Он очнулся от вернувшейся боли и от того, что кто-то вливал в его полуоткрытый рот терпко пахнущую жидкость. Эжен мучительно закашлялся, но ловкие руки приподняли его голову, и струйка со сладковатым вкусом потекла в нужном направлении, согревая и приятно обволакивая пересохшее небо и язык. Спустя несколько мгновений по телу поползли мурашки, члены расслабились, боль ушла куда-то вдаль, из острой и пульсирующей превратившись в тупую и, казалось, равномерно разлитую по всему телу. Вскоре к этому ощущению прибавилось новое: он почувствовал, как его перевернули на живот и осторожно согнули ноги в коленях. Затем чьи-то пальцы скользнули в растерзанное отверстие. Эжен слабо застонал, однако вместо ожидаемой новой боли пальцы, смазанные чем-то, по свойствам близким к проглоченному им напитку, принесли облегчение. Эжен попытался приподнять тяжелые, как будто свинцовые веки. Темнота ненадолго отступила, на смену ей возникло лицо: сначала смутным пятном, затем все более отчетливо. Лицо улыбалось ему тонкими извилистыми губами.
– Ну вот, мой мальчик, ты и прошел первое испытание страданием. Однако самое главное еще впереди. Ты должен научиться извлекать из страдания наслаждение... Я научу тебя этому... Ты способный ученик, не чета тем двум юным болванам. Забудь о них... Отныне нас только двое: ты и я...
Крепкое, сухое, горячее тело прижалось к погружающемуся в сон Эжену, и последним ощущением стало прикосновение чужих твердых губ к его полуоткрытому рту...
Тут Эжен в самом деле очнулся от того, что ему в горло вливали какую-то обжигающую гадость. Разлепив веки, он увидел над собой Сен-Жюста, который, пальцами разжав его челюсти, вытряхивал ему в открытый рот последние капли армейского самогона. Увидев, что Эжен начинает приходить в себя, он для начала отвесил ему пару полноценных пощечин, потом довольно сильно встряхнул, держа за ворот, и жизнерадостно спросил:
– Эй! Ты как, в порядке?
Эжен слабо кивнул.
– Что ж, сегодня Ришару повезло, возьмемся за него завтра.
– Но почему? – едва ворочая языком, пробормотал Эжен. – Я могу и сегодня... Вот только приду в себя...
– Не смеши меня! Тебе надо срочно домой и в постель. Давай, держись за меня и поднимайся потихоньку.
Положив одну руку Эжена себе на плечо, Сен-Жюст кое-как поднял его с пола и повел через темную затихшую церковь к выходу. На паперти он вдруг остановился и принялся размышлять вслух.
– Так, что же мне с тобой теперь делать?.. Видишь ли, я приехал сюда верхом. Что же мне, посадить тебя в седло впереди себя, что ли? Ах, знаешь что, подожди здесь, а я пойду и разыщу для тебя какой-нибудь фиакр.
Сейчас Эжен меньше всего на свете нуждался в заботах Сен-Жюста. Он не хотел ехать домой и ложиться в постель – ему надо было во что бы то ни стало попасть в Консьержери и увидеть Нуарсея. Он сам не отдавал себе отчета в том, зачем ему это так надо. Должно быть, это просто начинался вызванный болезнью бред, но он был уверен, что для него это просто жизненно важно, причем немедленно, сейчас же. Если бы Сен-Жюст сейчас оставил его в покое, он мог бы пойти в Консьержери, это совсем недалеко...
– Не беспокойся, Антуан, – сказал Эжен. – Я сам дойду.
– Ты собрался шагать пешком до Сент-Оноре, да еще в таком состоянии? – вытаращился на него Сен-Жюст. – Ты в своем уме?
– Я... – Эжен лихорадочно придумывал какую-нибудь убедительную отговорку, но в жару было нелегко соображать. – Я... живу здесь, в двух шагах.
– Разве? Хм, мне всегда казалось, что ты живешь по соседству с Максимом. Ну да ладно. Раз так, фиакр, конечно, не нужен, пойдем пешком. Ну, куда нам идти?
– Ты сказал: «Нам»?
– Ну да, я тебя провожу. Не могу же я тебя бросить, посуди сам.
Что было дальше, Эжен помнил смутно. Они вдвоем вроде бы долго и бестолково бродили по улицам. Сен-Жюст сначала смеялся, потом начал злиться. Что ему, делать больше нечего, кроме как бродить всю ночь вокруг Дворца правосудия, да еще таская на себе Эжена?! Он, между прочим, замерз как собака и устал!
– Ступай, Антуан, – умолял его Эжен. – Я сам дойду...
– Куда ты, интересно, дойдешь, балбес, если ты своего адреса вспомнить не можешь?! Давай я лучше отвезу тебя к себе, гостем будешь.
– Нет, нет, я вспомнил дорогу, – поспешно ответил Эжен.
– Ну наконец-то! – обрадованно восклицал Сен-Жюст, чтобы в самом скором времени убедиться, что ни черта Эжен не вспомнил.
Так они и кружили по кварталу, пока наконец каким-то чудом не вышли на набережную. Сен-Жюст змеиным шепотом предложил Эжену освежить мозги в Сене. Эжен, не слушая его, побрел по направлению к черневшим впереди, зловеще подсвеченным факелами очертаниям Консьержери. Сен-Жюст поймал его за шкирку.
– И куда же мы собрались? Ты хочешь сказать, что ты там живешь?
Эжен молча принялся вырываться из его рук. Он уже ничего не соображал, кроме того, что ему надо туда, внутрь. Но, разумеется, одолеть Сен-Жюста он не смог, только растерял в этой борьбе последние силы и мешком свалился на землю. Отчаянно ругаясь, Сен-Жюст попытался поднять его, но сам поскользнулся на обледенелой брусчатке и едва не упал. И тогда, потеряв терпение, он крикнул своим зычным голосом, надеясь, что его услышит стража у ворот Консьержери:
– Эй! Кто-нибудь! Помогите!
Эжен не знал, ночь сейчас или день. На тяжелых бархатных занавесях играли блики свечей (даже этот неяркий свет сейчас нестерпимо резал глаза!), однако это не говорило ни о чем: барон не считался со временем суток и часто даже среди бела дня устраивал сумрак. Впрочем, сейчас Эжен не мог даже определить, спит он или бодрствует. Рассудок его туманился, и лишь чувства смутно говорили Эжену, что он все еще существует. Ощущение времени было потеряно. После ночи издевательств могло пройти как несколько дней, так и несколько столетий.
Его сжигала лихорадка, и в бреду Эжену казалось, что пытка продолжается, что он по-прежнему распят насильниками и огонь продолжает обугливать его беспомощную плоть.
Эжен упорно отказывался от еды и питься. Это происходило почти бессознательно – его тело просто не желало делать то, что поддерживало бы в нем жизнь. Эжен хотел умереть. Увы, ему не позволяли даже этого. В горло ему регулярно вливали тот же загадочный напиток, от которого в крови разливалось приятное тепло и хотелось спать, а умелые руки продолжали врачевать его раны, обрабатывая повреждения притираниями и мазями.
И вот жар отступил. Теперь Эжена не терзали демоны, однако вернуться в реальность никак не получалось, и он балансировал где-то на грани сна и бодрствования. Он полностью утратил собственную волю, и это пошло ему на пользу, ибо, если бы сейчас к Эжену вернулась память, он неминуемо сошел бы с ума. Но милосердная природа позволяла ему жить лишь настоящим, накинув спасительный покров забытья на все, что было раньше.
Он лежал в теплой ароматной воде с плавающими на поверхности цветочными лепестками, которая приятно ласкала расслабленное тело. Ванна стояла посреди комнаты, своим изящным убранством напоминающей шкатулку для хранения драгоценностей. Рядом с ванной находился маленький столик на одной ножке в виде львиной лапы, уставленный разнообразными склянками и какими-то непонятными инструментами. Приторный аромат розового масла смешивался с горьким лекарственным духом и терпким запахом белых и тигровых лилий, букеты из которых в изобилии украшали комнату, без сомнения являющуюся спальней. Даже в состоянии Эжена нетрудно было догадаться – чьей.
Барон был единственным, кого отныне видел Эжен. И постепенно он привык к прикосновениям этих вкрадчивых, но цепких рук, к вечной усмешке, кривящей тонкие бледные губы, к мягкому, чуть глуховатому голосу. Сейчас ему казалось, что этот человек был при нем всегда, с самого рождения. Иногда у него возникало смутное ощущение, что так не должно быть, что надо избавиться от наваждения, но ход мыслей путался, и Эжен вновь погружался в сонную апатию.
Опершись на край ванны, Нуарсей с почти отеческой нежностью смотрел на юношу. Впрочем, сейчас, без парика, он выглядел чрезвычайно молодо и казался почти ровесником Эжена.
– Мой мальчик, я очень рад, что, судя по всему, лечение приносит свои плоды. Тебе ведь уже лучше, не правда ли, мой милый? – с этими словами рука барона скользнула в воду (широкий рукав роскошного шелкового халата тут же намок), раздвинув бедра Эжена, нащупала отверстие между ними и принялась исследовать его сначала одним, а затем двумя пальцами – осторожно, но проникая глубоко и полностью. Эжен напрягся, но странное оцепенение, в котором он пребывал, мешало ему оттолкнуть эту ненавистную руку, которая так бесстыдно и собственнически касалась его.
– Ты восхитителен и снаружи и изнутри... Сейчас я даже сожалею, что позволил лишить тебя невинности тем двум юным бездельникам. Но ты был так трогателен в своих страданиях... Однако теперь я хочу, чтобы ты был только моим. Пусть не вполне по собственной воле, но без криков и слез...
Рука барона умело возбуждала его – и расслабленное тело отвечало вполне недвусмысленным образом...
– Зачем?... – собственный голос показался Эжену далеким и чужим. – Скажите, зачем вы это делаете?.. К чему я вам?..
– Дитя мое, я хочу научить тебя находить наслаждение в том, что ты сам считаешь недопустимым. Тебе ведь нравится то, что я с тобой сейчас делаю? Ну же, имей смелость признаться в этом.
– Вы чудовище... – выкрикнул Эжен. Голова его запрокинулась, пальцы судорожно вцепились в края ванны.
– Прекрасно, мой милый, – как сквозь плотную ткань, донесся до Эжена смех Нуарсея. – Доставлять тебе наслаждение столь же легко, как и страдание. И, замечу, не менее приятно. Однако, – добавил он, – вода уже давно остыла.
Эжен почувствовал, как его извлекают из ванны и, обтерев куском мягкой полотняной ткани, несут на кровать. Помимо воли он обхватил барона за шею...
Эжену было известно о существовании противоестественных сношений мужчин с мужчинами. Однако это, как и многие другие вещи, связанные с проявлениями животной сущности человека, проходило мимо него. Эжен никогда не интересовался женщинами (у него было несколько связей, но ни одна из них не оставила сколько-нибудь значительного следа), но это отнюдь не говорило о наличии каких-либо извращенных влечений. Его единственной патологической страстью была музыка. Музыка заменяла ему все: в детстве она была его божеством, а затем стала любовницей – капризной, непостоянной, обманчивой, но от этого еще более желанной. О своем же теле Эжен заботился столь мало, что зачастую даже не замечал происходивших с ним перемен. Лишь в замке барона де Нуарсея он в полной мере осознал, что оно способно страдать. Но это оказалось далеко не все...
Он пребывал в полузабытьи, в розовато-золотистый свет, проникающий сквозь полог кровати, вплетались странные шевелящиеся тени, в комнате было тепло, и тело, прижимающееся к нему, уже не казалось чужим... Эжен чувствовал объятия и глубокие поцелуи, слышал частое, прерывистое дыхание и то, как гулко бьется сердце человека, приникшего к его обнаженной груди; чувствовал, как тот дрожит, как возбуждается, как напрягается его спина, как он трепещет и изгибается, прижимаясь все сильнее. Затем ему вновь раздвинули ноги... На сей раз боли не было. Было лишь странное ощущение заполненности – не приносящей радости, но и не доставляющей особого неудобства. А потом все закончилось. Нуарсей оторвался от юноши и улегся на бок. Он тяжело дышал и все еще вздрагивал, а когда его рука нащупала руку Эжена, она тоже дрожала.
– Кажется, я снова причинил тебе боль, – произнес он.
– Нет, уже нет... Я больше не могу ничего чувствовать...
– Ах, вот как? – барон слегка отстранился и с усмешкой поглядел на Эжена. – Ну что же, это никогда не поздно исправить. Уверяю тебя, мой милый, у меня найдутся способы вернуть тебе былую чувствительность. Но пока я хочу одного – чтобы ты нуждался во мне.
Внезапно Нуарсей вскочил с кровати и, подойдя к окну, распахнул его настежь. Повеяло холодом, и обнаженный Эжен мгновенно почувствовал, как его тело леденеет. Барон подхватил Эжена на руки – без малейших усилий, так, словно Эжен был не взрослым юношей, а младенцем – и вынес на балкон. Перегнув его через гранитный парапет (у Эжена потемнело в глазах от головокружительной высоты), Нуарсей произнес:
– Не правда ли, мой милый, захватывающее ощущение? Но еще более захватывающим оно станет, когда я сброшу тебя вниз... – с этими словами он чуть ослабил объятия, словно намереваясь уронить юношу.
– Нет! – отчаянно закричал Эжен, судорожно цепляясь за плечи барона. Тот довольно рассмеялся:
– Я рад, мой мальчик, что в тебе вновь проснулась жажда жизни.
И вновь кровать под полупрозрачным пологом, на котором пляшут блики и крадутся тени... Эжен сознает, что выбора нет, и ему хочется, чтобы все произошло побыстрее. Теперь он сам прижимается к человеку, склонившемуся над ним.
– Эжен, чего ты хочешь? – барон, кажется, чем-то удивлен. Он как-то неуверенно проводит ладонью по внутренней стороне раздвинутых бедер юноши, словно не зная, что делать. Затем прохладная рука ложится на пылающий лоб Эжена, и это так приятно... Он готов отдать все на свете, лишь бы это продолжалось подольше...
Внезапно пламя свечей всколыхнулось, превратившись в сероватый утренний свет. И в этом унылом холодном свете Эжен увидел, что бледный тонкогубый светлоглазый человек, к которому он судорожно прижимается, – не барон де Нуарсей.
– Максим... Где я?.. – Эжен медленно разжал объятия, успев почувствовать, что сердце его друга колотится необычайно сильно. Робеспьер как-то слишком уж поспешно отстранился, встал и отошел, повернувшись к давно не мытому окну.
Однако голос его прозвучал, как всегда, ровно и отчетливо:
– Ты у себя дома. Разве ты не узнаешь свою комнату? Мне передали, что ты болен, и я пришел навестить тебя. Я давно уже сижу здесь, слушая твой бред. Да, Эжен, я очень надеюсь, что это был всего лишь бред метавшегося в лихорадочном жару больного.
Эжен почувствовал, что у него на зубах как будто хрустит песок. Пудра! У него полный рот пудры! Ему захотелось спрятаться под одеяло. Робеспьер тоже избегал его взгляда – смущенно или осуждающе (Эжен решил, что последнее вероятнее).
Эжен попытался сесть на постели.
– Доктор сказал, что тебе нельзя вставать, – Робеспьер остановил его жестом.
– Но как же, Максим? Я должен работать.
– В таком состоянии ты работать не можешь, а посему – лечись и набирайся сил. О работе не тревожься – твое непосредственное присутствие в Трибунале в настоящее время не требуется. Все дела, которые ты вел, уже находятся в производстве у Фукье[2].
– Все? – в ужасе переспросил Эжен, подразумевая: «И дело Нуарсея тоже?»
– Все, – подтвердил Робеспьер с каким-то злорадством. Эжен почувствовал, что был понят полностью, вплоть до невысказанного вопроса.
Как только Робеспьер ушел, Эжен выбрался из постели, натянул на себя кое-какую одежду и, словно не чувствуя слабости, отправился в Трибунал, где явился в канцелярию общественного обвинителя гражданина Фукье-Тенвиля. Сам гражданин обвинитель был пьян мертвецки и даже не заметил прихода Эжена, но среди его помощников нашлись относительно трезвые экземпляры, и Эжен потребовал от них, чтобы они отдали ему для дополнительного расследования дело бывшего барона де Нуарсея.
Бумажные папки с делами, подлежащими рассмотрению Трибунала, громоздились грудами на всех столах, на полках, на подоконниках, даже на полу, без какой-либо системы и без какого-либо порядка. Многие были не подписаны или подписаны неразборчиво. Из некоторых выпали или перемешались страницы. Естественно, никому из сотрудников прокурорской канцелярии не хотелось разбираться в этом хаосе, разыскивая дело какого-то бывшего барона по требованию этого явно полупомешанного, сжигаемого лихорадкой комиссара, и Эжену пришлось долго препираться с ними и угрожать им.
К счастью, дело Нуарсея поступило в производство только вчера и еще не было похоронено под грудой новых бумаг, и его удалось найти относительно быстро. Эжен поспешил уйти, спрятав довольно тощую папку во внутренний карман сюртука. Разумеется, у него и в мыслях не было проводить никакого дополнительного расследования. Просто ему не хотелось, чтобы Нуарсея судили, – пока не хотелось. Еще слишком рано. Эжен еще не свел с ним свои счеты.
Робеспьер был недоволен собой. Впервые в жизни он делал то, что сам считал неправильным и даже предосудительным, но остановиться не мог. Словно какая-то темная сила привела его этим вечером в тюрьму Консьержери, заставила явиться к новому коменданту (старого недавно арестовали) и попросить ключ от камеры, в коей содержался бывший барон де Нуарсей. Комендант, который от одного лицезрения гражданина Робеспьера в своем кабинете изрядно струхнул, засуетился и стал предлагать в сопровождение жандармов. Но Робеспьер отказался. Ему надо было встретиться с заключенным один на один.
И вот он шел по коридорам тюрьмы, провожаемый полными изумления взглядами караульных. Было очевидно, что его появление произвело сенсацию, и долго еще все эти люди будут сплетничать и гадать, что привело его сюда, а между тем это совершенно недопустимо, потому что затеянное им предприятие такого рода, что может запятнать даже кристальную репутацию Неподкупного. Робеспьер пожалел, что не догадался как-то замаскировать лицо, чтобы не привлекать к себе столько внимания.
Консьержери производила тягостное впечатление. Робеспьер впервые в жизни переступил порог республиканской тюрьмы и был неприятно поражен. Он зажал нос платочком, стараясь дышать ртом. Это зловоние, эта сырость, эта грязь, эти переполненные камеры – сплошная антисанитария! С этим надо что-то делать. Надо будет поднять этот вопрос в Комитете. Даже во времена тирании условия в тюрьмах и то были лучше! Просто позор!
Добравшись до нужной камеры, Робеспьер перевел дух и попытался вставить ржавый ключ в замочную скважину, но безуспешно. Он поворачивал ключ так и эдак и всякий раз терпел неудачу. Похоже было на то, что ему просто по ошибке дали не тот ключ, и он уже хотел вернуться к коменданту и предъявить претензию, но тут прямо у него над ухом раздался негромкий голос:
– С вашего позволения, милостивый государь... то есть, простите, гражданин, это делается немного иначе.
Вздрогнув, Робеспьер посмотрел вверх, и его взгляд пересекся с другим взглядом, устремленным на него из камеры, из-за забранного решеткой окошечка в двери.
– Сначала нажмите на дверь плечом, – самым любезным тоном посоветовал странный узник.
Опешивший Робеспьер сделал, как ему советовали.
– Теперь вставьте ключ. Другой стороной. Вот так, теперь поворачивайте по часовой стрелке, чуть сильнее... Вы повернули два раза? Хорошо, теперь еще раз нажмите на дверь.
Замок загремел и заскрежетал, и дверь поддалась.
– А теперь входите, – сказал узник.
Робеспьер почувствовал себя уязвленным. Выходило так, будто этот человек в камере был хозяином положения – руководил его действиями и даже пригласил его войти. И все же он вошел, стараясь при этом проделать это как можно более решительно, и независимо уселся на лежанку. Его самого покоробил этот поступок – ни при каких других обстоятельствах он не погрешил бы так против правил вежливости, но сейчас ему надо было показать этому заключенному, кто здесь хозяин. Заключенный, однако, словно бы не понял этого, с самым невинным видом произнеся:
– Прошу прощения, что не догадался предложить вам присесть, милост... гражданин, но в моей постели обитает столько насекомых, что на нее лучше не ложиться и не садиться.
Услышав про насекомых, Робеспьер поспешно вскочил с лежанки.
– Увы, могу лишь предложить вам сесть на пол, – усмехнулся узник и сам же подал пример, усевшись на пол и прислонившись спиной к стене.
Робеспьер, однако, отказался от столь любезного предложения и остался стоять, скрестив руки на груди и неприязненно глядя на узника сверху вниз.
Итак, вот он каков – бывший барон де Нуарсей... В сущности, довольно жалкое зрелище – съежившийся у его ног на полу худой тип в грязных обносках. Робеспьер был слегка разочарован. Он ожидал увидеть поистине демоническую наружность, более подобающую монстру, который некогда завлекал в свой замок красивых юношей и там истязал их, теша свое извращенное сладострастье. Робеспьер никогда не сталкивался с подобными личностями и понятия не имел, как они должны выглядеть, но был уверен, что, уж во всяком случае, не как простые люди.
Пока Робеспьер разглядывал Нуарсея, Нуарсей разглядывал его и наконец нарушил молчание:
– Прошу прощения, милостивый государь, с кем имею честь? Вы не соблаговолили представиться, а мне крайне любопытно, кто именно из кровавых якобинских диктаторов почтил визитом жалкого узника...
– Мое имя Максимильен Робеспьер, – сухо перебил его Робеспьер.
– Я так и думал, – Нуарсей слегка наклонил голову. – Итак, чем могу служить? Что привело ко мне такого человека?
Робеспьер замялся. И в самом деле, для чего он явился сюда? Он и сам толком не мог сформулировать, что ему нужно от Нуарсея. Разумеется, ему хотелось лично взглянуть на человека, который, как он догадывался, сломал в Эжене гораздо большее, чем просто пальцы. Но главное: ему казалось, что он обязан воспрепятствовать возобновлению той зависимости (сам Робеспьер не вполне понимал ее природу), в которую, как он с тревогой замечал, вновь попал Эжен. В конце концов, он несет ответственность за спасенного им некогда юношу и обязан устранить вновь угрожающую Эжену опасность.
Однако, будучи не в силах четко и прямо изложить цель своего визита, Робеспьер начал издалека:
– Зачем вы вернулись во Францию?
– О, разумеется, с контрреволюционными целями, – Нуарсей откровенно насмехался. – Ведь так записано в протоколе?
– Я не шучу с вами, барон.
– О-ля-ля! Я опять барон? Но вы ведь, кажется, упразднили все титулы.
– Я лично ничего не упразднял, – все более раздражаясь, отрезал Робеспьер.
– Ну-ну, вы лично, кажется, даже против смертной казни. Послушайте, в таком случае, быть может, вы позволите мне обращаться к вам не гражданин, а господин Робеспьер? Мне так привычнее и удобнее, да и вам, кажется, тоже, если вы уже в начале нашего рандеву начали оговариваться.
– Тогда уж правильнее будет «господин де Робеспьер».
– Вот как? Вы, выходит, тоже из благородных?
– Ну что вы, куда моему благородству до вашего? – ядовито возразил Робеспьер, чувствуя, что с общении с этим человеком обычная сдержанность ему изменяет.
– Вот кого я всю жизнь не переносил, – раздумчиво проговорил барон де Нуарсей, – так это захудалых провинциальных дворянчиков. По-моему, даже так называемые санкюлоты предпочтительнее. Санкюлот – в этом положении все же есть некая определенность, когда человек точно знает, кто он и что он. И нет ничего хуже промежуточного состояния, когда, с одной стороны, есть амбиции, а с другой – сознание собственной неполноценности в сравнении с теми, кто действительно благороден. Такие людишки всегда вызывали во мне отвращение, смешанное со страхом. Состояние неудовлетворенности, неутоленности, голода – вот что порождает чудовищ. Корни всех преступлений всегда кроются в неутоленном стремлении.
– Зато уж вы-то в свое время удовлетворяли все свои стремления и желания, – ледяным тоном заметил Робеспьер.
– Разумеется. И что же из этого следует?
– Мне любопытно знать, что толкало вас на преступления?
– На преступления? – недоуменно вскинул брови барон.
– Не станете же вы утверждать, что не совершали их?
– Смотря что считать преступлением. С точки зрения закона, вероятно, совершал. Но куда более меня привлекают преступления в ином смысле слова – преступления перед природой, перед мирозданием, если угодно. Кстати, установление вашей республики – преступление именно такого сорта. Насилие – ваше излюбленное средство, а ваши идеи о всеобщем равенстве – не что иное, как смехотворное и грубое надругательство над законами природы, ибо люди от природы не равны и не могут быть равны. Вы и вам подобные, милостивый государь, в свое время не смогли вскарабкаться на манящую вас вершину и потому решили сровнять эту вершину до своего убогого уровня. Вы посредственность и хотите создать нацию посредственностей, дабы никто вас не превзошел, и лицемерно именуете это засилье серости торжеством всеобщего равенства и братства.
– Что ж, даже если вы и правы, я и мне подобные находятся сейчас у власти, а вы сидите в темнице, ожидая своей очереди на гильотину, – резко заметил Робеспьер. Он старался говорить ровным тоном, но на его скулах под слоем пудры проступили красные пятна, а пальцы рук судорожно теребили измятый носовой платок, которым он, идя сюда, затыкал нос от ужасающего тюремного запаха. Этот вечно усмехающийся тип, несмотря на свою изысканную вежливость и предупредительные манеры, определенно раздражал его все сильнее. Робеспьер даже предпочел бы, чтобы барон откровенно грубил ему, нежели все эти двусмысленные колкости, парировать которые с должной виртуозностью у него не получалось.
– Гильотина – это ваш универсальный аргумент, как я погляжу, – продолжал между тем Нуарсей. – Чудо-машинка, которая стрижет головы, выдающиеся над средним уровнем. Бездарное и примитивное изобретение – вот что такое ваша гильотина. Я, знаете ли, всегда был противником массовых казней. Количество – всегда враг качества. Доверить столь великое свершение, как смерть, тупому и бездушному механизму – право же, на такое варварство способны только якобинцы. Скажите, господин де Робеспьер, неужели вы предпочитаете повесить на стену не полотно, созданное рукою гениального художника, а отпечатанную на станке литографию? Впрочем, вы едва ли интересуетесь живописью... Я только хотел сказать, что каждая насильственная смерть – это всегда уникальное произведение искусства, и лишать человека жизни следует ручным способом, а не доверять эту процедуру машине. Ваш главный аргумент в пользу гильотины – предполагаемая безболезненность известной процедуры. Якобы жертва не чувствует ничего, кроме дуновения легкого ветерка на шее. Не уверен, насколько она безболезненна, но если это так, то ваша гильотина в моих глазах окончательно лишается права на существование. Смерть не должна быть безболезненна. Смерть – это достаточно важное событие, которое надо сделать как можно более ярким и ощутимым. А что может доставить более сильные ощущения, нежели боль и страдания?.. Впрочем, мне кажется, я слишком увлекся. Вы, вероятно, пришли сюда не для того, чтобы слушать мои рассуждения, – Нуарсей склонил голову, словно извиняясь за свою излишнюю словоохотливость.
– Да уж, не для этого, – проговорил Робеспьер и тут же разозлился на себя за свою неуклюжую реплику. Надо было ответить более язвительно и остроумно, но он не сумел. Увы, он, похоже, был недостаточно виртуозным собеседником для словесных дуэлей с бароном де Нуарсеем.
Сидя на полу, Нуарсей смотрел на него снизу вверх немигающим взглядом своих необычно светлых глаз, и от этого взгляда становилось зябко. Робеспьер поежился и, откашлявшись, сухо произнес:
– Меня нисколько не удивили ваши безнравственные рассуждения, поскольку мне многое о вас известно. Еще до нашей встречи я знал, что вы – человек без чести и совести.
Барон де Нуарсей вновь слегка поклонился.
– Мне очень льстит, сударь, что вас столь заинтересовала моя скромная персона, хотя не понимаю – чем именно?..
– Это неважно, – с несвойственной ему грубостью отрезал Робеспьер. – Мои мотивы вас не касаются, и отчитываться перед вами я не собираюсь, ясно? Я задал вам вопрос: что привело вас во Францию? Хотя вы мне не ответили, я убежден, что, каковы бы ни были причины, они носят сугубо частный характер.
– Откуда вдруг такая уверенность? – ухмыльнулся Нуарсей. – Возможно, я и впрямь шпион. Агент Питта, к примеру.
– Вы отдаете себе отчет в том, что этими инсинуациями усугубляете свое положение?
– Думаете, мое положение еще возможно как-то усугубить? Полноте, больше одного раза меня не гильотинируют. Естественно, что я хотел бы умереть не как мелкая сошка, а как лицо значительное. Вы не задумывались о том, что меня может оскорблять такое пренебрежительное отношение – я, дескать, лицо частное и для республики не опасное? – Нуарсей явно издевался.
– Прекратите юродствовать, барон. Итак, к вашему сведению, я явился сюда для того, чтобы сообщить вам хорошую новость. Хотя вы, безусловно, заслуживаете смерти, я в силу некоторых причин считаю возможным отпустить вас на свободу.
Робеспьер с удовлетворением отметил, что после этих слов Нуарсей наконец-то перестал улыбаться, и его лицо на миг отразило какую-то животную, инстинктивную радость. Впрочем, барон быстро овладел собой и снова принял бесстрастный вид.
– Более того, – прибавил Робеспьер, – я устрою так, чтобы вы незамедлительно покинули пределы Франции и отправились в Австрию или в Англию – словом, туда, где вы будете в безопасности. Как вам такое предложение?
Нуарсей долго молчал.
– Вы что-то потребуете от меня взамен, не так ли? – наконец спросил он. – Подобные предложения не делаются даром. Тем более трудно предположить, что вы решили сделать мне столь бескорыстный подарок, учитывая вашу ощутимую неприязнь к моей персоне.
– Что ж, вот вам мои требования. Первое: вы обязуетесь молчать об оказанной мною вам услуге. Хотя совершенно излишне просить вас об этом, не так ли? Едва ли вы сами захотите, живя в эмиграции, распространяться о том, что один из членов республиканского правительства выпустил вас из тюрьмы, – это навлечет на вас подозрения, и вас, может быть, арестуют и казнят ваши союзники-роялисты. Второе условие: вы не должны больше никогда возвращаться во Францию. Впрочем, я уверен, что после того, что вы здесь пережили, вас сюда вряд ли когда-нибудь потянет снова. Итак, судите сами: сделка для вас вполне выгодна.
– А для вас? – недоверчиво отозвался Нуарсей. – Вам-то для чего это нужно?
– Я уже сказал вам: мои мотивы вас не касаются, – Робеспьер отступил, стараясь скрыть в полумраке лицо от пронизывающего взгляда барона.
– Боюсь, что в таком случае я не могу дать вам своего согласия, – холодно обронил Нуарсей.
Робеспьер опешил и растерянно заморгал близорукими глазами.
– Что?! – переспросил он. Ему показалось, что он ослышался. – Вы отказываетесь? Я предлагаю вам жизнь, а вы отказываетесь?!
– Кто вас знает? Вдруг вы, откупаясь от меня жизнью, оставляете себе нечто лучшее, чем жизнь? Нет, благодарю, но я решительно отказываюсь от такой сомнительной сделки, – упрямо заявил барон.
– Барон, вы... вы, кажется, плохо понимаете, о чем идет речь! Я предлагаю вам единственную возможность спастись, другой у вас не будет!
– Горячность, с которой вы предлагаете мне эту якобы единственную возможность, заставляет подозревать во всем этом какой-то подвох, – Нуарсей с сомнением покачал головой. – Посудите сами. Меня арестовывают, бросают в тюрьму, и, хотя меня еще не судили, мне прекрасно известно, что меня ждет. И вдруг ко мне является не кто-нибудь, а самый влиятельный представитель той самой власти, по милости которой я здесь нахожусь, и предлагает устроить мне побег, не требуя взамен решительно ничего. Как я могу к этому отнестись? Только как к чуду. Но я не дитя и давно уже не верю в чудеса. Посему, мой дорогой господин де Робеспьер, уж лучше я останусь здесь и подожду, не воспоследует ли каких-либо разумных объяснений вашему необычному милосердию.
– Тогда вас казнят, – в ярости прошипел Робеспьер, теряя над собой контроль.
Нуарсей развел руками:
– Что ж, значит, такова моя судьба.
– У вас еще есть время передумать, покуда я здесь.
– А вы еще долго будете здесь? Видите ли, сударь, я рассчитывал немного поспать, – не сочтите это за невежливость...
– Вы еще пожалеете об этом, – Робеспьер отшвырнул скомканный и влажный от пота носовой платок и повернулся к двери.
– Возможно, что и пожалею. Но сейчас, как мне кажется, жалеете вы. Впрочем, могу вас обнадежить: если вы пришлете мне свечей, перьев, чернил, бумаги, каких-нибудь приличных книг, сигар, хорошего вина, свежее белье и мастера, который привел бы в порядок мой парик, я, может быть, еще поторгуюсь с вами – скажем, соглашусь бежать в обмен на половину вашей тайны, – ехидно промолвил Нуарсей, покуда Робеспьер торопливо и неловко пытался запереть за собою дверь камеры.
...С трудом поднявшись с кровати, Эжен глянул в окно, за которым сгущались ранние осенние сумерки. Проклятье, значит, он проспал почти целый день! Впрочем, вряд ли можно было в полной мере назвать сном то состояние, пребывая в котором Эжен лежал на постели, не в силах вырваться из плена мучивших его кошмарных видений. Его все еще лихорадило, но, возможно, это объяснялось тем, что в комнате стоял жуткий, пронизывающий холод. Однако вместо того чтобы растопить камин и попытаться хотя бы вскипятить кофейник, Эжен нахлобучил шляпу и, прихватив с собою добытую накануне в Трибунале папку с делом Нуарсея, шагнул за порог.
...Сегодня он сделает все, чтобы убедить нового коменданта тюрьмы (как бишь его там?) пустить его к арестованному. Эжен не представлял, как этого добиться, однако готов был действовать всеми правдами и неправдами. Он прорвется к Нуарсею, и... Эжен смутно представлял, что последует за этим «и». Впрочем, там будет видно, главное сейчас – раздобыть ключ. Но, когда он был почти уже у ворот Консьежери, его окликнули по имени. Эжен обернулся и увидел стоящий неподалеку у обочины фиакр. Из окна выглянуло бледное от пудры лицо, а затем рука в серой перчатке поманила его, приглашая сесть в экипаж.
Повинуясь этому мановению, Эжен приблизился и, склонив голову, словно преступник перед палачом, нырнул в полутемную глубь фиакра. Экипаж тронулся с места и застучал колесами по булыжникам набережной.
– Максим, я...
Но Робеспьер суровым тоном перебил его:
– Нам необходимо серьезно поговорить, Эжен. К сожалению, твое поведение в последнее время не может не внушать тревоги. И нынешняя болезнь – отнюдь не оправдание твоим странностям. Скажи, что означают эти визиты в Консьежери? Очень надеюсь, что ты дашь мне какое-либо убедительное объяснение своему стремлению к свиданиям с тем человеком.
Эжен настолько растерялся, что даже не поинтересовался, какое дело привело к тюремным воротам самого Робеспьера.
– Максим, как ты не понимаешь: я не могу спокойно жить, зная, что этот человек здесь! – отчаянно выпалил он, хватая Робеспьера за руку. – Со дня его ареста меня влечет сюда, словно зверя – запах крови. Мне кажется, я схожу с ума! А ты, которого я всегда считал единственным другом, не желаешь мне помочь. Я ведь не прошу ничего невыполнимого: всего лишь подписанный тобою листок бумаги, который откроет передо мной двери камеры Нуарсея. Но ты отказываешь мне даже в такой малости!
– Да, и намерен отказывать и впредь, – пальцы Робеспьера внезапно стиснули запястье Эжена, своей хваткой напомнив тому иную руку – унизанную перстнями, с твердыми и острыми ногтями. – Ибо твое желание во что бы то ни стало проникнуть в камеру к арестанту наводит на серьезные подозрения. Со стороны это выглядит как попытка вступить в некий сговор с бароном де... с гражданином Нуарсеем. И, учитывая вашу давнюю связь, я не уверен в том, что ему не удастся вновь подчинить тебя своей воле и уговорить устроить ему побег. Ты хоть понимаешь, что ждет тебя в таком случае? Знаешь, как правосудие карает тех, кто вступает в сговор с преступниками?
– Господи, Максим, что ты такое говоришь?! – опешил Эжен, чувствуя, как пальцы Робеспьера все сильнее впиваются в его ладонь.– Неужели ты считаешь, что я могу выпустить из рук человека, которого так долго разыскивал? И что ты имеешь в виду, говоря о моей «связи» с ним? Неужели ты до сих пор не понял, как я его ненавижу?
– Откуда мне знать, для чего ты разыскивал этого типа? – неожиданно резко отозвался Робеспьер. – Возможно, зерно порока, посеянное им во время твоего пребывания в его замке, дало всходы сейчас, когда вы с ним вновь встретились? О чем вы беседовали? Для чего ты пытался затянуть процесс судопроизводства? В последние дни ты ведешь себя так странно, что я уже ни в чем не уверен. К тому же... Я был рядом, когда ты бредил, и то, чему я стал свидетелем, наводит на мысль, что этот человек не был тебе столь неприятен, как ты уверяешь.
Эжен замер, пытаясь сообразить, что имеет в виду Максим, и внезапно припомнив вкус пудры у себя во рту. Черт, что же ему тогда привиделось в бреду?..
Тем временем фиакр подкатил к Якобинскому клубу, где этим вечером Максимильен должен был вести заседание. Выходя из экипажа, он предложил Эжену ехать домой, но тот отказался и, утирая капли пота, струящиеся по лбу от страшной слабости, вступил вслед за Робеспьером под сумрачные своды бывшей библиотеки монахов-якобинцев.
[2] Имеется в виду общественный обвинитель Революционного трибунала Антуан-Кантен Фукье-Тенвиль.
