1788 год, Аррас
Близился вечер – теплый весенний вечер, и солнечный свет из ослепительно-яркого сделался мягким и ласковым. В этот час все население Арраса, покончив с делами, стремилось на свежий воздух. Некоторые удовлетворялись сидением на лавочках в своих палисадниках и прогулками в своих садах, но некоторые шли в публичные парки и рощицы, из которых наибольшей популярностью пользовалась живописная роща Розати.
В тот самый вечерний час между стволами цветущих акаций рощи Розати медленно шли двое – адвокат Королевского суда Максимильен Робеспьер и писарь того же суда Эжен Деланэ.
За прошедшие пять лет Эжен совершенно забыл свое беспокойное честолюбие и мечты о богатстве и славе и вполне удовольствовался участью мелкого чиновника в провинциальном городке. Место писаря сумел достать для него Робеспьер. По правде сказать, доходу оно приносило не больше, чем место третьей скрипки в парижском театре, которое Эжен занимал раньше. Только если в Париже он едва сводил концы с концами, то в Аррасе ни в чем не нуждался – жизнь в провинции была дешевле, да и запросы Эжена стали значительно скромнее. Он снимал комнату у одной престарелой вдовы. На первых порах он квартировал в доме Робеспьера, но съехал после того, как выяснил, что плата, которую установили хозяева, была в три раза меньше средней платы за проживание (да и ту скромную сумму они принимали от него крайне неохотно – только потому, что он очень настаивал, что не хочет больше находиться у них на содержании). Но даже после переезда Эжен продолжал часто бывать у них. Еще бы, во всем огромном мире у него больше не было никого – да он, по правде, никого и не хотел, потому что никто не мог сравниться с Робеспьером. Эта невзрачная фигурка мало-помалу заслонила в глазах Эжена весь свет. Если бы Эжен верил в Бога, он каждый день возносил бы молитвы за Робеспьера. Но, так как его и без того слабая и жалкая вера была окончательно растоптана в замке барона де Нуарсея, ему оставался только один способ проявить свою благодарность и благоговение – абсолютная преданность.
Свободное время Эжен проводил либо в доме Робеспьера, либо за книгами. Раньше, посвящая свое время музыке, он не уделял достаточного внимания даже элементарному школьному образованию и теперь с горечью осознавал свое невежество, особенно в сравнении с умом и образованностью Робеспьера. Он взялся ревностно восполнять этот пробел, глотая книги, которые охотно одалживал ему Робеспьер, не скупившийся и на собственные комментарии к этим книгам и терпеливо объяснявший все, что Эжен находил непонятным. Благодаря ему Эжен, ранее никогда не имевший четких политических убеждений, узнал, что такое общественный договор, конституция, социальная справедливость...
И вот Эжен в обществе своего кумира возвращался из суда домой. Обычно в таких случаях они всегда торопились, но в тот приятный весенний вечер не смогли отказать себе в удовольствии прогуляться и пошли домой длинным путем – через рощу Розати. А оказавшись в роще, они, не сговариваясь, свернули с дорожки и зашагали прямо по траве, петляя между деревьев и кустов благоухающего шиповника. На пути им то и дело попадались веселые компании гуляющей молодежи, и нередко при их приближении в кустах начиналось испуганное шевеление, слышался девичий вскрик, и выбегал юноша, увлекающий за руку девушку. С озорным смехом парочка скрывалась в глубине рощи, надеясь, что уж там-то никто не нарушит их уединения.
От этих зрелищ каждый раз в груди Эжена рождался тяжелый вздох.
– Ах, Максим! – воскликнул он вдруг, не выдержав. – Ведь мы с тобой тоже могли бы так!..
– Как – так? – сухо осведомился Робеспьер.
– Ну, веселиться, любить... Ведь мы оба еще молоды, – робко прибавил Эжен, вдруг с испугом ощутив, что эти слова неприятны его собеседнику.
Робеспьер слабо пожал плечами и опустил голову.
Эжен прикусил язык. Ну вот, он, кажется, ляпнул что-то не то. Он так оробел и смешался и почувствовал себя таким виноватым, что даже не задумался, что такого обидного или неприятного содержалось в его словах.
В молчании они продолжали свой путь, но тут их окликнули. Они обернулись и увидели компанию, расположившуюся на расстеленном на траве ковре в искусственном гроте. В этой компании были Огюстен и Шарлотта.
Огюстен с годами все больше уподоблялся своему обожаемому брату, но сухость и степенность, которые он в себе воспитывал, не могли полностью победить природную жизнерадостность, и весной он, как и многие, забыл о том, что является серьезным человеком. Шарлотта же оставалась все той же милой и доброй девушкой, которой были рады в любом обществе, хотя непривлекательная внешность (в их семье никто не блистал красотой) мешала ей найти жениха.
Сопровождаемый Эженом, Робеспьер приблизился к гроту и поклонился, приветствуя собравшееся общество. Эжен постарался скопировать его поклон. В пору своей музыкальной карьеры он выучился раскланиваться с изящной непринужденностью, даже с игривостью. Как же вульгарно смотрелся тот поклон по сравнению со сдержанным, безукоризненно вежливым, но полным достоинства поклоном Робеспьера!
– Ведь вы посидите с нами немного? – спросила Шарлотта.
– Эжен посидит, – ответил Робеспьер, бросив на спутника колючий косой взгляд.
– А ты? – растерялся Эжен.
– У меня дела, – сухо отозвался Робеспьер. – Прошу прощения, дамы и господа.
Он еще раз поклонился и зашагал прочь. Эжен догнал его.
– Почему ты не остался? – осведомился Робеспьер с какой-то злостью и горечью. – Не ты ли хотел веселиться и... любить?
– Но... – залепетал Эжен. – Я хотел, чтобы мы вместе...
– Нет уж, меня уволь. Мне уже тридцать лет, как-никак, да и женщинам я никогда не нравился.
– Раз так, то я пойду с тобой. Мне тоже не нужно все это.
– Нет, тебе нужно, ты сам сказал. Иди же к ним.
– Эжен! – позвала Шарлотта. – Ты же собирался остаться!
– Ступай к ним, – вновь велел Робеспьер.
Так как Эжен колебался, не зная, как объяснить поведение друга, Робеспьер сам привел его в грот и усадил на ковер, после чего быстро ушел. Все вокруг засмеялись.
– Вы так боитесь нас, что вас надо тащить сюда силой, сударь? – шутливо осведомилась молодая хорошенькая женщина лет двадцати пяти – как вскоре узнал Эжен, вдовушка.
Она с первой же минуты стала лукаво поглядывать на Эжена и на каждое произносимое им слово (слова из него приходилось вытаскивать клещами – так он смущался) отзывалась задорной улыбкой, открывавшей ровные белые зубки. В заигрываниях вдовушки не было ничего странного – Эжен был красив. Теперь это был не тот тоненький, изящный, похожий на девушку шестнадцатилетний мальчик, которым он был пять лет назад. За прошедшие годы он стал выше ростом и возмужал. Но по-прежнему его кожа сохранила свой теплый смуглый тон, столь редкий на севере Франции, черные глаза под длинными пушистыми ресницами поражали своим жгучим блеском, а темные волосы были все так же густы. В облике Эжена чувствовалось нечто трагическое. Возможно, это ощущение создавала складка у рта, нервная, напряженная, как будто Эжен постоянно ощущал физическую боль, или беспокойный излом угольно-черных бровей, все время готовых сурово сдвинуться. Но, что бы это ни было, это делало его внешность еще интереснее. Наружность Эжена имела только один настоящий изъян – изувеченную руку, с которой он никогда не снимал перчатку, чтобы никто не видел шрамов на кисти, и которая всегда была сжата в кулак, чтобы было не заметно, что три пальца искривлены и не разгибаются полностью.
Эжен только в первую минуту радовался своей нечаянной победе, но потом пришла мысль – а что дальше? Предположим, вдовушка примет его предложение руки и сердца (после своего нравственного перерождения Эжен и мысли не допускал об иных отношениях с женщиной). Что она будет думать о странных шрамах на теле своего мужа? А о словах, которые он произносит во сне? А о его привычке вскакивать среди ночи в холодном поту? Но главное – сам Эжен. Сможет ли он вычеркнуть из памяти барона де Нуарсея? Сможет ли он быть счастливым с таким грузом воспоминаний? А еще им с женой придется... Сможет ли он коснуться этой женщины? Все эти пять лет он был совсем один, и одиночество его не тяготило, напротив – одна мысль о близости с кем-то наполняла его ужасом и отвращением. Даже необходимость раздеваться на приеме у врача рождала в нем нервную дрожь.
Такая же дрожь овладела им, когда он взглянул внимательнее на молодую вдовушку, на ее полные руки и пышную грудь, прикрытую шалью цвета слоновой кости...
Эжен вдруг вскочил на ноги.
– Я вспомнил... мне пора идти, – пробормотал он в ответ на вопросительные взгляды и убежал.
Он пошел не к себе домой, а к Робеспьеру. Звонить в дверь не стал, просто вошел и направился прямиком в кабинет, зная, что непременно найдет своего друга и покровителя там.
Эжену показалось, что при его появлении лицо Робеспьера выразило радость. Впрочем, он не был уверен, что это ему не померещилось, ведь довольная мина на лице адвоката, если она и была, держалась какую-то долю секунды, после чего сменилась обычным непроницаемым выражением.
– Ваши посиделки так быстро закончились? – осведомился Робеспьер.
– Нет, я сам ушел, – ответил Эжен. – Я... Понимаешь, я чувствовал себя чужим среди них... Как инородное тело какое-то...
– Да, да, – закивал Робеспьер, – я хорошо понимаю, каково это, потому что я тоже...
Сквозь его бесстрастный тон прорывалось волнение. Эжен был нужен ему. Когда заговорил о своем желании веселиться и любить, Робеспьер испугался, подумав, что в этот самый миг потерял его. Но вот Эжен вернулся – добровольно вернулся к нему, поняв, что его место здесь, рядом с Максимом, а не с теми людьми, среди веселья и любви.
Робеспьер дошел даже до того, что хотел открыто выразить свое удовольствие по этому поводу, но Эжен, не слушая, перебил его:
– Я один, Максим! И всегда буду один! Не будет у меня никогда ни жены, ни детей... Я только сейчас этой понял. Все люди как люди, а я... Это он виноват, он испортил меня, сломал во мне что-то. Я ненавижу его, ненавижу его!
Робеспьер мрачно поджал губы. Эжен вернулся, но вернулся не к нему, а к той черной тени, которая вот уже пять лет его не отпускала.
– Ненавижу, ненавижу, ненавижу, – глухо повторял Эжен, отвернувшись к окну и прижавшись лбом к стеклу.
Он был уверен, что Робеспьер не понимает, о ком он говорит. За все пять лет Эжен ни разу не заговорил о том, что случилось с ним тогда. Но Робеспьер не только понимал – он знал даже имя: барон де Нуарсей. Наяву Эжен молчал, но во время своей болезни в бреду начинал говорить. В такие минуты Робеспьер выгонял из комнаты больного Огюстена и Шарлотту («Незачем вам это слушать»), а сам, дрожа как в лихорадке и чувствуя, как кровь приливает к холодным щекам, вслушивался в бессвязные мольбы и рыдания.
– Я отомщу, – выдохнул Эжен, содрогаясь всем телом от приступа жгучей, пьяняще чистой ненависти. – Всю жизнь положу на это, если понадобится, все отдам, ничего не пожалею, но отомщу!
Рот Робеспьера сложился в короткую прямую линию, взгляд сделался тяжелым. Оказалось, что душой Эжена Деланэ, которую он считал своей, владеет кто-то другой, какой-то демон. Что ж, он прогонит этого демона.
– Эжен, – сказал он, – мстить одному человеку, кто бы он ни был, бессмысленно.
– Ха! – нервно хохотнул Эжен. – Тебе легко говорить.
– Нет, я знаю, о чем говорю. Мщением этому человеку ты не достигнешь ничего.
– Что же я, простить его должен?
– На свете множество низких людей, – Робеспьер говорил мягко и терпеливо, точно объяснял урок непонятливому школьнику. – Уничтожив одного, ты ничего не изменишь в расстановке сил. Более того, ты вполне можешь тут же стать жертвою другого мерзавца. Уничтожать следует не людей, но само явление. Мстить за себя – недостойно, но мстить за поруганную справедливость – великое, святое дело.
– Но это слишком обще, Максим, – заметил Эжен. – Все, что ты говоришь, прекрасно и верно, и я готов хоть сейчас мстить не только за себя, но и за всех жертв, настоящих и будущих, но... с чего мне хотя бы начать?
Робеспьер пожал плечами. Возможно, тогда еще он сам толком не знал, с чего следует начать.
