– Что ж, давайте прощаться, – сказал Юрковский.

– И я опьять не знаю, как, – жалобно проговорил Моллар.

Дауге выбрался из кают-компании, стараясь делать это как можно незаметнее. Из-за перегрузок очень трудно было опускать ноги на пол плавно и бесшумно, не привлекая внимания. По его расчетам, пройдет не меньше десяти-пятнадцати минут, прежде чем все разойдутся по амортизаторам. Ему должно хватить.

Дверь в капитанскую рубку была приоткрыта, и в широкую щель был виден Быков, сидящий над треснувшей панелью управления. Одной рукой он подпирал белый из-за отхлынувшей крови лоб и досадливо морщился, вглядываясь воспаленными глазами в испещренный цифрами лист бумаги. Дауге шагнул через высокий порог и охнул от внезапной боли в спине.

– Я так и знал, что ты придешь, – не глядя на него, проговорил Быков. – Ей-богу, Гриша, ни к чему это было.

– Мне нужно, – тихо и упрямо отозвался Дауге. – Даже капитан не может лишить меня права попрощаться.

– Не могу, – согласился Быков. – Теперь уже не могу. Мне надо было остановить тебя раньше. Еще тогда, в самый первый раз.

– Тогда ты тоже не смог бы, – мотнул головой Дауге, хотя от этого движения его шея протестующе заныла. – Ты был молодой, восторженный и романтичный, прямо как наш Иван – только рыжий. И тебе казалось очень красивым и уместным перед первым в твоей жизни дальним рейсом попрощаться с друзьями навсегда. Разве ты не помнишь этого?

– Помню, конечно, – проворчал Быков. – Ты был похож на черного взъерошенного галчонка и говорил такие дикие вещи, что после них мне только и оставалось, что впрямь геройски погибнуть прямо на месте.

– Но ты вернулся! – возразил Дауге. – И тогда, и в следующий раз, и еще сотню раз после. И за все эти годы ты так ни разу не ответил мне.

– Прошу тебя, – быстро проговорил Быков. – Не надо сейчас об этом.

– У нас может не быть никакого «потом»... – Дауге надсадно закашлялся и схватился за грудь. От напряжения перед глазами у него все плыло, и лицо Быкова представлялось искаженным, словно отражение в кривом зеркале. Кое-как справившись с приступом, он продолжил, торопливо, отчаянно боясь не успеть.

– У нас вообще может ничего уже не быть. С Юпитером не шутят. На сей раз мы очень крепко влипли: кому как не тебе это знать. Поэтому я прошу... нет, я требую ответа! В единственный и последний раз.

– Ты говорил это и в прошлый раз, там, на Венере. И еще раз – шесть лет назад, когда во время оверсана отказали температурные датчики... – Быков говорил нервно и зло, мучительно кривя лицо от оглушительного стука крови в ушах. – Ты думаешь, я не понимаю, зачем ты каждый раз приходишь ко мне? Твои чувства, если они и были когда-то, давно перегорели, но ты не хочешь признаться в этом даже самому себе. Тебе нужен не мой ответ, а уверенность в том, что, пока я молчу, у нас есть надежда выкарабкаться. Мы все, работающие в космосе, суеверны, но я не желаю превращаться в чей-то талисман!

– Лешенька... – В дверь бочком протиснулся Михаил Антонович с какими-то бумагами в руке. Разглядев Дауге, он виновато заморгал и неловко кивнул ему.

– Я тут кое-что посчитал, – торопливо пробормотал он, сунув листки Быкову. – Может быть, тебе пригодится.

Он тяжело развернулся и, придерживаясь за переборку, принялся выбираться из рубки, стараясь не смотреть на Дауге.

– Тебе пора в амортизатор, Гриша, – непреклонно заявил Быков, прежде чем Дауге успел снова заговорить. – У нас нет больше времени.

– Да, – проговорил Дауге, сделавшись вдруг жалким и потерянным. – Ты прав. Ну... прощай, что ли.

Он шагнул к Быкову, намереваясь обнять его, но тот одним движением остановил его.

– Не забывай, сколько весят сейчас твои руки! – сурово предупредил он и уже мягче добавил:

– Иди же.

Дауге, волоча ноги, побрел к выходу, а Быков поспешил уткнуться в принесенные Михаилом Антоновичем бумаги. Драгоценные секунды летели, а ему все не удавалось сосредоточиться. Он думал о том, что Дауге уходит, обнадеженный и успокоенный, оставив свои сомнения и страхи ему, Быкову. И о том, что обязанность капитана нести и этот груз тоже. И еще о том, что Григорий никогда не узнает, как это бывает невыносимо тяжело: никогда – ни перед лицом смертельной опасности, ни в эйфории, когда опасность миновала – не позволять себе даже взглядом выдать свои истинные чувства. Потому что тогда капитан Быков перестанет быть Талисманом, и когда в очередной раз понадобится спасти всех, некому будет сделать эту работу.

Что поделать – все космонавты суеверны.

Быков сердито посмотрел на часы и включил таймер обратного отсчета.