...На следующий день Эжен опять собрался в Консьержери. Для этого он опять дождался вечера – у него вошло в привычку приходить к Нуарсею только после наступления темноты, причем он сам не понимал, почему. Он словно надеялся, что мгла покроет какую-то тайну, которую ему самому было бы страшно знать.

Итак, дождавшись, когда стемнеет, Эжен выскользнул за порог своей квартиры. Но на сей раз ему не удалось даже выйти из дома – на лестнице ему встретился какой-то человек в треуголке и длинном плаще. Полностью поглощенный своей навязчивой идеей, Эжен вовсе не обратил бы внимания на этого типа, с которым разминулся, но тот загородил ему дорогу. На лестнице было темно, и Эжен узнал незнакомца только по звонкому молодому голосу, произнесшему:

– Ага! Вот и ты! Выходит, я тебя едва не упустил?

– Это ты, Антуан? – слабым голосом проговорил Эжен. – Прости, но я спешу.

– Черта с два! Сначала ты выслушаешь меня, потому что у меня к тебе важное дело. Крайне важное. – Сен-Жюст многозначительно взглянул Эжену в глаза. – Похоже, у тебя большие неприятности, Эжен. Я пришел предупредить тебя.

Делать было нечего. Эжен, сопровождаемый Сен-Жюстом, поднялся к себе.

– Так ты здесь живешь? – ахнул Сен-Жюст, переступая порог его комнатушки и оглядывая более чем аскетичную обстановку. Он сам был довольно неприхотлив, но в таких условиях жить бы не смог. Дело было даже не столько в бедности этого жилища, сколько в безрадостной, неуютной обстановке. Все в этой комнате дышало запустением, болезнью и отчаянием. Сен-Жюст поежился. – Как у тебя здесь холодно, брр!

– У тебя было ко мне какое-то дело, – не слишком приветливо напомнил Эжен. Он был слаб, ему хотелось прилечь, но он даже присесть себе не позволил и остался стоять, давая понять посетителю, что рассиживаться не собирается.

– Разумеется, все строго между нами, – предупредил его Сен-Жюст и покосился на дверь, словно желая убедиться, что она надежно заперта. Наверное, при любых других обстоятельствах это удивило бы Эжена: Сен-Жюст всегда держал себя крайне уверенно, а сейчас он как будто нервничал. Но в ту минуту Эжену было все равно, и думать он мог лишь об одном – как бы поскорее отделаться от незваного гостя.

– Сегодня в Комитете был с докладом Дюма[3], – понизив голос, начал рассказывать Сен-Жюст. – Сначала все шло как обычно, но под конец, когда Дюма уже собрался уходить, Максим вдруг остановил его и говорит: «Не кажется ли вам, гражданин Дюма, что сотрудники Трибунала должны быть, как жена Цезаря, вне всяких подозрений?» Все мы удивились – в самом деле, к чему это он загнул? Дюма отвечает: мол, конечно, Трибунал – карающий меч революции, все, кто служат республике на столь ответственном участке, должны быть предельно чисты, и все такое. И тогда Максим говорит: «Очень хорошо, что вы это понимаете, гражданин Дюма. Прошу вас, помните об этом всегда, особенно если вам вдруг покажется, что один из ваших людей ведет себя не совсем обычно – например, поддерживает какие-то непонятные связи с арестованными контрреволюционерами. Даже если он ранее вел себя безупречно, это еще не повод закрывать глаза на его подозрительные поступки».

Сен-Жюст замолчал и выразительно взглянул на Эжена, но тот остался совершенно безучастным. Эжен даже не удивился – он ожидал чего-то подобного со времени последнего разговора с Робеспьером и был готов к этому.

– Вообще говоря, твои ночные визиты к какому-то бывшему аристократу давно уже стали предметом самого широкого обсуждения, – прибавил Сен-Жюст. – Тебя не трогали только потому, что ты друг Максима. Но сейчас Максим принародно от тебя отступился. Понимаешь ли ты, чем это для тебя может обернуться?

Эжен продолжал угрюмо молчать. «Хоть бы спасибо сказал!» – подумал слегка уязвленный этим равнодушным молчанием Сен-Жюст.

– Это все, что ты хотел мне сообщить? – наконец спросил Эжен, прерывая затянувшуюся паузу. – Видишь ли, я и впрямь очень спешу.

– Ты что, не слышал, о чем я говорил?! – возопил Сен-Жюст, схватив его за плечи.

Эжен попытался сбросить его руки.

– Я прекрасно слышу, Антуан. Благодарю за беспокойство.

– Может, объяснишь, кто такой этот бывший барон?! – теряя терпение, рявкнул Сен-Жюст, снова энергично встряхнув Эжена. – И что тебе от него надо?

– Сначала арестуйте меня, а потом допрашивайте! – Эжен резко высвободился из рук Сен-Жюста.

– Тебя ведь в самом деле арестуют, дубина, доиграешься когда-нибудь!

Эжен мрачно рассмеялся.

– Ах, вот оно что. Я, кажется, понимаю: у Максима не получилось меня запугать, и он прислал тебя?

– Максим не пытался тебя запугивать. Он просто тебя предупредил. И он меня не присылал. Более того: я надеюсь, он никогда не узнает, что я здесь был. Максим – ты его знаешь: у него долг превыше всего, и если кто-то отступился от своего долга, он этого не поймет и не простит – ни тебе, ни мне, ни самому себе, никому! Я его бесконечно уважаю за это, но я не такой, я живой человек и сейчас по-человечески стараюсь понять тебя. Ведь ты всегда был честным патриотом, Эжен. Ты всегда заслуживал доверия хотя бы потому, что тебе доверял Максим. И на своем посту ты всегда был незаменим. Таких, как ты, мало, и это будет потеря для республики, если тебя... если с тобой вдруг что-то случится. Поэтому я не могу смотреть, как ты губишь себя. Я не знаю, чего ты хочешь от этого своего Нуарсея, но я уверен, что ты не предатель. Однако факты свидетельствуют против тебя. Ты регулярно навещаешь арестованного в тюрьме, настойчиво стремишься к контактам с ним. Черт побери, ты даже унес дело Нуарсея из Трибунала! Ты думал, об этом никто не узнает? Зачем ты все это делаешь, объясни мне! Что у тебя с ним?

«А что, если рассказать ему?» – подумал вдруг Эжен, силясь вообразить себе реакцию Сен-Жюста, и тут же привалился к стене в приступе истерического хохота.

– Эй, дружище, ты случаем не помешался ли? – пробормотал опешивший Сен-Жюст, недоуменно таращась на Эжена. – Тогда надо рассказать Максиму, что ты сумасшедший, и с тебя взятки гладки.

– Я иногда сам так думаю, – кивнул Эжен, вытирая тыльной стороной ладони навернувшиеся на глаза слезы. – Да, похоже, я и впрямь сумасшедший.

Он сел прямо на пол, закрыв лицо руками.

– Если я еще не сошел с ума, то, наверное, скоро сойду... Мне надо попасть к нему в камеру, слышишь?!

– Ну, это уже все поняли, – ответил Сен-Жюст. – Только непонятно, для чего тебе это нужно.

– Не спрашивай, Антуан, – Эжен покачал головой. – Тебе этого все равно не понять.

– Напрасно ты так думаешь, – обиженно возразил Сен-Жюст. – Я, к твоему сведению, многое могу понять. Ты хочешь спасти своего Нуарсея, да? Скажи мне, не бойся! Обо мне все говорят: палач, палач. А ведь я, наверное, больше всех слежу, чтобы нигде не пролилось ни капли лишней крови! Максим говорит: республика рождается, как дитя – в страданиях и крови. Это правда, это неизбежно, но можно же как-то... облегчить, так сказать, роды. Совсем недавно случай был в Эльзасе: приезжаю я в какой-то крохотный городок и узнаю, что в тюрьме сидят и ждут казни двое – бывший аристократ, до революции – владелец всех окрестных земель, – и комиссар местного Трибунала. Аристократа замели, понятное дело, за то, что он аристократ, а комиссара – за то, что он пытался устроить ему побег. Мне это дело показалось странным, я решил в нем разобраться, и выяснил следующее: этот самый граф... или кто он там был?.. до революции был благодетелем всей округи. Он спасал всех от откупщиков, строил школы, больницы. Особенно он помог комиссару (который тогда еще не был комиссаром), не дав его семье умереть с голоду и выплатив их долги. После революции он жил себе спокойно, в почете и уважении, но недавно его взяли по «закону о подозрительных» и приговорили (в департаментах вечно все понимают не так, как надо, – приходится ездить и все им объяснять). Комиссар сначала пытался его спасти законным путем, но его никто не слушал, даже более того – ему пригрозили арестом: дескать, отчего это ты, гражданин, хлопочешь за врага? И ему ничего больше не оставалось, как устроить своему спасителю побег. В итоге оба были схвачены и сели в одну камеру. Я, разумеется, их освободил. Так что ты можешь рассказать мне свое дело. Я понимаю, что иногда у нас трудно добиться справедливости. Ты уверен, что этот твой Нуарсей невиновен?

Эжен снова расхохотался.

– Знаешь, мне страшно, когда ты вот так гогочешь без всякой причины, – признался Сен-Жюст. – Ты в такие минуты выглядишь помешанным в дым. Ну, в чем дело? С чего это ты вдруг развеселился?

– «Нуарсей невиновен»! – хохотал Эжен. – «Нуарсей невиновен»!!!

– Я сказал: может быть невиновен. Откуда мне знать, балда, виновен он или нет? Я бы, может, полистал его дело, но ты ж его украл. Я просто пытаюсь тебя понять!

– Бывший барон де Нуарсей чудовище! – закричал Эжен, вскочив на ноги. – Таких не должно быть на земле!

– Тогда что тебе от него нужно? – спросил Сен-Жюст, пятясь от него в некотором испуге и окончательно убеждаясь, что имеет дело с ненормальным.

– Я хочу отомстить! Я хочу отомстить сам, а не при помощи республиканского правосудия!

– Ах, так вот в чем дело! – Сен-Жюст, казалось, обрадовался. – Старые счеты, да? Ты хочешь войти к нему в камеру, чтобы надавать ему тумаков? Понимаю, понимаю. Черт, тебе надо было сказать мне об этом сразу, я бы тебе это устроил в пять минут.

Эжен в немом изумлении взглянул на него.

– Обещай мне, – сказал Сен-Жюст, – что, как только ты удовлетворишь свою жажду мести, то сразу забудешь обо всем?

Эжен слабо кивнул, все еще не веря своим ушам.

– Это хорошо, – Сен-Жюст улыбнулся. – Значит, уговор: я устрою тебе рандеву с Нуарсеем, а ты после этого сразу станешь прежним комиссаром Деланэ, и все опять будет хорошо. Договорились?

Он протянул Эжену руку в перчатке, и Эжен слабо пожал ее своей правой здоровой пятерней.

Однако, поразмыслив, Эжен счел, что полагаться на Сен-Жюста не стоит. Самое большее, что тот может сделать – это на несколько минут свести Эжена с Нуарсеем в тюремной канцелярии. И когда на следующий день Сен-Жюст прислал ему записку, приглашая зайти в Комитет, Эжен потащился туда безо всякой охоты.

Сен-Жюст встретил его ослепительной улыбкой, вертя на пальце новенький блестящий ключик.

– Знаешь, что это? – поинтересовался он, жестом показав Эжену, чтобы тот запер дверь кабинета.

– Ключ, – хмуро процедил Эжен.

– Браво, гражданин комиссар, вы сегодня на редкость сообразительны! – Сен-Жюст зааплодировал. – Ключ. Действительно, это ключ. Ключ от камеры бывшего барона де Нуарсея, друг мой! Я изготовил дубликат специально для тебя – он твой.

Затаив дыхание, Эжен протянул руку. Но Сен-Жюст, как дразнящийся ребенок, зажал ключ в кулаке и убрал за спину.

– Э, нет, не так быстро. Прежде отдай мне дело Нуарсея. Я ведь знаю, оно у тебя с собой – ты все время носишь его во внутреннем кармане.

Слабо покраснев, Эжен достал из внутреннего кармана сюртука измятые бумажки и протянул их Сен-Жюсту. Сен-Жюст взамен вручил ему ключ.

– Я отдам дело Нуарсея лично Фукье, – сказал он, аккуратно разглаживая бумаги при помощи пресс-папье, – и попрошу разобраться побыстрее. Надеюсь, что в очередном федералистском, роялистском или еще черт знает каком заговоре, который сейчас разбирает Фукье, найдется место для еще одного участника. На мой взгляд, чем скорее бывший барон де Нуарсей навсегда исчезнет с нашего горизонта, тем лучше для всех. Итак, будь готов к тому, что уже завтра его будут судить, а посему очень может быть, что у вас остается только одна сегодняшняя ночь для страстного свидания. – Сен-Жюст весело подмигнул Эжену. – Главное – не бей по лицу. Не компрометируй республиканское правосудие. Договорились?

Эжен коротко кивнул и выбежал вон.

Вероятно, ни у одного влюбленного в мире сердце не билось так страстно, как у Эжена, спешащего в камеру к барону. Караульные проводили его подозрительными взглядами (их уже давно крайне занимало, для чего этот полоумный комиссар почти каждый вечер таскается под двери к арестованному Нуарсею), но Эжену было не до конспирации. Он шагал по мрачным тюремным коридорам, чувствуя, как в ладонь врезается ключ, который он судорожно сжимал, боясь потерять. Еще несколько метров – и то, к чему он стремился на протяжении последних десяти лет, осуществится... Теперь достаточно лишь повернуть ключ в замочной скважине... Однако, прежде чем сделать это, Эжен какое-то время постоял, глядя на арестанта сквозь зарешеченное окошко. Две недели, проведенные в заключении, не лучшим образом сказались на Нуарсее. Несмотря на тщательное стремление следить за собой, он заметно опустился и теперь выглядел ничем не лучше других узников. Было ясно, что это крайне угнетает его. Он страдал от невозможности вымыться, сменить белье, от грубой несвежей пищи, и, кроме того, его мучила бессонница: кишащие на лежанке паразиты не завали уснуть, и барону приходилось дремать, сидя на полу и прислонившись к сырой, покрытой плесенью стене. Это обстоятельство не улучшало Нуарсею настроения, вследствие чего он встретил появление Эжена без обычной двусмысленной любезности, и более того – с неприкрытым раздражением.

– А, это вы, господин комиссар. Вновь явились, чтобы швырять мне обвинения в моих преступлениях? Боюсь, сегодня я не настроен беседовать ни с вами, ни с кем-либо из подобных вам.

– Сегодня я пришел не для беседы, – зловеще вымолвил Эжен и взялся за замок. Ему было трудно действовать одной рукой, к тому же сильно дрожащей от волнения.

– Вот так новость, – барон, казалось, отнюдь не был удивлен. – Надо заметить, в последние дни мне чрезвычайно везет на незваных гостей, во что бы то ни стало стремящихся проникнуть в мою нынешнюю скромную обитель. Не далее чем вчера я уже имел честь оказать прием некой важной персоне. Впрочем, тебе я рад гораздо больше. Проходи, мой мальчик, и располагайся поудобнее.

Эжену наконец-то удалось открыть дверь. Он шагнул через порог и остановился посреди тесной камеры. В отличие от Робеспьера, его отнюдь не смутили грязь и смрад: Эжен их попросту не замечал. Все его органы чувств сосредоточились на бароне, который при его появлении не двинулся с места, продолжая сидеть в той же позе – прислонившись к стене и сцепив на колене озябшие руки.

– Я пришел, чтобы отомстить, – произнес Эжен фразу, которая уже давно перекатывалась у него на языке, подобно горькой пилюле.

– Я предвидел это, – Нуарсей кивнул головой, словно речь шла о чем-то совершенно обыденном. – Что ж, я готов: барон де Нуарсей всегда платит по счетам.

Эжен слегка растерялся. Все это время его настолько поглощала мысль найти и отомстить, что он совершенно не задумывался, как именно это сделает. И вот теперь его враг неподвижно сидит перед ним на грязном тюремном полу и вполне хладнокровно рассуждает о том, что его ждет, тогда как сам Эжен этого не представлял. В самом деле, что же он собирался сделать? Как-нибудь унизить барона?.. Изуродовать его?.. Убить?.. Эжен не знал и от этого медлил.

Наконец молчание нарушил барон.

– Учти, мой милый, нерешительность – худший из пороков. Раскаиваться в не содеянном человеку приходится ничуть не реже, чем в содеянном, – Нуарсей поднялся и, разминая ноги, неторопливо приблизился к Эжену. – Но, похоже, ты тоже подвержен этому всеобщему пороку... Так и быть, я помогу тебе, – с этими словами он вдруг резко размахнулся и ударил Эжена в лицо. Тот пошатнулся, в глазах у него потемнело (то ли от удара, то ли от вновь пробудившейся ярости) и, ощутив во рту солоноватый привкус крови, он почти инстинктивно бросился на барона. Завязалась борьба, в ходе которой Эжену пришлось убедиться, что его противник, как и прежде, намного сильнее. Вскоре Эжен был сбит с ног и обездвижен. Нуарсей навис над ним, крепко стискивая руки и не давая пошевелиться. У Эжена совершенно не было сил сопротивляться, и вдобавок на него напал очередной приступ кашля. Он задыхался, из глаз катились слезы, сквозь которые он вновь увидел столь хорошо знакомую ему усмешку на лице барона.

– Итак, мой мальчик, ты опять проиграл, – донесся до него словно издалека голос Нуарсея. – Ты даже не можешь позвать на помощь, и сейчас я легко мог бы убить тебя. Но ты мне все еще дорог – как воспоминание о былом.

– Лучше бы вы убили меня... – выдохнул Эжен, с трудом справившись с кашлем. Он чувствовал себя совершенно опустошенным и способным сейчас лишь на одно: закрыть глаза и умереть.

– Бедное дитя... – хватка барона ослабла, превращаясь в объятие. – Увы, ты не способен даже мстить... природа создала тебя для иного: твое предназначенье – подчиняться более сильной воле. Я понял это с самой первой минуты, как только увидел тебя, понял раньше, чем ты сам... Все время, проведенное вдали от меня, ты был глубоко несчастен, не так ли?

– Да, потому что вы изуродовали мою жизнь! – Эжен собрал остатки сил и попытался вырваться из рук барона, но даже сейчас ему этого не позволили.

– Нет, мой дорогой, ты несчастен оттого, что все закончилось. Имей смелость признаться хотя бы самому себе, что тебе вряд ли суждено испытать более яркие ощущения, чем те, которые ты пережил со мной. Не так ли?

– Для чего вы вернулись? Зачем дали арестовать себя? Чтобы вновь мучить меня?..

– Ты слишком много о себе возомнил, дитя, – барон негромко рассмеялся. – В истории с моим арестом ты совершенно ни при чем. Признаться, сперва я даже не узнал тебя. Нет, я просто решил испытать нечто новое. Побывать, скажем так, на грани, ощутить дух настоящей опасности. Увы, вместо этого упоительного духа мне, по милости республиканского судопроизводства, вот уже вторую неделю приходится вдыхать смрад полутрупов, гниющих здесь, в Консьежери. Но, повторяю, ты тут совершено ни при чем. Бедный мой мальчик, ты сам стал заложником этой новой власти, похожей на парикмахерскую машинку (за исключением того, что отхватывает людям не волосы, а целиком головы). Несчастное заблудшее дитя...

Эжен почувствовал на своей щеке легкое прикосновение губ Нуарсея, которые затем прижались к его виску. От этого у Эжена возникло ощущение, словно из него выпивают разум. Но, как ни странно, такое прикосновение подействовало расслабляюще.

– Каким ты был хорошеньким когда-то, – вздохнул Нуарсей, задумчиво гладя его лицо и едва ощутимыми касаниями обводя контуры губ, носа, глаз. – Прелестным, как девушка... Куда все это делось? Где эта трогательная нежность, свежесть, хрупкость? – скользящая по лицу Эжена рука коснулась давно не бритого подбородка и поспешно отдернулась.

Внутри Эжена как будто лопнула натянутая до предела струна, и неожиданно для себя самого он истерически разрыдался.

– Похоже, ты даже забыл, что такое наслаждение... – тихий глуховатый голос барона звучал участливо и немного печально. – Признайся, милый, сколько раз за все эти годы ты поддавался зову плоти? Была ли вообще у тебя близость с кем-либо? С женщиной? С мужчиной?..

Эжен молчал. С того момента, как он, искалеченный и истекающий кровью, очутился в доме Робеспьера, он вообще не помнил, чтобы к нему прикасалось какое-либо человеческое существо, если не считать профессиональных прикосновений лекаря. Даже простое рукопожатие вызывало у Эжена страх и отвращение. И вот сейчас те руки, которые когда-то проделали с его телом множество шокирующих вещей, опять касались его, расстегивая пряжки и пуговицы, прокрадывались под одежду...

Эжен вновь попытался высвободиться. Они возились на полу, сцепившись в объятии, не замечая ни холода, ни грязи, ни шныряющих крыс, и Эжен к своему смятению вдруг почувствовал, как его вновь охватывает почти забытая дрожь возбуждения...

Экстаза не было, было что-то вроде болезненной судороги, внезапно скрутившей его тело в тугую пружину.

– Браво, мой мальчик, а то я уже начал опасаться, что ты утратил всякую чувствительность, – барон убрал руку и, приподнявшись на локте, с каким-то странным сожалением взглянул на Эжена. – Похоже, ты наконец-то смирился со своим истинным предназначением: быть игрушкой в чужих руках. Жаль, произошло это слишком поздно...

Эжен молча отвернул лицо, стараясь избежать устремленного на него пристального взгляда барона. В ту минуту он не знал, кого ненавидит больше: Нуарсея или самого себя. Неужели барон прав и вся его воля ничего не стоит? Он столько лет мечтал о мести, и вот теперь, когда это стало возможным, одного прикосновения оказалось достаточно, чтобы вновь превратить Эжена в беспомощного пленника!..

– А впрочем, – тем временем задумчиво продолжал барон, – возможно, еще не все потеряно. Может, я вновь сумею сделать тебя прежним Эженом. В самом деле, если тебя подлечить и подкормить, к тебе вернется цветущий, здоровый вид, а с ним – былая красота. Не мешало бы также приодеть тебя... Куда девался твой вкус? И, скажи на милость, зачем ты носишь этот ужасный парик? Он тебе не к лицу. У тебя же чудесные густые волосы, к чему их прятать?.. – Нуарсей снял с Эжена парик и запустил пальцы в короткие черные волосы. – Право же, мой мальчик, ты совсем не безнадежен. Тебя еще можно спасти. И тебя стоит спасти. Пожалуй, мы могли бы бежать отсюда вместе. Что скажешь? Я успел вывезти в Австрию почти все свое состояние, но у меня нет ни родни, ни детей – никого. Я мог бы выдать тебя за своего дальнего родственника или усыновить... Эжен де Нуарсей, – медленно проговорил барон, вслушиваясь в звучание. – Хм... Пожалуй, не звучит. Тебе нужно новое имя. Давай подумаем, как бы тебе следовало назваться.

Эжен только криво улыбнулся.

– Я ведь не шучу, дитя мое, – сказал Нуарсей. – Я совершенно серьезно предлагаю тебе совместное бегство. Ты спасаешь меня от гильотины, а я тебя – от твоих якобинских дружков, от напудренного подонка в голубом сюртуке и его прихвостней, от санкюлотов в деревянных башмаках, от «Марсельезы», от декретов Конвента, от речей и маршей, от серости и убогости, от всеобщего равенства и братства... А потом я дам тебе свое имя и состояние. Можешь считать это предложением руки и сердца. В самом деле, я, как честный человек, обязан жениться после всего, что было между нами. – Нуарсей заулыбался, но неожиданно улыбка сбежала с его лица, и он, сжав руку Эжена все той же знакомой хваткой, настойчиво произнес: – Эжен, мы нужны друг другу, понимаешь ли ты это?

Эжен собрал остатки сил и отпрянул от Нуарсея.

– Я не знаю, кем бы стал, не повстречай я вас, – угрюмо произнес он. – Вы сделали из меня то, что вам было угодно. Но я не желаю этого! Не желаю зависеть от вас! Я хочу покончить с этой историей навсегда, вы слышите, навсегда! – отчаянно выкрикнул он.

Нуарсей печально вздохнул, но в следующую минуту лицо его вновь стало непроницаемым.

– Что ж, тогда у меня нет иного выхода...

Произнеся это, он вдруг с силой схватил юношу за горло и резко ударил головой о стену. Раздался глухой удар, тело Эжена беспомощно завалилось набок и осталось лежать неподвижно.

Несколько минут Нуарсей молча смотрел на дело своих рук.

– Бедный мальчик...– пробормотал он. – Надеюсь, я убил тебя... Это единственное, что я могу сейчас для тебя сделать.

Нуарсей покачал головой, а затем торопливо принялся стаскивать с Эжена одежду.

[3] Дюма Рене-Франсуа – председатель Революционного трибунала.