Близилось утро, когда Эжен наконец добрался до дома. Войдя в свою комнату, он бросил в угол свою треуголку и шпагу. Раздеваться далее у него не было сил, и он, как был, свалился на постель, по-солдатски застеленную жестким одеялом, и сразу погрузился в сон.
Ему снился первый день в замке барона де Нуарсея, куда его пригласили, чтобы он играл на музыкальном вечере. Эжену никогда раньше не приходилось принимать подобные приглашения, поэтому его ничего не насторожило в окружающей обстановке – ни отсутствие хлопотливых приготовлений к празднику, ни подозрительно малое количество прислуги, ни даже то обстоятельство, что других музыкантов почему-то не позвали. Весь день Эжен просидел в отведенной ему комнате, в волнении ожидая наступления вечера, когда ему предстояло выступление.
И вот в комнату вошел лакей.
– Извольте пожаловать вниз. Барон требует вас в большую гостиную сию минуту.
Эжен выбежал из комнаты и поспешил вниз по лестнице, но вспомнил, что забыл самое главное – свою скрипку. Чертыхнувшись (возвращаться – плохая примета), бегом он вернулся за ней, торопливо схватил футляр и со всех ног бросился в большую гостиную.
С первого взгляда, брошенного на гостей, он усомнился, что им вообще нужна музыка, – за исключением хозяина, собравшаяся компания была изрядно пьяна. Нуарсей сидел в большом кресле, а напротив него на низеньком диванчике в двусмысленной позе расположись двое его друзей, выглядевших намного младше его. Одежда их пребывала в беспорядке – камзолы валялись на полу, жилеты были расстегнуты. Когда открылась дверь, оба юнца заинтересованно уставились на вошедшего Эжена, и один из них издал похабный смешок, а второй пихнул дружка локтем в бок, после чего загоготали уже оба.
Эжен в замешательстве взглянул на барона, и тот одернул своих молодых приятелей:
– Довольно глупостей, господа, займитесь лучше более подобающим вам серьезным делом.
– Будет вам, барон, – пробормотал один из юношей заплетающимся языком, в то время как второй продолжал хихикать, – неужели вы всерьез предлагали нам это? Ведь это же шутка, не правда ли?
– Мой друг, я не имею привычки шутить с такими вещами, – ответил барон. – Вы просили меня преподать вам первый урок – извольте.
– Так подскажите нам, по крайней мере, с чего следует начать.
– Полагайтесь на собственную интуицию, мой дорогой Люсьен.
– Так вы бросаете нас на произвол судьбы?
– Отнюдь, я просто не хочу стеснять вашей свободы. Впрочем, если я вам понадоблюсь, я ведь здесь.
Тот, кого барон называл Люсьеном, поднялся с дивана и, пошатываясь, приблизился к Эжену. От него так разило вином и взгляд его был таким сальным и наглым, что Эжен брезгливо отшатнулся. Второй юнец, по-прежнему развалившийся на диване, с громким хохотом воскликнул:
– Похоже, что нынче ты не пользуешься успехом, дорогой.
– Если ты такой умный, Франсуа, то иди сюда и покажи мне, как следует обращаться с такими пай-мальчиками, – огрызнулся Люсьен.
Уязвленный его тоном, Франсуа решительно подошел к Эжену, схватил опешившего юношу и с силой поцеловал в губы. Люсьен от хохота согнулся пополам.
– Еще ручку ему поцелуй, болван! Нашел время для слюнявых нежностей!
– Франсуа прав, мой дорогой, – подал голос Нуарсей, все это время неподвижно восседавший в своем кресле и со снисходительной улыбкой наблюдавший за разворачивающимся перед ним спектаклем. – В подобных делах всегда следует равномерно дозировать кнут и пряник... Да, кстати о кнуте, – многозначительно добавил он. – Вон там, на столике, возьмите. Думаю, это как раз то, что нужно.
Следуя его указаниям, Люсьен взял со стола лежавшую там увесистую охотничью плеть с массивной рукоятью, инкрустированной горным хрусталем и топазами и, словно желая испытать ее, со свистом рассек воздух.
Тем временем Эжен, не без труда вырвавшись из лап польщенного похвалой Франсуа, отступил к дверям, бледный от с трудом сдерживаемого негодования.
– Я вижу, барон, что мне лучше сейчас уйти. Похоже, что в моих услугах сейчас нет нужды.
– Кто вам это сказал, дружок? – усмехнулся барон. – Напротив, вы здесь главное действующее лицо. Приступайте же, господа, прошу вас.
Подойдя к Эжену с двух сторон, они схватили его за обе руки и повалили на диван, на котором только что возлежали сами. Эжен, надеясь вопреки очевидности, что это всего лишь дурацкая шутка пресыщенных пьяных юнцов и потворствующего им чересчур снисходительного хозяина дома, не осмеливался сопротивляться в полную силу и бросил растерянный взгляд на барона. Нуарсей поощрительно улыбнулся, однако нельзя было понять, адресована ли эта улыбка Эжену или, напротив, гостям.
– Барон, произвол ваших гостей переходит всякие границы, – воскликнул Эжен, борясь с навалившимися на него молодчиками, которые явно не собирались выпускать свою жертву.
– Этот ангелочек слишком болтлив, ты не находишь, Франсуа? – проговорил Люсьен, одновременно сдирая с Эжена сюртук. – Как считаешь, не заткнуть ли ему рот?
– Ни в коем случае, господа, – вновь вмешался Нуарсей. – Крики и мольбы жертвы многократно усиливают наслаждение.
Поняв, что помощи ждать неоткуда, Эжен забился изо всех сил, однако хватка пьяных насильников оказалась на удивление крепкой. В одну минуту им удалось сорвать с него одежду. Франсуа перевернул его лицом вниз и крепко держал его за руки. Эжен не видел, чем был занят в это время Люсьен, но, судя по характерному шороху ткани, он наверняка расстегивал панталоны. В следующую минуту он почувствовал, как ему раздвигают ноги и тяжелое разгоряченное тело наваливается на него сверху. Эжен понимал, что в этой схватке заведомо окажется побежденным, но гордость не позволяла ему сдаться без боя, и он извивался и дергался, что явно мешало Люсьену проникнуть в него.
– Черт побери, Франсуа, неужели ты не можешь держать его как следует?! – крикнул он.
– Тебе легко говорить! – огрызнулся Франсуа, пытаясь справиться с отчаянно сопротивляющейся жертвой. – Может, давай поменяемся местами, если тебе так трудно?
– Ну, нет, будь я проклят, если не доведу до конца это дельце! – с этими словами Люсьен предпринял еще одну попытку протолкнуться внутрь, но вновь потерпел полное фиаско, что привело его в настоящую ярость.
Он слез с Эжена и схватился за плеть.
– Надеюсь, это тебя присмирит, гаденыш, – прошипел он, изо всех сил хлестнув Эжена по обнаженной спине.
– Эй, полегче, – возмутился Франсуа, – а не то сейчас достанется и мне, а уж на меня-то ты, кажется, пожаловаться не можешь.
Бить Эжена в таком положении действительно было несподручно, потому что Люсьен рисковал задеть своего приятеля, а потому следовало сменить тактику. Взвесив на ладони массивную рукоять, Люсьен широко ухмыльнулся.
– Что ж, раз живой любовник тебе не по вкусу, отведай-ка этой вещицы.
– Тем более что это орудие выглядит намного внушительнее, – с хохотом подхватил Франсуа.
Эта насмешка усугубила злость Люсьена, и он коротким и резким движением всадил рукоять в задний проход Эжена. Острые камни, украшавшие ее, вонзились в нежные внутренние ткани, жестоко раздирая их. Боль была настолько резкой и жгучей, что Эжен, вопреки своему намерению не показывать насильникам слабости, пронзительно закричал.
– Не слишком-то это разумно, господа, – доверить честь лишить сей цветочек невинности бездушной деревяшке, – проговорил Нуарсей и с улыбкой прибавил: – А впрочем, теперь, по крайней мере, вы не передеретесь между собой за право первой брачной ночи.
Несколько пристыженный этим, безусловно, справедливым замечанием, Люсьен тем же резким движением извлек окровавленную рукоять из внутренностей Эжена, снова исторгнув из него громкий крик боли, и хотел отложить плеть, но Нуарсей наставительно изрек:
– Всякое дело надлежит доводить до конца, мой друг, поэтому продолжайте, раз уж начали. Кстати, это отличный способ расчистить путь, судя по всему, слишком узкий и тернистый для вас в своем первозданном виде.
Впрочем, Люсьен, в котором от вида крови, стекающей по судорожно дергающимся бедрам жертвы, и ее пронзительных криков пробудились животные инстинкты, уже не нуждался в дополнительных поощрениях. Лицо его искривилось, дыхание стало хриплым; цедя сквозь стиснутые зубы нечленораздельные ругательства, он раз за разом принялся погружать рукоятку в безжалостно разрываемое отверстие.
Истязательства до предела возбудили Люсьена. Отбросив окровавленный кнут, он вновь навалился на юношу, чьи крики к тому времени перешли в стоны. На сей раз ему удалось войти почти без труда. Впившись ногтями все еще пытающемуся сопротивляться Эжену в плечо, Люсьен начал совершать торопливые толчки у него внутри. Кровь, обильно вытекающая из раны, издавала хлюпающие звуки, и когда насильник, содрогнувшись в сладострастной судороге, наконец отвалился от жертвы, его наполовину спущенные панталоны и чулки были ярко-алого цвета.
И тут подал голос Франсуа, все это время с завистью наблюдавший за действиями приятеля.
– Теперь моя очередь позабавиться, – заявил он. – А ты подержи нашего упрямца.
Люсьен переместился к краю дивана и перехватил руки Эжена, тогда как его сообщник занял позицию сзади. Но, как ни старался Франсуа возбудить себя, у него ничего не получалось: желание возникло слишком поспешно, и тело не успело откликнуться надлежащей реакцией. Тем не менее, кое-как приведя себя в более-менее боевое состояние, он ввел свой наполовину вставший орган в Эжена. Однако дальше дело никак не шло: растерзанное, судорожно пульсирующее от боли отверстие теперь было чересчур широко и не создавало необходимого для полноценной эрекции трения.
– Черт тебя подери, Люсьен! Ты перестарался, тараня ворота этой цитадели: пробоина получилась чересчур велика, – с досадой проворчал Франсуа, отстраняясь от Эжена.
– Ну, мой милый, на тебя не угодишь, – хохотнул Люсьен. – Что ж, раз одни ворота столь сильно пострадали от штурма, отчего бы тебе не пройти в другие? Погляди, какой прелестный рот у нашего херувимчика – невинный и свежий, словно розовый бутон, – с этими словами Люсьен перевернул юношу на спину и, взяв двумя пальцами за подбородок, с усмешкой заглянул в мокрое от слез лицо.
Франсуа, которому доселе такая идея не приходила в голову, с сомнением протянул:
– А что, если этот паршивец откусит мне нечто важное? С него, пожалуй, станется.
– О, уверен, он будет паинькой. Он ведь знает, какое наказание ждет строптивых. Верно, ягненочек? Если ты вздумаешь откусить нашему дорогому Франсуа его вещицу, то лишишься своей. Причем твою мы будем отрезать по кусочкам, – произнося эти угрозы, Люсьен, чьи страсти уже улеглись, приблизил свои губы к губам Эжена и накрыл их почти любовным поцелуем. У измученного болью юноши уже не оставалось сил противиться, и он почти безучастно позволил ловкому языку Люсьена проникнуть в его рот. – Смелее, Франсуа, видишь, он уже укрощен...
– Ну, хватит телячьих нежностей, – недовольно заметил тот. – Сейчас моя очередь, слышишь!
– Друг мой, я действую в твоих же интересах, – Люсьен оторвался от полуоткрытого рта Эжена и скользнул ниже, проводя языком влажную дорожку вдоль его груди и живота. – Я лишь хочу показать нашему красавчику, как это делается. Наверняка он еще ни разу этим не занимался.
Люсьен охватил губами вздрагивающую плоть, одновременно поглаживая юношу по бедру, словно стараясь успокоить норовистого жеребчика.
Но Франсуа грубо отпихнул приятеля, рявкнув:
– Довольно, я сказал! А то как бы я, чего доброго, не спутал, кто из вас сейчас должен меня обслуживать. Ну, шлюха, принимайся за работу!
Он навис над Эженом, пытаясь втолкнуть ему в рот свой вновь напрягшийся орган. Но тот отчаянно стиснул зубы и, пользуясь тем, что его не держат, извернулся и столкнул с себя Франсуа, пытаясь встать. Однако Люсьен был начеку и покуда Франсуа, сыпля ругательствами, поднимался с пола, подскочил к Эжену и сбил его с ног. Вместе с подоспевшим Франсуа они подтащили Эжена к тяжелому дубовому столу и ремнями прикрутили его запястья к ножкам. Теперь Эжен был лишен малейшей возможности сопротивляться. Люсьен приставил к его паху острие кинжала и прошипел:
– Давай, херувимчик, обслужи господина Франсуа, иначе после этой ночи тебе не найдется другой работы, кроме как петь в хоре кастратов.
Несчастный юноша попытался сделать то, что от него требовали, но отсутствие опыта и душившие его рыдания свели эту попытку на нет: толкающийся в небо предмет мешал дышать, Эжен попытался выплюнуть его, судорожно закашлялся и его стошнило. Франсуа поспешно отскочил, брезгливо отстраняясь от образовавшейся на ковре лужицы.
– Хм... Что же нам с тобой теперь делать, дружок? – разочарованно протянул Люсьен. – Для одного тут теперь и впрямь слишком просторно, – изрек он, погружая пальцы в кровоточащий проход. – Может, попробовать войти вдвоем? Слышишь, Франсуа, как тебе такая идея?
Но тот надулся, упрямо твердя, что теперь его очередь и что Люсьен свою порцию удовольствия уже получил.
– Прошу вас, не ссорьтесь, господа, – раздался голос барона, который все это время молча наслаждался разворачивающимся перед его глазами действом. – Думаю, есть способ исправить оплошность, допущенную Люсьеном вследствие неопытности. Как известно, в результате приступа боли мышцы сокращаются. Таков ответ человеческого тела на достаточно сильную, а главное – резкую боль. При этом для наилучшего эффекта болезненному воздействию следует подвергать самые деликатные и чувствительные участки тела... Вы понимаете меня?
Похоже, до Люсьена дошел смысл сказанного Нуарсеем, ибо он заухмылялся и, выдернув из стоявшего посреди стола канделябра витую свечу, присел рядом с распятым за руки юношей и с притворной жалостью проворковал:
– Увы, мой ангел, похоже, это единственный способ ненадолго вернуть тебе былую девственность...
С этими словами он поднес горящую свечу к низу живота Эжена. Раздался душераздирающий вопль, тело несчастного юноши конвульсивно забилось в своих путах, по залу пополз удушливый запах паленых волос. Тем временем Франсуа наконец-то удалось взять реванш: став на колени позади Эжена, он методично двигался внутри юноши – так, словно вводил свой орган не в содрогающуюся от боли человеческую плоть, а в некий предназначенный для самых низменных нужд гуттаперчевый предмет.
Запах гари становился все невыносимее. Тело Эжена дернулось в последний раз и обмякло, безжизненно повиснув в своих путах.
– Проклятье, я вновь не успел! – буркнул Франсуа, извлекая член из обильно кровоточащей раны, в которую превратился задний проход Эжена. – А все из-за тебя! – тут он перенес внимание на Люсьена и, обхватив его за талию, повалил на ковер. – Полюбуйся только на моего ангелочка: по твоей милости он так высоко взлетел, что того и гляди упорхнет! Надеюсь, ты этого не допустишь? Ну же, милый, давай займемся привычным делом, хватит с нас сегодня и одного недотроги!..
Люсьен с пьяным хохотом начал отбиваться, сцепившись клубком, вдвоем они подкатились прямо под ноги барону, с улыбкой взиравшему на них сверху, подобно тому, как снисходительный ментор смотрит на не в меру расшалившихся воспитанников.
Люсьен вскоре прекратил свое шутливое сопротивление, сделав то, что хотелось Франсуа: раздвинул ноги, со сладострастными вздохами подаваясь навстречу пальцам любовника, которые тот не преминул смазать ароматным маслом из любезно протянутой ему бароном склянки. Затем, довольный нынешней покладистостью приятеля (обычно Люсьен гораздо дольше заставлял уламывать и упрашивать себя, прежде чем соглашался, чтобы его брали в такой позиции), Франсуа ввел в столь заботливо подготовленный проход свое давно уже готовое к бою орудие, и на сей раз выстрел не заставил себя ждать.
Переведя дух, Франсуа поцеловал улыбающиеся губы любовника и, приподняв голову, лукаво спросил:
– А вы, барон, разве не присоединитесь к нам? Взгляните только на Люсьена: одного раза за вечер ему явно недостаточно. Держу пари, сейчас им можно пользоваться как угодно. Главное – хорошенько его умаслить, а это уже сделано. Впрочем, он привередлив только со мной, а вам не откажет, даже вздумай вы взять его всухую.
– Господа, вы забыли о главном действующем лице нашего сегодняшнего вечера, – заметил барон, отводя в сторону руку Люсьена, подобострастно поглаживающую его по колену. – Тем более что он, кажется, пришел в себя.
Эжен и впрямь пошевелился и издал слабый стон.
– Если помните, маэстро Деланэ явился развлекать нас музыкой. Но, похоже, скрипка его больше не интересует. Как видите, он даже не удосужился извлечь инструмент из футляра...
– О, сейчас мы это исправим, – хихикнул Люсьен и, поднявшись с пола, враскачку направился туда, где лежал футляр со скрипкой Эжена. Он вытащил инструмент и, недолго думая, с размаху хватил им о мраморную каминную полку. С жалобным звоном скрипка переломилась пополам. Осмотрев оставшийся у него в руках черный изогнутый гриф с торчащими в разные стороны колками и обрывками струн, он дурашливо ухмыльнулся. Нетрудно было догадаться, какая мысль вертелась в его голове.
Однако властный голос барона помешал ему:
– Мой мальчик, ты не слишком-то изобретателен, а это прямой путь к вульгарности. Пожалуй, на сегодня хватит. Оставим нашего гостя в покое, тем более что он, кажется, вновь потерял сознание и уже ничего не почувствует. Подойдите ко мне, Люсьен. Вы ведь не наделены предрассудками господина Деланэ и отлично знаете правила игры. Франсуа, вы будете следующим – увы, сегодня вам приходится довольствоваться вторыми ролями.
С этими словами Нуарсей поднялся с кресла и с ленивой неспешностью начал расстегивать пуговицы на камзоле.
Но Эжен уже ничего более не видел и не слышал, погрузившись в милосердное забытье.
Несколько дней спустя Эжен сидел у себя в секции за обычной работой. На сей раз ему в руки попала переписка двух братьев, один из которых проживал в Париже, а другой – в Оверни. Формально Эжену надлежало установить, заслуживает ли ареста парижский брат (того, который жил в Оверни, давно уже арестовали, судили и приговорили к смерти), а по сути – найти основания для ареста, который уже был делом предрешенным. Ну что ж, прежде всего, тон писем явно упадочнический. Этот субъект недоволен всем на свете – так не пишут настоящие патриоты. А кроме того – ну-ка, что это у нас: «Прощай, дорогой брат, надеюсь, мы еще увидимся, если не сгорим в пожаре, раздутом этой бледной напудренной образиной, что правит нашей несчастной Францией, стоя по колено в крови»? Никак личный выпад против гражданина Робеспьера? Эжен находил, что этого вполне достаточно для ареста, и его злила необходимость дочитывать до конца толстую пачку писем – что за напрасная трата времени? Но нет, надо было дочитать, аккуратно выписывая на бумажку имена друзей и родных, чтобы потом взяться и за них.
Комиссариат располагался в бывшей церкви капуцинов. Кабинет Эжена был прямо в ризнице, точнее, в одной половине ризницы, тогда как в другой половине, отделенной от владений комиссара Деланэ перегородкой, размещался Наблюдательный комитет секции. В Наблюдательном комитете всегда было шумно и многолюдно. Эжена раздражали их вечные крики, смех, пение, грохот деревянных башмаков. Судя по подозрительному звону какой-то стеклянной тары, они там еще и пили. Нет, что за бардак, в самом деле!
К счастью, с наступлением вечера граждане наблюдатели разошлись по домам. С Эженом остались лишь его секретарь и несколько национальных гвардейцев. Гвардейцы зевали и выразительно поглядывали на напольные часы с маятником. Секретарь с тоской во взгляде шепнул им, чтобы они оставили всякую надежду получить свободу в положенное время – комиссар Деланэ, бывает, засиживается вовсе до утра.
Эжен по-прежнему сидел, уткнувшись в письма. Временами строчки начинали плыть у него перед глазами или подергивались туманной дымкой. Что это, у него садится зрение? Или это от жара? Все эти дни его не отпускала лихорадка, с тех пор как началась в ночь допроса Нуарсея. Его мучила жажда, и он за полчаса опорожнил стоявший на столе графин с мутноватой застоявшейся водой, после чего его замутило. Дурноту усиливал въевшийся, казалось, в самые стены помещения приторный запах ладана и еще каких-то церковных благовоний, пропитывающий сырой спертый воздух. Иногда у Эжена начинался долгий приступ сухого, раздирающего внутренности кашля.
Он мечтал поскорее разделаться с делами и пойти в Консьержери. Он приходил туда каждый день, а иногда и по нескольку раз в день. Подходил к камере Нуарсея, убирал деревянную задвижку, и – что его самого поражало – они с Нуарсеем начинали беседовать почти по-дружески. Он никогда толком не мог вспомнить, о чем они говорили. Точнее, говорил в основном один Нуарсей, а Эжен завороженно слушал его, как слушает зачарованная змея рыдания дудочки заклинателя. Один раз, когда он чувствовал себя особенно плохо, ему пришлось, чтобы не упасть, схватиться здоровой рукой за решетку, закрывавшую окошко в двери. Нуарсей со своей стороны протянул руку, их пальцы соприкоснулись и вместе обвились вокруг одного толстого ржавого прута решетки. Эти свидания всегда заканчивались одинаково – Эжен начинал чувствовать, что тюремщики поглядывают на них слишком пристально и вот-вот вмешаются, и уходил, воровато опустив глаза.
У него начался новый приступ кашля. Он кашлял так громко, что не расслышал, как хлопнула входная дверь и под церковными сводами зазвучали громкие, четкие шаги – в комиссариат явился какой-то поздний посетитель. Как только приступ отпустил, Эжен в изнеможении опустился грудью на стол. Он чувствовал, что еще немного – и он будет не в силах держаться на ногах. А это значит, что он не дойдет до Консьержери. Поэтому надо заканчивать с этими письмами сейчас, пока еще есть силы.
Сморгнув слезы, навернувшиеся на глаза от кашля, Эжен сквозь туман разглядел стоявшего над его столом секретаря.
– На сегодня вы свободны, – прохрипел он. – Ступайте. Я тоже сейчас пойду – не могу больше. Закончим завтра.
– Но к вам пришли... – ответил секретарь.
«Кто там пришел на ночь глядя?» – устало подумал Эжен и, с трудом поднимаясь из-за стола, пробормотал:
– Пусть придет завтра.
– Завтра ты ко мне придешь с ответным визитом, в Комитет, с докладом, – ответил Эжену вместо секретаря знакомый звонкий голос. – А сегодня уж я к тебе. И нечего строить из себя большого занятого человека.
Тот, кто произнес эти слова, заглядывал в ризницу из темного церковного помещения, и Эжен не мог рассмотреть его лица, видя только плащ-накидку, окутывающий всю его фигуру, и низко надвинутую треуголку. Эжен вопросительно посмотрел на секретаря, взглядом вопрошая, кто это такой и что ему тут надо.
– Гражданин Сен-Жюст, – шепотом сообщил секретарь.
– Черт, – пробормотал Эжен, не особенно стараясь понизить голос.
Он не любил Сен-Жюста и не собирался это скрывать ни от кого, в том числе и от него самого. Сен-Жюст, как глава Бюро общего надзора полиции, являлся по одной из служебных линий (довольно многочисленных – революция еще не успела выработать свой бюрократический аппарат, и полномочия многих наскоро созданных учреждений частенько пересекались) непосредственным начальником Эжена, а между тем они были одного возраста, и это обстоятельство не могло добавить Эжену почтения к шефу. Примешивалась тут, надо полагать, и обыкновенная зависть: хотя в принципе Эжен не мог жаловаться на свою карьеру, при виде Сен-Жюста он всякий раз напоминал себе, что этот молокосос – второе лицо в республике (если Робеспьера считать первым). Сказывалась и разница в характерах – Сен-Жюст на вкус Эжена был слишком бойким и жизнелюбивым. Эжен находил, что судьба слишком мало била его по башке, но не оставлял надежды, что она, быть может, займется этим позднее, потому что не может же человек всю жизнь прожить в уверенности, что весь этот мир создан для его удовольствия, что его везде, куда бы он ни сунулся, ждут с распростертыми объятиями, и за что бы он ни взялся, все ему будет удаваться, и должна же у него в сознании когда-нибудь наступить ясность на этот счет. И был еще один случай, после которого Эжен почти возненавидел своего дорогого начальника. Однажды вечером в гостиной дома Дюпле собралось избранное общество (это было примерно год назад, когда окружение Робеспьера еще имело время и желание регулярно ходить друг к другу в гости, проводя время за беседами, чтением, а иногда даже безобидными играми), и Сен-Жюст, который, разумеется, тоже был приглашен, уселся за клавесин и исполнил очень модную до революции жеманную пьеску, которую Эжен до сих пор помнил наизусть. Играл он отвратительно. Слух у него был небезупречный. Эжен, слушая его, то тут, то там с торжеством отмечал: ага, вот здесь он врет, вот здесь пропустил ноту, которую наверняка просто не смог бы взять, а вот тут – целый пассаж. В общем, исполнение было насквозь дилетантским, но, так как Сен-Жюст играл с тем неотразимым апломбом, с которым делал все, за что ни брался, а слушатели, за исключением Эжена, совершенно не смыслили в музыке, успех был полный, а Робеспьер едва ли не прослезился. Эжену смертельно хотелось показать им всем, как надо играть на самом деле, но что он мог? У него были талант, знания, опыт, навык, слух – а у Сен-Жюста были две здоровые руки, и в этом заключалось его единственное преимущество, но соперничать с ним было напрасным делом.
Этот злосчастный эпизод лучше всего иллюстрировал отношения между Эженом и Сен-Жюстом. Сен-Жюст всегда выигрывал – но не потому, что действительно был лучше, а лишь потому, что ему везло (или, что случалось еще чаще, не везло Эжену). Его неотразимая персона неизменно заслоняла Эжена в глазах Робеспьера – вот еще что было действительно обидно. Эжен был креатурой Максима, а Сен-Жюст – соратником, с которым советовались, к чьему мнению прислушивались, которому доверяли важные дела. И надо сказать, что Сен-Жюст, который все прочие подарки судьбы принимал как должное, крайне гордился расположением Робеспьера. Это, наверное, был единственный случай, когда он осознавал, что ему повезло, и носился со своим счастьем как с писаной торбой. От него только и слышно было «мы с Максимом», и Эжена, который никогда не смел в отношении себя и Робеспьера употребить «мы», потому что это значило бы уравнять себя с ним, каждый раз бесился, когда Сен-Жюст так говорил.
К счастью, виделись они нечасто, потому что Сен-Жюст много времени проводил вне Парижа, в департаментах, а в последнее время у него появилось новое любимое дело – армия. Одно было плохо – он имел скверную привычку неожиданно возвращаться, сваливаясь как снег на голову, разворачивать бурную деятельность и столь же неожиданно исчезать.
Из своего темного угла Сен-Жюст прошествовал в ризницу, и Эжен с неприязненным удивлением отметил, что «ангел смерти» весьма нетрезв. Сен-Жюст, кажется, и сам понимал, что это бросается в глаза, и первым делом выпроводил из кабинета гвардейцев и секретаря. Эжен молча смотрел на него, даже не попытавшись подняться из-за стола и предложить ему стул, но Сен-Жюст, нисколько этим не обескураженный, преспокойно уселся прямо к нему на стол. Неприязненного отношения Эжена он никогда не замечал, то ли даже мысли не допуская, что Эжен может его за что-то не любить, то ли полагая, что это не имеет значения – любит его Эжен или нет.
– Плохо выглядишь, – сообщил он, вглядевшись в свинцово-бледное лицо Эжена. – Впрочем, вы все плохо выглядите.
– Кто это – «мы все»? – поинтересовался Эжен, промокая покрытый испариной лоб влажным и довольно грязным носовым платком.
– Все, кто остался в Париже. Я сегодня утром приехал, был в Конвенте, в Комитете – так просто ужаснулся. Все какие-то больные или вовсе полудохлые. На Максима смотреть невозможно. Он всегда был заморенный, и, когда я уезжал два месяца назад, то думал по наивности, что сильнее отощать нельзя, но он как-то умудрился. Ходит, едва не шатаясь. И на нем почему-то все больше и больше пудры, как будто он хочет компенсировать потери в весе. Доведете вы человека. Он и так себя не жалеет, а вы еще добавляете ему проблем. (Говоря «вы», Сен-Жюст, очевидно, разумел всех, всю Францию, кроме самого себя, понятное дело.) Вообще, не нравится мне здесь. Какая-то здесь атмосфера... затхлая... болезненная... Да, именно болезненная, прямо как на малярийном болоте. В таком месте, каким стал Париж, все время ждешь беды.
Сен-Жюст, наверное, заметил, что его нетрезвая откровенность не встречает сочувственного отклика у Эжена, и почувствовал необходимость сменить тон. Жестом фокусника он извлек откуда-то из-под плаща и водрузил посреди стола флягу и отвинтил крышку. На Эжена пахнуло самогонным духом.
– Вот, привез сувенирчик из армии, – сказал Сен-Жюст. – Еще утром была полная фляга, но я каждому, кого встречал сегодня, давал по чуть-чуть, так что на твою долю, уж извини, осталось на донышке. – «Судя по его состоянию, он добросовестно составлял компанию каждому, кого угощал этим пойлом», – отметил про себя Эжен и, надо сказать, не ошибся в своем предположении. – На фронте все пьют эту дрянь. Я пытался с этим бороться, но потом понял, что жестоко лишать людей, у которых нет ни зимнего обмундирования, ни дров, ни даже человеческой пищи, единственной возможности обогреться и подкрепиться. Хочешь попробовать? Конечно, та еще отрава, но если распробуешь, может даже понравиться. Попробуй!
– Нет, спасибо, – Эжен покачал головой.
– Нет? Почему это нет? Да брось ты, попробуй! – твердил Сен-Жюст с той особой настойчивостью, которую способны проявлять только опохмелившиеся люди.
– Я не пью, Антуан, – ответил Эжен. Это была правда. Несколько раз он пробовал напиваться, чтобы забыться, но опьянение неизменно приносило вместо забытья такие воспоминания и видения, что Эжен предпочитал оставаться в трезвом рассудке.
– Ха! Весь Трибунал пьет бесчеловечно, а ты вдруг не пьешь! Так я тебе и поверил!
И Эжену в конце концов пришлось сделать крошечный глоток омерзительной на вкус, обжигающей рот жидкости. Он скривился.
– Ага, не нравится! – Сен-Жюст как будто обрадовался. – А у солдат, который тебя защищают, нет выбора: нравится – не нравится. У них ничего больше нет, кроме этого. – Он указал пальцем на стоящую посреди стола флягу (палец при этом слегка водило из стороны в сторону, как флюгер).
Часы пробили одиннадцать. Эжен вдруг подумал, что Нуарсей, должно быть, уже ждет его и, может быть, даже беспокоится, ведь он всегда в этот час приходил в Консьержери. Но Сен-Жюст явно не собирался оставить его в покое. Напротив, он только сейчас перешел к цели своего визита, резко взяв деловой тон:
– Ладно, ты, наверное, уже гадаешь, зачем я здесь. Вот зачем. – Новый жест фокусника – и на стол легла извлеченная из-под плаща бумага. Это был донос коменданта Консьержери на комиссара Деланэ.
Эжен растерянно пробегал глазами строчки. Такого он никак не ожидал – чтобы доносы поступали на него. Он и помыслить не мог, чтобы кто-то мог усомниться в нем. И что теперь будет? Неужели его арестуют?
– Ну, что скажешь? – осведомился Сен-Жюст, и в его тоне испуганному Эжену послышалось нечто зловещее. Он уже был близок к обмороку, и голос Сен-Жюста доносился до него, как сквозь толщу воды: – Но какова сволочь, а? Как он посмел?! Я имею в виду этого самого Ришара! Совсем уже совесть потеряли! Эдак скоро и на Максима будут доносы кропать, мерзавцы!
Эжен едва не свалился со стула, услышав это.
– Я, как ты понимаешь, задумался, что заставило гражданина Ришара так клеветать на человека, который зарекомендовал себя с наилучшей стороны, – продолжал Сен-Жюст. – И знаешь, что я думаю? Ришар – человек Шометта, это всем известно. Короче говоря, эта братия опять начинает подкапываться под нас...
На этом месте Эжен уже перестал его слушать. Большая политика его никогда не интересовала. Ему было достаточно знать, что донос Ришара оставлен без внимания.
– ...В общем, я хочу, чтобы ты арестовал нашего друга Ришара. Это будет даже забавно, не так ли? Он написал на тебя донос, а ты его арестуешь! Готов поспорить, такой поворот ему и в страшном сне не снился. Сделай это сейчас же. Ордер у меня с собой, вот, возьми. – Еще один жест фокусника – и на стол ложится ордер на арест, подписанный Сен-Жюстом. – Допрашивать его не спеши, это не срочно, главное, внимательно просмотри бумаги, которые найдешь у него, составь подробный отчет и принеси завтра ко мне в Комитет. А если среди бумаг найдется что-то очень важное, что-то такое, что можно использовать против всей этой левой сволочи, то не откладывай на завтра, а беги сразу ко мне хоть даже и среди ночи. Понял?
Эжен вместо ответа упал со стула, потеряв сознание.
