Это могло быть простым недоразумением, однако все, касающееся Михаэля, переставало считаться «простым». Вся команда работала на него – а почему бы и нет, если он был четырехкратным чемпионом мира, – но это все же раздражало. Ирвайн не жаловался. Он мог с радостью прогибаться под них, пока у него были известность, слава и деньги – и, конечно, надежда на титул, по крайней мере, на бумаге.
Рубенс иногда задумывался: а не было ли Эдди обидно в 1999 году? Быть в миллиметре от титула – а потом лишиться всего из-за вероломства собственной команды только потому, что им больше хотелось, чтобы выиграл Михаэль, а не какой-то развязный, пользующийся дурной славой ирландец.
Рубенс иногда задумывался об этом, но у него ни разу не хватило смелости спросить прямо. Вместо этого было легче допускать, что Эдди сам виноват в своем крахе. Сам Рубенс ненавидел быть на вторых ролях. Если в нем видели посредственного пилота, тогда он предпочел бы быть хуже великого человека; а он считал, что Михаэль был хорошим пилотом, но отнюдь не великим. Великим был Айртон. Айртон для Рубенса был главным судьей; и Айртон никогда не требовал, чтобы его партнер по команде съехал на обочину и пропустил его вперед «ради чемпионского титула».
По сравнению с Айртоном Михаэль был капризным ребенком, одаренным лишь желанием тяжелой работы, но без признаков гениальности. Несмотря на то, что способности могут быть проверены на трассе в течение тысячных секунд, личное доверие может быть проверено лишь временем. Рубенс вспомнил тот день, когда он спросил у Айртона, как он справится с вызовом Михаэля, и припомнил его спокойный ответ: «Бог нас рассудит».
Что Он и сделал, убив своего верного слугу и сделав его бессмертным, и Михаэль никогда не сможет стать, никогда не станет лучшим, хотя он пытался.
Рубенс долго сдерживал воспоминания о дружбе с Айртоном, пока не понял, что он может использовать их, чтобы досадить Михаэлю. О да, Михаэль обожал во всеуслышание объявлять, что он совсем не интересуется историей автогонок, что он едва ли знал о прославленном прошлом «Феррари»; однако он не мог проигнорировать легенду своего времени – легенду, которая, как он видел, разбилась на той же серой трассе, по которой ездил и он сам.
И Рубенс стал пичкать Михаэля фактами из жизни и карьеры Айртона; и, привыкнув к постоянному лидерству своих партнеров по команде, как на трассе, так и в постели, Михаэль был покорен. Не величием – Рубенс знал, что думает Михаэль лично о нем, – а близостью величия, как будто он, разрешая Рубенсу трахать себя, мог впитать в себя тень божества и часть Айртона.
Только он не учел, что Бог, которому поклонялся Айртон, был завистливым. Рубенс знал, что надежда Михаэля задобрить это божество была тщетной. И когда Михаэль отвернулся от него накануне четвертого титула, провозгласив, что ему не нужно идолов и что он был настолько могущественным, что сам мог считаться богом – для своих фанатов, Рубенс понял, что Судный день уже не за горами.
Это было просто до смешного. Радио затрещало, отдали приказ. Рубенс затормозил почти у самой финишной черты и пропустил Михаэля вперед – и весь мир сошел с ума.
– Это просто недоразумение, – беспомощно уверял его Михаэль, когда они забирались на подиум. – Я не просил их об этом... ты должен мне поверить...
Рубенс лишь улыбнулся сквозь слезы благодарности своему богу.
И они поднимались на подиум не под приветственные возгласы, а под неодобрительный свист. Михаэль заставил его встать на высшую ступень, пытаясь успокоить; он обхватил его за плечи и не отпускал от себя, словно пытаясь защититься от разочарованной толпы.
Рубенс позволил ему эту хитрость и помахал зрителям, чувствуя, что он впервые за свою карьеру в «Феррари» наконец все и всем доказал. Невзирая на то, что играл другой гимн и флаги над ними реяли не в том порядке, сегодня победил именно он.
