы он с самого детства привык открывать все, что было у него на сердце. «Пусть он вернется ко мне, Боже, пусть он вернется!..» – подумал он и тут же, осознав, о чем просит, стал шептать покаянную молитву. Но он не мог раскаиваться искренне, потому что в глубине души не считал свою любовь греховной, и за это тоже стал просить прощения у Бога.
Поэтому он молился так долго, но молитва не принесла ему обычной радости и облегчения. Напротив, поднявшись, наконец, с колен он казался еще более подавленным и смятенным, чем раньше.
В сопровождении свиты и Тео король проследовал к выходу. Служки распахнули перед ними двери капеллы, и тут... В первую минуту никто не понял, что случилось. Просто вдруг поднялся порыв сильного ветра, и что-то плотное и белое стремительно взмыло от земли, точно вспенившаяся волна, и на миг закрыла небо и солнце.
– Голуби! – воскликнул Тео. – Белые голуби!
– Но сколько их! – дружно всплеснули руками «голубые мундиры». – Подумать только!
Несколько минут назад на дворцовой площади кто-то просыпал мешок муки. Ветром муку отнесло к паперти, и на это угощение слетелось небывалое количество голубей. Резко распахнутые двери капеллы вспугнули их, и они дружно улетели. Но такое объяснение было бы слишком простым для рыцарей Нойшванштайна.
– Это знамение, господа! – закричал в восторге Ламсдорф. – Это знак, что наши молитвы услышаны!
Его улыбка стала еще шире, когда он увидел, что лицо короля просветлело от этого замечания. Людвиг перекрестился, и остальные последовали его примеру.
– Для вас это особенно счастливый знак, барон, – обратился Ламсдорф к Тео. – Вы начинаете новую жизнь с такого удачного предзнаменования.
– Пожалуйста, господин фон Ламсдорф, зовите меня просто по имени и на «ты», – сказал сияющий Тео.
– Тогда и я для тебя просто Эрих, – ответил Ламсдорф. – Если ты, конечно, не предпочтешь звать меня папенькой.
Оба засмеялись, остальные к ним присоединились, и даже мелодичный смех короля влился в общий хохот.
– Однако, господа, довольно терять время, – сказал, отсмеявшись, Людвиг. – Эрих, вели подавать карету.
Королю было пора в Государственный совет.
Ламсдорф убежал отдавать распоряжения. Когда он торопливо вошел во дворец, лакей поднес ему письмо. Мельком взглянув на конверт, он увидел, что письмо прислано из Нойшванштайна, и удивился, кому это понадобилось вступать с ним в переписку, но у него не было времени разбираться с этим, и он сунул письмо в карман, решив удовлетворить свое любопытство при более удобном случае.
Между тем письмо, чтение которого Ламсдорф столь легкомысленно отложил на потом, содержало экстренную информацию: в Нойшванштайне заметили отсутствие принца Пауля. Не следует удивляться тому, что это произошло только на вторые сутки. Вернее, удивляться следует, но исключительно в том смысле, что пропажа была обнаружена слишком рано.
Дело в том, что верный Фосс, давая хозяину возможность замести следы, старался изо всех сил поддерживать в окружающих иллюзию, будто принц Пауль все еще в замке, благо это было нетрудно, поскольку в последнее время Пауль не выходил из своих апартаментов и ни с кем не встречался. Фоссу было достаточно в темное время суток зажигать свечи и лампы, чтобы никто не преисполнился подозрений, увидев неосвещенные окна, и очищать тарелки с едой, которую принцу Паулю по его распоряжению доставляли в его комнаты. В общем, как оказалось, «мертвые души» могли без особых сложностей существовать в зачарованном замке, и принц Пауль, по-прежнему обитающий в Нойшванштайне, имел все шансы пережить настоящего принца Пауля. Его долго никто не хватился бы, но дело, как это часто бывает, решил случай.
Это было на второй день после побега. Один из придворных, Карл Хессельшвердт, собирался обедать. Обед в Нойшванштайне традиционно подавался в девять вечера. Вообще-то при желании каждый из придворных мог обедать у себя, но они предпочитали коллективные трапезы. Даже король, который обычно обедал в одиночестве или в обществе одного принца Пауля, иногда присоединялся к ним в великолепной общей трапезной.
В эту-то трапезную Хессельшвердт и держал путь, когда его задержало непредвиденное происшествие. Он увидел трех лакеев, идущих по коридору друг за другом. Первый нес серебряное ведерко со льдом, в котором тускло отсвечивали запотевшие горлышки винных бутылок, и бокалы, второй – графинчики с мадерой и ликерами и пузатые рюмки, а третий – большой поднос, заставленный тарелками, блюдами под серебряными крышками, соусницами и столовыми приборами. Странным было то, что вся эта честная компания бодрым шагом двигалась в направлении помещений для прислуги. Строго говоря, определение «бодрым шагом» относилось только к первым двум, потому что третий чуть ли не шатался со своим тяжелым подносом и кричал товарищам:
– Да погодите же, черти! Вот нашли дурака – таскать за вами эдакую тяжесть! Давайте разделим все по-честному.
Но те отвечали ему, что он вообще может бросить свой поднос с едой, так как их интересуют главным образом напитки, и прибавляли шаг, явно торопясь оказаться в укрытии и там в тишине и спокойствии насладиться трофеями, невесть как им перепавшими.
Хессельшвердт не мог просто пройти мимо, как это наверняка сделал бы на его месте любой другой придворный рыцарь. Он заведовал всеми дворцовыми службами и, соответственно, персоналом. Вообще-то такому большому начальнику не обязательно было вмешиваться в дела каких-то лакеев, но никого из мелких начальников рядом не оказалось, а Хессельшвердт был человек добросовестный.
– Ну-ка, что это такое? – осведомился он, заступив лакеям путь.
У всех троих как-то подозрительно забегали глазки.
– Это обед его светлости принца Пауля, – ответил наконец один из них – тот, что шел впереди и нес вина.
– В последнее время они предпочитают обедать у себя, – прибавил лакей с ликерами.
Хессельшвердт знал, что это правда, но она не делала ситуацию менее подозрительной.
– Хорошо, – сказал он, – а какого черта вы несете обед принца Пауля в комнаты для прислуги?
Глазки забегали снова.
– Мы искали короткий путь, – ответил после паузы лакей с винами.
Наконец Хессельшвердту удалось выпытать правду. Обед отдал им Фосс, камердинер принца Пауля. Он сказал, что его светлость не голоден и они могут распорядиться обедом как хотят, только так, чтобы об этом никто не знал.
– Хм, – сказал Хессельшвердт. Принц Пауль мог, конечно, отказаться от обеда, но зачем такая секретность?
Вообразив, будто он им не верит, лакеи принялись убеждать его, что такое было и вчера. Принц Пауль определенно взял себе в привычку отказываться от еды в пользу дворцовой прислуги. Господин Хессельшвердт может сам у него спросить.
– Я, пожалуй, так и сделаю, – решил Хессельшвердт и, забыв о собственном обеде, поспешил в башню к принцу Паулю.
Нет, он не заподозрил побег. Такая мысль ему и в голову не пришла. У него появилось другое объяснение: принц Пауль в знак протеста собрался уморить себя голодом.
В апартаментах принца Пауля Хессельшвердт застал одного Фосса.
– Где его светлость? – спросил он.
Этот простейший вопрос почему-то привел Фосса в замешательство.
– Не знаю, – ответил он, и глаза его забегали совсем как у той троицы лакеев. – Быть может, гуляет.
– Гуляет? Ему же запрещено выходить из дворца.
– Он и не выходит. Обычно он гуляет на открытых галереях.
Хессельшвердт прикинул, что поиск принца Пауля на одной из многочисленных открытых галерей замка будет равняться поиску иголки в стоге сена (надо сказать, Фосс, давая свой ответ, на это и рассчитывал), и сказал:
– Ладно. Когда он вернется с прогулки, потрудитесь передать ему, чтобы он спустился в обеденный зал.
Фосс нервно сглотнул.
– Вы знаете, господин Хессельшвердт, – осторожно ответил он, – его светлость в последнее время предпочитает быть один. Поэтому я не могу обещать, что он выполнит вашу просьбу.
– Боюсь, что ему придется потерпеть наше общество, – отрезал Хессельшвердт. – Мне стало известно, что он тут вздумал морить себя голодом... Да-да, – кивнул он, по потерянному виду Фосса заключив, что угадал. – И не пытайтесь отпираться, это бесполезно. Поймите, принц Пауль мой друг, и именно поэтому, из любви к нему, я не позволю ему валять дурака.
Сказав так, Хессельшвердт оставил Фосса обдумывать создавшееся критическое положение и поспешил в трапезную, где его ждали пятеро придворных рыцарей (ровно столько их осталось, не считая самого Хессельшвердта, после того как Людвиг четверых увез в Мюнхен, а принц Пауль выбыл из рядов).
– Прошу простить меня за опоздание, господа, – сказал он и в свое оправдание рассказал, что его задержало.
Этот рассказ произвел на рыцарей большое впечатление. Принц Пауль был для них заблудшей, но не преступной душой, и они не осуждали его, а жалели. Им казалось, что им просто овладело временное помрачение рассудка, что он отравился вредным воздухом нижнего мира, но когда-нибудь выздоровеет. Само собой, они старались приблизить эту счастливую минуту и, не жалея времени и сил, уговаривали Пауля образумиться и помириться с королем. Их огорчало его резко враждебное отношение к их доброжелательным уговорам, но они не обижались и не оставляли попыток.
Поэтому сообщение Хессельшвердта не могло их не встревожить, тем более что принц Пауль, проигнорировав полученное распоряжение, так и не пришел в трапезную. Это было, в общем-то, неудивительно: с недавних пор принц Пауль и на приказы короля плевать хотел, так что ему Хессельшвердт?
Посовещавшись, рыцари решили все вместе пойти к своему заблудшему товарищу и убедить его прекратить голодовку.
Им опять не удалось застать его в апартаментах, и они расселись по диванам и креслам, намереваясь ждать сколько потребуется. Однако со временем они нашли, что прогулка принца Пауля несколько затянулась, и отправили слуг, чтобы они его разыскали. Один за другим слуги возвращались, разводя руками: принца Пауля нет ни на Лебединой галерее, ни на Зеркальной, ни на Галерее вздохов – нет нигде. Рыцари вопросительно посмотрели на Фосса, но тот не мог ответить ничего вразумительного, только твердил, что ничего не знает и ни за что не отвечает.
– Ладно, – неуверенно сказал Хессельшвердт, – замок большой, Пауль может быть где угодно. Надо все как следует осмотреть.
На этот раз они сами пошли со слугами и, разделившись, обошли весь замок сверху донизу, но Пауля не нашли. Фосс продолжал повторять, что местонахождение хозяина для него – такая же загадка, как и для остальных.
Больше всех беспокоился комендант Нойшванштайна – Вальтер фон Фраунхофер. Ему уже один раз досталось от короля, когда принц Пауль попытался бежать и был только чудом пойман у водопада. Да и сам комендант ощущал свою вину. Как ни крути, а он ведь не справился со своими обязанностями – его люди плохо охраняли входы и выходы из замка, раз не смогли предотвратить побег. И если принц Пауль бежит второй раз, и теперь уже с полным успехом, то... Фраунхофер с ужасом вспомнил самую страшную угрозу короля – разжаловать его и отправить служить в обычную воинскую часть. Это суровое наказание еще ни разу не применялось при «малом дворе», но мысль о нем все равно заставляла «голубые мундиры» трепетать: им казалось, что они даже смерть предпочли бы возвращению в мир людей (это была одна из причин, почему их так шокировал поступок принца Пауля, выбравшего эту участь добровольно).
Фраунхофер до последнего старался не поддаваться панике. Снова собрав слуг и солдат из своего гарнизона, он обшарил при свете факелов все закоулки огромного парка. Затем отправил солдат за стены замка обыскивать тропы и дороги. Сам он вместе с остальными придворными принял самое деятельное участие в этих поисках, но, разумеется, тщетно.
Рыцари были опечалены. Они любили принца Пауля и жалели, что потеряли его. Они любили короля, сочувствовали ему и, хорошо зная, как он впечатлителен и раним, с ужасом думали о том, какое действие окажет на него это событие. Но в ту минуту каждый из них старался не думать о своих печалях и тревогах и утешить Фраунхофера, понимая, что ему придется хуже всех.
– Ума не приложу, как это могло случиться, – качал головой Фраунхофер, окруженный исполненными сочувствия друзьями. – Я же усилил охрану. Лично проверял все посты. Как он выбрался незамеченным? Разве что только улетел на крыльях...
– Ты сделал все, что мог, Вальтер, – кивнул камергер двора Лоренц фон Неер. – Твоей вины тут нет, и Людвиг это поймет.
– Нет, – горестно махнул рукой Фраунхофер, – чего уж там. Я виноват, и я отвечу.
– Я виноват не меньше твоего, – заметил Хессельшвердт. – Ты отвечаешь за крепость, а в моем ведении дворец и все, что в нем происходит. Будет нечестно валить все на тебя: мне тоже следовало бы разуть глаза.
– Если на то пошло, то и мы виноваты, – заговорили остальные. – Мы все проглядели, и спрашивать надо со всех сразу. Так и скажем Людвигу, когда он вернется.
– Кстати, когда он вернется? – спросил Хессельшвердт.
Никто этого не знал.
– Что будем делать? – спросил Фраунхофер. – Его надо поставить в известность как можно скорее.
– Можно отправить ему письмо с нарочным, – предложил Неер.
Следующий час они провели за коллективным сочинением донесения королю, но так и не смогли придумать, как лучше и тактичнее сообщить ему о побеге принца Пауля. Тогда решили написать Ламсдорфу и перепоручить эту печальную обязанность ему.
Как уже говорилось, Ламсдорф получил это письмо, торопясь с королем на заседание Государственного совета.
