Посвящается Лилит

Я знал, что делаю ошибку. Не стоило пытаться пройти остаток пути сегодня; расстояние было слишком большим, разумно было остановиться на ночлег и продолжить путь завтра утром. Но прислушиваться к доводам здравого смысла я был не в состоянии. Я шел в темноте и не мог остановиться. Я должен был завершить это сегодня.

Оранжевое солнце опустилось за горизонт так быстро, как это бывает лишь на юге, сменившись почти чернильной тьмой, и воздух остыл, словно мельчайшие иглы холода впивались в мою кожу. Луна еще не взошла, и я поминутно спотыкался о мелкие камешки, осыпавшиеся со склона, стараясь держаться поближе к отвесной стене камня, опасаясь, что дорога сделает неожиданный поворот, а я этого не замечу и так и ушагаю с обрыва. Пот высыхал на моем лице, спину ломило даже от тяжести небольшого заплечного мешка. Я был уже немолод для такого путешествия... и слеп в темноте.

Но я должен был пройти этот путь до конца. Я бы просто не выдержал, если бы мне пришлось ждать еще одну ночь. Я должен был все узнать сегодня.

Зачем? Чтобы тогда сразу отправиться обратно? Я столь часто напоминал себе, что именно так все может и кончиться, что порой верил, будто привык к этой мысли, принял как данность. Но нет, не привык, и горечь, нахлынувшая на меня, когда я подумал об этом, была доказательством.

Хотя на что я мог надеяться? Пять лет. Пять лет – достаточно, чтобы все переменилось. Но я, наверное, надеялся на что-то, раз продолжал идти.

И все же в тот момент, когда впереди я увидел огни, я подумал, что все еще могу повернуть назад. Усталость ничего не значила, боль в ногах и спине я мог выдержать... И если я повернусь и уйду сейчас, я смогу уберечь себя от куда худшей боли.

Конечно – чтобы потом всю жизнь упиваться жалостью к себе и винить себя за трусость. Ты ведь так это любишь.

Голос Ночного Волка прозвучал в моих мыслях, колюче-снисходительный. Я даже не был уверен, говорил ли он когда-нибудь со мной так, когда он был рядом, но именно так его голос чаще всего звучал в моей памяти.

Да, люблю, признал я. Мне не хотелось спорить. Я боюсь. Было легче признаться в трусости, чем перенести то, что, как я полагал, могло случиться.

Тогда поворачивай обратно. Никто не узнает. Тебе не нужно будет ни перед кем оправдываться. Тебе ведь есть куда вернуться – вот и вернешься, и попытаешься склеить осколки того, во что превратилась твоя жизнь.

Не нужно будет ни перед кем оправдываться... Это была правда. Не перед кем мне было оправдываться.

Мне не надо было напоминать себе об этом – я ни на минуту об этом не забывал. Я уже потерял так много. И именно поэтому мне так страшно было думать, что я могу потерять еще больше – последнюю надежду. Пока я не знал точно, я всегда мог верить, что эта надежда у меня оставалась.

Огни стали ближе, низкие дома, прилепившиеся к склону горы, под соединенными ветвями фруктовых деревьев. Я почти не чувствовал аромата яблок, смешанного с запахом моря, страх стал удушающим, словно мои легкие сжало тисками. Я почти остановился.

Иди вперед, Фитц Чивэл Видящий. Иди и узнай окончательно, насколько ты одинок.

Я вошел в сплетение узких улиц, не зная, туда ли я иду, но даже если бы кто-то из встреченных мной людей остановился, я не думаю, что смог бы спросить у них дорогу. Конечно, это было глупо, так я мог искать до утра...

Но когда я увидел эти ворота, то сразу понял, что я пришел. Как будто этот образ сохранялся где-то в моей памяти, а я даже не знал о нем. Низкое белое здание в саду; на мгновение я замер перед полуоткрытой калиткой, и мое сердце пропустило удар. Я вошел, и никто не остановил меня.

Из дома доносились голоса, и я увидел еще огни, освещающие другие строения, поменьше. Маленький мальчик с коротко остриженными волосами, бегущий мимо, вдруг остановился и уставился на меня круглыми глазками, спросил что-то на мелодичном языке. Я не знал, о чем он спрашивает, – возможно, ищу ли я кого-нибудь. Но что я мог ответить? Я даже не знал, каким именем назвать его.

Я покачал головой. А потом впереди, в дорожке света взошедшей луны, между деревьями, я увидел узкую фигуру в длинном плаще, темные блестящие волосы – и хотя они были темнее, чем я помнил, я сразу узнал его.

– Я уже, – произнес я пересохшим ртом. – Я уже нашел.

Он не видел меня – он стоял спиной ко мне, что-то рассматривая в лунном свете, и я делал каждый шаг, а внутри меня все кричало и рвалось назад. Нет, уйди, вернись, пока он не видит тебя, пока ты еще можешь обманывать себя и надеяться.

Пока он не отверг тебя, ты все еще можешь верить, что когда-нибудь сможешь прийти к нему.

Мелкие камешки под моей ногой захрустели, и он обернулся. Его лицо было теплого цвета вишневого дерева, а в карих глазах луна отражалась золотистыми искорками. Он обернулся, с дружелюбным выражением, как, наверное, смотрел на каждого здесь. На мгновение это выражение сохранялось, и вдруг – как будто одним движением ткани все эмоции стерло с его лица.

Его взгляд застыл, он сам весь замер, словно вырезанный из камня, и я почувствовал, как силы оставляют меня, как мои страхи и ожидания готовы сбить меня с ног, когда он поднял руку, прикрывая рот, и я не знал, заглушал ли он безмолвный возглас удивления или пытался защититься от меня.

Я остановился, с трудом заставляя себя держать плечи прямо, словно на них свалилась невыносимая тяжесть, и каждое мгновение этого молчания делало тяжесть еще более чудовищной. И тогда я заставил себя произнести, удивившись, что мой голос звучит так нормально, только слегка хрипло:

– Шут...

Ты хочешь спросить, зачем я пришел, хотел сказать я. Я знал, что если услышу эти слова от него, то все будет кончено, и почему-то мне казалось, что мне самому будет легче их произнести.

Но я не успел. Потому что он вдруг пошел ко мне, стремительными, легкими шагами, и внезапно между нами не было луны, не было расстояния, но его длинные тонкие руки обвились вокруг меня, прижимая, притягивая меня ближе. И в этом была такая сила, что я дрогнул, и мой страх вдруг показался таким мелким и смешным, постыдным перед той отчаянной пылкостью, с которой он обнимал меня. И его прохладные худые руки, прикосновение которых я так хорошо помнил, порхали по моему лицу, касаясь щек, волос, плеч, словно он пытался убедиться, что я действительно здесь и действительно сделан из плоти и крови.

– О Фитц, Фитц, – прошептал он, и его голос звучал глухим и севшим, и когда я взглянул ему в лицо, то увидел, что на его щеках действительно влажно блестят дорожки слез. – С тобой все в порядке. И ты... ты пришел.

Мое облегчение было таким сильным, что у меня едва не подогнулись ноги, а Шут продолжал обнимать меня, все так же смеясь и плача, а затем его руки сжались на моих плечах, и он чуть отстранился, пристально глядя мне в лицо, – и невероятно, в его взгляде я вдруг увидел отражение того самого страха, что наконец-то оставил меня.

– Ты ведь пришел ко мне? – проговорил он.

– Да, – сказал я. – Если рядом с тобой найдется место для меня.

А еще это было единственным местом, куда мне хотелось идти, – но я скажу ему об этом позже. И о том, как я боялся, что он не примет меня.

Он шмыгнул носом, совсем неизящно, и, по-прежнему стискивая мои плечи, проговорил, словно это была наиболее само собой разумеющаяся вещь на свете:

– Для тебя всегда будет место рядом со мной.

И я вдруг обнаружил, что не могу ответить, потому что у меня перехватило горло. Я только кивнул. Он снова притянул меня к себе, тем жестом, что был так привычен для нас, и я так долго не признавал себе, насколько я скучал по нему. И когда его прохладный лоб прижался к моему лбу, я понял, что какой бы длинной ни была моя дорога сюда, я прошел ее и не жалею об этом.

Потому что в конце пути он ждал меня. Мой друг, мой любимый, мой прекрасный Шут, с карими глазами и темными волосами и прохладными руками – и прижимался лбом к моему лбу.

– Пойдем, – произнес он через несколько мгновений, отпуская меня. – Ты совсем замерз.

* * *

Когда Молли сказала мне:

– Если ты сейчас уйдешь, то можешь не возвращаться, – я не поверил ей. Я и раньше уходил, когда ситуация требовала моего присутствия в Баккипе или поездки в любое из остальных герцогств, когда Дьютифулу или Чейду была нужна моя помощь. Я знал, что ей это не нравится – не нравится, что я ухожу, оставляя ее и детей, а возвращаюсь, возможно, с очередными шрамами.

Но это был мой долг. Так я и сказал ей.

Она сидела, прислонившись спиной к стене, в халате, с распущенными волосами, чуть тронутыми сединой, и казалась странно усталой, как будто ночь не принесла ей отдыха. Тонкие линии возраста не делали ее лицо менее прекрасным, но жесткая складка рта сделала.

– Твой долг, – сказала она. – У тебя всегда есть твой долг. Иногда мне кажется, что это единственное, что у тебя есть.

Ее слова причинили мне боль. Ведь у меня была она, и Неттл, и мальчики. После стольких лет, когда все это было для меня недосягаемым, я наконец-то обрел то, о чем так мечтал. И ведь мой отъезд был лишь временным, я должен был сделать то, что от меня требовалось, а потом вернуться домой.

Я не хотел причинять ей боль. Я сказал ей и это тоже.

– Это ненадолго, – сказал я. – Ты же знаешь. Как всегда.

– Как всегда. – Она горько улыбнулась. – Как всегда. Но в этот раз все по-другому!

Ее восклицание потрясло меня. Она встала, выпрямившись, бледная, со сверкающими глазами, а ее взгляд и ее слова были одинаково обжигающими:

– В этот раз! Сделай хоть один раз исключение, поставь меня впереди своего долга, Фитц Чивэл, свою жену впереди чужих людей!

И когда я протянул к ней руки, чтобы обнять ее, она отшатнулась от меня.

– Я не могу, – сказал я. – Прости. Я нужен Дьютифулу.

– Ты нужен мне!

Я знал, что ее устами говорит обида, и надеялся, что нам удастся сейчас закончить разговор, пока мы оба не сказали того, о чем сможем пожалеть. Но когда она продолжила, в ее словах не было горячности гнева, казалось, она обдумывала их многократно, долго удерживалась от того, чтобы их сказать. А вот теперь говорила:

– Тебе просто хочется уйти, признай это. Тебе тесно здесь, Фитц, в этой спокойной жизни, со мной, с чужими детьми. Тебе не хватает чего-то.

Ее слова о том, что дети мне чужие, ранили меня больше, чем она могла себе представить.

– Молли, ты знаешь, я люблю их, как своих... – Но я не успел закончить.

– Своих... Иногда мне кажется, что ты женат на Видящих, Фитц Чивэл, а не на мне. Они твоя семья! Сколько раз, обнимая меня, ты был лишь пустой оболочкой, когда твои мысли блуждали где-то? Сколько тайн ты скрываешь от меня?

– Только то, что я вынужден, – произнес я, и это была ложь. И Молли чувствовала это. Ее волновали не те мои тайны, что я скрывал, чтобы оградить ее от опасности, не политические секреты. Она говорила о том, о чем я никогда не мог рассказать ей, даже не пытался, – потому что не хотел делить это ни с кем. О Ночном Волке. О Шуте.

– Докажи мне, – произнесла она. – Докажи, что я значу для тебя больше, чем твоя работа в Баккипе. Останься со мной. Хотя бы на этот раз.

И в ее голосе была такая настойчивость, граничащая с отчаянием, что я подумал, не уступить ли ей. Остаться с ней, не ответить на призыв, попросить их обойтись без меня. Молли просила меня, неужели я не мог остаться?

И самое ужасное, что именно ее слова о том, что я что-то скрываю от нее, напомнили мне о тех двоих, кого я потерял, – и о том, как Ночной Волк говорил мне, что Молли заставит меня выбирать между им и ею. И Шут говорил о том же – и это было одной из причин, по которой он не захотел остаться. Мысль об этом наполнила меня внезапным гневом. Ночной Волк был прав, подумал я, их нет со мной, а она все равно заставляет меня сделать выбор.

– Я не могу, Молли, – сказал я холодно.

И она вдруг успокоилась, ее лицо разгладилось – и застыло, как стекло.

– Тогда уходи, – сказала она.

Я любил ее так сильно, что отлично знал, что мгновение гнева, которое я испытал против нее, было действительно всего лишь мигом. И я был уверен, что и ее гнев на меня пройдет, когда я вернусь.

Я уехал в Баккип и сделал все, что Дьютифул просил меня, а потом во сне я увидел Неттл. Она плакала, моя девочка, слезы хрустальными капельками бежали сквозь ее пальцы, закрывающие лицо. Она не хотела смотреть на меня, и когда я пытался дотронуться до нее, между нами была прозрачная стена.

– Зачем ты сделал это? – только сказала она и не хотела отвечать на мои вопросы. – Как ты мог?

Я вернулся в Ивовый Лес при первой возможности – и увидел, как слуги выносят сундуки и ящики. Я увидел шляпку Молли и игрушки детей в открытой корзине. Несколько мгновений я стоял, не понимая, что происходит. Неттл выбежала во двор и преградила мне дорогу.

– Она не хочет тебя видеть. Никогда.

И даже тогда мне казалось, что это какой-то сон, причудливый кошмар, и стоит мне осознать это, как я проснусь. Три года тайных встреч и два года брака – а до этого семнадцать лет, которые мы были разлучены, – и теперь Молли так обиделась на меня, что уезжала из дома, который принадлежал ей? Из-за чего?

Неттл стояла передо мной, сжимая кулачки, и Риддл за ее плечом выглядел растерянным. Я знал, что он не будет меня удерживать, да и она не смогла бы удержать меня, если бы я захотел войти. Но она просила меня.

– Пожалуйста, уйди сейчас. Мы уедем, и ты сможешь вернуться, мы уже уезжаем, просто уйди сейчас, не мучай ее.

Я отшатнулся, как будто она меня ударила. Я мучил Молли? Настолько, что она решила уехать? Потому что мысль о том, чтобы остаться там, где мы жили вместе, была невыносимой? Наверное, выражение лица у меня было таким, что Неттл разжала кулаки. Риддл взял ее за локоть.

– Может быть, ты объяснишь ему? – сказал он мягко.

– Да, – прошептала она. – Только не здесь. Пойдем.

И когда мы отошли достаточно, чтобы дом почти полностью скрылся за деревьями, она объяснила:

– Она ждала ребенка от тебя. Она так хотела этого ребенка, она думала, у нее больше не может быть детей. Она так боялась. Наверное, она чувствовала... Поэтому хотела, чтобы ты остался с ней. Она потеряла ребенка, когда ты уехал.

Я замер, цепенея от ужаса.

– Она жива?

О ребенке я в тот момент не думал, все захлестнула волна ужаса, что Молли могла заплатить за это своей жизнью.

Риддл успокаивающе похлопал меня по плечу:

– С ней уже все в порядке.

– Но она больше не хочет тебя видеть, – грустно произнесла Неттл.

И то, как она это сказала, спокойно и твердо, лишило меня надежды. Я помнил, как Молли уходила тогда от меня, с нашим ребенком, также приняв решение в одиночестве, и когда она приняла его, то отделила меня от своей жизни.

Я все же попытался, я не послушал Неттл. Я вернулся к дому, поссорился с Пэйшенс, которая пыталась остановить меня, – а потом на порог вышла Молли в дорожном платье. Она держалась очень прямо и была похудевшей, и седины в ее волосах стало гораздо больше. Глядя в сторону, она произнесла:

– Скоро этот дом будет свободен для тебя, Фитц Чивэл.

Она сдержала свое слово – она больше не смотрела на меня. Я так добивался того, чтобы увидеть ее, я верил, что тогда смогу объяснить ей все, попросить прощения, искупить свою вину. Но вот она была передо мной, и я понял, что потерял ее навсегда. Она всегда принимала окончательные решения, и никто не знал, чего ей это стоило. А приняв решение, она уже не отступала.

– Это твой дом, Молли, – сказал я. – Твой и детей. Неужели ты думаешь, что вы уйдете, а я останусь здесь?

Мне показалось, будто что-то смягчилось в ее лице, на одно мгновение, но она все же не повернула ко мне головы.

– Я должна уехать отсюда, – сказала она. – Хотя бы на время. Мы поживем в том доме, что для нас построил Баррич.

Надежда снова всколыхнулась во мне – что я смогу навещать ее там, и моя настойчивость даст плоды, я смогу вернуть ее.

– Пожалуйста, Фитц, – произнесла Молли. – Не преследуй нас – если ты не хочешь, чтобы нам пришлось бежать еще дальше.

Горе, которое я чувствовал оттого, что так разочаровал ее, смешалось с гневом в этот момент. Неужели она не могла меня простить? И какое право она имела решать за детей – разве за эти пять лет я не стал им почти отцом?

– Я поклялся Барричу, что позабочусь о его сыновьях, – сказал я.

Она поморщилась – как будто я использовал какое-то недостойное средство:

– Значит ли это, что мое желание для тебя не играет никакой роли, Фитц Чивэл? А я больше не хочу тебя в своей жизни. От тебя слишком много боли...

Я отправился в Баккип. Там мои услуги всегда могли пригодиться. Я ехал, оглушенный болью, почти без мыслей, надеясь только на то, что Дьютифул или Чейд найдут мне достаточно поручений, чтобы я мог отвлечься от своей потери.

На короткие несколько лет Молли вернулась в мою жизнь – и вот я снова потерял ее, как терял все. Я любил ее, но не смог защитить ее от страданий. Что я был за человек, если я причинял столько боли тем, кто мне дорог? Может быть, те годы, что я провел в одиночестве, с Ночным Волком, были самыми правильными годами в моей жизни, потому что тогда я не мог никого заставить страдать? Может быть, мне снова следовало поселиться где-то в хижине в лесу, подальше от людей.

Или остаться одному среди людей, выполнять свой долг перед Видящими, но никогда больше не позволять ни одному человеку приблизиться ко мне.

Но я не хотел одиночества – больше не хотел. Я вдруг понял это, и понимание было таким ослепительно-ярким, что я остановился. Я хотел... я вдруг подумал, что знаю, чего хочу, – и мысль о том, куда я действительно хочу отправиться, и теперь могу это сделать, была пугающей и в то же время нестерпимо манящей.

Я связался Скиллом с Дьютифулом и объяснил ему, и попросил его разрешения. Он понял меня с полуслова. Я почувствовал его грусть и если не понимание, почему я хочу этого, то признание, что я имею на это право.

Конечно, Фитц. Конечно, ты можешь идти.

И я пошел. И в тот момент, когда я сделал первый шаг в направлении к Камням-свидетелям, первый росток страха пророс в моей душе. Что я ждал слишком долго и опоздал. Что я потерял и это – по моей вине.

* * *

Я рассказал обо всем этом Шуту на второй или третий день моего пребывания в его маленьком домике с глиняными стенами. Мы сидели на полу на подушках, и чай стыл у меня в руках, а я говорил. Несколько раз слезы начинали течь у меня из глаз; я должен был бы стыдиться этого, но я не мог – я не успел оплакать нашу жизнь с Молли и нашего ребенка, когда шел сюда. Теперь я делал это, когда рассказывал.

Шут слушал меня молча, сидел, скрестив ноги, лишь иногда вставая, чтобы добавить чая в мою кружку. Лицо у него было непроницаемым, и только под конец моего рассказа в глубине его глаз появилось странное выражение, которое я не мог разгадать.

Я ничего не скрыл от него – я хотел, чтобы он знал правду. И в то же время страх, что он поймет меня неправильно, что он подумает, будто я пришел к нему только от отчаяния, только потому, что мне некуда было идти, смешивался с моим горем и под конец стал сильнее его.

– Прилкоп показывал мне на карте, где находится ваша школа, – сказал я и замолчал. Я крепко сжимал чашку в руке, а внутри у меня все дрожало в ожидании его слов, хотя мои щеки все еще были влажными от слез по нашей жизни с Молли.

И тогда Шут поставил свою чашку на пол и протянул ко мне руку, и его пальцы сжались на моем запястье – там, где раньше мы были соединены Скиллом так, что прикосновение могло превратить нас в единое целое, но сейчас я чувствовал лишь подушечки его холодных пальцев. Он приблизил ко мне лицо – тепло-смуглое, кареглазое, окруженное волосами, которые были не иссиня-черными, как мне показалось в первый миг, но темно-каштановыми, – я вдруг понял, что за странное выражение было в его взгляде. Вина и облегчение.

– Значит, ты пришел ко мне навсегда, ведь правда, Фитц? – сказал он.

И от этой надежды, струящейся из его взгляда и звучащей в его голосе, я почувствовал, как у меня сжимается сердце. Я кивнул. Я хотел добавить – «если ты согласен», – но не успел, потому что Шут заговорил снова, по-прежнему держа меня за руку, словно боялся, что я исчезну, а его голос звучал певуче, с интонациями его родного языка.

– Ты пришел навсегда. Не повидаться, не погостить на время. Ты пришел, чтобы остаться. Прости, прости меня. Мне так больно видеть, как ты страдаешь, но я... Я никогда не мечтал об этом, я даже не надеялся увидеть тебя снова, говорил себе, что хочу, чтобы ты был достаточно счастлив, чтобы даже не вспоминать обо мне. Но теперь ты здесь, ты со мной, Любимый, как я могу не радоваться...

– Но... – я был так потрясен, что не находил слов. Когда-то Шут назвал мне полтора десятка причин, по которым каждый из нас должен был идти своей дорогой, и я думал, что осознание этих причин сделало его выбор легче для него. Единственные слова, которые я нашел, были: – Ты ведь сам оттолкнул меня, разорвал нашу связь. Я боялся, что ты не захочешь...

По его лицу пробежала тень, но его рука на моей не разомкнулась. Шут сделал глубокий вдох прежде, чем произнес:

– Я думал, что для меня будет невыносимо, если ты потеряешь возможность создать семью, быть счастливым с женой и детьми. Невыносимо видеть, как ты будешь стареть и приближаться к смерти, а я буду бессилен что-то сделать. Но без тебя – моя жизнь была еще более невыносимой.

Эта жизнь, этот маленький домик при школе и сад фруктовых деревьев... как всегда, Шут создавал вокруг себя свой собственный мир... и мысль о том, что он хотел, чтобы я стал частью этого мира, что он принимал меня, больше не отталкивал меня, едва не заставила меня снова расплакаться.

– Мне пришлось смотреть, как уходит Ночной Волк, – сказал я наконец. – И я знал, что он потерял ради меня. Должен ли я был отказаться от него, отделить его от себя, чтобы этого не произошло? Если даже и должен, то я не мог. И он не мог тоже.

Рука Шута разжалась, но лишь чтобы коснуться моей щеки. Длинные пальцы лодочкой сложились вокруг моего лица.

– Останься со мной, Фитц, – сказал он. – Пожалуйста.

* * *

Его прохладные руки лежали на моем лице – так, как он часто делал. Но в этот раз прикосновение было более полным, не легким, только подушечками пальцев, а так, словно он наконец целиком позволил себе то, что хотел. Его пальцы на моих висках, его лоб, прижатый к моему лбу, – и я знал, что произойдет сейчас, я был готов к этому, но сердце у меня все равно замерло.

И когда мои губы приоткрылись, Шут коснулся своими губами моего рта, и его руки сжали мое лицо еще крепче, и когда его рот слился с моим, я задрожал от страха и от радости.

Да, это произойдет сейчас – то, от чего я отступал столь долго, то, чего боялся. Теперь я знал, что это было неизбежно, – и я приветствовал это. Сейчас последняя грань между нами будет пройдена, последний барьер разрушен, и ничто больше не будет разделять нас.

Я чувствовал его дыханье на своих губах, и когда узкое тело моего Шута прижалось ко мне, мое собственное тело ответило – так, словно ждало этого очень долго, словно это было так естественно.

Это должно было произойти, и я был счастлив, и далекий огонь, тонкое, как лезвие, пламя свечи, вспыхивающее в моем разуме, не значило ничего, я мог не обращать внимания, забыть о нем, я забуду о нем... Но пламя свечи превращалось во вспышку, ослепительно яркую – как огонь факела в темной камере, и руки, скользящие по моим плечам, вдруг сжимались и больше не ласкали, но держали, держали грубо, оставляя новые синяки на моем теле. И Шута не было, он исчез, это был не он, но были другие, прижимающие меня лицом к грязному полу, коленями надавливая на плечи, выворачивая руки... и пламя билось о стенки моего мозга, ослепляющее, причиняющее нестерпимую боль.

Присутствие чужого Скилла затапливало меня. Я пытался защититься от него, поднять стены, – но Скилл просачивался, как вода сквозь щели, безжалостный, наполняя меня нестерпимым стыдом. Стирая все другие чувства, кроме унижения.

Только посмотри, что это с тобой, бастард. Какая мерзость! Трудно представить, что кто-то может опуститься до подобной грязи. Кто-то – но не ты. Чего еще ожидать от выродка и полуживотного. На четвереньках, как пес... Тебе нравится то, что они делают? Тебе нравится это, да?

Я знал, что происходит со мной – перед мои замутившимся взором всплывало лицо Регала, наблюдающего за мной – ноздри раздуты, неморгающий взгляд, как будто он не хотел упустить ни одного мига удовольствия. И присутствие Уилла за грохочущими волнами Скилла, обрушивающимися на меня, никогда не исчезало.

Я знал, что мои стены не выдержат – атака была слишком сильной и долгой, а я слишком ослабел. И когда стены обрушатся, стыд и отвращение к себе затопят меня так, что от меня ничего не останется.

Ты грязь, грязь и мерзость. Ты считаешь себя мужчиной, да, ублюдок? Ты мужчина, когда стоишь вот так, а они берут тебя один за другим? С настоящим мужчиной такого бы не произошло. Но ты слишком слаб, чтобы сопротивляться. Ты бастард и заслужил все это.

Боль была здесь, постоянная, рвущая, толчками впивающаяся в мое тело. И я сознавал ее даже тогда, когда все силы моего разума были направлены на то, чтобы удержать стены. Я знал, что стою на коленях, а мои руки выкручены за спиной, мое лицо прижато к полу. Сознавал присутствие человека позади меня, его тело, соединенное с моим, ногти, раздирающие кожу на бедрах... Я не видел его лица, не знал, кто он, нет, я не хотел этого знать, пока я не не знаю, пока они берут меня так, что я могу не видеть лиц, я могу верить, что это неправда, этого не происходит, я смогу забыть...

Но Скилл входил в мой разум куда глубже, чем кто-либо из них в мое тело.

Ты никогда не забудешь. Ты никогда уже не будешь прежним. Ты позволил этому случиться с тобой. Настоящий мужчина бы не позволил. Ты не мужчина. Ты грязь... грязь...

И улыбка удовлетворения мелькала на губах Регала, а потом, в неверном свете факела, его лицо начинало меняться, черты становились другими... И страх того, во что превратится это лицо, был самым сильным из испытанного мной.

Я закричал. Мой собственный крик, хриплый и сдавленный, выхватил меня из холода и вони освещенной пламенем камеры, отбросил в темноту. Я сидел на постели, задыхаясь, хватая ртом воздух, обнимая себя.

Мои руки. Только мои руки. Никто не держал меня. Никто не принуждал меня ни к чему. Я был свободен, свободен. Я был в безопасности.

Сквозь шум крови в ушах звук движения в темноте был еле слышным, и я скорее угадал, чем услышал его. А потом желтый круг свечи вспыхнул, деликатно прикрытый ладонью, чтобы не ранить мои глаза. Шут встал со своей постели и, бесшумно ступая босыми ногами, подошел ко мне. Грусть и беспокойство в его глазах сейчас были ничуть не меньше, чем в тот раз, когда мой кошмар впервые разбудил его.

Я сидел на постели и по-прежнему обнимал себя, чуть раскачиваясь, словно пытаясь убаюкать боль, словно надеясь, что таким образом воспоминания снова заснут и оставят меня.

Шут стоял несколько мгновений, будто не зная, что лучше – подойти ко мне или вернуться в свою постель, оставив меня наедине с моими мыслями. Я не хотел, чтобы он уходил, – острое сожаление пронзило меня, что мы так часто не понимаем друг друга, и не все можно сказать вслух. Я поднял к нему лицо. Горло у меня пересохло, слова не шли.

Он сделал еще два шага, осторожно поставил свечу у моей постели и сел на край одеяла. У меня вырвался вздох облегчения. И я смог говорить.

– Я опять разбудил тебя.

Шут смотрел на меня, чуть склонив голову, и в его карих глазах было странное выражение, не жалость, но сострадание столь глубокое, что оно не нуждалось в словах или жестах.

– Я бы не хотел спать в то время, как ты страдаешь, – произнес он. Руки его лежали на коленях, пальцы сплетены, и я знал, что он старается не коснуться меня. В одну из первых ночей, когда кошмар пришел ко мне, я отпрянул от него, когда он попытался дотронуться до меня. Это было инстинктивное движение, и я сожалел о нем, потому что я не хотел быть один.

– Пожалуйста, – прошептал я, с трудом разжимая руки, – я так крепко стискивал свои предплечья, что костяшки побелели. Моя рука чуть вздрагивала, когда я протянул ее Шуту. – Пожалуйста; ты нужен мне.

На какой-то миг я испугался, что он отвергнет меня, – я знал, что он этого не сделает, но страх, что меня оттолкнут, слишком глубоко въелся в меня. Он сжал мою руку, и тогда стена между нами сломалась, и я потянулся к нему. Шут обнял меня за плечи и держал, позволяя мне цепляться за его руку, пока отчаяние волнами дрожи сотрясало меня, а холодный пот струился по моей коже.

– Я не могу с этим справиться, – прошептал я.

Много лет это воспоминание было тусклым и далеким, почти что не моим, после того, как я отдал его Девушке-на-Драконе вместе с остальными. Но она вернула мне их все, потому что только так можно было вернуть радость в мою жизнь. И все же пока я был с Молли, это воспоминание не мучало меня так сильно.

Но теперь... теперь, когда я хотел быть с Шутом, все вернулось. И не давало мне быть с ним. Что они сделали со мной...

Шут не произносил ни слова, только его длинные тонкие пальцы продолжали двигаться, откидывая волосы с моего лица. Я поднял на него глаза и встретил столь привычный взгляд, полный насмешливой грусти, как он часто смотрел на меня, когда думал, что я делаю что-то ужасно неправильное.

– Я не могу, – повторил я. – Ты знаешь почему.

– Знаю, – согласился он. – Несколько мгновений я обладал твоими воспоминаниями, Фитц.

Да, он знал, и я знал это и почувствовал облегчение от того, что мне хотя бы не нужно объяснять ему, что именно мне снится. Я не смог бы об этом говорить – как он не мог говорить о том, что с ним сделали во дворце Бледной Женщины.

Он снова перебрал мои волосы, провел пальцем по моей скуле и вздохнул:

– А ты знаешь, что тебе не нужно заставлять себя, Фитц. Тебе не нужно пытаться переломить себя. Если ты не будешь пытаться, твои кошмары уйдут.

Я дернулся, но не выпустил его руки. Он был прав. Если бы я не думал об этом, не стремился бы перейти последнюю преграду, что отчуждала нас, разделить с ним все, и физическую близость тоже, то мне не пришлось бы платить за это во сне. Не пришлось бы каждый раз натыкаться на барьеры, оставленные в моем разуме тем, что сделали Уилл и Регал.

Даже тогда, когда это воспоминание было у Девушки-на-Драконе, а у меня оставалась лишь его тень, оно отравляло меня страхом и стыдом такими сильными, что я не мог найти объяснения этому. Из-за того, что Уилл внушил мне, я чуть было не разрушил нашу близость с Шутом, оскорбил его и причинил ему боль, и эта ссора чуть было не развела нас навсегда.

Мы никогда не говорили об этом, но в душе я надеялся, что теперь он понял, почему я так себя вел тогда.

А теперь это снова разрушало, и я был слишком слаб, чтобы справиться с этим.

Ты позволил, чтобы это произошло с тобой, – эта грязь, этот позор. С мужчиной бы этого не произошло – ты не мужчина.

Когда-то Шут сказал мне, что никогда бы не попросил у меня то, чего я не хотел бы ему дать.

– Но я хочу, – прошептал я, прижимаясь горячим лбом к тыльной стороне его руки. – Я хочу.

Я знал, что он скажет, еще до того, как он это произнес.

– Почему тебе кажется, что без этого все, что есть между нами, недостаточно? Разве все дело в плотской любви?

Мы уже говорили об этом, но я все равно вздрогнул. Недостаточно... да, этого было недостаточно. Я сам искал его, я пришел к нему. Я пришел к нему полностью – и как я мог перенести, что была часть меня, которую я не могу ему дать?

Я стиснул зубы. Я так хотел, чтобы он понял, – но я не мог говорить об этом.

Но даже если Шут не понимал меня, то его пальцы понимали. Прохладные и тонкие, они скользнули под мои влажные от пота волосы, пробежались по линии позвонков. Он гладил меня, и хотя я переживал от того, что не могу ему объяснить, я знал, что мне, может быть, и не надо объяснять.

– Я уже говорил тебе, что моя любовь к тебе не знает пределов, – сказал он. – Кроме одного. Я никогда не заставлю тебя принять от меня то, что может тебя разрушить.

Но это был не он, не он разрушил меня! Это был Регал, который смотрел, как меня насилуют на грязном полу камеры, и Уилл, внушающий мне стыд и страх... и те, чьих лиц я не видел, что причиняли мне боль по приказу принца... некоторых из них я, возможно, убил, но я никогда не узнаю этого.

– Я хочу быть с тобой, – тупо сказал я. Эта мысль заставляла мою голову раскалываться от боли. И я знал, что пока я не добьюсь этого, я не буду знать покоя. Но пытаясь добиться этого, я делал себе мучительно больно.

– Я знаю, Фитц, – произнес Шут устало, и я знал, что причиняю боль и ему. Его пальцы продолжались скользить, касаясь моего позвоночника между лопаток. – Но нам нет необходимости торопиться. Не надо делать все сразу. У нас есть время.

– Я не хочу терять нисколько времени, – проговорил я. Это прозвучало, как у капризного ребенка, и мне стало стыдно. В сорок один год можно было вести себя с большим достоинством. Шут фыркнул.

– Это, несомненно, важный аргумент.

Его тон был легким, и слова требовали ответной улыбки, и в то же время заставили мое сердце сжаться. Его руки продолжали касаться моего лица и спины. Я поймал его ладонь, повернулся, прижимаясь к ней щекой.

Да, это я мог делать. На это, на такую близость я был способен. От горечи мне захотелось плакать, и я услышал короткий вздох, который издал Шут.

В мерцании пламени свечи я не видел его лица – только часть его балахона из простой ткани и прядь волос, а его руки были худыми и сильными, и казалось, что его ладонь нагрелась от моей щеки, как камень на солнце.

– С тех пор, как ты пришел ко мне, Фитц, – сказал он, – моя жизнь стала такой полной, такой совершенной. Я сам отпустил тебя, я знал, что должен сделать это, и я думал, что смогу жить без тебя. Но я не жил... не жил.

Его голос звучал так тихо, словно он пытался убаюкать меня, и движения его руки, перебирающей мои волосы, были направлены на это. Или как будто он говорил даже не для меня. Может быть, потому что он не видел моего лица, это так и было, в какой-то степени.

– Если ты спросишь меня, хочу ли я чего-нибудь еще, я отвечу «нет». У меня сейчас есть все, о чем я могу мечтать. Возможность видеть тебя, прикасаться к тебе, говорить с тобой, каждый день, столько, сколько захочу. Как я могу хотеть еще чего-то? Это значило бы искушать судьбу. То, что ты причиняешь себе боль, – это... не нужно.

– Но я... – начал было я, и он чуть прижал меня к себе, одновременно поглаживая, как будто я был котом.

– Я знаю. Все будет так, как ты захочешь. Только дай себе немного времени.

Я вздохнул, чувствуя, как покой приходит ко мне от Шута, и поднял голову, посмотрел на него.

– Если только я не состарюсь до того, и ты меня не захочешь, – ворчливо сказал я.

Его глаза потемнели – как будто мои слова причинили ему боль, но в следующий миг Шут усмехнулся:

– А ты считаешь, что сейчас ты представляешь собой воплощенный соблазн, Любимый?

Ах вот как! Обидеться на него, что ли? Несколько мгновений я серьезно размышлял над этим – начать спорить с ним, что я еще вполне ничего и могу быть желанным? Мы смотрели друг другу в глаза, близко и молча, а потом золотые искорки его глаз зажгли смех в моей груди. Мы оба рассмеялись одновременно.

– О Фитц, – произнес Шут, касаясь моего лица, и я вдруг подумал, что он меня сейчас поцелует. Как в моем сне... и может быть, все пойдет нормально, и я не буду бояться, что нежность превратится в насилие, и мы будем вместе...

– Ложись. – Он чуть подтолкнул меня к подушке и легко поднялся. Я знал, он добился своего, развеселил меня, стряхнул с меня остатки кошмара. – Спокойных снов, Любимый.

Он потянулся, чтобы взять свечу.

– Побудь со мной, – попросил я. – Если... если можешь.

– Ну конечно.

И он кошкой скользнул обратно в постель. Постель была достаточно широкой, и я чуть сдвинулся в левую часть, а Шут устроился рядом, завернулся в тонкое одеяло. Никто другой не умел так удобно устраиваться такими минимальными средствами. Чувство покоя сошло на меня. Я знал, что оно обманчиво, и ничего не изменилось, я так и не сумел перешагнуть через себя, и пока я буду пытаться, мне придется натыкаться на стены кошмара. Но сейчас это казалось мне менее важным, чем то, что Шут был рядом со мной. Может быть, он был прав, рано или поздно у нас все получится.

– Конечно, получится.

А я что, сказал это вслух? Шут смотрел на меня, лежа на боку, чуть улыбаясь, со спутанными волосами, падающими на лицо.

– Погасить свечу? – сказал он.

Я кивнул. Он повернулся, задул свечу и снова лег, немного поерзав. Все будет хорошо, подумал я, пока он со мной, кошмары не имели права приходить.

Я думал о той жизни, что я вел с Молли и детьми в Ивовом Лесу, прекрасной и недолгой жизни. В ней было все, и лишь два места оставались незаполненными – Ночной Волк, которого уже не будет никогда, и Шут.

А теперь моя жизнь лежала в обломках, и я все потерял, по своей вине – и единственное, что у меня было, – это Шут рядом со мной. Казалось, моя жизнь стала намного меньше, как будто сфокусировалась в точку, но какой же ослепительной была эта точка.

– Шут, – прошептал я. – Я хотел бы каждую ночь засыпать рядом с тобой, в этой постели. Навсегда.

И когда я произнес это, я понял, что это правда. Несколько мгновений он молчал, и я подумал, что, возможно, он уже заснул, или мои слова были не тем, что он хотел бы услышать. Потом он издал короткий смешок:

– В этой постели вряд ли получится. Ты все еще Изменяющий. Ты не останешься здесь надолго – твои услуги скоро снова понадобятся.

Я знал, что это так. И еще я знал, что даже если наши отношения с Молли закончены, меня по-прежнему связывает клятва Барричу позаботиться о его сыновьях.

– Но тогда ты пойдешь со мной?

Когда мы говорили об этом пять лет назад, Шут сказал, что не может больше оставаться со мной, потому что не видит такого будущего и боится повредить мне своим присутствием. Но может быть, на самом деле главной причиной было то, что он считал, что должен оставить меня Молли. Сейчас все изменилось. Не было никого, ради кого ему нужно было бы отказаться от меня.

И я не хотел даже думать, как больно мне будет, если он опять отступит от меня.

Он так долго не отвечал, что я начал думать, в утешение себе, что по крайней мере Шут не сказал «нет». Но потом в темноте его голос пришел – такой же легкий, как прикосновение его руки к моему лицу:

– Я не оставлю тебя больше. Я люблю тебя.

И этого обещания было достаточно.