* * *

– Ты чего это разлёгся здесь?

Хриплый каркающий голос разогнал туман лихорадочного сна, который сморил Кэя. Он не понял слов, но уловил враждебную интонацию, с трудом поднял ужасно тяжёлые веки, увидел тёмную фигуру, почти закрывшую полуденное солнце и угрожающе размахивающую руками, и с невнятным возгласом вскочил с небольшой каменистой насыпи. Впрочем, «вскочил» было неподходящим словом, скорее «еле-еле поднялся». После пребывания под проливным дождём и нескольких дней скитаний наугад, страха и голода он очень ослабел, и вдобавок его лихорадило. Жалкие отрепья, в которые превратилась рубаха, уже не могли ни прикрыть, ни согреть. Красные воспалённые глаза, заросшее щетиной лицо, неостановимая дрожь дополняли картину.

– Пошёл прочь! – снова закричала страшная женщина (Кэй смутно понял, что это женщина, причём старая). – Нечего дрыхнуть на могиле! Убирайся!

Он не улавливал смысла её слов, а потому просто стоял, покачиваясь от слабости, только старался, чтобы между ним и старухой всё время была эта насыпь.

– До чего дошло! – продолжала разоряться старуха. – Улёгся на кэрне, будто это постель... Вот я тебе!

Она опять замахнулась, Кэй испуганно отшатнулся и упал – а сил подняться уже не хватило. Он сжался в комок, обхватил плечи руками, пытаясь укрыться от пронизывающего холода и ужаса. Зубы у него стучали так, что этот звук услышала даже старуха.

– Да что с тобой такое? – подозрительно спросила она, приближаясь к юноше. – Да не трясись ты, дурачок, я не буду тебя обижать...

Эти слова прозвучали, когда стало видно, в каком жалком состоянии находится её противник. Старая женщина подошла к упавшему, дотронулась до его плеча. Кэй ощутил это прикосновение и дёрнулся, словно она его ударила.

– О-о-о, – теперь в её голосе слышалась озабоченность. – А ведь ты, кажется, серьёзно болен, парень... Ну-ка, не прячься, я тебе ничего плохого не сделаю, может, даже помогу... Да ты, похоже, не понимаешь... плохо дело... Ну полно, я не сержусь, это я просто громко говорила из-за того, что ты улёгся прямо на могиле моей дочери... Дай-ка я на тебя посмотрю...

Кэй почувствовал, как жёсткие пальцы ухватили его за подбородок, заставляя поднять лицо. А потом старуха издала непонятный звук, словно задохнулась.

– Ты?!

Кэй по-прежнему не понимал того, что она говорила. Лихорадка постепенно усиливалась, его бросало то в жар, то в холод. Он даже не осознал, что на него набросили ветхий плащ и постарались закутать поплотнее.

– Бедный мальчик... Я не думала, что всё так обернётся... Я бы попросила прощения, да что теперь толку...

Губы старухи сжались в тонкую линию.

– Но умереть я тебе не дам. Шанна-Ведьма ещё не всё позабыла...

Кэй впал в тяжёлое забытьё и не видел, как она достала из своего видавшего виды мешка трут, кресало и котелок. Вскоре неподалёку уже потрескивал костёр, благо плавника, принесённого рекой, было много. В котелке начала закипать вода.

Старуха несколько раз уходила куда-то и возвращалась с пучками трав, которые по ведомым ей одной правилам бросала в кипяток. Пока травяное варево доходило в котелке, укутанном в мешок, она подкрепилась сухой лепёшкой и куском вяленого мяса, а потом, придирчиво проверив качество напитка, налила его в надколотую глиняную чашку и направилась к мечущемуся в лихорадке Кэю.

Напоить его оказалось делом трудоёмким и неблагодарным. Даже в полубессознательном состоянии он отчаянно замотал головой и плотно сжал губы, едва ощутив вкус зелья. Он не помнил почти ничего, но точно знал, что пить это нельзя – последует что-то очень плохое.

– Да пей же, дурак, – ругалась облитая содержимым чашки Шанна. – Никто тебя не отравит! Или... он тебя тоже чем-то поил? Похоже на то... Ох ты, бедный ребёнок... Ну, выпей, от лекарства Шанны тебе будет лучше... Ну, вот так, умница, хороший мальчик...

Удовлетворившись тем, что юноша выпил немного отвара, она снова закутала его в свой драный плащ, подложила ему под голову свёрнутый мешок, убедилась, что нежданный пациент задремал, а сама подошла к кэрну и стала приводить его в порядок, тихо разговаривая с той, что лежала под грудой камней. Сорока, прыгавшая неподалёку, слышала негромкий скрипучий голос, который то каялся, то обвинял, то советовался. А больше речи старухи слушать было некому.

* * *

Привратник монастыря Святого Павла, не спеша, направился к воротам, в которые кто-то негромко, но настойчиво стучал.

– Да слышу я, слышу, – проворчал он, выглядывая в окошко. – Чего ты стучишься, добрая женщина, в ворота монастыря так поздно?

– Открой, монах, я привела беднягу, который не может позаботиться о себе. Он тяжело болен и безумен...

– Эй-эй, подожди, я не могу решать это сам...

– Прояви хвалёное христианское милосердие!

– Подожди, я позову настоятеля...

Настоятель вздохнул, выслушав короткий доклад привратника, и велел впустить неожиданных гостей в приёмный покой монастыря. Пока зевающий послушник ставил на узкий длинный стол плошки, пока принёс из кухни горшок с рыбной похлёбкой – благо пост был нестрогий, – почтенный отец Колумба успел немного расспросить странную женщину, которая заботливо поддерживала своего пылающего в жару юного спутника, чтобы тот не упал со скамьи. От еды она не отказалась, а вот мальчика накормить было невозможно, и настоятель, вызвав двух монахов, распорядился отвести его в монастырскую лечебницу.

Однако, даже избавившись от явно тяготившего её соседства, старуха не стала разговорчивей. Она лишь сказала, что нашла несчастного на могиле своей дочери и, понимая, что помочь ему ничем не может, решила отвести его в находящийся неподалёку монастырь.

После этих слов настоятель пристально взглянул на неё. Старуха ответила ему не менее твёрдым взглядом.

Я вижу, что ты узнал Шанну-Ведьму, говорил её взгляд. Но больше я ничего тебе не скажу, так что можешь строить догадки, сколько твоей душе угодно.

Поэтому отец Колумба был несказанно удивлён, когда, собираясь уходить, она достала откуда-то из своих лохмотьев маленький холщовый мешочек и извлекла оттуда золотое кольцо с драгоценным камнем – кажется, сапфиром.

– Прими это как плату за то, что монастырь позаботится о мальчике. Я думала сохранить кольцо в память о дочери, но она сказала мне...

– Сказала? Твоя покойная дочь?

– Ты же ведь и сам в своих молитвах обращаешься к давно умершим, настоятель Колумба? И не говори, что они тебе не отвечают.

Старый монах склонил голову, соглашаясь.

Шанна поднялась.

– Я знаю, что в твоём монастыре хорошие врачеватели. Сюда ведь тоже отправляют раненых? Значит, и пареньку вы поможете.

– Не сомневайся, – ответил настоятель. – Мы сделаем всё, что в наших силах.

– Благодарю, – искренне произнесла старуха. – И... я виновата перед ним...

– Я это понял...

* * *

Элейна почти не запомнила обратной дороги. Казалось, она только-только вышла из лодки, на которой её привезли со Змеиного острова обратно на берег озера, – и вот впереди уже огни крепости. Было совсем темно.

Как долго я отсутствовала? День? Три? Неделю? Не помню...

Её голос узнали и впустили сразу.

– Вы быстро вернулись, госпожа, – заметил начальник стражи, принимая коня. – Обернуться за двое суток туда и обратно – это надо суметь...

Значит, прошло двое суток...

Она была так измотана, что даже не нашла сил ответить, только кивнула в знак благодарности.

Навстречу уже спешил Энгус, в доспехах и с перевязанной головой.

Ещё и он... Да что же это такое...

– Ваше Величество, – задыхаясь, проговорил он. – Хорошие новости! Остатки сассенахского сброда грузятся на свои корабли. Северяне сворачивают лагеря – похоже, тоже готовятся к отплытию. И... и сенешал пошёл на поправку...

Почти бегом спеша за размашисто шагающим Энгусом, она закусила кулак, чтобы не разреветься. Облегчение было слишком огромным, слишком невероятным! Если ещё Энгус что-то узнал о...

– ...и о принце Кэе, – «исполняющий обязанности военного вождя» понизил голос. – Боюсь, кое-что прояснилось...

– Боишься?

Конечно, хорошего не могло быть слишком много.

– Мы захватили в плен одного из приближённых Седрика. Он сказал... он сказал, что король Бан...

...я постоянно вспоминал того сумасшедшего... не связывайся с этим человеком...

...скажи, малыш, он тебя обидел?.. я за тебя любого порву на кусочки...

...и слухи, сообщённые Энгусом: Бан какое-то время держал в плену сына Седрика...

– ...король Бан потребовал у Седрика в качестве выкупа за сына захватить принца Кэя...

– Я откуда-то это знала... Я догадывалась... только боялась верить, – пробормотала Элейна, остановившись и стиснув побелевшими пальцами завязки плаща. – Где... где Бан? Я хочу его видеть!

– Бан убит, госпожа! – Энгус произнёс это так, словно сам не верил. – Ему свернули шею. И потом, уже мёртвому, размозжили голову. Это месть... Впрочем, судя по тому, что я увидел в башне Дьюраса, там была веская причина мстить.

– Нет, – Элейна не слышала собственного голоса. – Скажи мне, что это неправда...

– Это правда, государыня. Бенвикский король, оказывается, увлекался мальчиками...

– Замолчи!

Энгус схватил её за руки и стиснул, совершенно забыв, насколько он сильнее.

– Не замолчу! – яростно выдохнул он. – Этот ублюдок сговорился с врагом, из-за него погибли мои воины и сассенахи чуть не убили Кормака. А теперь, оказывается, он был ещё и содомитом! Я не дам его похоронить! Он даже кэрна не заслужил! Пусть валяется под открытым небом, как падаль!

Но его ярость померкла перед бешенством Элейны.

– Если ты хоть словом обмолвишься кому-нибудь... если хоть кто-то узнает, что Кэй... я тебя убью собственными руками, ты слышал?!

Глаза Энгуса расширились:

– Госпожа, неужели ты думаешь, что я могу опорочить мальчика? Да я же сам учил его стратегии! Если он сумел освободиться и свернул этой твари голову – честь ему и хвала...

Ничего не видя, Элейна стремительно шла сквозь толпу, Энгус не отставал ни на шаг. Воины и горожане расступались перед ней. В сопровождении военного вождя она почти бегом добралась до дома, в котором остановилась королевская свита, на пороге резким взмахом руки велела Энгусу остановиться, взбежала по лестнице, ворвалась в свою комнату, захлопнула дверь – а потом упала на колени, словно подкошенная, и завыла в голос.

* * *

Три месяца спустя.

– Молчун! Эй, Молчун!

Молодой человек в монашеской рясе оглянулся на голос и опустил на землю корзину, в которую собирал лекарственные травы. Он ничем не отличался от любого монаха, успел даже отрастить достаточно длинную бороду. Для полного впечатления не хватало только тонзуры.

Юный послушник, запыхавшись, взобрался по крутому склону и остановился, чтобы перевести дыхание.

– Как ты только умудряешься бродить по этим горам целыми днями? – спросил он. – Ты ведь не горец? Они маленькие и чернявые, а ты вон какой длинный. И светлый.

Юноша улыбнулся, но, в полном соответствии с прозвищем, полученным в монастыре, не произнёс ни слова. Само наличие такого прозвища среди людей, которые и без того не отличались словоохотливостью, не могло не удивлять. Но и вправду молчаливость бывшего пациента монастырской лечебницы была таким же неотъемлемым его качеством, как высокий рост, умение красиво писать или отвращение к прикосновениям – любым. Впрочем, в монастыре последнее не слишком бросалось в глаза.

– Тебя отец Колумба зовёт, – ты ему зачем-то нужен.

Молчун кивнул и, сопровождаемый послушником, начал спускаться с одной из возвышенностей, подковой окружавших монастырь Святого Павла с запада. Осень успела перевалить на вторую половину, но штормов и ненастья в этом году почти не было, и деревья до сих пор не сбросили листву всех оттенков золота и багрянца.

Оба остановились, заворожённые картиной потрясающей красоты. Было около трёх часов пополудни, яркое солнце заливало светом долину, в которой расположился монастырь. Крестьянские поля были уже убраны, за ними, на юго-востоке, сверкающей лентой змеилась река, несущая к морю свои холодные воды.

Здесь, на порядочной высоте, небо казалось огромным и невероятно синим. А если посмотреть вниз, на уродливое строение из серого камня, то даже оно обретало какое-то мрачное великолепие на фоне ослепительно-рыжих деревьев и пожелтевшей травы.

– Ух ты, – удивлённо воскликнул словоохотливый послушник. – Никогда не замечал – у тебя глаза, оказывается, такие же синие, как небо. Вот здорово!

Молчун нахмурился – он не выносил никаких разговоров о своей внешности – и начал быстро спускаться с горы, предоставив мальчишке догонять его.

Настоятель увидел монастырского гостя, когда тот ещё входил в ворота. Он какое-то время наблюдал за юношей из окна, потом отошёл, задумчиво поглаживая бороду.

За три месяца, прошедших с момента появления Молчуна в этих стенах, узнать о нём удалось немногим больше того, что рассказала старая Шанна. Впрочем, по какой-то причине за больным взялся ухаживать сам отец Колумба. Что он сумел разобрать в лихорадочном бреду находившегося при смерти мальчика, никто не знал. Монахи отметили только, что после выздоровления бывший пациент, как само собой разумеющееся, остался в монастыре, причём даже не как послушник, а просто как гость. Первое время он шарахался от всех, потом понемногу втянулся в размеренный ритм здешней жизни и, похоже, успокоился. Сжигавшее его безумие, видимо, ушло вместе с лихорадкой – впрочем, об этом безумии сам он не помнил, а монахи и подавно не знали.

Почему-то отец Колумба решил поговорить с Молчуном не в монастырских стенах, а на свежем воздухе, среди яблонь сада.

... – Ты по-прежнему не хочешь вернуться?

– Куда?

– К родным, к тем, кто тебя любит.

– Все мои родные здесь.

– Но ведь у тебя есть семья? Кто-то тебя, наверное, ищет. Ты не крестьянин и не монах. Ты ведь был рыцарем?

Взгляд Молчуна скользнул по лицу настоятеля, по усыпанной опавшими листьями дорожке, по стволам деревьев.

– Не помню, – равнодушно сказал он.

Настоятель снова погладил бороду.

– Отсюда тебя никто не гонит. Ты стал неплохим травником – насколько можно им стать за неполных два месяца, а травники всегда нужны. И ты хорошо переписываешь монастырские книги.

Щёки юноши вспыхнули от неожиданной похвалы, но настоятель задал новый вопрос:

– Ты воевал на побережье?

– Не помню, – сразу побледнев, ответил Молчун, и в его голосе послышалось напряжение.

Старый монах вздохнул.

– Тебя отсюда никто не гонит, – повторил он. – Возможно, монастырь – действительно лучший выход для тебя. Но тогда готовься к тому, что эта жизнь потребует тебя всего целиком. Ты согласен стать послушником, а потом – монахом?

Ответа не последовало.

– Вот видишь, иночество всё-таки не твой путь. Сейчас ты наслаждаешься тишиной и покоем этого места – они залечивают раны в твоей душе. Мне горько, что такой молодой человек, как ты, пострадал от жестокости мира, и я рад, что здесь ты нашёл убежище. Но настанет день, когда ты поймёшь, что тебе не хватает меча в руке. Ты воин, а не монах, хоть и обзавёлся монашеской бородой... чтобы тебя не узнавали и ты сам себя не узнавал, верно? Но своих близких ты ведь можешь известить...

В голосе отца Колумбы звучал настоятельный намёк – понятно было, что отрицанию Молчуна он не поверил.

– У меня нет близких, – без всякого выражения произнёс юноша.

– Интересно, кого ты пытаешься убедить, меня или себя? – со вздохом спросил настоятель, поворачивая обратно. – Ну что ж, оставайся здесь, сколько тебе потребуется. По крайней мере, станешь врачевателем – это не так уж плохо.

Он уже собирался благословляюще положить руку на голову Молчуна, но тот побелел, как полотно, и резко отшатнулся. Отец Колумба, вовремя вспомнивший о странностях юноши, не рассердился, а лишь осенил его крестным знамением и пошёл по направлению к монастырю.

Кэй с бешено колотящимся сердцем привалился к стволу яблони. Чувствовал он себя отвратительно – было безумно стыдно перед спасшим его человеком, и одновременно никак не желала отступать тошнотная слабость. Он медленно сполз на землю и остался сидеть, свесив руки между колен.

* * *

– Мы, Элейна из рода Пенлайонов, Божией милостью Верховная королева Лионесса...

Королевский писец поднял голову. Уже в третий раз его повелительница начинала диктовать письмо к аллеманскому кёнигу – и замолкала после первой фразы.

Стройная, почти болезненно худая женщина в чёрной одежде, с ранней сединой в волосах стояла у окна, разглядывая герб Пенлайонов на крепостном штандарте. Она полностью ушла в свои мысли, и писец счёл нужным деликатно кашлянуть.

Никакой реакции.

– Госпожа...

Элейна очнулась.

– Наверное, сегодня я не буду отправлять никаких писем, – с отсутствующим видом произнесла она. – Можешь идти.

Писец с поклоном удалился.

Верховная королева снова подошла к узкому окну, и взгляд её опять остановился на родовом гербе.

– Прости, папа, – прошептала она. – Прости, бабушка. И ты, прабабушка, тоже прости.

Во дворе шумела разномастная челядь лионесских королей, съехавшихся на Большой королевский совет. Предстояло обсудить самый серьёзный вопрос: как быть с престолонаследием.

Снова, как и три с лишним года назад, поражали яркостью нарядов приезжие дамы, снова звучали песни всех уделов островного королевства, и пёстрая толпа гомонила на разных диалектах. Но в королевском замке голоса звучали приглушённо, и атмосфера была такая, словно где-то лежал ещё непогребённый покойник.

Со времени нападения сассенахов и северян прошло три года.

...Кормак, любимый, не покидай меня...

...видишь, глаз я сохранил, а Кэя – нет... прощай, Элейна...

Отчаяние, накатившее на неё в первый год, было таким беспросветным, что она чуть не наложила на себя руки. Как ни удивительно, человеком, сумевшим ей помочь, оказался Коул, сын Бана, новый король Бенвика. Он вернулся с континента примерно через месяц после смерти отца, когда плавание в проливе стало безопасным, – и сразу узнал о том, что военный вождь Энгус распорядился похоронить Бана под кэрном, как и подобало поступить с телом предателя. Коул сразу вызвал Энгуса на поединок. Тот не отказался, но вечером затащил Коула в кинварскую харчевню, устроил для всех собравшихся грандиозную попойку и под гвалт пьяной толпы, бешено сверкая глазами, выложил новоиспечённому королю всю правду об отце.

«Это я ещё позволил его похоронить, – рычал он, – да и Элейна не хотела скандала. Все согласились, что погребение достойно предателя. А остальное никому не надо знать».

Двадцатидвухлетний Коул пил, не просыхая, неделю, а потом, проснувшись утром, вылил на себя ведро холодной воды, подобающе оделся и отправился к походному двору Верховной королевы. Элейна тогда ещё не покинула Кинвар – ожидали выздоровления сенешала и искали наследного принца.

Коул упал перед ней на колени и поклялся в верности. Управление бенвикскими делами он доверил людям Верховной королевы, а сам отныне всюду сопровождал её, превратившись буквально в её цепного пса. Его преданность была абсолютна, и это смягчило тяжкое горе Элейны, когда поправившийся Кормак порвал с ней все отношения.

Время шло. Следы Кэя затерялись окончательно, и потерявшая всякую надежду Верховная королева объявила, что хочет постричься в монахини, а потому удельные короли должны совместно решить вопрос о наследовании престола.

* * *

Придворные дамы чинно сидели на скамьях и стульях, шёпотом переговариваясь или занимаясь рукоделием. Верховная королева, как девчонка, примостилась на подоконнике, обхватив руками колени. Она уже настолько отошла от требований этикета, что позволяла себе некоторые вольности – например, не обращать внимания на поджатые губы своих камеристок, когда приказывала седлать коня, чтобы часами носиться по окрестным полям.

Элейна чувствовала себя старой, такой старой и усталой... Ей вот-вот должно было исполниться двадцать девять лет, а прожито, казалось, все сто...

Собственно, в решении Большого королевского совета она не сомневалась. После ужасных событий трёхлетней давности дела в Лионессе как будто наладились: отмечались праздники, собирались налоги, проводились турниры, разбирались тяжбы, застраивались города... Её заслуги в этом не было. Она просто не мешала событиям идти своим чередом.

В последнее время в душу снизошло подобие покоя, и даже неизбывная ненависть к жрицам Змеиного острова, так страшно обманувшим её, как будто утихла. Странные обряды, через которые она прошла в храме Доброй Богини, стали казаться бредовым видением.

– Мор...

Элейна осеклась. Мораг теперь жила далеко на юго-востоке. Внучка Берека нашла своё тихое счастье, выйдя замуж за Энгуса из Килтартана. Жених был вдвое старше невесты, его лицо пересекал полученный в бою шрам, светло-рыжие волосы поредели – но когда он два года назад посватался к одной из первых красавиц двора, герою и военному вождю просто не смогли отказать.

Элейна не осуждала Мораг и не питала к ней злых чувств. Она просто сильно скучала по милой, покладистой девочке – но, в конце концов, каждая женщина стремится иметь мужа и собственный дом. Вот и у бывшей возлюбленной пропавшего без вести брата уже есть сын, и они с Энгусом снова ожидают прибавления в семействе.

Вот так вспомнишь о чужих детях – и почувствуешь себя старой-старой яблоней, которая не то что не плодоносит, а уже даже и не цветёт...

За резной дверью – галерея. В конце галереи – ещё одна дверь, тяжёлая, двустворчатая, из морёного дуба. Она отгораживает от любопытных глаз просторный зал с несколькими рядами скамей и стульев. В зале в данный момент совещаются удельные короли и королевы Лионесса, обсуждая степени родства с династией Пенлайонов и преимущественные права.

Самое смешное, что с пеной у рта настаивать на её царствовании будет Коул Бенвикский – человек, у которого меньше всего причин быть ей верным. Энгус, официально возведённый в звание сенешала, присутствует на Совете без права голоса – и хорошо, иначе он просто переорал бы всех.

Когда высокое собрание придёт к решению, королевские писцы занесут его на тонко выделанный пергамент, затем под текстом будут поставлены разноцветные печати удельных королей. После этого один экземпляр торжественно вручат камерарию Верховной королевы, а тот не менее торжественно прошествует через галерею, сопровождаемый двумя представителями Совета, церемонно постучит в дверь, переступит порог и, ни на кого не глядя, огласит документ.

Всё-таки интересно, кого они выберут. Каэрлеонский трон – лакомый кусок, но родня у Пенлайонов осталась только дальняя...

Размеренные шаги... Стук в дверь... Ну вот, сейчас всё и узнается...

... – Исходя из вышеуказанных причин, Большой королевский совет постановил – напомнить Верховной королеве Элейне из рода Пенлайонов о её присяге на верность Лионессу. Напомнить о том, что правительница, отрекающаяся от своего долга, подобна матери, покидающей своих детей...

Что? Они хотят...

– Госпожа, – дрожащим от волнения голосом произнёс Берек, дочитав документ. – Удельные короли знают, что Пенлайона, принявшего решение, невозможно переубедить. Но всё королевство просит тебя остаться. Если же мысли о монашеском постриге не покинут тебя, то через три года Совет соберётся снова. И... и если тебе небезразлично мнение твоего старого слуги, то я, убелённый сединами советник, прошу на коленях – оставайся там, где никто тебя не заменит...

Элейна не успела опомниться, как почтенный камерарий, кряхтя, опустился на колени – и его примеру последовали сопровождающие, удельные короли Эримон и Кейн. А потом... потом придворные дамы, вставшие со своих мест при появлении высокой делегации, вдруг тоже упали на колени перед королевой – и некоторые из них вдобавок принялись рыдать!

Элейна, ошеломлённая, не верила своим глазам. Сердце, пропустив один удар, застучало, как бешеное. Ледяная корка, покрывавшая её жизнь, пошла трещинами и начала стремительно таять. Верховной королеве пришлось сделать несколько глубоких вдохов, чтобы хоть немного успокоиться.

Нет, неправда, что жизнь потеряла смысл. Эти люди, склонившиеся к её ногам, действительно были её детьми. Принимая корону, она поклялась быть матерью своим подданным – и подданные напомнили ей об этом.

Нет любви, но остался долг, шепнул из незримых далей чей-то голос – то ли отца, то ли бабки.

И я буду послушна своему долгу, подумала она.