Все повторяется и все неповторимо, а жизнь кончается.
Кардинал Сильвестр (Вера Камша, «От войны до войны»)
1.
На какое-то время он действительно почувствовал себя простым смертным – пусть и очень искусным, спокойно наблюдающим, как очередной противник падает, захлебываясь ругательствами вперемешку с кровью. В сотнях, тысячах романов и исторических хроник пишут: «Он и не заметил, как все закончилось – враги были повержены, и победитель остался наедине с усталостью, навалившейся на плечи подобно мельничному жернову». Одинокий едва не усмехнулся. Не усталость, а растерянность мельтешила перед его лицом – словно рожденная в клетке птица, выпущенная на волю. Тот, кого он спас, был жив, – но чтобы поставить его на ноги, простого смертного не хватит. Конечно, сил в этом молодом теле достаточно, умелый лекарь сможет помочь, справится, но сначала надо перевязать раны и найти этого лекаря. Одинокий уже опустился на липкий от крови паркет и приготовил кинжал – разрезать черный колет раненого.
Шаги на лестнице – тихие, но уверенные, и явно не женские. Шел один человек – пока, Одинокий чувствовал – внизу есть еще люди. Он знал, что поднимавшийся по лестнице не опасен раненому.
«Сейчас не опасен», – добавил он про себя, увидев холодное бледное лицо и руки – уверенные, властные, как и шаги, и взгляд, и негромкий голос человека в черном облачении олларианского священника. Тот не видел Одинокого, все же применившего силу.
Конечно, Его Высокопреосвященство Сильвестр, кардинал Талига, – он услышал и слова, и мысли о нем стражников и врача, – проведет расследование и вынужден будет смириться с мыслью, что неведомый спаситель Рокэ Алвы, герцога Кэналлоа, покинул дом чуть раньше, чем сам он вошел в особняк на тихой улице в приличном квартале. По-прежнему невидимый, Одинокий вышел из дома, где у входа взволнованно переговаривались слуги кардинала и солдаты столичного гарнизона.
* * *
Скалы Дэсперы и воды Каоссы постоянно ведут бой – река разбивается об утесы, подтачивает их, упорно завоевывая ценнейшую добычу – алые рубины, знаменитые звезды Кэналлоа. Там же, где вода и скалы устают сражаться – горы обрываются, и река успокаивается, разливаясь огромным, длинным и широким зеркалом южного неба. Маленький городок, где скалы сдавались, побежденные бесконечным упрямством вод и ветров, назывался Каоссой – по реке. Самая приличная гостиница, конечно же, носила гордое имя «Звезда Кэналлоа». Молодой человек в широкой черной рубашке, распахнутой на груди, стоял у окна на втором этаже – летний вечер наполнял комнату мягкими лиловыми тенями, и его лицо тоже смягчалось, казалось совсем юным и обманчиво-безмятежным. Рядом с ним на подоконнике стояла большая гайифская шкатулка с откинутой крышкой, доверху наполненная бумагами, исписанными одним и тем же мелким угловатым почерком. Услышав шаги в коридоре, молодой человек закрыл окно и резко задернул темно-синие шторы.
«Я буду ждать в «Звезде Кэналлоа» три дня, и ни часом больше. Каждый раз ты говоришь, что это последняя встреча, – и каждый раз я не верю. Логично, не правда ли? Я не верю ни в Создателя, ни в Леворукого, ни в блаженство уготованных праведным Рассветных садов, ни в терзающих грешников закатных тварей – слухи обо мне правдивы. Вера – прибежище слабых, теплое одеяло, в которое они кутаются с головой, рассчитывая, что она убережет, защитит их дрожащие тельца и сердечки. Уверенность – вот более подходящее слово для нас. Покуда мы живы, – сколько бы ты ни упрямился и ни говорил, что стар, немощен и не желаешь быть посмешищем для меня и для себя самого, – я уверен, что это просто кокетство, дорогой мой. Ты пишешь – я вновь и вновь соблазняю тебя. Может быть, так и есть, так и было. Каждый раз, кроме первого. Недавно я думал об этом в своем парке, у фонтана, где люблю бывать даже зимой, зная, что никто не осмелится подойти, разве что по очень важному делу, – и маленький, сверкающий всеми оттенками радуги, кусочек времени посвящаю воспоминаниям. Я ныряю в них, как в горьковатую, но такую теплую, мягко подталкивающую к поверхности морскую воду...
Кардинал Диомид был для меня идеалом – я ловил каждое его слово, некоторые фразы даже записывал в оклеенную черным сафьяном книжечку. Он догадывался, да что там – знал об этом и не раз жестко говорил: «Ты еще очень молод, Квентин, но все же пора тебе усвоить – будешь оглядываться слишком часто назад – не увидишь того, что поджидает впереди». Да, из-за него я стал тем, кем стал, отбросив мечты о спокойной, далекой от суеты двора карьере сьентифика и избрав удел начинающего клирика. Конечно, на духовном поприще мое происхождение помогло сразу же, глупо было бы это отрицать – но без уроков Диомида я, скорее всего, очень быстро вернулся бы к наукам.
Дворец герцогов Кэналлоа не поразил меня – я уже не раз бывал при дворе, да и родительский дом не был ни рассыпающимся замком, вроде надорского гнезда Окделлов, ни безвкусно-роскошным жилищем каких-нибудь Манриков – Дораки все же изначально были Людьми Чести, кровными вассалами Повелителей Молний. Конечно, дворец Алваро Алвы сразу же показался иным; талиг звучал в этих стенах как-то грубовато, и для полного ощущения, что находишься в другой стране, не хватало только подушек на полу, кальянов и морисских танцовщиц в прозрачных одеждах. Но это не произвело на меня особого впечатления. Другое дело – хозяин дворца.
Ты походил скорее на Повелителя Скал, чем Ветров, – высокий, могучий, с крупными и резкими, словно окаменевшими, чертами лица. Только глаза жили – черные, блестящие, внимательные, и в то же время – смотревшие немного в сторону.
– Алваро, мне снова нездоровится, но план завтрашнего заседания Совета я набросал. Детали обговорите с Квентином – очень толковый юноша, он думает быстрее, чем говорит, – Диомид вышел, опираясь на руку врача, с некоторых пор сопровождавшего его повсюду.
– Ценное качество. Гораздо лучше, чем наоборот, верно? Поэтому вы так молчаливы? – твой голос уверенно заполнил кабинет, отражаясь от стен, потолка, даже от холтийских ковров на полу.
– Соберано Алваро, прослыть неразговорчивым, а значит, скрытным – еще хуже, чем считаться легкомысленным болтуном. Это не добавит популярности.
– А вас она волнует, друг мой? Вы же лицо духовное. Ах да, вы постоянно вращаетесь при дворе, где столько соблазнов, даже для клирика. К тому же вы так молоды... Что для вас важнее всего, ответьте, не раздумывая?
– Соглашусь с Его Высокопреосвященством Диомидом – важнее всего сбалансированный бюджет.
Ты смеялся так легко и искренне – трудно было поверить, что передо мной сидит упрямый и жестокий герцог Кэналлоа, почти открыто ненавидимый королевой Алисой и всей сворой Людей Чести. Ты стал моложе и еще красивее, и пламя в черных глазах плясало уже не от свечей – оно шло изнутри, и у меня кровь прилила к холодным вискам и запястьям.
Вино появилось незаметно – твои слуги были безмолвными и бесшумными, как тени.
– «Девичья слеза» – легкое, ароматное, пронизанное солнцем моей родины, – ты заговорил тише, когда еще одна свеча погасла. Их осталось только две, и уже не слуги – лишь темные, но при этом теплые, уютные тени окружали нас, словно черные облака, придвигаясь к креслам и столу. Ты не сливался с ними, несмотря на черные одежды, – ты был ярким, горячим, – я чувствовал за плотным занавесом напускной иронии что-то невероятно новое, прекрасное до жути, до слепящего глаза света. Я выпил не больше половины бокала – и снова молчал, потому что ты заговорил о Кэналлоа. И я плыл в потоках горячего дыхания Багряных земель, летел над красными, потрескавшимися от зноя плоскогорьями, купался в обжигающе холодных горных водопадах, лежал на влажном песке под полуденным солнцем, и неторопливые волны щекотали мне ноги, а жаркий ветер гладил волосы.
Потом был холтийский ковер, и порванная ряса, и мое неожиданно громкое «Да!» – хотя ты ни о чем не спрашивал, вообще не говорил ни слова, только дыхание стало частым, – и сердце твое так стучало, я чувствовал, слышал это, даже когда твоя грудь не прикасалась к моему наконец-то горячему телу... Я ведь мерз с детства – никакие сковородки с углями, которые слуги вечером подкладывали под одеяло, не могли отогреть коченевшие пятки и ладони.
Зачем я пишу это сейчас? Чтобы еще раз напомнить, чтобы убедить тебя, что всегда вижу тебя таким же? И сам становлюсь мальчишкой, когда мы остаемся вдвоем, и ты снова не можешь ждать и разрываешь мою одежду, а потом, словно опомнившись, смущенно просишь позволения, и я в который уж раз говорю: «Да».
Алваро, пора привыкнуть, что мы всегда будем вместе, сколько бы бье нас ни разделяло. Прошу тебя уничтожить это письмо».
Молодой человек резко обернулся к двери. Вошедший не поздоровался – молча сел в жесткое кресло, обитое алвасетской кожей, скрестив руки на груди – так, что узкие кисти исчезли в складках черного облачения. Он словно не обратил внимания на мгновенную вспышку в синих глазах стоявшего у окна.
– Благодарю вас, что прибыли, Ваше Высокопреосвященство. Я не успел поблагодарить еще за мое...
– Тут я ни при чем, – ответил кардинал. – Кто-то побывал в доме до моего прихода, Рокэ. Он и спас вас, обезвредив оставшихся головорезов, – скорее всего, вы тогда уже были без сознания. Я прибыл, чтобы забрать вас обратно в столицу, вы так неожиданно уехали в Кэналлоа.
Алва уселся на подоконник рядом со скрытой за занавесью шкатулкой, едва не коснувшись острых граней украшавших ее самоцветов ребром ладони.
– Я и направляюсь в столицу. В свою столицу. Ноги моей больше не будет в Олларии.
Дорак усмехнулся про себя. Неужели сын Алваро такой ребенок?
– С одной стороны, меня радует, что вы не придаете значения всякой ерунде, не задумываетесь, например, о том, что станут болтать: «Рокэ Алва струсил». С другой – есть такие понятия, как...
– Как долг перед королем и Талигом и ответственность перед собственными вассалами и подданными, – перебил Рокэ, – припоминаю. Кроме того, я офицер, но это ненадолго. Я подаю в отставку, Ваше Высокопреосвященство, и намерен заниматься делами Кэналлоа и Марикьяры. Нет, никакого отделения от Талига не будет, не волнуйтесь. Да, и я все равно благодарен вам, и буду об этом помнить, сколько бы бье нас ни разделяло.
Кардинал отложил заготовленные слова – как отбрасывал в сторону любые дела, когда речь шла о чем-то более важном, и встал, с угрожающей неторопливостью подойдя к Рокэ почти вплотную.
– Ах, письма. Алваро их так и не уничтожил.
Рокэ встал, отодвинул штору и, нарочито резко захлопнув шкатулку, обернулся к кардиналу.
– Так вы догадывались, что отец не сжег ни единого, – и все равно писали ему?
Дорак не ответил – только холодно смотрел на Алву. Зрачки его льдисто-серых глаз сузились, и от этого молодому герцогу Кэналлоа было как-то не по себе. Он тоже помолчал – но все же сдался первым. Как-никак, Дорак спас ему жизнь, и от его заботы теперь никуда не деться. Раздражение от того, что сделал он это не только из государственной необходимости, а руководствуясь и некими сентиментальными побуждениями, утихло – кардинал был все таким же бесстрастным, да и письма, наверно, написаны давным-давно... ни под одним не стояло даты.
– Я прочел только верхнее, – криво усмехнулся Рокэ на незаданный вопрос Дорака, – увы, я не Человек Чести.
– Человек Чести прочел бы все письма, а потом – хорошенько спрятал, вы это знаете не хуже меня, герцог.
В голосе кардинала не было ни облегчения, ни смущения. Все такие же быстрые, но взвешенные фразы – как выпады невидимой шпагой. Постепенно для кэналлийца их разговор превратился в поединок, правда, не похожий на схватку в бою или дуэль. Скорее – тренировка в фехтовальном зале. Но и она захватила его, – противник был очень силен, а его отношения с Алваро будоражили совершенно особым образом... Рокэ вполне сознавал это и, не стесняясь, разглядывал спокойное лицо Дорака, его темные волосы, заиндевевшие на лбу и висках, светло-серые глаза, красивые, откровенно ухоженные руки – почти столь же неподвижные, как и взгляд – Его Высокопреосвященство прекрасно владел своим телом. «Владел телом...» Мысль закружилась в голове Рокэ, обдавая пьянящей двусмысленностью, – словно «Дурная кровь». Он не сдержался и прервал кардинала, который почти незаметно перевел разговор на внешнеполитические проблемы.
– Простите меня, Ваше Высокопреосвященство. Но если я не спрошу этого сейчас, то не спрошу уже никогда. Последнее письмо...
Дорак взглянул на шкатулку, потом на Рокэ и негромко, но все так же четко и раздельно произнес:
– Оно было отправлено за два месяца до его смерти. Алваро приехал сюда на три дня, а потом... гонец из Алвасеты нагнал меня у ворот Олларии.
– Вы умеете удивлять.
– У меня был хороший учитель, – усмехнулся кардинал. – Мне многое необходимо сказать вам, Рокэ, но сегодня не самый подходящий вечер. Может быть, завтра утром.
Алва быстро кивнул, взял шкатулку и протянул ее Дораку. Тот, ни слова ни говоря, направился с ней к камину.
Листки сгорали почти мгновенно – оранжево-прозрачные, подсвеченные огнем... Строки перед тем становились такими четкими, что Рокэ смог даже разобрать несколько слов – и отвернулся.
2.
396 г. круга Скал
Оллария
– Вы знаете обо всем, что происходит в этой стране, и не только в ней, – и вы мне говорите, что ничего не могли сделать!
Рокэ Алва стоял, скрестив руки на груди, и пристально смотрел на своего собеседника, который спокойно, неторопливо снял крышку с фарфорового кувшинчика, наклонил его над чашкой... Звук льющегося тонкой струйкой густого темного напитка казался Первому маршалу раздражающим, как и слова сидевшего на резном стуле с высокой спинкой пожилого человека в черном облачении священника. И все же Алва доверял ему – предельно опасному и жестокому, умному, коварному, все понимающему... Ни с кем другим он не стал бы говорить о смерти Джастина Придда.
– Рокэ, вы греете воздух над пустыней, как сказали бы ваши родичи мориски, – сухо проговорил кардинал. – Того, что произошло, словами, да и ничем другим, не исправишь. Сядьте.
Алва устроился на диване. Они были не в кабинете, а в малой гостиной Сильвестра – роскошно, но со вкусом обставленной покрытой черным лаком мебелью. На стенах, обитых панелями темного дерева и марикьярским сафьяном цвета опавших листьев, висело несколько современных пейзажей, портреты короля Фердинанда и предшественника Дорака – кардинала Диомида.
– Я и в самом деле не мог, – покачал головой Сильвестр. – Мне льстит ваше мнение о моей скромной персоне, но все же перед вами не Создатель и не Леворукий.
Это прозвучало отнюдь не иронично; кардинал неожиданно встал и, по-прежнему с чашкой в руке, пересек комнату, сев с другого края дивана. Из-за роскошного ковра его движения были совершенно бесшумными, словно у одного из призрачных монахов Лаик.
– У меня есть люди в окружении Приддов, но все произошло так быстро и скрытно, что, вероятно, полная правда о случившемся известна только внутри семьи. Что это было – обыкновенное убийство, спланированный несчастный случай или Джастина заставили покончить с собой – неизвестно. История с портретом – почти наверняка дело рук дриксенской разведки; наш дорогой кансилльер всегда оставляет за собой довольно узнаваемый запах гусиного помета, хотя и непросто схватить его за хвост.
Кардинал смотрел на чашку с шадди, словно раздумывая – допить или нет. Наконец он выпил остывший напиток одним глотком – так варастийцы поглощают свою обжигающую язык и горло касеру, и неожиданно добавил:
– Посмотрим правде в глаза – Джастин не играл, не пытался влезть к вам в постель, чтобы потом шпионить или шантажировать. Но это не имело и теперь не имеет значения – им воспользовались, чтобы распространить о вас слухи как о совратителе юных Людей Чести.
Маршал скрестил руки на груди и вцепился взглядом в золоченые гвоздики обивки на противоположной стене, пока Сильвестр говорил – ровным, хорошо поставленным голосом, словно выступал на королевском Совете.
– Мне все равно, что обо мне скажут, – глухо произнес Рокэ, вслед за этим чуть не выкрикнув:
– Так вы считаете, что это я играл с ним?
– Нет. – Кардинал поставил пустую чашку, звонко ударившуюся о блюдце в наступившей тишине, и поднял спокойные светло-серые глаза – обведенные темными кругами, они были, несмотря на усталость, все так же прозрачны.
– Возразите, прервете меня, только если я окажусь не прав, – заговорил Сильвестр. – Демонстративная попытка самоубийства, когда граф Васспард ни с того ни с сего понесся прямиком к позициям «гусей», вас отчего-то встревожила; вы всегда доверяете предчувствиям, и правильно поступаете. Итак, вы стали присматриваться к Джастину Придду и даже собрали кое-какие сведения о нем – разумеется, с вашей наблюдательностью не заметить его молчаливого, но от того не менее самозабвенного обожания было невозможно. Вероятно, оно до того вас злило, что вы нашли необходимым поговорить с ним наедине. Он признался, вы поверили ему и мягко – думаю, что даже очень мягко, – посоветовали обратить внимание на кого-нибудь другого, заявив, что вам нравятся женщины, хотя вы и не осуждаете тех, у кого иные предпочтения. Он ушел – бледный, несчастный, а потом его вызвали в Придду. Перед отъездом граф Васспард снова пришел к вам – попрощаться. И задержался... Рокэ, вы были пьяны?
– А говорят, что это мне покровительствует Леворукий, – Алва хрипло рассмеялся. – Ваши люди каким-то образом знают, что происходит у меня в спальне. Но предупредить, что тому, кто там задержался, как вы говорите, угрожает смерть, вы не могли. Да, я был тогда пьян, но не настолько, чтобы ничего не помнить. Джастин был честным и очень сильным – думаю, вы меня понимаете. Я не пожалел его – все случилось довольно неожиданно для нас обоих. А потом он быстро ушел... Утром Джастин вернулся – и рассказал, что на улицах Леппе его подстерегли какие-то люди в масках, стащили с коня чем-то вроде холтийского аркана, оглушили, притащили в заброшенный дом, привязали к кровати и завязали глаза... Судя по их разговорам, его рисовали тогда для пресловутого портрета.
– Вы уверены...
– Закатные твари! Да, я уверен, что этим обошлось – иначе он был бы еще в худшем состоянии. Я бы почувствовал, Леворукий меня побери.
Сильвестр по-прежнему, не отрываясь, смотрел на Рокэ – без капли жалости и без тени иронии.
– Я сожалею о гибели несчастного Джастина. Поверьте, его убили не из-за пресловутого позора, а из-за того, что будущий Повелитель Волн мог стать вашим союзником. Не казните себя – даже не будь той ночи в Торке, они все равно, скорее всего...
Алва горько усмехнулся и встал, направившись к изящному серебряному поставцу на столике-буфете.
– Вы позволите?
– Разумеется.
Через час, заполненный разговорами обо всем, кроме судьбы Джастина Придда, Рокэ тихо сказал:
– Я казню себя, как вы выразились, потому что солгал тогда – Джастину и себе самому.
– Неужели... – Сильвестр оборвал фразу, но вопросительно приподнял бровь.
– Нет, – покачал головой Первый маршал, – я не чувствовал к нему того же. Того полета в движениях и света в глазах – не было. Но я не хотел, чтобы он уходил той ночью так быстро. И вы прекрасно осведомлены, что я предпочитаю не женщин...
– А «Черную кровь» и гитару, если нет войны. Но всем остальным об этом знать необязательно, – жестко произнес кардинал. – Вы не хотите, чтобы кто-то был слишком близко. Но, как видите, это не всегда помогает вам самому или тому, кто случайно окажется рядом.
Алва взял третью бутылку «Черной крови». Повернувшись лицом к буфету, наполнил бокал доверху и, словно что-то вспомнив, быстро, порывисто обернулся – впрочем, не пролив ни капли.
– Десять лет назад. Гостиница в Каоссе и после – Оллария. Там тоже все произошло случайно?
Кардинал соединил под подбородком кончики пальцев, чуть напряженно постукивая ими друг о друга. Не сразу, но он ответил:
– И да, и нет. У этого случая есть имя, и вы его знаете.
* * *
«Твое имя. Имя, соединившее и разделившее. Без него не было бы этих встреч и этих невидимых нитей, в перекрестье которых мы встретились – словно ярмарочные плясуны, балансируя на канатах, врезáвшихся в то, что называют душой. Память о тебе была не замкнутым кругом, а именно двумя линиями – навстречу друг другу и – между, границей, которую не перечеркнуть и не перепрыгнуть. Я до сих пор удивляюсь, как все это произошло, удивляюсь и не понимаю ни себя, ни его. Впрочем, я и тебя не мог понять, с тобой было тоже странно и тревожно – ни с чем не сравнимое чувство, когда идешь против ветра, споришь с ним, а он охватывает тебя сильными, но вполне преодолимыми огромными крыльями, и вдруг – неожиданно ускользает, оставляя пустоту и чувство потери. Похоже – и все же иначе».
* * *
386 г. круга Скал
Кэналлоа
Короткая летняя ночь упрямо не хотела не то что идти к рассвету – она и к середине ползла еле-еле. Воздух был тяжел и неподвижен; севернее, над горами, молнии раскаленными белыми клинками ударяли в скалы, а те будто отзывались – гневным рычаньем раскатов грома. Стоявший в уютном внутреннем дворике гостиницы Сильвестр не пошевелился, когда услышал скрип двери и шорох песка за спиной.
– Дождь вот-вот начнется, и не такой, как в Олларии – словно пара кошек налила... Помните Дидериха, «Измену и верность»? «Южный ливень – то, что мне надо, он стеной между нами встанет».
Кардинал медленно обернулся – так, что складки черной шелковой мантии остались почти неподвижными, словно на облачении мраморной статуи.
– Конечно – тем более он был, как вам известно, сыном Армана Дорака. Я лет с десяти знал некоторые его пьесы почти наизусть – наставники были ни при чем, сам таскал их из библиотеки. Тоже не можете заснуть?
Рокэ мотнул головой. Он был подчеркнуто весел; на амулете Повелителя Ветров, видневшемся в вырезе рубашки, блестели темные капли.
– Спать? В такую ночь надо пить «Черную кровь», слушать дождь и подпевать ему. Вы не хотите составить мне компанию?
Они вернулись в комнату, где по-прежнему стояла на окне пустая шкатулка и горел камин. Неподвижное, как его руки, как складки мантии, лицо кардинала не изменилось, когда Рокэ, разлив темную, словно сок алвасетских гранатов, «Черную кровь», заговорил – так же размеренно, обдуманно, как Сильвестр обычно перебирал свои четки.
– Знаю, что вы предпочитаете шадди вину. Но мне сегодня просто необходимо выпить. Для храбрости, – усмехнулся Алва, салютуя полным бокалом. – И, простите за дерзость, – предлагаю выпить и вам. Я понял, почему отец не сжег письма. Он оставил их мне – как знак, что вам можно и нужно доверять. Одни слова – даже его слова – не убедили бы такого упрямца, как я. Да-да, вы знали это с самого начала, но хотели, чтобы я сам догадался.
Сильвестр смотрел на Рокэ и думал о том, как же он не похож на Алваро. И как похож – этой своей непредсказуемостью.
– Возможно. Нет, я не знал, пока не увидел шкатулку. Но подозревал, что он мог их оставить. Соберано Алваро был способен на что угодно.
Рокэ взял прислоненную к ножке стола гитару и начал наигрывать – сначала рассеянно, медленно, потом все четче и быстрее.
– Непредсказуемость и упрямство – это наследственное, еще от Рамиро, которого Люди Чести называют предателем.
Теперь пришел черед кардиналу насмешливо улыбнуться.
– Думаю, это в вашем роду еще от Альбина Борраски.
– Браво! Укол засчитан, – Рокэ рассмеялся – невесело, в унисон резкой мелодии, которую начал играть. – А что вы скажете по поводу этого?
Он запел – ударяя по струнам, которые словно рвались, но все же не обрывались, словно забыв, что он не один, – то запрокидывая голову, то роняя ее так, что черные волосы падали на лицо. Срываясь с шепота почти на крик, и тут же – ровным и холодным, кристально ледяным голосом безупречно выпевая строки старинной кантины.
Что ищешь ты, ветер,
В просторах небесных,
Куда ты спешишь
От пределов земных?
Что знаешь ты, ветер,
Об огненных песнях
Танцующих молний,
Скользя среди них?
Что видишь ты, ветер,
Летя над волнами,
О чем ты поешь,
Поднимая их ввысь?
Что думаешь, ветер,
Паря над горами,
Свистя в серых скалах?
Ко мне прикоснись!
Ты грозы рождаешь,
Ты волны вздымаешь,
Скалу разрушаешь,
Таков твой закон –
Извечно резвиться,
Невидимой птицей
Пронзая границы
Миров и времен.
( перевод с кэналлийского Creyddilad uerch Llyr)
Рокэ замолчал – и посмотрел на Сильвестра. В Олларии придворные дуры сравнивали глаза молодого герцога Алвы с сапфирами и южным морем, окружающим берега Кэналлоа, – неужели они не видели в них иссиня-черной стали – такой острой, что сначала почти не больно? Кардинал встал – после небольшой паузы, которую, он не сомневался, Рокэ поймет и примет – как похвалу.
– Похоже, вы решили проверить, знаю ли я кэналлийский? Достаточно – для того, чтобы оценить эту песню и ваше исполнение. Благодарю вас, герцог, но мне пора. Сейчас действительно еще слишком рано для серьезного разговора.
– Я провожу, – учтиво отозвался Рокэ, тоже поднявшись и поставив гитару на стул, – ваши слуги наверняка уже спят, устав бояться грозы. Не возражайте – всюду в Кэналлоа вы мой гость.
Комнаты кардинала находились на первом этаже, с выходом во внутренний дворик. В коридоре было тихо, сонно и уютно. Над лестницей для удобства постояльцев к стенам были подвешены на изящных цепях масляные фонари в посеребренной железной сетке; снизу пробивался слабый свет от парадной двери гостиницы, где сидел ночной сторож. Они спустились почти до площадки, от которой под углом отходил второй пролет, – как вдруг маленький пушистый смерч пронесся снизу вверх по лакированным ступеням, и почти в тот же миг ветер торжествующе ворвался в коридор, распахнув незапертое окно напротив лестницы, и пламя в светильниках замигало, тускнея. Рокэ, быстро обернувшись, удержал поскользнувшегося было кардинала. Сильвестр ждал, что тот уберет руки с его плеч, – но сам не отступал и не отталкивал. И Рокэ не делал никаких попыток отстраниться. Они неподвижно стояли на одной ступеньке, довольно узкой, но не ощущали тесноты, неудобства и того, что это очень, очень странно. Кардинал медлил, слушая, как совсем рядом сердце Рокэ Алвы отсчитывает удары – своего собственного он не чувствовал.
«Что я делаю?»
– Рокэ... – конечно, это прозвучало настолько интимным шепотом, что тот невольно подался вперед. Еще ближе. Сильвестр знал, что время неподвластно людям, – неся их в своем потоке от колыбели к могиле, оно способно сжиматься, растягиваться и проделывать совсем уж непонятные фокусы. Он был уверен, что не целовал Рокэ первым и что тот тоже не хотел этого. Наверно. Кошка, скользкие ступеньки, ветер, дождь и мигнувшее, подобно фонарю, время... Потом они почти удивленно отпрянули друг от друга, чувствуя, как воздух между ними становится плотным и горячим, словно уже сам по себе лаская тела упругими прикосновениями.
Создатель, если он есть! Кардинал Талига вел себя, как мальчишка, украдкой целуясь на лестнице, – нет, в юности он никогда так не целовался. Яростно и нежно, все больше отрезая путь к отступлению, к отрицанию того, что могло случиться. Нет, конечно же, не могло... но было возможно – и от этой кружившей голову возможности, от стыда, смешанного с желанием, он молчал, ожидая, что скажет Рокэ.
– Кошка. И в хороших гостиницах бывают крысы, – заметил Алва. – Если бы я не был так пьян, можно было бы поговорить еще – кажется, вы передумали, и уже не слишком рано?
– Вы же почти не пили, Рокэ.
– Вы понимаете, о чем я. Может, не будем выяснять, кто и сколько выпил, прямо здесь? А вы тоже упрямец. И любите мыло с ароматом цветов граната.
Сильвестр молча направился вниз. Слуги действительно спали или успешно делали вид. Пройдя через комнату, отведенную под кабинет, он обернулся на пороге спальни.
Рокэ стоял и не думал уходить. Они оба ждали – пожеланий спокойной ночи, еще одного поцелуя или... Проклятье, опять эта синяя сталь.
– Ваше Высоко...
Кардинал беззвучно засмеялся. Обращение так не вязалось с тем, что только что произошло, и еще больше с тем, что скоро случится – неминуемо, как гроза или наводнение. Воздух был наполнен маленькими невидимыми молниями, их огненные уколы все меньше напоминали щекотку.
– Заприте дверь, Рокэ.
Спальня запиралась только изнутри.
* * *
386 г. круга Скал
Оллария
«Не знаю, зачем я пишу это письмо, Алваро. Все равно ведь сожгу, сразу после того, как прочту написанное, зачем-то перечеркнув пару строк перед тем, как бросить листок в огонь. Плохой поэт вроде Барботты сплел бы венок всхлипов о том, как дым из камина поднимается к небесам и доносит мои мысли, облеченные в слова, до Рассветных садов, где твоя душа все поймет и простит... как в этой жизни я понимал и прощал тебя. Прощал твоих женщин и мальчиков, твою ревность, твои язвительные замечания о том, как утонченно, наверно, я развлекаюсь в Олларии, раз даже тени слухов об этом не просачиваются за стены кардинальского дворца. Нет, я не пытаюсь оправдаться ни перед тобой, ни перед собой своим чувством к тебе, которое никуда не ушло, не исчезло, – просто я накрепко запер его, как ты запер мои письма в гайифскую шкатулку.
Мне не нужно твоего прощения или понимания – и не потому, что смерть превращает в прах, а после в ничто не только тело. В этом я как раз не уверен, – сейчас, пережив многое и многих, я прихожу к выводу, что какое-то посмертное существование возможно, но не будут ли бестелесной сущности – если угодно, душе – глубоко безразличны мысли, желания, действия тех, кто облечен плотью и живет совершенно по-другому, в ином мире? Довольно, к Леворукому это пустое философствование. Я пишу это только для себя, но обращаться к тебе – так же естественно, как дышать воздухом, пить шадди, работать... просто привычка, не хорошая и не дурная. Итак, попробую на этот раз от нее избавиться. Напишу все, как было, не оглядываясь на твое незримое присутствие, которое, конечно же, существует только внутри моей головы. Напишу, чтобы убедиться, что минувшая ночь мне не приснилась... Как и та, что была раньше – в Каоссе, когда дождь возводил недолговечные водяные стены от неба до земли. Да, из меня вышел бы неплохой Барботта, если зарифмовать весь этот бред.
Рассвет, как и закат, в Олларии едва заметен за кровлями домов и стенами, окружающими дворцы знати и особняки богатых горожан. Хотя сейчас каменные стены внутри города постепенно сносят, и их заменяет чугунное кружево кованых оград, – все равно солнца, медленно выплывающего из-за горизонта – багрового, розово-оранжевого или малинового, – не видно из моих окон.
И все же я чувствую, что оно поднимается, не только по меняющемуся цвету неба. Воздух еще легкий, ночной – днем он словно тяжелеет, даже зимой, пропитываясь множеством запахов и звуков, заполняющих город, – но уже... светлый, иначе не скажешь. А сегодня на рассвете еще и что-то поет внутри – тихо и боязливо, словно маленькая птица, которая не может не петь, но не без оснований подозревает, что будет обнаружена хищником. Даже двумя – и если один, опытный и матерый, просто постарается не обращать на нее внимания, считая ниже своего достоинства гоняться за такой мелюзгой, то другой – молодой и горячий – просто прихлопнет ее одним ударом черного клюва. Если он и умел промахиваться, то в последнее время окончательно разучился, и не в моих планах подвергать это сомнению или проверке.
Прошлой ночью мы снова были вместе – не только соединяясь телами, плотью к плоти, не желая останавливаться ни на миг и потому не успевая даже удивиться, двигаясь навстречу – еще, еще, дальше, дальше, все откровенней, все ближе и горячей... Это была ночь доверия и понимания, сплавляющих много крепче телесного соития. Нам нужно было одно и то же – тепло прикосновений, частого дыхания, тихих обрывистых слов...Помнится, была произнесена всего одна связная фраза, причем не мной.
– Кажется, вы приглашали меня в Олларию.
За окном стемнело, но желтые листья пока не слились с ночью, как уже растворившиеся в ней ветви, выделяясь на фоне неба, словно тусклый, непрозрачный янтарь на сине-лиловом бархате, – когда он ворвался в мой кабинет. И будто порыв ветра, сильный, но теплый и бережный, выдернул меня из кресла.
Тяжелые капли осеннего дождя падали с его волос и плаща на бумаги, на свечи, на мое лицо и руки, и казались горячими, как расплавленный воск. Разрубленный Змей! Он ушел бы, если бы я раздумывал хоть немного. Но я не колебался и не жалею об этом.
Мне некогда страдать от одиночества, но холод, – все тот же, донимающий с детства, – иногда сжимает сердце ледяной петлей. И после того нежданного огня, что согрел меня прошлой ночью, вдруг захотелось бросить все и уехать далеко, пусть ненадолго, к вишням Дорака или гранатовым рощам Алвасете – конечно, одному, не с тем, кто спит сейчас на узком диване в моем кабинете, укрытый черным дорожным плащом. Но мне уже сорок пять лет, и я могу только смотреть, как он просыпается и почти весело, почти счастливо улыбается мне бесстыдной, яркой улыбкой молодого хищника. Почти – потому что мы оба знаем, что после короткой вежливой беседы расстанемся не любовниками и даже не друзьями.
«До свидания, Рокэ».
«До свидания, Ваше Высокопреосвященство».
Может быть, я даже послушаю тихое пение незаметной маленькой птички – один, конечно. Ворон, летящий против ветра, ее не слышит и не услышит в своем холодном, огромном и одиноком небе».
* * *
396 г. круга Скал
Оллария
Рокэ отвернулся, чтобы наполнить второй бокал.
– У этого случая все же три имени. Неужели мы сами по себе ничего не значили и он все решил за нас? – усмехнулся Первый маршал Талига, подходя к кардиналу. – Знаете, я больше не намерен говорить ни о Джастине, ни о моем отце сегодня. Вы согласны?
– Да, – неожиданно громко произнес Сильвестр, когда их пальцы встретились на граненом алатском хрустале.
