...Обычно Сен-Жюст предпочитал передвигаться по городу верхом, прекрасно зная, что в седле смотрится более авантажно, нежели на своих двоих или, тем паче, в окне наемного фиакра. Можно было бы, впрочем, обзавестись собственной элегантной коляской, но это было Сен-Жюсту не по карману, да и вообще, раскатывать в экипажах пристало только недорезанным аристократам и разбогатевшим спекулянтам, которых еще не успели вывести на чистую воду, а никак не юным героям революции. Посадка у него, впрочем, была небезупречная, но это могли распознать только знатоки и ценители, а простые смертные млели от восторга, когда видели гражданина Сен-Жюста в живописно развевающемся на ветру плаще проезжающим легкой рысью по улицам. Гражданки в чепцах с революционными кокардами поднимали на руки детей, чтобы они могли получше разглядеть героя, мальчишки, которые играли во дворах в «республиканскую армию против союзников-роялистов», кричали «ура», девушки томно закатывали глазки, жеманно хихикали и, взяв друг друга под руки, увлеченно делились впечатлениями от созерцания миловидного лица юного рыцаря революции, всегда озаренного победной полуулыбкой, а также обсуждали, на кого он взглянул и сколько раз. Таким образом, каждая поездка в Комитет, или в Конвент, или в Якобинский клуб превращалась для Сен-Жюста в маленькое триумфальное шествие и весьма поднимала ему настроение.
Но в последние дни он был не в настроении красоваться перед парижанами. Победная полуулыбка исчезла с его лица. У гражданина Сен-Жюста были неприятности, что сделало его относительно замкнутым и нелюдимым (мы говорим «относительно», ибо даже в таком состоянии Сен-Жюста нельзя было назвать в полном смысле замкнутым или нелюдимым). Теперь он либо ходил пешком, скрыв лицо воротником плаща, чтобы его поменьше узнавали, либо – как это, собственно, случилось в описываемый сейчас день – брал фиакр.
Трясясь в фиакре по давно не чиненной брусчатке, Сен-Жюст хмуро размышлял о том, что Робеспьер был как всегда прав, когда наставлял его: «Думай, что делаешь, Антуан. Всегда повинуйся рассудку, а не вдохновению свыше и прочей чепухе». Ах, если бы Сен-Жюст удосужился подумать как следует, прежде чем передавать ключ от камеры Нуарсея этому полоумному Эжену Деланэ!
А ведь он с самого начала не был уверен, что поступает правильно. У него было какое-то нехорошее предчувствие. Кто мог знать, на что способен этот тип, у которого и раньше-то было не все в порядке с головой, а теперь болезнь, по всей видимости, отшибла последние мозги? Ведь он мог, чего доброго, укокошить арестанта! Само собой, потеря была бы невелика, но у Эжена возникли бы серьезные проблемы. Тем более что Робеспьер с недавних пор явно взъелся на своего протеже (Сен-Жюст тщетно ломал голову, пытаясь понять, что же между ними произошло) и уж точно не простит ему ни малейшего нарушения закона. Оставшись один в своем кабинете, Сен-Жюст даже хотел догнать Эжена и отнять у него ключ, но потом махнул рукой (или, как наверняка назвал бы это Робеспьер, проявил малодушие и безрассудство).
И вот чем обернулась эта необдуманная авантюра с ключом! Лучше бы Эжен в самом деле прикончил своего бывшего барона – тогда еще можно было бы как-то замять это происшествие. Но произошла гораздо худшая вещь. Произошло то, чего не случалось, кажется, ни разу за все время существования тюрьмы Консьержери: побег заключенного. Замять такой скандал не было никакой возможности. Власти сразу начали чрезвычайное расследование и были полны решимости докопаться до истины любой ценой, тем более что происшествие выглядело действительно странным и породило массу слухов.
Вот что было известно доподлинно. Ночью гражданин Деланэ вошел в камеру к арестованному бывшему барону де Нуарсею и пробыл там около полутора часов, после чего якобы ушел. На следующий день караульные, заглядывавшие в камеру, видели укрытое плащом тело, лежащее у стены. Ни у кого не возникло ни малейшего сомнения в том, что это Нуарсей. Заключенного и раньше нередко видели в таком положении – опасаясь насекомых, чьих укусов не переносило его аристократическое тело, бывший барон предпочитал спать на полу, закутавшись в свой плащ. Но к вечеру тюремщики, встревоженные тем, что заключенный весь день пролежал, не шевелясь, и не притронулся к приносимой ему еде, вошли в камеру и, к своему вящему потрясению, обнаружили под плащом не Нуарсея, а гражданина Деланэ – без сознания и совершенно обнаженного. Последнее пикантное обстоятельство объяснялось, по-видимому, тем, что его одежда понадобилась Нуарсею для того, чтобы неузнанным выйти из тюрьмы. Караульные не задержали его, приняв за Деланэ (хотя, по их свидетельству, они заметили нечто необычное в облике уходящего комиссара – одежда сидела на нем плохо, как будто была не по размеру, да и походка явно изменилась). Кстати сказать, Нуарсей воспользовался не всеми деталями гардероба Эжена – на полу камеры нашли трехцветный шарф, которому полагалось быть на талии комиссара, а также сорванную с его треуголки кокарду. Когда Сен-Жюст впервые услышал об этом, то ощутил даже род уважения по отношению к Нуарсею, да и вообще все обстоятельства побега свидетельствовали о необычайной дерзости, изобретательности и хладнокровии преступника, что не могло не вызвать определенного восхищения. Сен-Жюст находил, что бывший барон был достойным противником республиканских властей и по этой причине заслужил жизнь. Робеспьер, похоже, считал по-другому. Он, непонятно почему, принял побег Нуарсея близко к сердцу и высказал пожелание, чтобы его держали в курсе как проводимого расследования, так и мероприятий по поимке беглеца. Однако порадовать гражданина Робеспьера было особенно нечем. Поймать Нуарсея было уже невозможно – побег открылся слишком поздно, и преступник успел замести за собой все следы. Расследование обстоятельств дела тоже застопорилось: единственным, кто мог бы рассказать все, как было, являлся Эжен Деланэ, а он не приходил в себя с того момента, как его нашли на полу камеры Нуарсея. Допрашивать его было бесполезно – он только бредил, заговаривался или вовсе проваливался в полное беспамятство. В конце концов к нему приставили врача и до поры до времени оставили в покое. Сен-Жюст как-то зашел к нему, постоял у его кровати, послушал его бред (ну и жуткие же вещи говорил этот малый!) и ушел, решив, что бедняга просто-напросто окончательно рехнулся. Врач сказал, что у Эжена сильный ушиб головы. «Оно и видно», – хмыкнул тогда Сен-Жюст.
Хуже всего было то, что могла каким-то непостижимым образом выплыть наружу правда о том, кто дал Эжену ключ от камеры Нуарсея. Ох, какой тогда будет скандал! А что скажет Робеспьер!.. Брр, лучше даже не пытаться вообразить себе это!
Сен-Жюст ехал в фиакре и размышлял, как вдруг его внимание привлекла уличная сценка. Вроде бы, ничего особенного – комиссар и двое национальных гвардейцев конвоируют арестованного. Впрочем, «конвоируют» – не то слово. Они его просто тащат чуть ли не на руках, потому что идти сам он явно не может. Что-то в облике этого несчастного показалось знакомым Сен-Жюсту. Он пригляделся, вздрогнул, крикнул кучеру, чтобы тот придержал лошадь, и, даже не дожидаясь, когда фиакр остановится, выскочил на мостовую.
– Ну-ка, что тут происходит? – грозно осведомился Сен-Жюст, заступив дорогу мрачному шествию. Он умел спрашивать таким тоном (перенятым у Робеспьера), что все вокруг начинали чувствовать себя виноватыми, независимо от того, была ли за ними вина или нет. Комиссар при виде Сен-Жюста съежился и испуганно зашарил по карманам, доставая ордер на арест и прочие документы, подтверждающие, что у них все по закону, национальные гвардейцы и вовсе явно хотели бросить все и убежать. И только один человек не обратил на Сен-Жюста никакого внимания – это был сам арестованный, бывший комиссар Деланэ. Он лишь на мгновение поднял на Сен-Жюста погасший взгляд, не отражавший ничего, и снова опустил его. Было видно, что он не узнал Сен-Жюста, да и вообще едва ли осознавал, где он и что с ним происходит.
– Что это значит? – повторил свой вопрос Сен-Жюст, в упор глядя на комиссара.
– Гражданин Деланэ арестован по обвинению в сговоре с врагом республики, – доложил комиссар.
– Вы что?! – ахнул Сен-Жюст. – Какой еще сговор?! Да кто мог выдумать такое?! Кто... – тут он осознал, что кричит на комиссара, который, вероятно, сам еще ничего толком не знает, а просто выполняет приказ, и, сделав над собой усилие, успокоился. – Но подумайте, как можно тащить его в тюрьму сейчас, когда он так болен? Вы что, не видите, в каком он состоянии? Неужели нельзя оставить его в покое хотя бы до тех пор, пока он не поправится?
– У меня был приказ, – ответил комиссар, вытягиваясь по швам.
– Приказ?! – Сен-Жюст снова разозлился. – Черт побери, кто мог отдать такой приказ, очень интересно! – он выхватил из рук комиссара ордер на арест. – Ну-ка, посмотрим, какая сво... – Тут он узнал внизу бумаги подпись Робеспьера и прикусил язык.
Молча Сен-Жюст вернул ордер комиссару и проговорил уже с куда меньшим гонором:
– И все равно я этого не оставлю, так и знайте.
Перед тем, как уйти, он неловко положил руку на плечо Эжену.
– Ты не бойся ничего... Я постараюсь что-нибудь придумать.
Эжен ничего не ответил. Едва ли он даже понял смысл слов Сен-Жюста. Ему уже было все равно.
Сен-Жюст направился прямиком в Тюильри – к Робеспьеру. Тот принял его, сидя за столом в своем кабинете.
– Максим, ты должен вмешаться! – с ходу заявил Сен-Жюст, нависнув над маленьким щуплым человечком, едва выглядывающим поверх наваленной перед ним кипы бумаг.
– Полагаю, ты говоришь о нынешнем побеге из Консьежери, – спокойно отозвался Робеспьер, недовольно поморщившись: от резких движений непрошеного визитера лежавшая на краю стола стопка листов посыпалась на пол.
– Я говорю об Эжене, Максим, и о том, что его теперь ждет!
– Его ждет то же, что и всех прочих преступников, изменивших революции и перешедших на сторону ее врагов.
– Ради бога, Максим, неужели ты действительно веришь в то, что сейчас говоришь?! – нетерпеливо возопил Сен-Жюст. Его невероятно раздражала и даже несколько пугала каменная невозмутимость Робеспьера.
– Я верю фактам, а они таковы: Эжен помог бежать заключенному и тем самым поставил себя вне закона. Он будет осужден по всей строгости, и я сам позабочусь о том, чтобы это произошло как можно скорее.
– Максим, ты ведь его друг! По крайней мере, я всегда считал, что вас связывают очень тесные отношения...
На скулах Робеспьера под слоем пудры проступило некое подобие румянца, и он резко возразил:
– Именно поэтому я не стану добиваться для него какого-либо снисхождения. Как известно, «если правая рука искушает тебя, отсеки ее, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну»...
– Библия?! Что это с тобой, Максим? – Сен-Жюст нервно рассмеялся. – Создается впечатление, что ты и впрямь борешься с неким искушением. Но пойми: сейчас речь идет о жизни Эжена! Поверь, не стоит слишком уж винить его за то, что натворил этот полоумный. Если хочешь знать, в этом есть и моя вина...
– Твоя вина? Что ты хочешь этим сказать? – брови Робеспьера изумленно поползли вверх над очками.
– Он сказал, что у них с этим Нуарсеем давние счеты, ну, вот я и посоветовал ему зайти в камеру и надавать голубчику тумаков...
– Непонятно, как ему удалось раздобыть ключ, – произнес Робеспьер.
– Эээ... кто знает... Может, дал взятку тюремщику, мало ли как... – глаза Сен-Жюста забегали и он поспешил замять этот щекотливый момент. – К тому же сейчас это уже не имеет особого значения, не так ли?
– Эжен обманул мое доверие, – сухо отозвался Робеспьер. – Разумеется, необходимо разобраться, каким образом он осуществил свой план. Однако его вина не вызывает сомнений, и это главное. А теперь, Антуан, я вынужден попросить тебя удалиться. Прости, но у меня сегодня масса дел. Встретимся в Комитете, надеюсь, ты не забыл, что сегодня обсуждается вопрос о реорганизации трибунала. Как раз сейчас я готовлю доклад.
– Максим, я ведь знаю, ты когда-то спас его. Неужели ты способен убить того, кому подарил новую жизнь?.. – тихо произнес Сен-Жюст.
Он попытался заглянуть Робеспьеру в лицо, но тот опустил голову, вновь погрузившись в изучение высившегося перед ним вороха документов.
Поняв, что дальнейший разговор бесполезен, Сен-Жюст повернулся и молча вышел прочь.
После этого разговора Сен-Жюст долгое время жил в настоящем страхе – в страхе, что откроется правда о ключе. Он боялся не суда, не тюрьмы, не смерти – он боялся позора, боялся быть объявленным врагом республики (и, главное, за что? всего лишь за то, что однажды сделал глупость! он ведь не хотел вреда республике!).
Но время шло, а загадка ключа не разрешалась, и Сен-Жюст мало-помалу успокоился, объясняя это про себя тем, что Эжен оказался порядочным человеком (хоть и тронутым) и не выдал своего невольного соучастника.
Он не знал и никогда не узнал, как все было на самом деле.
Эжен и не думал выгораживать Сен-Жюста. Впрочем, он не думал и о том, чтобы навредить ему. Во время следствия он машинально отвечал на задаваемые вопросы, говоря глухим невыразительным голосом и глядя как будто сквозь допрашивающего его комиссара, и по виду его было ясно, что он слабо осознает значение своих признаний и их возможные последствия. Чувствовалось, что после той ночи в камере Нуарсея он так и не пришел в себя и едва ли когда-нибудь придет.
Когда Эжен все так же спокойно и невыразительно, словно в полусне, рассказывал о своем пребывании в замке Нуарсея, писарь в ужасе отбросил перо и закричал, что не станет этого записывать, ведь эти показания все равно нельзя будет огласить в суде – там же будут присутствовать женщины и, возможно, даже дети.
– Запишите, что обвиняемый в замке бывшего барона де Нуарсея неоднократно подвергался издевательствам и половому насилию, – ответил на это комиссар, жестом остановив поток признаний Эжена.
– Удивительно, – пробурчал писарь, послушно выводя продиктованную фразу. – С ним такое проделывали, а он еще и помог этому аристократу бежать! Да я бы за такое этого самого бывшего барона, как только встретил, подвесил бы за...
– Ладно, ладно, – перебил его комиссар.
Эжен слабо улыбнулся и, глядя писарю в лицо, сказал:
– Что вы знаете об этом? Ничего!
Когда же в показаниях арестованного прозвучало имя Сен-Жюста, комиссар в панике побежал за председателем Трибунала гражданином Дюма, не решаясь без его одобрения доверить бумаге столь опасные факты. Дюма спешно явился на допрос и раз десять переспросил у Эжена:
– Вы сказали: гражданин Сен-Жюст? Вы уверены?
Так как Эжен, не понимая никаких намеков, не отказывался от показаний, Дюма велел записать все, что касалось Сен-Жюста, на отдельный листок (чтобы можно было, в случае необходимости, потерять его без ущерба для всего дела) и отправился к Робеспьеру за советом.
Читая показания Эжена о Сен-Жюсте, Робеспьер скорбно вздыхал и качал головой. Дюма следил за ним во все глаза, боясь упустить малейший знак. Он давно уже сработался с Робеспьером и знал, что прямых указаний от него никогда не дождешься, и остается только ловить намеки. В этом искусстве Дюма поднаторел изрядно и умел сходу определять значение каждого еле заметного жеста Робеспьера. Но в этот раз он терялся – Робеспьер никак не обнаруживал, чего он хочет. Не выдержав, Дюма стал сам перебирать варианты. Он намекнул, что в канцелярии Фукье-Тенвиля такой бардак, ну такой бардак – часто бывает, что теряются отдельные листы (и даже целые дела)... Робеспьер сухо ответил, что бардак в канцелярии общественного обвинителя – это очень плохо. «Мимо», – догадался Дюма и сделал еще несколько намеков подобного рода, но ни один из них не получил должного отклика.
Но вот, отойдя от стола, Робеспьер опустился на колени перед камином и принялся раздувать огонь.
– Гражданин Дюма, – сказал он, – будьте любезны, посмотрите, не найдется ли на столе какого-нибудь ненужного листочка бумаги на растопку?
«Наконец-то» – обрадовался Дюма и, скомкав лист с свидетельством против Сен-Жюста, протянул его Робеспьеру, и тот положил его в кучку едва тлеющей золы.
Председатель Трибунала удалился с чувством выполненного долга, не подозревая о том, что, едва за ним закрылась дверь, как Робеспьер тут же достал листок из разгорающегося огня.
Из того, что случилось, он вынес очень важный урок – никому нельзя доверять. Если даже Эжен, всем ему обязанный, его предал, то чего тогда можно ожидать от Сен-Жюста? Он не в меру самостоятелен – считает, что, раз всего добился сам, то никому ничего и не должен. Очень беспокойный юноша. Пока он хорошо себя ведет, пусть гуляет на свободе, но как только попытается взбрыкнуть – пусть пеняет на себя.
Робеспьер аккуратно разгладил полуобгоревший листок, на котором, тем не менее, можно было разобрать написанное, и спрятал в папку.
