Мой тихий сон, мой сон ежеминутный,

О. Мандельштам

~ Вступление ~

В твоих глазах полыхал странный огонь – нет, не ирония, не злость и не ярость были его источником. В тот момент, когда я понял, что именно я увидел, я больше не мог контролировать себя, заставить себя действовать с привычной четкостью.

Твоими глазами смотрела Жизнь.

Больная, отвергнутая. Затравленная, подобно твоему зверю...

Ты любил своего зверя, Жан-Франсуа. Ты не мог представить себе, как останешься без него, потому что между вами существовала странная мистическая связь...

В тот день, когда я наконец-то решился оставить твою сестру и идти отдохнуть, я еще не знал, что каким-то непостижимым образом твое сердце, пронзенное клинком Сильвии, связано было с сердцем Марианн узами не менее крепкими, чем узы, связывавшие тебя со зверем. Я вообще ни о чем не мог думать от усталости. Кажется, я проспал больше суток...

Спустя несколько дней мы – я и Марианн – покинули Францию. Я не был уверен, что захочу видеть эту страну и ее короля снова.

Может быть... потом.

Сплотившее нас чувство взаимной симпатии и своеобразного единения за время путешествия ослабло. Я был рад этому. Марианн слишком о многом напоминала мне. О том, о чем я всем сердцем желал забыть.

Моего брата со мною больше нет.

И стоило мне вспомнить об этом, сердце вновь и вновь обливалось кровью, а услужливая память подсовывала мне яркие цветные образы прошлого.

И его умные черные глаза, которые замечали даже то, что было тщательно спрятано... И легкую – спокойную и дружелюбную – иронию... И красоту заснеженных лесов и замерзших фьордов Новой Франции... Озеро... Озеро называлось этим странным звучным индейским именем, по звучанию которого я так скучал потом. Лай собак и веселые голоса друзей из родственного народу Мани племени. И – взгляд в глубину гор, далеких, окутанных сизокрылой дымкой. Золоченое полотно рассвета. И первая радость обладания... Свист крыльев цапли в недосягаемом болотистом краю и твой тихий смех у моего плеча...

«Нет ничего необычного или странного в мужской любви, беловолосый...»

Ты помнишь?

Ты сможешь видеть это снова – там?

Рядом ли ты еще?..

Что на самом деле происходит с человеком после смерти? Скажи мне, Мани!

Я открыл крышку.

Ветер развеял пепел и унес бессмертную душу Мани к дому Великого Духа, за пределы мира, на двенадцатый день после отплытия корабля из Кале... Мани наконец-то смог воссоединиться со своими умершими предками в бескрайних вечных угодьях.

~ 1 ~

В самом начале сентября 1767 года, сопровождаемый Марианн, я ступил на землю Америки второй раз в жизни. Дул северный ветер, и в воздухе уже чувствовался призрак дыхания ранней зимы.

– Мсье де Фронсак!

В голосе слышалась изрядная доля пьяного изумления, по которому я и определил его обладателя, не успев еще даже увидеть его.

– И я тебя приветствую, добрый Жак Калю.

Я всегда с симпатией относился к этому невысокому плотному мужчине. Родом он был из Франции, из Марселя. Прежде чем покинуть родные берега, чтобы своими глазами увидеть неведомую землю, он был великолепным плотником и очень много пил. Примерно этим же он занимался и на новом месте – был прекрасным плотником и очень много пил...

Мы обнялись.

– Я думал, вы не вернетесь, мсье... Отъезжая, вы так сетовали на отсутствие увеселений двора и суровые нравы поселенцев, которые не позволяют вам приволокнуться за чужой женой, что... – он оборвал себя на полуслове. – А где же ваш брат, мсье? Где наш добрый Мани? – теплые карие глаза скользнули взглядом по берегу.

Скребнуло по сердцу. Ставшей уже привычной болью.

– Мани не приедет, Жак.

Он посмотрел мне в глаза, и я кивком подтвердил ответ на незаданный вопрос. И, прежде чем он пустился в бесполезные извинения, чем смутил бы и меня и себя, я протянул руку Марианн, жестом приглашая девушку приблизиться. Она шагнула ко мне, нерешительно улыбаясь. Вот чем хороша Марианн, в отличие от остальных де Моранжьяс, так это тем, что в ней напрочь отсутствовали заносчивое чванство и предрассудки на тему происхождения того или иного человека...

На мгновение ко мне вернулось прежнее любование ее свежестью, дивным образом сочетающейся с красотой зрелой женщины.

– Жак, позволь представить тебе мадмуазель Марианн де Моранжьяс, – я положил руки ей на плечи. – Марианн, этот странный тип перед вами – один из лучших плотников и строителей этого края, Жак Калю...

Начало было положено...

Мне удалось устроить Марианн у одной моей знакомой, Алин де Ла Бриньи. В те времена, что я знал ее, она была замужем за покинувшим суету двора – когда я еще пешком под стол ходил – виконтом де Ла Бриньи. К моему прискорбию, за время моих странствий этот благороднейший дворянин скончался.

Что ж... Время не стоит на месте...

Я задержался в городке почти на два месяца. Находил себе все новые и новые неотложные дела.

Я боялся ступить под своды канадского леса без Мани. Я боялся, что тоска по нему раздавит меня, как какое-нибудь хлипкое насекомое, пока я остаюсь один.

Я смеялся, шутил... Я рассказывал свежие сплетни французского двора всем, кто спрашивал. Я с интересом выслушивал новости. В городке теперь в основном были англичане в связи с тем, что мы проиграли войну, и Новая Франция перешла под юрисдикцию Англии. Но это не мешало разношерстному населению прекрасно уживаться. Здесь, в новых, все еще неизведанных краях, политика не играла роли, когда нужно было выжить.

А потом вернулся Суар.

Был поздний вечер. Я развел огонь в небольшой жаровне, зажег пару свечей и занялся своими набросками. Их надо было разобрать и разложить по порядку. Сумерки, дни, ночи, утра... История Жеводанского Зверя в иллюстрациях...

Сардис... Хитрое лицо и пальцы, переплетенные между собой так тесно, что побелели костяшки. Я застал его таким в момент совещания, собранного в честь отбытия нашего славного капитана гвардии.

Молодой Тома д’Апшье... Красивый и настолько безыскусно очаровательный юноша... Мудрое и нежное сердце и еще более нежная кожа. Он нравился Мани. И мне тоже нравился.

Марианн де Моранжьяс...

Еще Томá.

Рисунки, на которых изображен вожак местной волчьей стаи – роскошный белый зверь. Помнится, они очень быстро нашли общий язык с моим братом...

Несколько набросков быта Жеводана. Людям несладко живется в этой местности. Этот гористый край неласков с чужаками, но и к местным жителям относится ничуть не лучше...

Лошади, дома, люди...

Сильвия.

Мани.

Его женщина-волчица. Не она ли стала причиной твоей смерти, брат мой возлюбленный?..

Изначальный набросок Зверя по описаниям очевидцев и выживших жертв нападений.

Конечный набросок, сделанный по памяти. И набросок, который я рисовал с мертвого зверя со снятой броней, стараясь представить, как бы он выглядел живым. Прекрасный гордый зверь... В землях Франции эти хищники перевелись уже очень давно в результате безжалостной охоты на них в средние века. Но по сравнению с африканскими красавцами они казались небольшими.

Жан-Франсуа де Моранжьяс.

Тонкий, натянутый, как струна лютни, как тетива лука... Всегда прищуренные, серовато-зеленые глаза – то презрительный, то немного удивленный, то пристальный и внимательный, а то и открыто насмешливый взгляд... И иногда откровенно призывный... Но ты должен был быть абсолютно пьян, когда позволял себе смотреть так.

Слишком много в тебе было недоброго напряжения... Bête... Bête du Gevaudan... Ma Bête du Gevaudan.

Я вздрогнул. Не от своих мыслей – для меня ничего не было пугающего или необычного в мыслях о мужчине. Настоящее наслаждение можно познать не только с женщинами... Этому, как ни странно, научил меня Мани, дитя природы и свободного ветра.

Звук, вырвавший меня из ловушки мыслей о Жане-Франсуа, послышался снова – словно кошачьи когти скребли по дереву.

Я встал и открыл дверь, вслушиваясь в хриплое мяуканье, ничего общего не имеющее со звуками, которые издает обычная домашняя кошка. Это был один из самых родных звуков для меня.

– Суар...

Рухнул на колени, лаская жесткий мех и зарываясь в него лицом.

– Ты все-таки пришел, старый разбойник...

Ручной лесной кот утробно рычал – так он высказывал свое ко мне расположение и радость от встречи – и терся мордой о мое платье, покусывал мои руки и пальцы.

Мы с Мани приручили его около шести лет назад совсем еще котенком. Мани поймал его где-то в лесу во время охоты и притащил в дом. Свою кличку он получил из-за того, что когда мурлыкал, звук получался ну точь-в-точь “bon soir”.

Мы часто брали его с собой на охоту. Высокий даже для лесной кошки, гибкий и сильный, Суар частенько вел себя почти по-собачьи, помогая нам бить дичь и выслеживать мелкого пушного зверя.

Я был рад, что он пришел. Ждал он меня или просто вернулся проверить место, где его всегда принимали с радостью, гладили и кормили молоком и свежим мясом, я не знаю. Но теперь я мог надеяться на то, что лес впустит меня беспрепятственно...

~ ~ ~

По возвращении меня ждала неожиданная, но радостная весть.

Марианн и молодой Бернар де Ларосс, наш бессменный доктор и весьма приличный мужчина, договорились о браке.

Познакомились они в Кале, еще летом. Бернар случайно встретился нам в городе. Он приезжал во Францию за какими-то медикаментами и записями, забытыми в родительском доме в местечке Форж... Уже по тем временам, когда мы еще только начали сближаться с Мани, Бернар был прекрасным врачом, настоящим энтузиастом своего дела, знающим его гораздо лучше старших своих коллег, несмотря на очень молодой возраст. Шесть лет назад ему было около двадцати четырех... Во многих вещах, я мог с уверенностью это сказать, ему можно было доверять, как себе. Кроме того – я доверял Марианн, крайне разумной и уравновешенной. Я прекрасно знал, что в брак этот она не бросается с закрытыми глазами, а вступает со спокойной уверенностью, все взвесив и обсудив с женихом заранее.

– Будете вы моим посаженным отцом? – с жаром вопросила меня мадмуазель де Моранжьяс вечером того же дня, что я вернулся из лесных своих странствий, длившихся почти месяц.

И, сжимая ее изящные и одновременно сильные руки провинциальной аристократки в своих, я поклялся ей в этом.

– Но не делаю ли я вам больно своей просьбой? – нахмурилась она.

– Нет, прекрасная Марианн, – я вздохнул. – Вы достойны лучшей доли, чем быть женой Грегуара де Фронсака, с детства влюбленного в природу и, кажется, по чьему-то недосмотру обвенчанному с ней. Я был бы вам слишком дурным супругом, хоть и сведущим в утехах супружеского ложа. Не пристало столь хорошенькой, умной и воспитанной девушке, как вы, носиться по лесам и полям, пусть и вслед за мужем.

– Так поклянитесь же мне и в этом тоже! – рассмеялась она.

Я с удовольствием поклялся.

Они обвенчались в местной церкви Св. Апостола Андрея день спустя после праздника Рождества Христова. И я самолично передал ее руку доктору де Ларосс. По праву посаженного отца я написал ее родителям, прося прощения и родительского благословения для их дочери. Сообщена мною также была и родословная славного Бернара, и названа его родня на тот случай, если они пожелают познакомиться с ними. К слову, о чете де Моранжьяс... Каким-то чудом им удалось избежать суда и выжить, хотя все остальные члена братства были казнены или отправлены на каторжные работы. В любом случае, меня это не волновало.

Впрочем, являясь человеком, который уже не единожды сталкивался с полным непониманием того, как кто-то может мыслить иначе, чем общая масса людей, я все же поражался тому, что Марианн, будучи уже далеко не в нежном возрасте, не может решать свою судьбу по своему усмотрению. Особенно после того, что ей пришлось пережить.

На второй день после венчания она рассказала мне о том многом, чего я никак не мог узнать, являясь гостем маркиза д’Апшье. Об отношении к ним – к ней и Жану-Франсуа – отца, о молчаливой покорности матери, которая только в фанатичной вере и находила пристанище. О том, что брат ее приехал из Африки в самом плачевном состоянии, причем не столько физическом, сколько духовном. Рассказала она мне и о странных, пугающих верованиях коренных жителей Африки, которые привез с собой Жан-Франсуа.

«Африка изменила его, Грегуар, – она отвернулась к окну. – Я не знаю, что случилось с ним там. Я не могу этого знать. Но оттуда он вернулся совершенно не тем, кто уезжал туда... Он называл имя – Йоруба. Но я не знаю, что это значило».

Отдельные кусочки мозаики, которые я все никак не мог собрать, стали на свои места в тот день.

Жеводан наконец-то отпустил меня...

Зима прошла спокойно.

Мы крепко сдружились с Марианн и Бернаром. Они даже сумели заменить мне семью. Напоили меня тем чувством дома, которое совсем уже было покинуло меня со смертью моего дорогого Мани. Я часто уходил из городка, забираясь в самые дебри канадских лесов. Когда я возвращался, я приносил с собой множество охотничьих историй и просто историй из жизни животных, за которыми я наблюдал, а уносил покой, тепло и уют чужого семейного счастья в своем сердце.

Так было и тем февральским вечером, когда я вернулся с одной особенно удачной охоты. Я стоял посреди гостиной и рассказывал, как смешно выглядят иногда брачные танцы волков, если удается подкрасться к ним достаточно близко, чтобы это увидеть. Отдельные их танцевальные па я даже показывал в лицах. Однако же, приличия ради, в присутствии Марианн я опускал некоторые подробности, щадя ее целомудрие... Помню, я совершенно одурел – не то от тепла, окутавшего меня словно огромное пуховое одеяло, не то от новости, которую Марианн вывалила на меня, как только я окончил свой рассказ. С совершенно серьезным выражением – столь свойственным милому ее лицу – она сообщила, что мне, по-видимому, вскоре придется стать крестным, как и полагается примерному старшему брату.

(Я, лишенный в детстве такой роскоши, как брат или сестра, очень берег наши отношения с Мани в первую очередь именно оттого, что он был мне братом. И к Марианн я относился по-братски с самого начала нашей жизни на американской земле. Именно поэтому я был так сильно удивлен и обрадован, когда она дала мне понять, что относится ко мне так же.)

Улыбнувшись, я оставил их ненадолго, поскольку во дворе меня ждали волокуши, где лежал подарок для Марианн. Вернувшись, я накинул на ее плечи легкую и теплую лисью шубку.

Какое это было удовольствие – видеть ее заблестевшие от радости глаза; цвет их потеплел от отражавшегося в них рыжего меха...

~ ~ ~

Весна 1768 года подарила нам незабываемые сырые ветры, мелодичное пение капелей, тяжелые облака, набухшие соками уходящей зимы, и целых четыре корабля за единственный месяц апрель.

Все их мы встречали с Жаком, стоя на пристани и покуривая крепкий голландский табак. Вообще-то я давно оставил эту привычку, но этой зимой вновь вернулся к ней. Старые (зачастую вредные) привычки – они как женщины...

Тот корабль был особым. Это было огромное судно, оснасткой, водоизмещением и высокой кормой напоминавшее испанский галеон.

На материк, который я уже привык считать своим, прибыли новые люди, говорившие с парижским акцентом. В большинстве своем это были рабочие, ремесленники, но находилось среди них и несколько опальных и ссыльных дворян.

Жак ликовал, узнав, что в трюмах красавца-корабля помимо груза муки и крупы содержался немалый запас забористого шотландского виски, совершенно незаменимого здесь зимой.

Впрочем, я почти не слушал радостных возгласов своего друга. Я смотрел на одного из пассажиров – высокого тонкого мужчину, легко прихрамывавшего на одну ногу. Что-то показалось мне в нем знакомым, и я невольно сделал несколько шагов по направлению к нему, и тут он повернулся в мою сторону, словно почувствовав, что его разглядывают. Взгляды наши встретились. И скрестились, словно клинки.

Непрошеное воспоминание...

Как я стоял на коленях в мрачном подземелье, полном странных, незнакомых и знакомых, предметов и запаха смерти, а передо мной лежал тот великолепный зверь... И я мог видеть совершенно отчетливо всю несуразность и одновременно функциональность его брони – из железа и шкуры другого животного. И в янтарных глазах, затуманенных болью и тенью близкой смерти, что все ходила рядом – и все мимо своей цели, стыло страдание. И у него была чудесная золотистая шерсть – там, где это можно было разглядеть под маскарадным одеянием...

Зверь умирал – мы слишком тяжело ранили его...

Я пристрелил его с первого раза и долго еще сидел рядом, наблюдая, как старик снимает с него тяжелую броню. У обоих у нас по щекам катились слезы... А когда я увидел зверя в его первозданном виде, я не смог удержаться и гладил его золотую шкуру, пока не остыло тело, думая... О чем я думал тогда?

Воспоминание пришло и ушло, оставив меня стоять на причале и смотреть в глаза моего Зверя из Жеводана.

Мы так и стояли, мало обращая внимания на суету и толкотню вокруг. А потом уголки его губ дернулись, складываясь в знакомую мне до боли улыбку, полную отчаянной дерзости, и Жан-Франсуа шагнул мне навстречу.

– Фронсак!

– Де Моранжьяс...

Спустя примерно час мы были в моем доме. Я и сам не знаю, почему притащил его к себе. Отчасти потому что представлял себе последствия его неожиданного падения на голову Марианн, которой в ее положении такие сюрпризы были совсем не ко времени. Отчасти, стыдно признаться, меня одолевало жуткое любопытство относительно его намерений. Все это и привело к тому, что я с некоторым замиранием сердца распахнул перед ним дверь своего дома и пригласил войти.

Жан-Франсуа оглядывался совершенно по-кошачьи – с этаким своеобразным, замечательно искренним интересом, инстинктивно определяя свое место в доме. Я молча готовил чай – напиток, к которому я пристрастился в Англии, – с медом и лимоном, давая ему возможность спокойно осмотреться. И, конечно же, будучи от природы любопытным, как истый француз, я старался ничем не выдать снедавшего меня лихорадочного интереса и волнения. Жан-Франсуа только присел на постель (признаться, кресел в нашем с Мани доме не водилось никогда, и я подозреваю, что де Моранжьяс просто побрезговал нашими довольно грубо сколоченными табуретами), когда с совершенно разбойным видом в дом ворвался мой здоровенный котяра. Видимо, решил, что творится что-то примечательное. Впрочем, в этом он был прав.

– Суар, – тихо сказал я. – Это наш гость. Его зовут Жан-Франсуа, и его не надо есть.

Кот моргнул на меня своими дикими зелеными глазами и хозяйской походкой, загнув хвост подковой и слегка вздыбив шерсть на загорбке, направился к гостю.

Сказать, что дальнейшее удивило меня – значит, не сказать ровным счетом ничего. Жан-Франсуа опустился на колени перед Суаром и протянул к нему руки. Меня поразило, что обе. Еще больше поразило отсутствие перчатки на искалеченной правой руке. Суар же и не думал кидаться на него за эту вольность, хотя кому угодно еще не простил бы такой промашки. Он обнюхал руки Жана-Франсуа, придвинулся ближе, обнюхивая его губы, глаза, волосы, шею... В следующий момент мужчина, под моим злым взглядом, гладил предательски мурлыкающий клуб меха. И улыбка на его лице была улыбкой счастливого человека. Такого выражения лица я не видел у него никогда.

Я разлил чай по чашкам и поставил их на стол. Подошел ближе к этим двоим. Де Моранжьяс поднял на меня сияющие глаза.

(Dame! Как же он был красив в этот миг!..)

– Не рассчитывал встретить в этой варварской стране такого кота...

– Оставь его и иди пить чай! – против воли я сказал это гораздо более резко, чем собирался изначально.

– Ревнуешь, Фронсак? – его лицо мгновенно приняло то самое ехидное выражение, за которое его так ненавидели люди Жеводана.

Я не отреагировал, вовремя вспомнив, что это было любимой привычкой Моранжьяса – выводить людей из себя колкостями, различного рода саркастическими намеками...

– Садись за стол, – спокойно сказал я.

Он поднялся с пола, напоследок ткнувшись носом в Суара. Снова окинул взглядом мое обиталище довольно красноречивым взглядом.

– Да, это не родовой замок маркизов д’Апшье, и даже не берлога де Моранжьяс, – кивнул я, досадуя на себя за то, что не удержался от колкости. – Но здесь есть все, что нужно для жизни.

Он лишь хмыкнул, садясь пить чай.

Надо же... Я почти успел забыть эту неспешную кошачью вкрадчивость его движений...

И грациозность его рук. Удивительно – почти чудо, я бы сказал, – но львица не повредила сухожилия его руки, и он прекрасно владел ею. Долго его руку я не разглядывал. Я помнил каждое слово разговора между ним и его сестрой, в точности переданного мне Марианн, словно присутствовал при нем.

Жан-Франсуа – этот красивый, сильный, умный, опасный (и иногда, признаться, томный) мужчина – считал себя никчемным проклятым уродом...

– Что привело тебя сюда? – спросил я, глядя ему прямо в глаза, как если бы он был хищным зверем и от моей способности не отвести взгляда зависела моя жизнь.

– Я не ожидал встретить тебя здесь, – отозвался он.

Это была ложь, и я прекрасно это понял. И я понял, что он прекрасно об этом знал. Я уезжал вместе с Марианн. Ее родители были поставлены в известность, что мы отплываем не в Африку, как я собирался когда-то, а в Северную Америку. У Марианн были свои причины изменить решение, в первую очередь из-за брата, а что касается меня... Мне необходимо было вернуться в Америку, чтобы обрести утраченное душевное спокойствие. Не говоря уже о том, насколько мне не хотелось быть хоть в какой-то степени связанным с Его Величеством из-за той свиньи, что он мне подложил в связи с этой историей в Жеводане.

– Хм... А мне кажется, что наиболее логичным было бы предположить, что я тоже здесь. Ведь ты приехал увидеть Марианн? – странно, я почему-то злился.

Он кивнул.

– Для чего? Она не желает вспоминать о тебе.

– О, вот как? – его брови приподнялись, создавая хорошо мне знакомые мимические морщинки на лбу. – Полагаю, я могу узнать, как идут дела у моей сестры, по праву родственника?

– У нее все в порядке...

(Зачем я это говорю?)

...Она вышла замуж за уважаемого человека и ожидает от него ребенка. Она счастлива...

(Что я творю, черт меня возьми?!)

...и довольна.

Губы Жана-Франсуа сложились в коротенькое выразительное «о». Еще один знакомый жест.

– По крайней мере, могу я услышать это от нее?

Я долго смотрел в его глаза, от злости ставшие темно-изумрудными. И чем дальше я смотрел в эти глаза, тем больше мне хотелось, чтобы он остался здесь.

Такова была для меня необъяснимая колдовская притягательность этого человека...