В посвящение одному важному человеку, который когда-то заставил меня испытать подобное. Я тебя любил.

«Есть у людей примета такая,

Если в ночи сгорает звезда,

Тот, кто увидит, путь загадает –

Сбудется сразу же и навсегда...

Но о другом очень мало кто знает

В наших жестоких, больших городах...

Если звезда вдруг на небе растает,

Кто-то и с ней догорит без следа...»

Б. Моисеев

Звезда сгорела.

Исчезла с небосклона, словно была нарисована на нем и закрашена тушью за ненадобностью. На ее месте не осталось даже пепла. Только черная, жестокая пустота. Не было ни яркого пожара, ни тихих всполохов, ни иных криков о помощи и в последние ее секунды, но слишком многие звезды были повязаны с ней, и сердце оставшихся обожгло пламенем в момент угасания ее света.

Отчего умирают звезды? От перенапряжения? От боли? От любви? Что же должно случиться, чтобы звезда вырвалась из замкнутого круга сплетенных рук, именуемого созвездием, и растворилась в равнодушной ночной мгле? Ясно одно – она не может сделать это сама. Смерть ее направляет чужая воля...

Звезды хрупки и беззащитны, хоть и кажется, что это не так. Так просто убить звезду, жестоко стереть с небосклона и оставить рваную незаживающую рану на сердце близких к ней светил... Стоит замкнутому кругу разомкнуться – и между второй и четвертой звездой остается лишь резаная пустота.

Черное на черном. Слепящая, ненавистная пустота. Ни блеска, ни сияния. Нет, не разглядеть больше звезды, как ни всматривайся в небесный свод. Да и зачем пытаться углядеть то, что, быть может, просто скрылось от невнимательного глаза, когда само сердце глухо ноет, когда знаешь, что отныне пустота не только на небе...

* * *

Императору Сайхитею было все равно. Он находился в старой открытой беседке, спрятанной в глубине сада. Из одежды на нем было лишь легкое кимоно и сандалии, легкомысленно распущенные волосы трепал ветер. Сайхитей сидел прямо на жестком полу, подтянув колени к подбородку. Он едва мог дышать. Словно стальными тисками было стиснуто еле бьющееся сердце. Абсолютно сухие глаза, уже не теплого орехового, но глубоко-коричневого цвета мертвого базальта невидяще смотрели перед собой. В пустом взгляде не отражались ни свет луны, ни блики фонаря, стоящего рядом с ним.

Сайхитей не желал ни о чем думать. Он знал, что раздумья неизбежно приведут к пониманию, а этого он не желал. Он боялся этого знания, боялся, что не сможет принять...

Хранитель запустил руки в густую копну потускневших волос. Каштановые пряди струились вдоль пальцев. Он сжал руками виски. Голова нестерпимо болела последние несколько часов. Оно и к лучшему: можно было ни о чем не думать. Можно было перетерпеть стиснутые легкие и разорванное сердце.

Рядом с ним на циновках лежал оброненный веер. Веер не принадлежал Сайхитею, но в последний месяц он ходил единственно с ним. Простая, изящная вещица, украшенная шелковой кисточкой. Веер придерживал стелющуюся по полу белую ленту, которая днем связывала непослушные волосы императора. Ничего особенного не было в куске белого шелка, за исключением того, что она была поднесена Сайхитею, как прощальный дар, и чужие пальцы, тонкие, женственные, вплетали ее в каштановые кудри...

Сейчас правитель избегал смотреть на эти предметы, столь важные его сердцу. Потухший взгляд почти ничего не видел, кроме темного неба с шестью кострами звезд. Тонкие бледные губы Сайхитея кривились, но лишь от безысходности. Слезы высохли еще с час назад, оставив после себя пустоту, все сильнее завладевающую душой юноши.

Полуослепший взор императора уперся в голубой шелк, который он с силой комкал в кулаке. Платок впитал в себя соль слез правителя и аромат духов другого человека, полгода назад перевязавшего ему этим платком пораженную руку. Сайхитей прижал ткань к губам. Нет, он ошибся. Не иссохла еще его душа.

Плечи императора вздрагивали. Тонкое тело сотрясалось в судорогах глухих рыданий, срывающихся всхлипов и лихорадочного шепота. Задыхаясь, он откинул голову назад, и вновь его взгляду предстала равнодушная пустота неба.

Холодный ночной ветер усиливался. Перепутывал волосы, забирался за ворот кимоно, заглядывал в рукава... Но Сайхитей почти не чувствовал этого, он не ощущал ничего, кроме боли. Боль заполнила все его существо. Отрыдавшись, он попытался вдохнуть. Не получилось. Слезы не приносили облегчения. Только лишний раз напоминали о том, что...

В беседку, кажется, заходили слуги. Что им было надо? Чтобы он оделся? Какая глупость! Он не боялся замерзнуть. Самое страшное уже случилось, Холод растекался в его сердце, сковывая душу льдом, и ничего не было ужасней этого внутреннего холода...

Он судорожно вздернул голову вверх, прожигая небо вспыхнувшим было взглядом, впрочем, мгновенно потухшим. Ничего не изменилось. Звезда действительно исчезла... Звезда погасла... Но где же пепел? Но где же пепел, если что-то сгорает, должен остаться пепел...

Император протянул руку и вытянул из-под веера белую ленту. Он вспоминал тот вихрь чувств, когда холеные сильные пальцы дотронулись до его волос, когда ласковый голос, высокая россыпь многогранных интонаций, предложил:

– Давайте я заплету вам волосы...

Он помнил удивление на лицах слуг, видевших эту сцену. Помнил, как, несмотря на протестующие реплики, выставил их за дверь и вздохнул с облегчением.

Он вспоминал странные интонации, с какими этот голос объяснял:

– Я хочу, чтобы вы сохранили что-то... на память обо мне. Я же не знаю, как долго все это продлится!

Сайхитей тогда улыбнулся и ответил, что и его без прощального подарка никуда не отпустит.

Он помнил тонкую талию, на которой сам завязывал светло-голубой шелковый пояс. Его память хранила, как святыню, благодарный блеск карих очей.

Сайхитей криво усмехнулся. В памяти отпечаталась ночь, когда он проскользнул в ту комнату и взял со стола веер. А когда обернулся, то увидел его – он стоял в дверях и улыбался ласковой, печальной улыбкой на пересохших губах.

Никогда после Сайхитей не расставался с этим веером.

Император перебирал в памяти посвященные ему стихи и ответы на записки... Вспоминал выражение неприкрытого счастья в карих очах, которые только украшала небольшая родинка на скуле... Вспоминал редкие встречи, столь желанные и настолько короткие, что более походили на судорожный вздох, чем на глоток свободы. Вспоминал все то время, отпущенное им, которого было столь мало... Было больно. Очень больно. Сайхитей сжался в комок на холодном полу беседки, обняв себя за плечи. Вязкая, слепая пустота заполоняла его сознание. Все, чем он теперь обладал, – это воспоминания. Звезда сгорела. Сгорела, не оставив даже пепла, который можно было бы оплакать...

Все, что оставила сгоревшая звезда – это веер, ленту и платок. И боль, и пустоту, и адский холод...

Император просидел в такой позе почти до рассвета. Звезды исчезали с горизонта, стирались с розовеющего неба, а он сидел, сжавшись так, что волосы закрыли его лицо, сжимая в руках веер, и шептал имя звезды, которую любил...