1793 год, Париж

Фример[1] выдался необыкновенно холодным. Угля и дров не хватало, и спекулянты, ранее наживавшиеся лишь на торговле продовольствием, поспешили воспользоваться этим обстоятельством. Вязанка дров теперь стоила 400 франков серебром. Жители революционного Парижа, давно уже голодавшие, теперь стали еще и замерзать.

Тем не менее, улицы по-прежнему кишели народом. Даже в особенно холодный и промозглый вечер, казалось, весь Париж все равно был на улицах, хотя большинство людей не могло рассчитывать отогреться дома. Близилась зима и темнело рано, но уличные фонари не горели, и мгла рассеивалась лишь благодаря тусклому освещению, льющемуся из окон домов, и огонькам свечей на лотках и тележках торговцев. В этом полумраке люди, кутавшиеся в плащи с капюшонами, чтобы спастись от холода, были похожи на привидения.

Вся эта призрачная толпа дружно расступалась перед одним-единственным человеком, торопливо шагавшим вниз по улице. Он имел явно комиссарский вид – сюртук военного покроя, высокие ботфорты, шпага, треуголка с революционной кокардой и черными перьями и трехцветный шарф на талии, – и одного этого было достаточно, чтобы парижане уступали ему дорогу (одни – с благоговением, но большинство, прямо скажем, с опаской). Но даже не будь на нем комиссарской атрибутики, люди все равно расступались бы перед ним – какая-то пугающая, отчаянная целеустремленность чувствовалась во всем его облике. Такому человеку было просто страшно становиться на пути.

Каблуки выбивали по скованной льдом брусчатке звонкую дробь, которую повторяло эхо, рождаемое в узких переулках, среди глухих высоких стен. Несмотря на пронизывающий холод, на этом человеке не было даже плаща – он шагал в одном лишь суконном сюртуке, несколько верхних пуговиц которого были расстегнуты, и ледяной ветер трепал кружевное жабо. Только на одной руке, судорожно сжатой в кулак, была надета перчатка. Вторую же руку он даже не подумал хотя бы спрятать в карман. Из-под треуголки выбивались белые пряди волос, и худое изможденное лицо с запавшими глазами казалось лицом глубокого старика. Сжатый рот и впалые щеки как будто подергивал нервный тик.

Но это впечатление было ошибочным. Оно могло создаться лишь в неверном свете парижских улиц. В действительности же нервный тик был ухмылкой – кривой, недоброй, но ухмылкой. Седые букли были всего лишь париком. А самому владельцу парика было всего двадцать шесть лет от роду. Его звали Эжен Деланэ.

Если слово «счастье» вообще употребимо для обозначения душевного состояния Эжена, можно было бы сказать, что он счастлив. Десять лет он мечтал о наступлении этого дня.

Он шел допрашивать арестованного бывшего барона де Нуарсея.

По сути, в этом деле не было ничего необычного. Сборы улик, аресты, допросы, приговоры давно уже превратились в рутину. За пять лет революции Эжен (теперь комиссар Деланэ) успел привыкнуть к вечному страху, страданиям и смерти, которыми была теперь наполнена жизнь. Он старался уверить себя, что то, что происходит сейчас в стране, есть неизбежная и оправданная необходимость, справедливая цена за построение нового мира, ради которой следует уничтожить мир старый. Без колебаний, с каким-то самозабвением Эжен окунулся в революцию, которая, хотя и не гарантировала будущее, зато решительно зачеркнула все его прошлое. Теперь не нужно было мучиться сознанием своей неполноценности и невозможности жить простой обывательской жизнью. Революция сделала из нелюдимого калеки почти бога, в чьей власти было судить и карать. Разумеется, в речах Максима, ставшего главным вдохновителем событий, сотрясавших Францию, и книгах, которые он давал читать Эжену, иначе толковался смысл происходящих перемен. Интересы нации, социальная справедливость, общественное спасение, Конституция, Декларация, гражданские права, избавление от деспотизма и тирании – все эти слова прочно вошли в лексикон Эжена, однако, произнося их, он не испытывал того же воодушевления, что Максим и его соратники. Сознавая это, Эжен, однако, отчаянно пытался пробудить в себе подобный же энтузиазм, поскольку отныне у него не было иной веры, кроме той, что проповедовал человек, ставший для Эжена новым мессией. И все же идеи общественного переустройства занимали его лишь постольку, поскольку позволяли дать выход тому, что слишком долго копилось в его душе. С тех пор, как пала Бастилия и разъяренные обитатели хижин кинулись громить дворцы, только одна мысль ни на мгновенье не покидала Эжена: во что бы то ни стало найти и уничтожить человека, по воле которого он стал тем, кем стал. Для этой цели он использовал все имеющиеся теперь в его распоряжении средства, однако долгие и упорные поиски ни к чему не привели: по свидетельствам разных лиц, барон еще в начале 89-го года покинул пределы Франции. С каким-то болезненным наслаждением Эжен проследил за тем, чтобы все имущество бывшего барона де Нуарсея перешло в распоряжение революционных властей. Он ходил по опустевшим, гулким, усыпанным обломками, осколками и обрывками залам, глядя на то, как грубые мозолистые руки рабочих выносят прочь мебель из дорогих пород дерева, картины в тяжелых золоченых рамах, мраморные скульптуры (у многих по неосторожности носильщиков оказались отбиты руки, носы, а то и головы) и прочие предметы, считающиеся отныне противозаконными. Эжен старался убедить себя, что вот так же опустошается кладовая его памяти, равная дням, проведенным в этом замке, в отсутствие владельца превратившемся из логова вампира в обычное строение – пустое и мертвое, словно гигантская разбитая скорлупа. Несколько раз после этого он, подобно голодному волку, упорно рыщущему вокруг овчарни, наведывался в разоренный замок, но тщетно: по сведениям, полученным от разных лиц, в начале революции барон перебрался в свое родовое имение, находившееся в Эльзасе, а оттуда – в Австрию.

И вот вчера судьба наконец преподнесла ему подарок в лице некоего пожилого санкюлота, явившегося в секционный комиссариат с сообщением, что в его доме остановился странный постоялец – по его словам, явно «из бывших» и, судя по всему, «важная птица». Более всего доброго санкюлота насторожило то обстоятельство, что жилец расплатился за предоставленный кров иностранными деньгами. Огорченный тем, что запуганные реквизициями и распределениями крестьяне-торговцы отказываются принимать у него чужие монеты (оказавшиеся на поверку австрийскими дукатами), этот честный патриот счел за лучшее доложить обо всем властям.

Сообщение санкюлота весьма заинтересовало Эжена. В последнее время Трибунал занимался по большей части скупщиками да мелкими спекулянтами, и Эжен томился по настоящему делу. А судя по рассказу санкюлота, дело и впрямь обещало оказаться занятным: к 93-му году аристократы, расплачивающиеся иностранными деньгами, давно уже стали в столице редкостью.

Эжен поинтересовался у доносчика, как зовут его жильца.

– Гражданин Нуарсей, – ответил тот с готовностью. – Впрочем, – тут доносчик хихикнул, – наверняка на самом деле его звать господин де Нуарсей.

Эжен подскочил на месте.

– Как? – переспросил он, подойдя вплотную к бдительному санкюлоту с такой стремительностью, словно собирался вцепиться ему в горло. – Как вы сказали? Нуарсей? Вы уверены?

– Он так сказал, – пробормотал, тушуясь, домовладелец и постарался отодвинуться подальше от этого комиссара с безумными глазами. – А на самом деле кто его знает, как там его зовут – Нуарсей или еще как?.. Не могу знать, гражданин комиссар, не могу знать.

В сопровождении двух национальных гвардейцев Эжен отправился по указанному адресу в принадлежащий доносчику дом у Парижских ворот. Ждать им пришлось недолго: странный постоялец, с утра куда-то уезжавший, появился спустя полчаса после прибытия представителей республиканских властей. Услышав звук вставляемого в замочную скважину ключа, Эжен подобрался и, сделав знак хозяину молчать, бесшумно скользнул к двери. В прихожей стоял полумрак, и поэтому вошедший не сразу заметил присутствие посторонних. Пользуясь этим, Эжен шагнул вперед и отработанным тоном четко произнес роковую формулу:

– Гражданин! Именем республики ты арестован!

Незнакомец стремительно обернулся – словно зверь, почуявший опасность – и их взгляды встретились.

И Эжен понял, что это не ошибка и не совпадение. Тот, кто стоял перед ним, действительно был...

– Мой милый, не пытайся избавиться от меня. Отныне мы всегда будем вместе. Где бы ты ни был, кем бы ни стал, я все равно не отпущу тебя. Даже находясь вдали от тебя, я буду являться в твои мысли и сны, ибо нас связывает то, что надежнее дружбы и сильнее любви... Ты ведь знаешь, что это?..

– Верно, мой мальчик. Это страдание...

Эжен почувствовал, как пальцы искалеченной, вечно сжатой в кулак руки судорожно пытаются разжаться и этим движением воскрешают давно минувшую боль.

Мужчина у двери окинул Эжена беглым взглядом, усмехнулся и, отдавая оружие сопровождавшим Эжена гвардейцам, негромко произнес (о, этот бархатистый, тягучий, как патока, обманчиво-спокойный голос из ночных кошмаров!):

– Что ж, похоже, я вернулся не зря.

И вот теперь, шагая в Консьежери (куда вчера был препровожден бывший барон де Нуарсей) и не замечая пронизывающего холода, от которого ломило все кости, Эжен лихорадочно размышлял, как поступить. Хотя он долгие годы до мельчайших подробностей продумывал эту встречу, все произошло так внезапно, что столь тщательно планируемый Эженом сценарий рухнул. И этому в немалой степени способствовало поведение барона, который не оказал ни малейшего сопротивления и даже, казалось, с какой-то готовностью позволил себя арестовать. И – что было еще хуже – он явно не узнал Эжена. Это было даже унизительно: тот, кто оставил такой чудовищный след в его душе, сам о нем вовсе не думал! Да помнил ли вообще барон все эти годы о существовании мальчишки-скрипача, которого он подобрал в третьесортном театре, или его жертва перестала существовать для него на следующий же день после побега?

Но ничего – Эжен ему все напомнит. Де Нуарсей должен принять смерть от его руки. Но прежде – о, прежде он сполна заплатит за каждую ночь, проведенную Эженом в замке!

На лице Эжена появилось что-то вроде улыбки, и с этой улыбкой, скорее напоминающей оскал, он вступил под мрачные своды Консьежери. Комендант тюрьмы Ришар как можно любезнее приветствовал друга Робеспьера. Он был уже наслышан об аресте Нуарсея и ничуть не удивился прибытию молодого комиссара: служебное рвение гражданина Деланэ и та стремительность, с которой он вел следствие, являлись примером для многих. Ришар нисколько не сомневался, что и в деле бывшего барона де Нуасея от ареста до приговора пройдет не слишком много времени, посему можно быть уверенным, что камера, занимаемая этим узником, вскоре освободится.

Распорядившись доставить к нему задержанного накануне «гражданина Нуарсея», Эжен вошел в помещение, служившее для допроса арестованных. Усиливающийся жар раздражал его, поскольку мешал мыслить связно и четко. Чувствуя в голове свинцовую тяжесть, Эжен уселся за испачканный чернилами и сургучом стол и долго сидел с отсутствующим видом, наблюдая, как тюремный писарь Коплен – щуплый человечек неопределенных лет – возится с небольшой чугунной печкой (которая, впрочем, давала больше чада, чем тепла).

– Что-то неважно вы нынче выглядите, – озабоченно заметил Коплен. Больной вид молодого комиссара искренне обеспокоил его. – Вам бы не мешало лечь в постель и выпить чашку горячего бульона.

Эжен медленно провел ладонью по пылающему лбу, стараясь припомнить, когда он в последний раз ел. Вообще-то по нынешним временам, когда народ ночи напролет простаивал в хлебных очередях, он находился не в самом худшем положении. Наводящая трепет на горожан должность и близость к власти, олицетворяемой теперь Робеспьером, страховала его от голодной смерти. Однако, глядя на суровый быт и аскетический образ жизни Максима, Эжен старался и в этом быть достойным своего создателя. Впрочем, ему действительно было безразлично собственное существование, и лишь заботами Шарлотты (продолжавшей питать к Эжену искреннюю сердечную привязанность) у него до сих пор все же было что поесть, что надеть и чем растопить камин в тесной каморке, снимаемой на улице Сент-Оноре.

Дверь распахнулась и двое жандармов с примкнутыми штыками ввели арестанта. Невероятным усилием воли Эжен заставил себя подняться и приблизиться к человеку, чей образ на протяжении целых десяти лет неизменно присутствовал в его сознании: иногда с поразительной отчетливостью, но чаще – искаженный кошмарными снами.

Прошедшие годы почти не изменили его. Те же глубоко посаженные светлые и прозрачные, словно лед, глаза, тонкие губы, вечно кривящиеся в двусмысленной извилистой улыбке, прямая худощавая фигура, в которой за обманчиво ленивой изнеженностью и утонченностью угадывалась недюжинная сила. При взгляде на барона создавалось впечатление, что у этого человека нет возраста: ему можно было дать и тридцать, и сорок, и шестьдесят лет. Казалось, он уже родился таким, как сейчас, и пребудет таким, проживи еще хоть сотню лет. Лицо в обрамлении буклей парика (цвет глаз и оттенок кожи свидетельствовали о том, что скрытые под искусственной сединой парика волосы, скорее всего, светло-русые) можно было назвать красивым, если бы не его чрезвычайная подвижность. Во сне или в смерти это лицо обещало стать поистине прекрасным, однако, пока его обладатель бодрствовал, черты постоянно искажались и временами делались почти уродливыми. Несмотря на проведенную в камере ночь, а также то обстоятельство, что тюремщики тщательно изъяли у арестованного все более-менее ценное, вплоть до серебряной пряжки на шляпе, одежда Нуарсея, хотя и не такая роскошная, как в былые времена, по-прежнему выглядела щегольски. Держался он с подчеркнутой элегантностью.

Помимо воли Эжен кивнул в сторону стула.

– Благодарю, – барон уселся на старый хромоногий табурет с таким же изяществом, с каким ранее – в кресла стиля рококо.

Некоторое время оба молчали. Эжен смотрел на сидящего перед ним человека, чувствуя непреодолимое желание схватить его за горло и душить до тех пор, пока с этого бледного лица не сбежит столь хорошо знакомая ему зыбкая усмешка. Однако невероятным усилием воли он взял себя в руки и, следуя букве закона, приступил к допросу. При свидетелях (папаша Коплен в своем углу, покашливая, уже водрузил на нос очки и вооружился пером с бумагой, готовый записывать показания арестованного) Эжен не желал обнаруживать факт своего знакомства с Нуарсеем и начал со стандартного вопроса:

– Ваше имя?

– Барон Габриэль-Виктор-Ксавье де Нуарсей.

При звуках этого имени волна ненависти с новой силой нахлынула на Эжена, усугубляя сотрясавшую его лихорадку.

– Бывший барон, – резко поправил он.

– Простите, я недавно вернулся на родину и еще не успел вникнуть во все тонкости революционного лексикона, – казалось, Нуарсей искренне огорчен своей неосведомленностью, и лишь сопровождающий его слова саркастический прищур свидетельствовал об обратном.

– Обнаруженные у вас бумаги свидетельствуют, что, даже находясь за границей, вы не прерывали связи с действующими в стране контрреволюционными силами.

– С моей стороны было бы крайне непорядочно обрывать переписку с родственниками и друзьями. Увы, большинство из них мне уже не довелось застать в живых.

– Вашего мира больше не существует. Отжившее общество уничтожено. Эра притеснения, тирании и несправедливости подошла к концу. И вы совершили ошибку, вернувшись назад.

– Я так не думаю. Даже напротив. Видите ли, природа наделила меня поистине несчастной натурой: мне все время необходимы острые ощущения, я просто не могу быть счастлив или, по крайней мере, сколько-нибудь спокоен без постоянного напряжения всех моих чувств и нервов. Между тем я уже не молод. За свою жизнь я испробовал немало способов разнообразить свое существование, и все они приелись мне и давно перестали сколько-нибудь возбуждать и будоражить. Я начал подумывать о том, чтобы добровольно свести счеты с опостылевшей жизнью, но потом пригляделся к событиям, происходящим во Франции, и нашел их невероятно захватывающими. Нация, для которой нет ничего святого, реки крови, проливаемой озверевшими толпами, животная ярость, вырвавшаяся на свободу, красные колпаки и окровавленный нож гильотины... Я подумал, что это сможет развлечь меня, хотя бы на время, – Нуарсей мечтательно улыбнулся. – Я всегда утверждал: публичные казни являются наилучшим способом демонстрации того, что, отнимая жизнь другого, человек уподобляется богу.

– Что ж, скоро вам представится случай проверить свою теорию на собственном опыте. Собранных улик вполне достаточно для того, чтобы отправить вас на гильотину.

– Известно, что теория без практики мертва, друг мой, – многозначительно произнес Нуарсей и внезапно спросил: – Что с вашей рукой? Отчего она такая – извиняюсь – скрюченная? Ревматизм? Впрочем, в вашем возрасте – едва ли...

От этого вопроса Эжен вздрогнул, словно от удара плетью, взглянул на свою затянутую в перчатку кисть, а затем перевел взгляд на руки барона, которые тот небрежно сцепил на колене.

Сильные жесткие пальцы властно прохаживаются по вздрагивающему телу юноши. Эжену уже известно, что эти пальцы умеют многое. Но сейчас они всего лишь поглаживают его искалеченную руку.

«Глупое дитя, ты способен видеть лишь потери и сам не понимаешь, что приобрел взамен. Поверь, ты достоин гораздо большего, чем быть никому не известным захудалым музыкантишкой в дешевом оркестре. Да, мне пришлось сломать твою руку – это был единственный способ избавить тебя от нелепой идеи служения чистому искусству. Ибо ты сам – совершеннейшее произведение искусства. Все твое тело – чудесный инструмент, из которого я буду извлекать музыку наслаждения и боли. И поверь, даже самый гениальный композитор не сравнится со мною...»

Чувствуя, что еще немного – и воспоминания вновь станут реальностью, Эжен хрипло крикнул:

– Эй, караульный! Уведите обвиняемого!

Папаша Коплен недоумевающее кашлянул. Эжен никогда не был склонен излишне долго возиться с арестованными, но этот допрос даже на фоне прочих выделялся своей лаконичностью. А впрочем, чего с ним валандаться, с этим Нуарсеем? Все и так яснее ясного: аристократ, эмигрант – что тут еще выяснять?

Когда жандармы выводили Нуарсея, Эжен остановил их в дверях приказанием:

– Поместить его в одиночную.

– В одиночную? – переспросил один жандарм. – Но...

Эжен остановил его жестом, не дослушав, потому что знал, что он собирается возразить: тюрьма давно переполнена, и роскошества вроде одиночных камер остались в далеком прошлом.

– Освободите для арестованного Нуарсея одиночную камеру, – велел он.

Барона увели, а хромоногий табурет перед столом Эжена тут же занял новый арестованный. И, не дожидаясь первого вопроса, заскулил:

– Гражданин комиссар, клянусь вам, это какая-то ошибка, я ни в чем не виноват, я честный патриот... У меня даже было свидетельство о благонадежности, но его отняли при аресте... Гражданин комиссар, прошу вас, у меня детки маленькие...

Когда-то Эжен пытался успокаивать этих людей, говорил – дескать, если вы невиновны, то вам ничего не грозит, Революционный трибунал справедлив и никогда не карает без оснований. Но это не помогало – они продолжали стенать и умолять, очевидно, видя, что раз гражданин комиссар обращается с ними по-человечески, значит, его можно разжалобить. Эжен вскоре устал разыгрывать доброго самаритянина и старался заткнуть их, рявкая: «А ну молчать! Отвечайте на вопросы по существу!» Но и это помогало не более, чем уговоры. Со временем к Эжену пришел опыт, и он решил, что, раз арестованный начал пускать сопли на допросе, никакая земная сила не может ему помешать, и остается только ждать, когда ему самому надоест сие бесплодное занятие.

Пока арестованный скулил и канючил, папаша Коплен, воспользовавшись паузой, чинил перо, в то время как Эжен просто отдыхал за своим столом, уронив на руки голову, которая с каждой минутой становилась все тяжелее. Когда наконец воцарилась тишина, он сухо и монотонно спросил:

– Ваше имя?

Время шло, допросы продолжались. На каждого арестованного приходилось не более пяти минут. Они входили один за другим, кто – боязливо втянув голову в плечи, кто – горделиво выпрямившись в попытке сохранять достоинство. Но при виде комиссара даже самые смелые ощущали укол ужаса – этот субъект выглядел поистине инфернально. Лицо изможденное, напряженное, как у человека, умирающего от мучительной болезни. Цвет кожи, некогда теплый, смуглый, от постоянной усталости, недоедания и нездоровья приобрел какой-то свинцовый тон, а в тусклом освещении комнатушки, в зыбко дрожащем от чада печки воздухе казался синюшным. Бисеринки пота покрывали эту сизую кожу, как капельки ртути. Воспаленные веки были полуопущенными, но иногда вдруг резко поднимались, и арестованного опаляли огнем исступленно горящие черные глаза.

Эжену становилось все хуже. Он уже несколько дней ощущал недомогание, но старался не обращать на него внимания – должно быть, простудился, вот и все, пройдет. Теперь у него определенно начинался сильный жар. Несколько раз он ощущал тошноту и был вынужден, прерывая допрос, удаляться в нужник, но, так как он ничего не ел, дело всякий раз ограничивалось лишь спазмами, едва не выворачивающими его наизнанку. Глаза болели, веки словно наливались свинцом, и Эжен позволил им опуститься и проводил допросы с закрытыми глазами, ориентируясь на звук – вот стукнула, отворяясь, дверь, загрохотали шаги жандармов и зашуршали робкие шажки арестованного, скрипнул табурет – арестованный сел, можно начинать. Эжен хорошо знал все эти звуки и никогда не ошибался.

Но вот последний арестованный допрошен.

– Домой? – полюбопытствовал папаша Коплен, глядя на поднимающегося из-за стола Эжена.

Эжен в ответ только улыбнулся. Его ждали более приятные дела, но папаше Коплену ни к чему было знать об этом.

Он спросил у жандармов, в какую камеру поместили Нуарсея, взял ключ и полутемными извилистыми коридорами тюрьмы направился к своей цели. Для Нуарсея освободили крошечную клетушку в закутке на втором ярусе подвала. Свет факелов, чадивших в коридоре, едва достигал этого уголка, и жандармы, прохаживающиеся взад-вперед и время от времени заглядывающие в камеры через специальные окошечки, редко давали себе труд дойти до этой последней двери. Впрочем, один из них пристально взглянул на Эжена, который подошел, ощупью (в этой полутьме трудно было что-либо рассмотреть) вставил заржавевший ключ в замочную скважину и с усилием его повернул, но Эжен не обратил на жандарма никакого внимания.

Тяжелая отсыревшая дверь с трудом повернулась в петлях.

В темной камере барон де Нуарсей лежал на узкой, покрытой соломой койке, с головой закутавшись в свой плащ и отвернувшись лицом к стене. Когда открылась дверь, он неторопливо повернулся и сквозь полумрак вгляделся в застывшую на пороге фигуру.

– Пришли пожелать мне доброй ночи, гражданин комиссар? – поинтересовался он.

У Эжена перехватило дыхание от злости, но он тут же успокоился, сказав себе, что Нуарсей просто пока не знает, в чьи руки он попал. Интересно, как он заговорит, когда узнает?

– Будем считать, что так, – ответил он почти с нежностью. – И рассказать вам сказку на ночь.

– Вот как? Ну что ж, присаживайтесь, – Нуарсей сел на своей лежанке и подвинулся, освобождая место для комиссара.

Но Эжен не воспользовался приглашением. Он приблизился к лежанке и остановился перед своим врагом, скрестив руки на груди и глядя на него сверху вниз. Нуарсей спокойно выдержал этот взгляд. На его тонких губах играла легкая безлично-любезная улыбка, как будто он сейчас принимал светский визит.

– Неужели вы меня совсем не узнаете? – вкрадчиво поинтересовался Эжен.

– Боюсь, что нет, – Нуарсей сокрушенно покачал головой. – Память иногда меня подводит. Но, быть может, вы мне напомните?

– Охотно напомню, барон, – поглощенный предвкушением мести, Эжен забылся и употребил в обращении упраздненный титул.

– Я очень рад, что вы все же признали меня бароном, гражданин комиссар. Помнится, не так давно вы настаивали, что я бывший барон.

Эжен начал злиться. Поведение Нуарсея его раздражало и, что еще хуже, путало его планы. Что-то подсказывало ему, что за этим кроется не невинная безмятежность жертвы, которую палачу бывает так приятно поддерживать до поры до времени, чтобы потом жестоко разрушить, а циничная бравада.

– Что ж, бывший барон, перед вами – бывший скрипач одного маленького парижского театра, названия которого я сам не помню. Ровно десять лет минуло со дня нашей первой встречи. Вы пригласили меня в свой замок в Артуа играть на званом вечере. Разумеется, никакого званого вечера не было, были только вы сами и два ваших друга – юных мерзавца, которых я тоже хотел бы найти, но, к сожалению, ничего о них не знаю, даже их фамилий. Но это не имеет значения, потому что вы-то в моих руках, и вы от меня не уйдете.

– Неисповедимы пути Твои, Господи! – покачал головой Нуарсей. Казалось, он даже не слишком удивлен и уж во всяком случае нисколько не испуган. – И что же ты теперь намерен со мной делать, Эжен, мальчик мой (ведь ты позволишь мне обращаться к тебе без церемоний, коль скоро мы старые знакомые)?

– Вы вспомнили мое имя? – усмехнулся Эжен.

– Еще бы! Все эти десять лет я бережно хранил в памяти твой образ и бессонными ночами ломал голову, не в силах понять, как ты умудрился от меня сбежать. Просто загадка, как я не узнал тебя сразу при встрече. Видимо, дело в том, что ты очень изменился, действительно изменился. – Барон сокрушенно вздохнул, давая понять, что изменения произошли не в лучшую сторону. – Как бы то ни было, я рад тебя видеть, Эжен.

В этот момент кто-то с усилием открыл дверь, и Эжен, резко обернувшись, узнал в вошедшем человеке коменданта Ришара. Тот выглядел смущенным и одновременно слегка встревоженным.

– Гражданин Деланэ, – сказал он, кашлянув, – могу я узнать, что вы здесь делаете?

– Допрашиваю арестованного, – выдавил из себя Эжен после паузы.

Барон де Нуарсей расхохотался, и едва ли этот издевательский смех убедил коменданта в том, что комиссар говорит правду.

– А разве вы еще не?.. – начал он.

– Да, я уже допрашивал гражданина Нуарсея («Какой я тебе гражданин, сволочь?» – вставил Нуарсей), но... э-э-э... появились новые улики (Нуарсей за его спиной часто кивал головой, помигивая коменданту), и мне надо задать ему еще несколько вопросов.

– Отчего же вы не велели провести арестованного в соответствующее помещение? – не отставал Ришар.

– Не хотел беспокоить людей из-за пары вопросов, – резко ответил Эжен, начиная раздражаться. – И вообще, комендант, я, кажется, не вмешиваюсь в вашу работу, не вмешивайтесь и вы в мою.

– Дело в том, гражданин Деланэ, что в камеры к заключенным не полагается входить никому, кроме тюремщиков. Недавно прислали соответствующий циркуляр из Комитета общественного спасения за подписью гражданина Кутона – в связи с участившимися тюремными заговорами.

– Вы что же, подозреваете, что я...

– Я ничего не подозреваю, я просто выполняю свой долг. Спрашивать-то будут с меня. Впрочем, у вас, кажется, есть знакомые в Комитете общественного спасения. Если бы вы принесли бумагу за подписью кого-либо из них, я охотно предоставил бы вам полную свободу в Консьержери. Ну а пока – мне очень жаль, но вам лучше провести допрос по всей форме. Можете позвать жандармов, и они отведут заключенного в канцелярию.

Безусловно, для отвода глаз и усыпления подозрения коменданта Эжену следовало бы согласиться на это и изобразить продолжение допроса, но он был слишком усталым и измученным и слишком спешил устранить это неожиданное препятствие и потому ответил:

– Нет, благодарю, я уже выяснил все, что мне было нужно, – и быстро ушел. Что там сказал Ришар о бумаге за подписью кого-либо из членов Комитета общественного спасения?.. Ну так вот, Эжен сейчас же пойдет к Робеспьеру и достанет у него разрешение входить в камеру к Нуарсею в любое время.

Комендант же Ришар подумал-подумал и направился в свой кабинет, где, тщательно заперев дверь, уселся за стол и, довольно долго промучившись и призвав на помощь все свои познания в грамматике и пунктуации, написал донос в Бюро полиции, в котором сообщал, что застал гражданина Деланэ в камере заключенного бывшего барона де Нуарсея за вполне мирной беседой, причем последний звал комиссара просто по имени.

Время близилось к полуночи. Город словно обезлюдел и погрузился в еще более глубокую темноту. На всей улице Сент-Оноре было освещено только одно окно – на втором этаже неприметного вида дома, принадлежавшего столяру Дюпле. Тот, кто сумел бы заглянуть в это окно, увидел бы небольшую комнату, скромную, но опрятную, в которой явно главенствовал огромный письменный стол. За этим столом сидел и что-то писал человек, но его едва ли удалось бы сразу разглядеть из окна – он слишком низко наклонился над поверхностью стола, и его щуплую фигурку закрывали громоздившиеся вокруг высокие аккуратные стопки бумаг.

В комнате было холодно – в камине тлело одно-единственное небольшое полено. Человек за столом кутался в плащ и иногда поднимался с места, подходил к камину и грел над догорающим огнем свои маленькие руки с несоразмерно длинными пальцами, такие бледные и тонкие, едва не просвечивающиеся насквозь. Затем он возвращался к столу, тщательно протирал толстые стекла очков, надевал их, вновь брался за перо и принимался покрывать бесчисленные листы своим мелким каллиграфическим почерком.

Так продолжалось до тех пор, пока его слуха не достиг грохот торопливых шагов на деревянной лестнице и жалобный скрип ступеней. Он не удивился столь позднему визиту неизвестного лица – к нему приходили в любое время суток. Он лишь слегка поморщился, боясь, что этот шумный посетитель разбудил его домовладельцев – семью Дюпле.

Шаги все приближались, и он едва успел привести себя в порядок – повесил на вешалку плащ, в который вообще-то неприлично было кутаться, сидя дома, оправил перед зеркалом жабо и парик и, схватив пуховку из банки с пудрой, поспешно, не глядя несколько раз обмахнул лицо, и без того чрезмерно напудренное и цветом почти совпадавшее с париком.

В дверь громко постучали, и, не дожидаясь позволения войти, в комнату вломился посетитель.

– Максим, – проговорил он, тяжело дыша, – мне срочно нужна твоя помощь.

Эжену пришлось идти до дома Робеспьера пешком, потому что поздно ночью крайне трудно было найти фиакр (да и, кроме того, комиссар опять забыл где-то – или вовсе потерял – свой кошелек, и у него не было денег, чтобы расплатиться). Несмотря на слабость, он заставил себя проделать весь путь без остановок быстрым шагом, почти бегом. Дорогой он размышлял о том, как бы представить Робеспьеру свое дело. Можно, конечно, сказать ему то же самое, что он сказал коменданту Ришару, – он хочет иметь возможность допрашивать арестованных непосредственно в камерах, ему это необходимо для работы. Но Эжен никогда не лгал Робеспьеру. Кому угодно, но только не ему. Да это было бесполезно, потому что Робеспьер, непонятно, каким образом, но всегда рано или поздно узнавал правду. Так что лучше сразу рассказать все как есть, чем потом выкручиваться, стоя под этим пронизывающим ясным взглядом.

– Вчера арестовали бывшего барона де Нуарсея, – хрипло сообщил Эжен.

– Кто такой бывший барон де Нуарсей? – осведомился Робеспьер безразличным тоном, но Эжену показалось, что он почему-то помедлил с этим ответом.

Впрочем, Робеспьер ведь действительно не знает, кто такой Нуарсей. Эжен никогда ему об этом не рассказывал.

– Это тот, кто... Ты помнишь, как нашел меня на дороге? Помнишь, в каком виде я был тогда? Нуарсей – это тот, кто сделал со мной это. И вот теперь он арестован!

– Ну что ж, значит, он получит по заслугам, – заметил Робеспьер все тем же безразличным тоном.

– Нет! – закричал Эжен, не обращая внимания на то, что его собеседник поспешно прижал палец к губам. – Не получит! В том-то и дело, что не получит! Посуди сам: самое худшее, что его ждет, – это гильотина. Слишком легкая смерть для такого выродка!

– Что же, по-твоему, с ним следует сделать?

Эжен подошел к Робеспьеру вплотную. Он был значительно выше ростом и почти нависал над своим маленьким покровителем. Робеспьер даже слегка отклонился назад.

– Отдай его мне, Максим, – прошептал Эжен. – И я позабочусь о том, чтобы он действительно получил по заслугам.

– Отдать его тебе? – переспросил Робеспьер с недоумением. – В каком смысле?

– В самом прямом. Просто дай мне письменное разрешение входить в его камеру в любое время и без свидетелей или... – Взгляд Эжена оживился еще сильнее. – Я придумал кое-что получше. Если бы можно было перевести его из тюрьмы в какое-нибудь более уединенное место!.. Пожалуйста, Максим, позволь мне увезти его! Можешь не сомневаться: от меня он не сбежит. – Эжен сладострастно улыбался, смакуя свой замысел.

Лицо Робеспьера окаменело, как бывало всегда, когда он желал скрыть злость.

– И что ты намерен с ним делать? – поинтересовался он.

– О, пусть это будет мой маленький секрет, – глаза Эжена возбужденно заблестели. – Можешь считать, что я просто-напросто исполню приговор. Ведь Трибунал все равно приговорит его к смерти...

– Приговоры Трибунала надлежит исполнять тем, кто наделен соответствующими полномочиями, – холодно обронил Робеспьер. – Твои же обязанности, насколько мне известно, заключаются в другом. И, должен заметить, в любом случае мне кажется странной идея исполнить еще не вынесенный приговор.

«Нашел время педантствовать! – наверное, впервые в жизни Эжен разозлился на своего кумира. – К чему он мне это говорит? Как будто я сам этого не знаю!» Но, справившись с эмоциями, он сказал как можно спокойнее:

– Но ведь из любого правила есть исключения, Максим.

– Да, когда в них есть необходимость, – согласился Робеспьер. – Какая необходимость у тебя?

Эжен все больше убеждался, что Робеспьер специально его мучает.

– Я хочу отомстить, – отрезал он твердо.

– Отомстить? За себя лично? Пользуясь своим положением? – Робеспьер покачал головой. – Ты же знаешь, я не могу этого одобрить.

– Я и не надеялся, что ты это одобришь! – закричал Эжен, теряя терпение. – Мне не нужно твое одобрение или неодобрение, потому что я все для себя решил!

– Что же тебе нужно, в таком случае?

Впервые в жизни Эжен испытал на себе эту адскую въедливость. Он уже чувствовал настоящую физическую усталость от этого разговора.

– Мне нужно твое разрешение, Максим. В письменном виде. – Эжен изложил свой разговор с комендантом Консьержери.

– Боюсь, что ты пришел не по адресу, Эжен, – сочувственно вздохнул Робеспьер. – Я ничего не могу предписать коменданту тюрьмы. У меня просто нет соответствующих полномочий.

– Но он ведь сказал: «Если бы вы принесли бумагу за подписью кого-то из Комитета общественного спасения». Разве ты не член Комитета, Максим?

– Вероятно, он имел в виду тех членов Комитета, которые ведают полицией – Сен-Жюста или Кутона. Антуан сейчас в армии (да если бы он был здесь, то не стал бы тебя слушать, я тебя уверяю), посему тебе остается только Кутон. Если желаешь, можешь пойти к нему завтра. Послушаешь, что он тебе скажет в ответ на твою просьбу.

В ту минуту Эжен был не уверен, кого он ненавидит больше – Нуарсея или Робеспьера. Если Робеспьер не мог ему помочь, почему не сказал об этом сразу? Зачем заставил стоять перед ним и умолять? Зачем разводил все это словоблудие? Потом пришла другая мысль: как это Робеспьер не может ему помочь? Он может все!

– Максим! – закричал Эжен, хватая его за воротник. – Максим, я прошу тебя! Ну, что тебе стоит? Один-единственный раз! Ведь можно же сделать это один-единственный раз! Ведь речь-то идет о враге республики! Неужели тебе его жалко? Пожалей лучше меня!

Робеспьер спокойно дождался, когда Эжен замолчит, и просто покачал головой. Эжен смотрел на него так, словно хотел задушить.

О, лучше бы барон де Нуарсей по-прежнему жил в Австрии так, чтобы Эжен о нем никогда не слышал! Лучше бы он был счастлив и благополучен, чем, как сейчас, – в руках Эжена и в то же время в полной безопасности! До вынесения приговора с его головы не упадет и волоса – все революционное правосудие за этим проследит. А потом – ну да, он умрет, но Эжен не будет никоим образом причастен к его смерти. Самое большее, чем ему придется утешиться, – это стоять в толпе у эшафота и смотреть, как падающий нож погрузит барона де Нуарсея в небытие, где Эжен его уж точно никогда более не достанет и не отомстит.

Тем временем сухая холодная рука Робеспьера легла на лоб молодого человека.

– У тебя как будто жар, Эжен.

– Максим, может быть, ты все же... – начал Эжен, не обращая внимания на его реплику.

– Закончим этот разговор, – мягко перебил его Робеспьер, но затем сам же прибавил с многозначительным видом: – Даже если бы я мог что-то сделать для тебя, я не шевельнул бы и пальцем. Я не хочу, чтобы бывший барон де Нуарсей занимал хоть сколько-нибудь места в твоих мыслях. Забудь о нем, Эжен. Он уже покойник.

– Ладно, тогда прощай, Максим, – вздохнул Эжен. – Спокойной ночи.

Он хотел идти, но Робеспьер его остановил.

– Постой. Ты, никак, пришел без плаща? В такой холод!

– Оставь, – поморщился Эжен, но Робеспьер уже снял с вешалки свой плащ и протянул ему.

Эжен был слишком измучен, чтобы препираться еще и по этому поводу, и молча взял плащ, но на улице забыл его надеть и просто тащил в руке, не замечая, что он волочится по земле. Не замечал он также, что Робеспьер наблюдает за ним из своего окна и видит, что он пошел не к себе домой, на другую сторону улицы Сент-Оноре, а совсем в другом направлении – в том самом, откуда пришел, в Консьержери.

В тюрьме он снова прошел к двери камеры Нуарсея. Отодвинул деревянную задвижку, открывающую смотровое окошко. Допустим, в камеру заходить нельзя, но уж это-то они ему не могут запретить.

Несмотря на поздний час, Нуарсей не спал. Его постель кишела насекомыми, поэтому он не смог пролежать на ней долго, встал и принялся мерить шагами камеру.

Некоторое время Эжен наблюдал за узником, оставаясь незамеченным. Было странно видеть барона в столь неподобающей для того обстановке. Нуарсей явно страдал от окружающей его грязи и смрада, а также от того, что вынужден выглядеть не лучшим образом. Парик он снял, и торчащие коротко стриженые светлые волосы придавали ему вид взъерошенной птицы. Сейчас, уверенный, что на него никто не смотрит, Нуарсей был совершенно не похож на того, которого когда-то знал Эжен. Лицо расслабилось, и, лишенное своей утонченной улыбки, казалось намного старее – лицо невероятно уставшего от жизни человека. Но тут барон заметил Эжена, и на губах его вновь заиграла знакомая усмешка.

– Я знал, что ты придешь, мой мальчик, – произнес он, приблизившись к забранному прутьями окошку. – И я действительно рад снова тебя видеть. Ты не представляешь, как долго я сожалел о твоем бегстве...

– Сожалели, что не удалось убить меня? – зло оборвал его Эжен, стараясь, однако, не повышать голос из страха быть услышанным кем-нибудь из тюремщиков. – Вам это почти удалось.

– Отнюдь, друг мой, – Нуарсей печально покачал головой. – Я ни за что не позволил бы тебе умереть. Наслаждение, которое ты мне дарил, сделало тебя моей самой великой драгоценностью.

– Вы чудовище! Единственным смягчающим обстоятельством для человека, подобного вам, может быть сумасшествие. Однако вы вполне вменяемы и совершали все свои гнусности, будучи в совершенно здравом рассудке.

– Да, мой дорогой, – барон взялся за прутья, и теперь Эжену были видны тонкие, но крепкие пальцы с остро заточенными ногтями. – Величайшим несчастьем всех сумасшедших является то, что бедняги лишены возможности осознавать свое безумие. Мне повезло больше их: я наблюдаю свои поступки, анализирую и систематизирую их. И из этого материала слагается моя собственная философская концепция.

– Концепция зла, вы хотите сказать, – едко заметил Эжен, которого против воли завораживал спокойный, рассудительный тон говорившего. – Жаль, философствовать вам осталось недолго. Скоро вам самому предстоит стать материалом в неком эксперименте. Видите ли, я собираюсь доказать, что зло следует искоренять его же методами.

– Браво, мой мальчик, я вижу, что время, проведенное в моем замке, не прошло для тебя даром, – барон поощрительно улыбнулся. – Или, возможно, ты нашел себе другого учителя? В таком случае передай ему мои поздравления: ты вполне оправдываешь самые смелые ожидания.

– Не вам судить, каков я стал, – прошипел Эжен. От ненависти, а также от спертого тюремного воздуха он снова ощутил головокружение и рвотные позывы. – Главное – что теперь вы сами очутились в том положении, в котором когда-то держали меня. И я собираюсь воспользоваться этим, чтобы восстановить справедливость.

– Итак, мой милый, насколько я понял, ты пришел, чтобы убить меня? Что ж, похвально. Однако... не находишь ли ты, что, для того чтобы придушить меня или перерезать мне глотку, тебе прежде необходимо войти сюда, ко мне? А, судя по всему, ключа от этой конуры у тебя нет.

– Я раздобуду его, не сомневайтесь, – произнес Эжен, и, повернувшись, резко зашагал прочь, чувствуя, что еще немного – и его вывернет наизнанку прямо здесь, на глазах у сардонически усмехающегося Нуарсея. При этом он выронил из рук плащ Робеспьера, который все это время по-прежнему таскал за собой. Плащ темной грудой мятой ткани остался лежать под дверью камеры.

– В таком случае буду искренне рад вновь оказать тебе свое гостеприимство, мой мальчик, – успел крикнуть тот вслед поспешно удаляющемуся комиссару.

[1] Третий месяц осени в революционном календаре.