Часть 4. Возвращение
We must part – we must fly to – unite it again.
Lord Byron
С наступлением лета светская и деловая жизнь в Мюнхене, как водится, замерла: все, кто был в состоянии, оставили столицу и переселились в свои загородные имения. Большая часть прусских дипломатов, воспользовавшись «мертвым сезоном», отправилась домой. Франц был одним из немногих несчастных, кому не предоставили отпуска. Потянулись тоскливые дни. Франц развлекался только перепиской с господином министром фон Рейзенбахом, который хотел выяснить, как его сын докатился до жизни такой, и списался с его бывшим начальником для выяснения обстоятельств и причин. Одно из писем Рейзенбаха-старшего Франц переслал Тео в надежде усовестить его, но Тео вернул ему отцовское письмо с такими комментариями на полях, что Франц не знал, смеяться ему или ужасаться.
Как раз в это время принц Отто, уехавший с женой на лето в свое поместье Фронтенхаузен, стал все настойчивее приглашать Франца навестить их. Францу все-таки удалось добиться краткого отпуска, и он принял приглашение и провел несколько восхитительных дней в деревне в безмятежности и лени. Но неожиданно мирное течение жизни хозяев и гостя было нарушено.
Началось все с того, что однажды утром принц Отто вышел к завтраку в сильном волнении и протянул жене какое-то письмо.
– Вот, прислали только что из Ноймаркта. Прочти и скажи, что ты об этом думаешь?
– Не может этого быть! – воскликнула Вильгельмина, пробежав глазами письмо.
Посовещавшись о чем-то, супруги повернулись к Францу.
– После завтрака мы думаем поехать в Ноймаркт-Санкт-Файт, – сказал Отто. – Что скажете, господин фон Хауфф?
– Разумеется, поезжайте, – ответил Франц. – Забудьте обо мне, я с удовольствием останусь здесь. Все равно мне завтра уезжать, так надо собраться и написать несколько писем.
– Но мы хотели бы, чтобы вы поехали с нами, – возразил Отто.
– Но ведь его светлость герцог наверняка ждет вас одних.
– Вовсе нет, отец давно хочет познакомиться с вами.
– И потом, – прибавила Вильгельмина, – в Ноймаркте вас ждет один сюрприз.
– Да уж, – буркнул Отто как бы про себя, – это и для нас самих уж такой сюрприз!..
Францу совершенно не хотелось знакомиться с герцогом (одно дело – далекие от политики принц Отто и принц Пауль и совсем другое – их отец, которого Франц за время службы в Баварии привык считать чуть ли не личным своим врагом), но отказаться было бы просто невежливо, и он позволил после завтрака увезти себя в Ноймаркт.
Так он получил возможность наблюдать Отто в роли наследного принца герцогства Штауфен (каковое герцогство можно было за полдня пройти пешком из конца в конец). Встречавшиеся им на пути люди, узнавая принца, обнажали головы и кланялись (большинство жителей герцогства искренне полагало, что являются подданными дома фон Торн унд Таксис – да номинально так оно и было). Вообще Франца несказанно раздражали все проявления феодального сепаратизма, почти искорененные на севере Германии и все еще живые на юге, но, наблюдая за Отто, он невольно приходил к выводу, что молодой человек достоин своего положения. Да чего уж там – он был достоин даже большего. Отто следовало быть настоящим принцем, которому предстояло бы унаследовать настоящий, а не игрушечный трон. Он прекрасно держал себя, хотя это было нелегко в его двусмысленном положении – одновременно офицер на службе короля Баварии и наследный принц карликового государства. Отто держался крайне просто, и эта простота его спасала, не давая ему выглядеть смешным, но вместе с тем в нем ощущалось какое-то необыкновенное внутреннее достоинство и сила, говорящие, что он ни на минуту не забывает о своем происхождении – не кичится им, но всего лишь ощущает его.
Как уже говорилось, шишка безусловного почтения к монаршим особам у Франца отсутствовала, и для него самого явилось сюрпризом это необыкновенное уважение, которое он ощутил к Отто (он всегда его уважал, но – как равного, а теперь вдруг почувствовал его превосходство над собой), и робость, которая овладевала им все сильнее, пока они проезжали через крохотный городок Ноймаркт, столицу герцогства Штауфен, в направлении возвышавшейся за рекой резиденции курфюрста.
Замок Ноймаркт-Санкт-Файт выглядел очень древним. Разумеется, с тринадцатого столетия, когда он был построен, он постоянно подвергался изменениям, вносимым новыми поколениями владельцев в соответствии с их представлениями об уюте и комфорте, но все перестройки и усовершенствования производились так бережно, что ни один архитектурный анахронизм не бросался в глаза, и даже английский парк, разбитый вокруг герцогского дворца не ранее, чем лет двадцать тому назад, со стороны казался живописным леском. Над шпилями развевались два штандарта – флаг Баварии и флаг Штауфена с гербом дома фон Торн унд Таксис.
Франц вошел во дворец, ощущая сильную робость и волнение, чего он давно уже не испытывал, – ведь он был дипломат и привык встречаться с сильными мира сего. Не так давно судьба привела его в резиденцию короля Баварии, и он не чувствовал даже намека на душевный трепет. Когда его представили герцогу, он, сам не зная почему, поклонился ему чуть ли не в пояс, как не кланялся Людвигу.
– Прошу вас, дорогой господин фон Хауфф, не надо этих церемоний, – сказал на это герцог, а его супруга просто протянула ему руку, как это сделала бы на ее месте любая другая дама.
Тем временем Отто и Вильгельмина, поздоровавшись с герцогом и герцогиней, подошли к третьему лицу, находившемуся в гостиной, – очень молодой миловидной даме. Она выглядела нездоровой и томно полулежала в кресле, но при виде гостей радостно вскрикнула и порывисто вскочила навстречу. Они трое принялись обниматься, целовать друг друга и твердить на все лады, как они рады этой встрече.
Приняв встревоженный вид, герцогиня поспешила усадить молоденькую особу назад в кресло.
– Дорогая, прошу вас, вы пугаете меня до смерти, когда вот так резко вскакиваете. Мари не совсем здорова, – сообщила герцогиня Отто и Вильгельмине с радостной улыбкой.
– О, в самом деле? – воскликнули они с такой же радостью и вновь кинулись целовать даму.
Несомненное удовольствие, с которым было сделано и воспринято это вроде бы печальное сообщение, а также заметно ослабленная шнуровка корсета заболевшей особы ясно указывали на характер недомогания.
Герцог подвел Франца к креслу, в котором сидела дама.
– Дорогая Мари, позвольте представить вам друга нашей семьи... ведь вы позволите называть вас так, господин фон Хауфф, не правда ли? Господин фон Хауфф, это мое любимое дитя, принцесса Мария.
«Дочь?.. – подумал Франц и тут же вспомнил: – Ах, нет! Наверное, жена принца Пауля. Но что она здесь делает? Ведь они же уехали за границу».
И в этот момент в гостиную вошел принц Пауль собственной персоной.
Вильгельмина при его появлении радостно вскрикнула (как до этого вскрикнула Мари, увидев их с Отто) и заключила было его в объятия, явно намереваясь одарить его всеми подходящими случаю бурными родственными нежностями, но он лишь равнодушно поцеловал ее в щеку и не менее равнодушно пожал руку Отто, который со словами «Ну, здравствуй, брат», хотел обнять его. Затем он повернулся к Францу, и тут-то равнодушие его оставило и на лице выразилось неподдельное удивление. Франц, со своей стороны, был удивлен не меньше.
– Вижу я, – заметил герцог с улыбкой, – вы оба никак не ждали этой встречи.
– Ах, господин фон Хауфф, – сказал принц Пауль каким-то странным тоном, – вы что же, как добрая фея из сказки – устроили счастье принца и принцессы и теперь пришли взглянуть на дело рук своих и порадоваться?
Францу в его словах послышался сарказм, но он не поверил этому ощущению и спокойно вернул шутку:
– Быть феей иногда чертовски приятно, скажу я вам.
– Теперь-то вы, надеюсь, поняли, господин фон Хауфф, – вмешался принц Отто, – какого рода был тот сюрприз, который мы вам обещали нынче утром? Вообразите себе: я просыпаюсь, и мне подают письмо. Говорят: срочно из Ноймаркта. И что же я узнаю из этого письма? Оказывается, мой любезный братец вчера вечером свалился как снег на голову, не предупредив никого ни письмом, ни телеграммой. Впрочем, я надеюсь, что какое-то объяснение этой загадке воспоследует.
– Не воспоследует, Отто, и не надейся, – герцог с улыбкой покачал головой. – Мы с твоей матерью так и не смогли добиться от Пауля никакого объяснения и предпочитаем думать, что он просто соскучился – по нас и по родине.
– Любовь к семье и родине – это прекрасно, – заметил Франц, – но принц Отто говорил мне, что принц Пауль при самых благоприятных обстоятельствах сможет вернуться не раньше, чем через год. Не опасно ли это слишком скорое возвращение?
Принц Пауль, который все это время молча стоял рядом и безучастно смотрел в сторону, как будто речь шла вовсе не о нем, вдруг резко обернулся.
– Опасно? – холодно переспросил он и как-то зло прищурился. – Вы слишком драматизируете, господин фон Хауфф.
– Можно подумать, Пауль, что это не ты бежал из замка Нойшванштайн в багажном отделении кареты, – усмехнулся Отто.
Пауль сверкнул глазами и явно хотел ответить ему какую-то резкость, но в дело вмешалась герцогиня.
– Право, к чему сейчас говорить об этом? Все и так знают, что мы в неоплатном долгу перед господином фон Хауффом, особенно Пауль.
Франц хотел было, как обычно, ответить, что ни о каком долге, тем более неоплатном, не может быть и речи, но тут заговорил принц Пауль.
– Maman права, господин фон Хауфф. Я должен быть вам признателен. В конце концов, вы пришли ко мне на помощь из лучших побуждений, да еще по моей просьбе. Было бы несправедливо винить вас за это.
«Он сказал: винить?» – спросил себя слегка ошарашенный Франц.
Но в этот момент герцогиня все же сумела перевести разговор на другой предмет – стала расспрашивать сына и невестку об их поездке в Швейцарию. На ее вопросы отвечала в основном Мари, затем подключилась Вильгельмина, и стараниями дам беседа приобрела блестящий и остроумный тон, сгладивший впечатление от предыдущего разговора.
Франц уже начал думать, что странная напряженность, которая его так удивила, на самом деле ему просто померещилась, и мало-помалу успокоился совершенно. Ему все вокруг решительно нравилось, и он слегка сердился на себя за свое первоначальное предубеждение по отношению к герцогу и его семье. Прекрасные же люди! Внушают к себе такое уважение (чтобы не сказать: благоговение) – и вместе с тем так просты и естественны. Их не сравнить с этим вздорным и взбалмошным мальчишкой, королем Баварии, – он может сколько угодно напускать на себя неприступный вид и взирать на всех свысока, все равно с его особой считаются лишь постольку, поскольку у него есть реальная власть. Герцог фон Торн унд Таксис, хотя и зовется курфюрст фон дер Штауфен, никакой реальной власти не имеет, но отчего-то на него действительно хочется смотреть снизу вверх. Счастлив принц Пауль, что у него такая семья! «И ведь это я помог ему воссоединиться с ними», – с тайной гордостью подумал Франц. Хотя в разговорах он неизменно отрицал свои заслуги, но в глубине души гордился своим участием в судьбе принца Пауля. Это было первое (и, по всей видимости, единственное) настоящее приключение в жизни Франца, и ему было приятно думать, что он показал себя таким молодцом. Еще он чувствовал, что, вырвав Пауля из когтей Людвига и водворив его в тот круг, где ему надлежало находиться, способствовал восстановлению... даже не справедливости, а – как ни громко это будет сказано, – мировой гармонии. Ведь этот мир, к счастью, устроен так, что рациональное в нем всегда одерживает победу над иррациональным, нормальное – над патологическим, естественное – над противоестественным. Безумцы вроде Людвига могут сколько угодно сопротивляться этому порядку – все равно жизнь все расставляет по своим местам. И Франц не без основания гордился тем, что внес свой маленький, скромный вклад в это великое дело.
Тем временем облагодетельствованный им принц Пауль, не принимая никакого участия в общем разговоре, сидел в стороне – на крутящемся стуле перед роялем – и рассеянно листал ноты. Вильгельмина спросила его, не хочет ли он сыграть для них или спеть, потому что она наслышана о его таланте, но еще не имела возможности насладиться его исполнением, о чем очень жалеет. Пауль извинился и сказал, что не в настроении.
– Да, – сказала Вильгельмина, – я заметила, что вы нынче не в духе. Что с вами? Не можем ли мы вас развеселить?
– Оставь его, Минна, – поморщился Отто. – Пауль ушел в себя, и нам остается только ждать, когда он соизволит вернуться. Уж я-то его знаю.
– Типичные слова старшего брата, – заметила Вильгельмина, шутливо ударив его по плечу сложенным веером. – Старшие братья такие злюки, особенно по отношению к малышам.
– Вы несправедливы, принцесса, – вмешался Франц. – Старшие братья – самые несчастные существа на свете. Они с детства приучены отвечать по всей строгости за всех – и за себя, и за младших, с которыми всегда цацкаются и которым все прощается. Уж я-то знаю, о чем говорю. У меня есть брат и две сестры, и все младше меня.
Отто порывисто протянул Францу руку и сделал вид, будто обнимает со слезами на глазах своего товарища по несчастью, и они торжественно поклялись друг другу создать тайное общество и бороться за поруганные права старших братьев. Они еще не чувствовали серьезности ситуации и могли шутить и веселиться. Герцог, герцогиня и нежная принцесса Мария тоже делали вид, будто им весело.
Принц Пауль подошел к окну, которое, как он знал, смотрело аккурат в юго-западном направлении, и думал о том, что, если двигаться, не сворачивая, из этой самой точки, где он сейчас стоит, то можно попасть прямиком в Швангау. В своем воображении он прочертил эту прямую, соединяющую две точки, и постарался представить себе Людвига. Сейчас, в этот жаркий полдень, он, должно быть, спит. Пауль стал рисовать себе мысленно образ спящего короля.
На самом деле Людвиг не спал, хотя был весьма близок к этому состоянию, как и вся его свита – тому способствовал как режим дня (полдень для рыцарей из Нойшванштайна равнялся глубокой ночи в представлениях обычных людей), так и усталость.
Всю ночь шванриттеры охотились в альпийских предгорьях и так увлеклись, что их застала заря, а они все еще не собирались возвращаться. В конце концов голод сделал то, что не смогла сделать усталость, – они решили передохнуть и подкрепиться.
И вот слуги уже собирали остатки их трапезы и добычу, а они нежились на мягком ковре, набираясь сил (и представляя собой, прибавим мы, достаточно красочное и поэтичное зрелище в своих живописных охотничьих костюмах и тирольских шапочках с перьями). Насытившись, они, как водится, осоловели, многие уже откровенно клевали носом, и это сказалось на их решимости продолжать охоту. Положа руку на сердце, каждый уже был не прочь вернуться домой, но никто не решался выступить с этим отчасти малодушным предложением. Король не был исключением и дипломатично поставил этот вопрос на голосование – сказав отеческим (или уж скорее материнским) тоном: «Я вижу, многие из вас устали, господа», предложил сообща решить, не лучше ли им сейчас отправиться восвояси. Но лучше бы ему было устроить тайное голосование, потому что вслух никто не хотел сознаться, что устал.
– Я бы предложил вот что, – сказал обер-шталмейстер Генрих фон Фельс, – отправим обоз в Нойшванштайн, а сами поедем следом, но только сначала прошерстим все здешние болотца, ведь это не годится – не доводить дело до конца. Ну, а кто устал, тот может возвращаться прямо сейчас, вместе с обозом.
– Например, Тео может возвращаться, – подхватил Хессельшвердт. – Смотрите – он уже готов. В смысле, заснул.
Все посмотрели на Тео, который лежал, уютно прижавшись к королю и положив голову ему на колени, и давно уже как-то подозрительно посапывал.
– Перенесем его в повозку, – предложил фон Фельс. – Он, наверное, до самого Нойшванштайна не проснется.
Тут Тео, сквозь дрему услышав, что говорят о нем, заворочался и поднял голову. На его розовой со сна щеке четко отпечатался рисунок ткани, из которой были сшиты бриджи короля.
– А?.. Что?.. – рассеянно спросил он под общий смех, часто моргая.
– Мы говорим, что тебе пора домой, – ответил Людвиг.
– А вы сами? – спросил его Тео.
– Я, пожалуй, останусь еще ненадолго.
– Ну, тогда и я останусь.
– А если ты заснешь где-нибудь в лесу и мы тебя потом не найдем? – спросил Ламсдорф.
– Да не засну я, не засну! – Тео поспешил подняться на ноги, желая показать всем, что он ничуть не слабее, чем они, и тоже малый не промах.
– Тео поедет со мной, и я за ним прослежу, – заявил Людвиг. – А сейчас, господа, нам лучше отправляться, пока мы еще на что-то способны.
Они отослали сопровождающих их слуг с обозом в Нойшванштайн, а сами разъехались в разные стороны, договорившись встретиться на том же месте через два часа.
Посидев немного в гостиной, общество спохватилось: такой прекрасный день – а они торчат в четырех стенах. Было решено прогуляться по парку. На прогулке Франц шел впереди под руку с хозяйкой, за ними – герцог с Вильгельминой и Отто с Мари. Отто старался идти как можно медленнее и вести свою даму как можно бережнее, но остальные все равно то и дело оглядывались на них с беспокойством. Было видно, что забота о беременной Мари успела стать смыслом жизни всей семьи, и единственным, кто не проявлял по этому поводу никакого рвения, был, как ни странно, будущий отец.
Принц Пауль после долгих уговоров тоже отправился с ними на прогулку и молча шел позади всех, заложив руки за спину, но в какой-то момент Франц оглянулся и заметил, что его нет.
– Где же принц Пауль? – спросил он.
Все засмеялись: Отто и Вильгельмина, которые еще ничего не поняли, – вполне искренне, остальные – несколько принужденно.
– Мой братец нынче в своем репертуаре, – заметил Отто. – Кстати, знаете, я тут встретил Фосса, и он мне рассказал, чем Пауль занимался этой ночью. Вообразите, пошел в свою комнату – ну, в ту, где жил ребенком, – и захотел открыть секретер, который там стоит. Но, так как этим секретером сто лет уже никто не пользуется, ключи давно потерялись. Пауль полночи не давал спать слугам, заставив всех искать ключи, но все было тщетно, и тогда он взломал замок секретера при помощи кочерги. Как сказал Фосс, в ящике лежали какие-то письма – очень много писем. Пауль стал их перечитывать и засиделся до утра. Бог знает, что это были за письма, но он рыдал над ними часы напролет, и Фоссу даже пришлось приводить его в себя при помощи камфары.
История казалась забавной, и полагалось посмеяться. Мари засмеялась вместе со всеми, но неожиданно умолкла и закусила губу.
– Ах, я устала! – воскликнула она плачущим голосом.
– Ну, так вернемтесь скорее, – откликнулась герцогиня.
– Нет, я устала не от прогулки, я устала от того, что он так ведет себя! Я...
Мари хотела еще что-то прибавить, но вовремя остановилась. Ей стало стыдно, что она не сдержалась, и она низко опустила голову.
– Ну, ну, не обращайте на него внимания, – посоветовал Отто. – Поверьте, если вы станете принимать так близко к сердцу все, что он говорит и делает, то скоро сойдете с ума.
Герцогиня мягко отстранила сына и сама взяла Мари под руку.
– Дитя мое, – тихо сказала она, склонившись к невестке, – прошу вас, не переживайте так. Отто прав: не принимайте близко к сердцу выходки Пауля – таков уж он есть. Что поделать – вам достался не самый легкий муж. Я вас об этом предупреждала. Вы помните, какие полные восторгов письма вы присылали мне из Швейцарии? А я вам отвечала, что вы не должны слишком обольщаться, у Пауля трудный характер, и вам предстоит немало потерпеть.
– Ах, maman, разве вы не видите сами, что это не просто трудный характер? – ответила Мари. – Что-то случилось, и он полностью переменился. Но я не знаю, почему! Что я сделала, Боже мой? Мы даже ни разу не поссорились, все шло лучше некуда, и вдруг, в тот самый день, когда я сказала ему, что жду ребенка, он, вместо того, чтобы обрадоваться, стал таким... ну, как сейчас.
Герцогиня тяжело вздохнула. Она сама чувствовала, что происходит нечто серьезное, но ей не хотелось ни думать об этом, ни вмешиваться. Поведение Пауля давно смущало ее и тревожило. Она всегда считала, что он странный мальчик, но предпочитала делать вид, будто находит его странности всего лишь забавными, и даже умудрялась посмеиваться над ними, а когда смех был совсем уж неуместен, притворялась, что ничего не замечает. Она от души надеялась, что Мари, когда станет старше и наберется опыта, сама откроет для себя эту разумную стратегию и будет ее придерживаться.
– Понимаете ли, дорогая, – заговорила герцогиня после паузы, – Пауль такой нервный и впечатлительный. Кто знает, вдруг ему втемяшилось в голову, что ваше положение представляет опасность для вашего здоровья или еще что-нибудь в этом роде? Бывает, что мужчины очень странно реагируют на подобные известия. Это пройдет. Вам остается только ждать.
Не дав Мари ответить, герцогиня тут же заговорила с остальными – о том, что сейчас лучше вернуться домой, потому что жара становится невыносимой.
Когда они подходили к дому, из открытых окон лились печальные гармонии Фортепианного концерта ля минор Шумана. Отто закатил глаза и вздохнул. Было видно, что даже его поведение Пауля перестало забавлять (хотя, в отличие от своих родителей, Отто всегда потешался над братом искренне и от души – его прямой и простой натуре были чужды всякие сложные переживания, и он находил чрезмерную чувствительность Пауля смешной и нелепой; «Опять наш дорогой Пауль, мятущаяся душа, со своим обычным вздором! – неизменно говорил он по этому поводу. – И как ему не надоест?»).
Франц тоже мало-помалу стал ощущать какое-то напряжение. Подобно тому, как, несмотря на то, что день нынче был прекрасный, солнечный и очень жаркий, все равно с самого утра было ясно, что будет гроза (на горизонте скапливались подозрительные тучи, и в горячем неподвижном воздухе вдруг поднимался сильный ветер), легкая и приятная атмосфера в замке Ноймаркт-Санкт-Файт таила в себе какую-то угрозу. Франца огорчала холодная отстраненность принца Пауля. Он-то думал, что они друзья. Казалось бы, что могло сблизить их сильнее, чем приснопамятное совместное путешествие из Нойшванштайна в Мюнхен? Пауль держал себя с Францем так открыто и непринужденно, как можно держать себя только с близким человеком. Он рассказывал ему о себе с такой доверчивостью, какой не выказывают по отношению к посторонним. Тогда Францу было очень приятно чувствовать себя своим, близким, а теперь ему было обидно оттого, что Пауль вдруг стал таким далеким и чужим и смотрел на него с такой глухой враждебностью. Он несколько раз пробовал заговорить с Паулем – и получал сухие, односложные ответы, он ловил его взгляд – и видел в его чудесных голубых глазах только скуку и отвращение и ни следа симпатии к Францу фон Хауффу, которого он когда-то уверял в своей дружбе навек и чью руку пылко пожимал. Франц сам не понимал, почему его это так задевает. Подумаешь, принц Пауль! Он, как сказал Отто, ушел в себя. И на здоровье! Зато все остальные так милы!
Подали обед. Франц понял, что за столом будут только герцог, герцогиня и оба принца с женами, а стало быть, он как будто лишний, и сделал попытку откланяться и вернуться в Фронтенхаузен под предлогом неотложных дел, но его не отпустили.
– Право, это же будет семейный обед, – отказывался Франц. – Вы соберетесь в своем кругу. Зачем вам я?
– Господин фон Хауфф, – сказала герцогиня, отметая его возражения, – если бы не вы, мы, может быть, никогда не собрались бы в таком составе, а посему будет правильно, если вы к нам присоединитесь.
Она позволила ему провести себя к столу.
За обедом случилось то, чего Франц так опасался, когда ехал в Ноймаркт, – разговор зашел о политике. Но его опасения опять оказались беспочвенными. Герцог непринужденно подшучивал над своей антипрусской деятельностью. Собственно, разговор начался с того, что герцогиня заметила, что Франц почти не пьет вина, и герцог тут же вопросил, не боится ли их прусский гость быть отравленным. За шуточным разговором как-то само собой оказалось, что противоречия в их взглядах вовсе не так сильны, как Францу казалось раньше.
– Вы абсолютно правы, ваша светлость, – говорил он герцогу, – Пруссия и Бавария не должны быть врагами.
– Бог с вами, господин фон Хауфф, когда же они были врагами? – отвечал герцог. – Может ли одно германское государство быть врагом другого? Знаете, когда я думаю об этом, я всегда вспоминаю – вы, может быть, удивитесь, – своих сыновей. Со стороны может показаться, что Отто и Пауль не очень ладят, да что там – живут как кошка с собакой. В детстве их ни на минуту нельзя было оставить наедине: дело непременно заканчивалось расквашенными носами. Да и сейчас – взгляните на этих молодцев: сидят рядом со своими женами и дуются друг на друга...
– И вовсе я ни на кого не дуюсь, – перебил Отто, который и впрямь был в миролюбивом настроении, тогда как Пауль действительно злился на него за его постоянные подшучивания. – Это все...
– Вот-вот, сейчас ты скажешь, что это все Пауль, – кивнул герцог.
Все засмеялись, за исключением Пауля, который сидел, глядя в свою тарелку.
– Так вот, – продолжал герцог, – они очень разные, и подчас это приводит к ссорам. Но при этом они – братья, и эта глубинная связь между ними никогда не умрет.
– Вы провели прекрасную аналогию, ваша светлость, – кивнул Франц, – старший брат и младший брат...
Он не смог договорить, потому что его перебил новый взрыв смеха и аплодисменты – способность господина дипломата все повернуть по-своему вызвала всеобщее восхищение.
– Ладно, – сказал герцог, отсмеявшись, – я готов оставить за Пруссией старшинство, особенно если учесть, что не далее, как сегодня, вы с Отто установили, что младшим братьям живется вполне вольготно, потому что за них отдуваются старшие.
– И опять же на примере отношений между нашими странами мы видим сплошное торжество этого принципа, – подхватил Франц, окрыленный своим успехом, расслабившийся после пары бокалов изумительного рислинга и начавший получать удовольствие от этого легкомысленного разговора о том, что он привык считать главным делом своей жизни и обсуждать с подчеркнутой серьезностью. – Пруссия отдувается за всех в борьбе с Францией. Ах, когда же в вас наконец проснется чувство братского долга?
– Когда рак на горе свистнет. И вы должны быть этому рады, господин фон Хауфф, потому что – открою вам страшную государственную тайну – Бавария приносит несчастье тем альянсам, в которые вступает. Вы только вспомните, что случилось с Австрией после того, как наш король со всей своей молодой энергией взялся ей помогать, и подумайте, надо ли вам это. Исключительно из гуманных соображений, а вовсе не из трусости или равнодушия к судьбе Германии, мы решили больше не связываться ни с кем и не портить жизнь ни себе, ни другим.
Тем временем за окном стало темно из-за сизо-свинцовых туч, которые постепенно заволокли небо. Лакеи принялись зажигать свечи. Раздался первый раскат грома, и сильный порыв ветра из сада едва не сорвал с окна гардины и чуть не опрокинул фарфоровую вазу с цветами, стоявшую посреди обеденного стола. Слуги поторопились закрыть окна, и вовремя, потому что в стекла тут же застучали крупные капли дождя.
– Началось, – заметил герцог, вслушиваясь в шум грозы за окном.
Коридоры замка тут же наполнились тонкими завываниями невесть откуда взявшихся сквозняков и каким-то гулом, точно древние камни откликались на раскаты грома.
– Я люблю Ноймаркт-Санкт-Файт, – сказала герцогиня, – но в непогоду здесь становится очень уж неуютно. Сразу поднимаются сквозняки, неожиданно хлопают двери и гаснут свечи.
– Да уж, ненастной ночью в вашем замке начнешь, пожалуй, верить в привидения, – заметил Франц. – Кстати, есть ли здесь привидения?
– А то как же! – ответил Отто. – Их здесь пропасть, едва ли не больше, чем живых людей. Но если вам нужны подробности, спросите лучше у Пауля: в детстве он лично перезнакомился со всеми нашими фамильными призраками.
Но, так как Пауль явно не спешил делиться воспоминаниями детства, рассказывать принялся герцог:
– Чаще всего нас посещает так называемая Дама в белом, при жизни – принцесса Анна фон Торн унд Таксис. Ее обесчестил родной брат, курфюрст фон дер Штауфен. Злодеяние произошло в лесу, где принцесса собирала цветы. После она то ли повесилась, то ли утопилась, причем почему-то с букетом собранных ею цветов. Эта деталь насчет букета очень важна, потому что с тех пор Дама в белом вот уже триста лет смущает покой смертных, являясь им с букетом живых цветов в бесплотных руках. Пауль, когда ему было лет десять, сталкивался с ней постоянно – если верить ему, разумеется. Это была настоящая напасть. Он постоянно жил при дворе и приезжал домой редко, но когда приезжал, ни одна ночь не проходила спокойно – он всегда просыпался с дикими воплями, поднимал на ноги весь дом и не мог заснуть до утра. Было время, когда он вообще не хотел приезжать – Дама в белом почти отвратила его от родного дома. Мы стали класть его спать в одной комнате с Отто, но это не препятствовало регулярным ночным концертам.
– А принц Отто ничего не замечал? – поинтересовался Франц
– Видимо, я слишком крепко сплю, господин фон Хауфф, – рассмеялся Отто. – Хотя Дама в белом творила свои бесчинства непосредственно в моей комнате, я не видел и не слышал ничего, а когда Пауль у меня над ухом начинал, по своему обыкновению, вопить как резаный, я вскакивал и начинал заправлять постель – мне снилось, что я в корпусе и слышу сигнал к побудке. Вот это был, скажу я вам, настоящий ночной кошмар.
– К счастью, – сказал герцог, – со временем эти фантазии прекратились сами собой.
– Надо сказать, я до сих пор сомневаюсь, что это были именно фантазии и ничего больше, – возразила герцогиня. – Вы помните, как нашли цветок? Однажды горничная, убирая поутру постель Пауля, обнаружила у него на подушке цветок ноготка, а ведь дело было зимой.
– Друг мой, у нас же три оранжереи, – заметил герцог.
– Но ноготки – полевые цветы, их не выращивают в оранжереях. И, согласитесь, трудно представить себе, чтобы десятилетний малыш среди ночи пошел в оранжерею и сорвал цветок, только чтобы произвести впечатление на взрослых.
Пауль с угрюмым видом слушал их разговор. Им легко вот так рассуждать, ведь никто из них не побывал на месте десятилетнего мальчика, который дрожит, сжавшись в комок под одеялом, и вслушивается в тиканье часов, громкое сопение Отто, шорохи и скрипы, наполняющие уснувший дом, и вдруг с ужасом улавливает, как в них вплетается новый звук – женский шепот. Вначале отдаленный и едва различимый, он все приближается и начинает звучать прямо над ухом малыша: «Пауль... Пауль...» Он прятал голову под подушку, крепко зажмуривался и клялся себе, что на этот раз ни за что не взглянет (смотреть было страшнее всего, и казалось, что она именно этого добивается – чтобы он посмотрел и однажды сошел с ума или умер от страха). Но мысль о том, что она может до самого утра стоять здесь и повторять его имя монотонным шепотом, была настолько ужасна сама по себе, что рано или поздно он не выдерживал – и смотрел. И начинал громко кричать. И сразу поднималась кутерьма, превратившаяся в еженощный ритуал, – Отто, до этого мирно похрапывавший рядом, вскакивал и начинал ругаться, в комнату, где спали принцы, вбегали слуги со свечами и наконец являлись родители. Отто при виде отца мгновенно прерывал поток своего казарменного красноречия, блестяще усвоенного за годы обучения в корпусе, но герцог все равно успевал что-то услышать из коридора и неизменно отвешивал старшему сыну подзатыльник, прибавляя, что принц фон Торн унд Таксис, ругающийся как сапожник, – это просто позор, милостивый государь. Затем он сурово оглядывал слуг и говорил, что очень хотел бы знать, кто додумался рассказать принцу Паулю эту дурацкую сказку о Даме в белом. Никто не сознавался, и тогда герцог спрашивал: «Не ты ли это сделал, Отто?» – «Вот еще!» – хмыкал Отто. А Пауль сам не знал, кто ему рассказал. Ему даже казалось, что никто не рассказывал, – он сначала увидел эту Даму и только потом узнал из обрывков разговоров встревоженных взрослых, кто она такая.
И прекратилась эта история вовсе не сама собой, как полагал герцог. От Дамы в белом Пауля избавил не кто иной, как Людвиг. Когда адъютант однажды пожаловался ему, он снисходительно спросил, неужели принц Пауль в самом деле не знает, что полагается делать в таких случаях, – молиться Богу? И показал картинку в их любимой книге – одолеваемый демонами Лоэнгрин стоит на коленях перед своим мечом, который воткнул в землю так, что получился крест, и молится, а в непроглядно-черном небе брезжит тоненький лучик света – несомненно, ответ на молитву рыцаря. И в свою следующую ночь дома Пауль пристроил в щель между стеной и кроватью свой меч (не игрушечный, как кто-то может подумать, а настоящий двуручный меч со Святыми Дарами, вделанными в рукоять). Этого оказалось достаточно, чтобы Дама в белом больше никогда его не тревожила, и он, по правде, даже жалел об этом, потому что выучил много подходящих случаю молитв, но так ни одна и не пригодилась.
– Кстати, у нас есть портрет принцессы Анны, – говорил между тем герцог. – Его можно посмотреть в галерее. Мы всегда думали, что он принадлежит кисти одного из учеников Гольбейна, но недавно у нас побывал один знаток, который выдвинул гипотезу, что портрет писал сам Гольбейн. С тех пор Академия искусств не знает покоя и снаряжает все новых и новых специалистов для изучения портрета.
