Посвящается Таэлле
Каждый день был немного длиннее и, казалось, даже теплее – но ночи оставались по-прежнему холодными, а перед рассветом водяная пыль, висевшая в воздухе, только сгущалась. Постоянные, но несильные порывы ветра, дувшего с моря, не могли рассеять завесу мелких, невидимых капель, пропитавших сыростью палатки, плащи, доспехи, волосы... Факелы плохо разгорались и быстро гасли; тусклые и размазанные, как растекшиеся глазки яичницы, огоньки масляных фонарей с трудом рассеивали туманную мглу. Правда, сейчас эта надоевшая морось не раздражала его – она даже успокаивала, мягко прикасаясь к вискам и усталым подрагивающим векам. За прошедшие десять дней он засыпал раза три, просыпаясь с одной и той же мыслью: «Нельо очнулся, а меня не было рядом». Почему-то это казалось очень важным.
Он прошелся совсем немного – только чтобы отогнать вновь нахлынувшую подобно невидимой медленной волне дремоту. Его шатер находился в центре лагеря, дозорные охраняли только ров и частокол, если не считать более дальних постов, так что вокруг не было никого. Эльдар давно разошлись по палаткам – отдыхали, спали, кто-то уже готовился к утренней страже, разжигая маленькие очаги, заваривая квенилас... Он различал позвякивание посуды, шорохи кож, тканей и стальных колец – кто-то снимал доспехи – и мерные движения точильного камня. Но в его шатре было по-прежнему тихо.
Тихо, серо, тускло было и у него на душе – как в раскинувшемся над Хисиломэ низком небе грязно-землистого цвета. Уже скоро оно посветлеет и опустится еще ниже.
Он вернулся к шатру и стоял, не решаясь войти, прислушиваясь, не донесется ли чуть более громкий вздох, скрип кровати, шелест длинных волос по подушке. Ничего. Он знал, что увидит внутри Амбаруссар, неподвижно сидящих на его собственном ложе, застеленном старым плащом и шкурами. Кто-то из близнецов держит левую руку Нельо, другой прикладывает пропитанное травяным отваром полотно к его лбу. Оба обернутся, когда он войдет, – и опустят глаза, отчаянно пытаясь спрятать все ту же безмолвную просьбу.
Только Морьо два дня назад сказал об этом открыто:
– Ты и так совершил больше, чем по силам одному эльда. Но никто другой не сможет вернуть его фэа.
* * *
В тот день, такой же бессолнечный, Майтимо исчерпал свои последние силы – как только орел повернул на запад, удаляясь от загудевшего, подобно улью, наполненному черными осами, укрывища Моргота, он впал в забытье. Финдекано укрыл его плащом и попытался согреть, прижимая к себе обеими руками, чувствуя, что они не упадут с орла, который летел медленно и ровно. Они сидели как раз между огромных крыльев, – их редкие взмахи были такими осторожными... Лицо Нельо, как и все его тело, выглядело обескровленным – белым, с едва уловимым оттенком синевы, – настолько, что вспомнились ледяные холмы Хэлкараксэ. Но он был жив, сердце билось, кровь пропитывала полотно повязки, стянувшей правую руку. Орел снизился у восточного берега Митрим – в тумане виднелся частокол и движущиеся огоньки факелов. Финдекано и не заметил, что уже смеркалось, – он не смотрел на небо и землю, во всем положившись на огромную птицу, в глазах которой еще там, у Тангородрим, разглядел мудрость и сострадание. Он видел лишь Майтимо, пытаясь поддержать его не только руками – всеми силами разума и души. Туман стелился над озером, медленно полз к земляному валу, просачивался сквозь частокол – и подбежавшие эльдар из дружины Турукано казались ненастоящими, призрачными, пусть и были в двух шагах. Все отдалилось, словно собственный сон окружал его. Все, кроме ставшего в темноте еще белее узкого худого лица, прекрасного и неподвижного, как поднимавшийся в небо острый серп Исиля.
Он не спрыгнул – осторожно соскользнул на землю по опущенному крылу, прижав к груди свою ношу – еще крепче и еще бережней.
Финдекано не чувствовал тяжести, усталость настигла его лишь у входа в палатку – навалилась, словно воздух превратился в камень, давивший на плечи и не позволявший дышать. Он еще успел увидеть, как отец и брат поддерживают его – их обоих – и укладывают Нельо на уже подготовленное ложе.
Потом... Майтимо несколько раз открывал глаза, но не возвращался. Он позволял поить себя квенилас и перепелиным бульоном, чувствовал, когда целители прикладывали смоченное бальзамом полотно к покрытым струпьями ранам и ожогам – не стонал, только сжимал зубы и все его тело напрягалось. На это страшно было смотреть, в такие мгновения Финдекано снова видел Нельо висящим там, умоляющим положить конец его мучениям. Но он смотрел, нетерпеливо ожидая, пока все уйдут, чтобы снова, в который уж раз взять в ладони его лицо, прикоснуться губами ко лбу, покрытому холодной испариной, и, закрыв глаза, пытаться вернуть. Чувствуя только, как он уходит все дальше и дальше.
Майтимо. Мой свет, разгоняющий тьму. Вода, которая очищает и утоляет жажду. Огонь, что сжигает фэа дотла и переплавляет пепел в струну, тетиву, нить, звучащую тысячей невозможных, неизъяснимых мелодий. Я так хочу, чтобы ты их услышал – все, и открыл мне свои. А потом мы соединим их, и...
* * *
Амбарусса встал, когда он откинул тяжелый кожаный полог, мокрый снаружи и теплый внутри – в небольшой палатке были поставлены три жаровни. Амбарто все так же сидел, опустив голову, стараясь согреть в ладонях неподвижную белую кисть.
– Он все такой же холодный, Финдекано.
Младший близнец хотел сказать что-то еще, но Питьо покачал головой.
– Пойдем, Тельво.
Оба вышли – опять безмолвно попросив о том же.
Что, что и как я могу сделать?
Ожидаемых чудес не существует. Чудо сваливается с небес и отрывает от земли, когда не ждешь его, балансируя на лезвии между двумя сторонами клинка – отчаянием и надеждой. Он попросил тогда Короля Мира, будучи на грани безумия, – дать знак, направив стрелу, чем-то помочь, что-то сделать – но не оставлять их так. Он не смог бы убить Майтимо – и не только потому, что стрела не взлетела бы так высоко, а сам он не был способен подняться по почти отвесной стене. И уйти от Нельо он тоже не смог бы.
Но такое неповторимо. Сейчас он может рассчитывать только на себя.
Финдекано знал, что Нельо закрыт, и уже не пробовал пробиться сквозь завесу его аванирэ – она была плотной и гибкой, как стальная пластина в волос толщиной. Когда его пытали, эта преграда, должно быть, раскалялась докрасна, но выдерживала. А теперь она была холодной – фэа Майтимо, возможно, парила над недвижными черными водами Эккайи, там, где было ни боли, ни Клятвы, ни страшных воспоминаний. Остается ли память у врат Чертогов Ожидания? Ведь он еще не вступил туда, он дышит, и сердце бьется...
Оставалось снова и снова звать его, чтобы он услышал и захотел вернуться.
Нельо.
Майтимо не любил свое отцовское имя – неяркое, безлично-торжественное, означавшее «Финвэ Третий». Феанаро отметил им старшего сына, давая остальным более подходящие, «говорящие» о них имена. Но оно не могло не повлиять на него, сделав серьезным и нередко молчаливым уже в детстве, никогда не отказывавшимся от ответственности за проступки и шалости младших братьев.
А вот Финдекано это имя нравилось, хотя он почти никогда не называл так вслух лучшего друга. «Нельо» было для долгих откровенных речей, которые он придумывал, но никогда не произносил, для ненаписанных писем и одинокого жаркого шепота в серебряной тишине часов Тэлпериона. Это имя, ни для кого не слышное, сотни раз слетало с его потрескавшихся губ вместе с облачками пара, когда они шли через Хэлкараксэ, оно стало его боевым кличем в землях Эндорэ, – снова произнесенное беззвучно, незаметно для других. Имя, похожее на неслышный с земли взмах крыльев огромной огненной птицы. Это имя было частью Майтимо Руссандола – его друга, брата, любимого. Такой же частью, как медные кудри, – сейчас, в тусклом свете остывающих углей, они казались черными с отливом в багрово-красный; как улыбка, едва обозначенная в углах губ, но преображавшая лицо – оно становилось открытым и таким близким, что Финдекано в который уж раз решал признаться, но что-то всегда останавливало. Теперь же он не мог остановиться – это было все равно что повернуть назад с того пути, на который он ступил когда-то в Амане, повторяя про себя слова, произнесенные его отцом: «Ты будешь вести, а я следовать». Старший сын Нолофинвэ не только обратил эту клятву к другому эльда, но и вложил в нее иной смысл.
– Нельо. Пусть ты не слышишь меня, но, может быть, чувствуешь? Я пойду за тобой и буду с тобой всегда и всюду – даже за вратами смерти. Но ты не уйдешь туда сейчас. Прошу, умоляю, требую – живи, Нельо.
Финдекано вдруг снова почувствовал то, что пришло к нему когда-то в Амане – ощущение полета, когда он стоял у самой кромки обрыва над морем, балансируя на узком гребне скалы, и не было ничего, кроме синевы вверху и внизу, и ветра, и голоса Майтимо: «Стой, где стоишь, я сейчас буду рядом, я иду к тебе...»
И теперь, как тогда, тело потеряло вес, и все стало возможным и нетрудным.
Быстро, чтобы не успеть передумать, Финдекано наклонился и поцеловал Майтимо.
Только прикоснувшись к его сухим холодным губам, почти мгновенно, – но успев поймать уже улетавшую из мира живых душу и каким-то непостижимым образом вдохнуть обратно в его роа – вместе с собственным светлым и яростным безумием, наполненным силой полета и отрицавшим невозможное.
Роса Золотого Древа. Сладкий огонь. Жизнь. Ветер. Весна. Финдекано.
Майтимо открыл глаза – золотые, как свет Лаурелина, захотел что-то сказать – и не смог, закашлялся. Квенилас был еще теплым – наверно, близнецы заварили...
– Долго я спал?
– Девять дней... нет, десять.
Усадив Нельо с помощью подушек и свернутых плащей, Финдекано быстро и сбивчиво начал говорить, что все его братья живы, они на той стороне озера, что Амбаруссар только что ушли...
– Постой, – Майтимо попытался взять его за руку, но лишь задел обрубком запястье, – ах, да... Что это?
Уходя, близнецы закрыли за собой вход в шатер, но узкой щели хватило, чтобы по одеялам, шее, лицу Майтимо пролегла золотистая полоска.
Финдекано бросился к выходу, откинул полог – сияние ворвалось внутрь, словно порыв ставшего вдруг видимым золотого ветра из покинутых ими краев.
– Это Анар. Солнце. Разве ты не видел его... там?
– Видел, конечно. И – радовался, даже забывая, где я и что... – он осекся, и Финдекано захотелось ущипнуть себя, и побольнее. Майтимо улыбался – едва-едва, уголками губ, как когда-то в Амане.
– Но сейчас этот свет – другой, – вымолвил Нельо, устало откидываясь на подушки. – Ты никуда не торопишься, Кано?
– Нет. Конечно, нет. Здесь, на северном берегу, есть мой отец и брат, а у твоих – Макалаурэ. Я никуда не уйду, Майтимо. Я буду с тобой.
– Анар, – медленно, словно привыкая к этому слову, произнес Майтимо Нельяфинвэ Руссандол, глядя на своего друга, который не знал, что говорит он уже не о взошедшем над Ардой светиле.
