Ехать в этой импровизированной автоповозке было необычно и даже немного забавно (хоть о забавах и думалось сейчас менее всего): лошадиная рысца ритмично отдавалась в холодное железо автомобильной дверцы, в потертое сиденье. Живаго устал, и, быть может, поэтому даже конский ход казался ему уставшим, словно благородные животные делали огромное одолжение, согласившись везти их в Мелюзеево исключительно из-за присутствия в автомобиле уполномоченного Временного правительства. Им еще определенно повезло, что шофер оказался бывшим кучером – узду он взял в руки с нескрываемой радостью. Живаго отчего-то подумалось, что он так и не научился толком скакать на лошади, да и управление автомобилем до сих пор казалось ему некой китайской грамотой, мастерством для небожителей. Он так и не привык до конца к атмосфере войны и все чаще думал о подобных вещах: как многому он не успел в жизни научиться и впредь уже вряд ли сможет.

День был до мерзости промозглый, серый и туманный. Из-за перемены погоды ныла рана на бедре. Темнело, сгущались облака, и все сильнее чувствовалась осень. Шинель не давала замерзнуть, но лицо начинало зябнуть. Шмыгая носом, Живаго нащупал в кармане флягу с разведенным спиртом. Годы в военном госпитале научили его не обжигаясь пить и чистый, но, предполагая, что поделится с комиссаром, Живаго накануне его развел. Вытащив флягу, он кинул взгляд на комиссара и невольно усмехнулся: столь жалок был его вид. Гинце напоминал сейчас нашкодившего постреленка, которого с лихвой наказали за шалости и лишили сладкого на месяц вперед. Еще час назад он без умолку тараторил о том, как он будет жечь и расстреливать целые деревни противящихся новой власти, а сейчас сидел, сгорбившись, зажав ладони между бедрами и уставившись то ли в пол автомобиля, то ли в собственные колени. Казалось даже, что он спит с открытыми глазами. Столь явный неуспех его выступлений в Зыбушино, да еще и заявление троих сопровождающих, что они-де намерены остаться в этом «очаге дезертирства», видимо, окончательно дезориентировали новоиспеченного комиссара. Отставив в сторону трость, Живаго отвинтил крышку фляги и с обычным выражением лица, которое можно условно назвать как «надо – значит надо», сделал большой глоток, после чего глубоко и часто задышал носом. Гинце все еще не замечал, что доктор начал возлияния. Пользуясь полным «отсутствием» комиссара в данный момент, Живаго стал пристально его разглядывать. Мальчик. Совсем еще мальчик. Который, однако, отчаянно хочет казаться взрослым. Возможно ли, чтоб такие, как он, построили новую жизнь, новый политический строй? Отдает ли этот мальчик себе отчет в своих действиях? Живаго отчетливо видел, что в нем с трудом уживаются две личности: одна любит петь, виртуозно аккомпанируя себе на рояле, с азартным блеском в глазах ударять кием по бильярдным шарам, восторгаясь гладкостью зеленого сукна, а другая день за днем фанатично взбирается на сиденье выделенной Временным правительством дорогой игрушки и вещает о свободе, равенстве, братстве, угрожая неверным смертью. Живаго ничего пока толком не понимал в этой их свободе, но его жизненного опыта хватало для того, чтобы видеть этого мальчика насквозь и отчетливо понимать, что вторая личность искусственна. Речи Гинце были насквозь пропитаны некими клише, которые, видимо, партийные лидеры заставляют выучить наизусть каждого своего подопечного. Живаго был более чем уверен, что Гинце, хоть и обещает налево и направо расстреливать бунтовщиков, ни разу еще не выстрелил в человека. И если Живаго мог еще худо-бедно понять стремление черносотенцев, выходцев из бедноты, к равенству, то вот таких доморощенных революционеров он решительно не понимал. Первые, по крайней мере, с молоком матери впитали бесстрашие. А эти? Утром на вопрос о страхе Гинце ответил «Ни капельки!» со столь наивной, столь детской интонацией, что Живаго с трудом поборол в себе порыв начать отговаривать его от поездки в Зыбушино. Ему казалось, что если умрет сам, это будет более или менее оправданно, но смерть таких вот ясноглазых пареньков казалась ему абсурдом. Живаго не мог понять, почему ему все время хочется защитить комиссара. Он никогда не высказывал этого вслух, держался спокойно и отчужденно, даже позволял себе иронизировать над Гинце. В то же время этот мальчик не вызывал в нем ни раздражения, как во многих однополчанах, ни преданной симпатии, которая могла бы быть вызвана лишь политическими мотивами. В глубине души Живаго понимал, что единственное уместное чувство – жалость. Он жалел комиссара и не мог отделаться от мысли, что над его так низко сейчас опущенной головой витает облако смерти.

Трость громко свалилась на пол автомобиля, и комиссар вздрогнул. Взглянув на Живаго, попытался изобразить снисходительный вздох. Потом вдруг снял круглые очки и перчатки и стал совсем по-детски тереть веки. Живаго лениво заговорил:

– Устали? Спать хотите? Уже темнеет. Скоро будем продвигаться в кромешной тьме. С такой скоростью доберемся, наверное, только к утру.

Брови Гинце сначала высокомерно дрогнули (вероятно, он по привычке хотел сказать что-то вроде «ничуть» или «ни капельки»), но потом, видимо, его упадническое настроение взяло верх:

– Глаза слипаются, – голос комиссара впервые звучал как-то виновато. Его подслеповатый взгляд был исполнен тоски. Казалось, будь сейчас с ним рядом его матушка (а есть ли она у него? жива ли?), он бросился бы ей на шею и выплакался на полгода вперед.

– Ну так поспите! – отрезал Живаго и уверенно протянул Гинце флягу.

– А что там? – комиссар принял фляжку и, принюхавшись к горлышку, поморщился.

– Разведенный спирт. Где-то градусов пятьдесят.

– Ужас какой, – Гинце совсем скривился, однако пить явно собирался. – Как вы это пьете?

– Война, гражданин комиссар. Не каждый же день распивать вино под теплыми сводами поместья графини Жабринской.

– БЫВШЕГО поместья, – ревниво поправил Гинце и сделал глоток. Произошедшие с его лицом метаморфозы заставили Живаго широко улыбнуться. Тепло приятно разливалось по желудку, и он незамедлительно выхватил у комиссара флягу, жадно глотнул еще раз, после чего завинтил крышку и небрежно бросил флягу на сиденье между ними.

– Да-да, бывшего, графиню арестовали недавно в Петербурге, это я уже запомнил. Захотите еще – берите, пейте, – сказал Живаго и присполз на сиденье, низкая спинка которого не позволяла его уставшему телу откинуться поудобнее.

– Живаго, – голос комиссара снова зазвенел, – почему вы постоянно говорите со мной таким снисходительным, ироничным тоном? Чем вызвана ваша антипатия ко мне?

Живаго посмотрел на Гинце на этот раз именно снисходительно и, блаженно прикрыв глаза, тихо сказал:

– Спите, комиссар. Я вот собираюсь поспать.

– Да как же мне тут уснуть? – неожиданно изменившийся голос Гинце заставил Живаго открыть глаза и уставиться на него удивленно. Он был уверен, что комиссар находится на грани того, чтобы разреветься от досады. – Я же выше вас, у меня колени не вмещаются, а спинка вон какая низкая. Чертова железяка, – в сердцах стукнув по ни в чем не повинной дверце, комиссар отведал еще глоток из докторской фляги.

– Сколько вам лет, Гинце? – вдруг спросил Живаго.

– Э-э-э... Двадцать три. А что? – комиссар нахмурился, и снова совсем по-детски.

– Ничего. Устраивайтесь у меня на плече. Еще по глотку этого нектара богов – и мы уснем как убитые.

Живаго приподнялся, снял перчатки и попросил:

– Плесните мне чуток на ладони, а то у меня уже такое впечатление, что на них столько микробов, что их можно лицезреть невооруженным глазом.

Комиссар сдержанно хмыкнул, хотя шутка его явно насмешила, и выполнил просьбу доктора. Потом сам повторил эту процедуру. Что-то на его ладони привлекло взгляд Живаго. Он наклонился:

– Что это тут у вас?

Гинце поднес ладонь к самому носу и, щурясь, стал ее разглядывать.

– Ого! Заноза! Да огромная какая! А я и не заметил. Это я, видимо, за что-то ухватился у этого безумного Блажейко. Чувствовал, что саднит, а посмотреть и не догадался.

– Вы там снимали перчатки? Зачем?

– Я... – комиссар явно замешкался, продолжая разглядывать ладонь, – ...я крестился, когда входил еще, я же думал, он настоящий святой.

– Вы набожный... – многозначительно проговорил Живаго. – И в чудеса верите... Я помню, с каким интересом вы выспрашивали председателя про зыбушенские чудеса. Дайте-ка руку. Огромная, говорите, заноза?

Живаго взял обеими руками ладонь Гинце и удивился ее холодности. Заноза действительно была огромной, в добрых полдюйма, и торчала чуть выше линии жизни из разорванной кожицы наподобие покосившегося от ветра кладбищенского креста.

– Не шевелите рукой, – тоном опытного хирурга приказал Живаго.

– Не буду. А вы вытащите, да? – с любопытством спросил комиссар, свободной рукой поднося ко рту флягу. Но уже через секунду он вздрогнул и едва не выдернул руку...

...Живаго наклонился и ловко вытащил занозу зубами, пощекотав ладонь комиссара плохо ухоженными в военно-полевых условиях усами. Потом обильно сплюнул на дорогу, не выпуская при этом ладони Гинце.

– Ого, что это за способ такой? – удивленно пролепетал комиссар.

– А самый что ни на есть санитарный способ, – веселым тоном чуть подвыпившего человека ответил Живаго. – Погодите, еще не все. Поднесите мне флягу ко рту.

Гинце выполнил его просьбу, Живаго сделал глоток, потом совершил некие полоскательные движения челюстью и, снова склонив голову над ладонью комиссара, несколько раз провел кончиком языка по маленькой ссадине. На этот раз рука Гинце дернулась еще сильнее.

– Так надежнее всего, – прокомментировал Живаго, поднимая взгляд на Гинце. – Последний раз точно так же я лечил Ларису Федоровну, она тоже...

Живаго почему-то не продолжил. В этот момент он подумал о том, что Лариса уезжает в Юрятин, что они, возможно, больше никогда не увидятся, а еще о том, как давно он не был близок с женщиной. А следующая мысль была о том, что он до сих пор держит ладонь комиссара, и что она уже почти легла на его колено, и что почему-то не хочется ее отпускать. Осознание этого моментально заставило резко убрать руки.

– Не надевайте пока перчатку, если не холодно, – попросил Живаго. – Подержите некоторое время ладонь сжатой в кулак, так надежнее. И давайте спать.

Живаго положил флагу в левый карман шинели, вновь спустился чуть ниже, уперевшись коленями в сиденье шофера, и закрыл глаза. Вокруг сгущалась темнота, холод крепчал, а влажность воздуха словно делала звуки природы и дыхание сидящего рядом комиссара громче. Прошло несколько минут, прежде чем он почувствовал, что голова Гинце неуверенно опустилась на его плечо. Немного поерзав, комиссар затих, и Живаго чуть-чуть повернулся в его сторону, чтоб сделать сон несчастного революционера более комфортным.

Почему-то не спалось. Казалось бы, фронтовые будни научили Живаго засыпать даже под близкие симфонии шестнадцатидюймовой «Берты», но сейчас на душе было как-то тревожно, да и рана совсем расшалилась. Он прислушался к дыханию комиссара – тот заснул. Что-то легонько ударило его повыше колена. Открыв глаза, Живаго обнаружил, что это во сне упала на него рука Гинце. Глаза привыкли к темноте, и он различал длинные пальцы, утонченные, как у него самого. Они оба с детства учились играть на фортепиано и не помышляли о том, что придется прикасаться к оружейным стволам. Судя по тому, какие нежные ладони у этого мальчика, он в деле революции совсем недавно. Нежные, почти как у Ларисы... Повинуясь неясному порыву, Живаго накрыл ладонь комиссара своей – она по-прежнему была холодна. Нежные, длинные пальцы... Не созданные для войны... Созданные для тонких белых клавиш и романтических свиданий... Живаго, со своими огрубевшими от холодов, спирта и крови руками, завидовал этой ладони... Хотелось ощущать ее мягкость... Хотелось ее гладить... Живаго стал аккуратно, медленно водить кончиками пальцев по прохладным выступающим костяшкам, по тонким фалангам, покрытым едва ощутимыми волосками... Вновь вспомнилась Лариса, ее руки, ее волосы, шея... Живаго поспешно, но стараясь не делать резких движений, достал левой рукой флягу, с некоторым трудом открутил зубами крышку и залпом допил оставшийся спирт. Новая волна тепла разлилась по телу. Он отбросил флягу, прислушался к мерному дыханию на своем плече, вновь посмотрел на пальцы комиссара, выглядывающие из-под его ладони, а потом сжал их – это была почти бессознательная реакция на резко охватившее его возбуждение. Уже не отдавая себе отчета в действиях, Живаго стал дрожащей рукой расстегивать ремень, пуговицы шинели, опасливо поглядывая на едва различимый в темноте затылок шофера-кучера. Дыхание Гинце вдруг сбилось, и он почувствовал, что комиссар тоже неловко сжимает его пальцы, прижимаясь сильнее к плечу. Кое-как справившись с пуговицами, Живаго слегка развел полы шинели и нетерпеливо потянулся к ширинке брюк, где его ожидала новая порция более мелких пуговиц. Пока он копался с ними, ладонь комиссара выскользнула из-под его пальцев и легла сверху, прижала руку к бедру, а молодое дыхание стало частым. Присутствие шофера становилось все более немыслимым, но Живаго не в силах был уже остановиться, и его пальцы накрыли совершенно уже окаменевший член поверх тонкого белья. Хаотичные прикосновения через ткань должного облегчения не приносили, но больше всего ему хотелось слушать дыхание Гинце, которое почти совпадало с его собственным. Ладонь Живаго снова взяла верх и потянула руку комиссара к возбужденному члену. И вот эти длинные пальцы стали забираться под белье, а когда обхватили пульсирующую плоть, были уже совершенно теплыми... Живаго осознал, что и сам двигает бедрами в такт неловких в сложившихся условиях, но все же смелых движений этих пальцев...

...Лошади громко заржали... Шофер что-то закричал, и импровизированная повозка остановилась... Комиссар и доктор отпрянули в разные стороны, и Живаго едва успел запахнуть шинель, прежде чем шофер повернулся. Стояла уже почти кромешная темнота, лицо его было едва различимо.

– Лошади боятся идти, – констатировал временный кучер. – Ничего не видят в темноте, смотрите, какой лес густой, ни зги не видно, одна, видать, оступилась, в яму, что ли, встала, как бы не вывихнула ногу.

– А-а-а... Чего делать-то? – не своим голосом пробормотал Живаго. – Привал? Темнеет сейчас поздно, до завтра ж не доедем!

– Ох, не знаю... – сокрушался шофер. – Сейчас сойду, прощупаю дорогу, мало ли что здесь за чертовщина...

– Помочь? – спохватился Гинце.

– Да сидите-сидите, я ж маленько разбираюсь.

– Пойду тогда нужду справлю, – решительным тоном сказал Живаго, схватил трость и, не с первой попытки открыв дверцу, направился в темноту. Рана ныла, как назло, еще сильнее, он на ходу распахнул шинель, схватил измученный член и стал неритмично его терзать, вызывая в памяти эти ставшие вдруг столь желанными пальцы комиссара... Отдалившись от машины метров на тридцать, Живаго аккуратно опустился на колени, отбросил трость и стал ласкать член обеими руками, все ритмичнее и ритмичнее... Сзади раздались быстрые шаги и снова послышалось уже знакомое возбужденное дыхание... Еще секунда – и комиссар опустился на колени прямо перед ним, в полуметре, стал судорожно расстегивать шинель, китель, ширинку... Живаго захотелось увидеть его член, дотронуться до него, сравнить осязательные ощущения от прикосновений к своему, знакомому, и чужому, желанному... Да, желанному... В голове пронеслось, что ему в своей жизни часто доводилось видеть половые члены трупов да раненых, а чтобы вот так... А сейчас темно... Тогда дотронуться... С трудом прервав рукоблудие, Живаго потянулся обеими руками к Гинце, и тот сразу же придвинулся к нему почти вплотную... Не сговариваясь, они ухватили члены друг друга, с трудом подбирая ритм, сталкиваясь пальцами, локтями... Гинце первым прижался щекой к щеке, согревая ухо прерывистым дыханием, и Живаго стал тереться о его щеку, слышно было трение щетины о щетину и влажный звук оттуда, снизу... В этой безумной ситуации Гинце все же оказался смелее, чувственнее: следующий его ход состоял в том, что он свободной рукой сбросил сначала свою фуражку, потом доктора и вцепился пальцами в его жесткие волосы на затылке, губы комиссара стали подбираться к уху Живаго... Он стал кусаться, игриво, как котенок, который, играя, никогда не причинит вреда хозяину... И Живаго стал вторить ему, запускать пальцы в короткие взъерошенные волосы, невольно сравнивая их мягкость с жесткостью волосков (таких же светлых, наверное) повыше члена, который он рьяно обласкивал правой рукой... А потом они стали целоваться, грубо, прикусывая губы друг другу, сталкиваясь языками, не желавшими уступать вторгшемуся дорогу... Гинце стал тихо постанывать... А потом вдруг прервал поцелуй и плачущим голосом попросил:

– Обнимите меня...

В этих двух словах было больше отчаяния, чем Живаго мог себе представить. Доктор и комиссар прекратили интимные ласки и крепко обнялись. Их члены стояли друг против друга, упираясь, терзая, одинаково твердые и влажные, а они обнимались, теребили друг другу волосы, уткнувшись лицами в твердые шинели...

– Я хочу тебя... – сказал Живаго.

– Как? – тихо услышал возле уха.

– А как вы ... как ты хочешь?

– Я не знаю...

– Первый раз?

– Нет...

– С мужчиной в смысле...

– Я не был с женщинами вообще... У нас был денщик. Мы с ним делали это в сарае... Пьяные... Он предложил... Я его... Ну, как женщину... наверное...

– Давай!

Живаго резко оттолкнул комиссара, сбросил шинель и лег ничком на холодную землю. Гинце быстро приспустил его брюки, стал пристраиваться сверху...

– Слюной... Слюной... – шептал Живаго, отплевываясь землей и еловыми иголками, набивавшимися в рот...

...Эти длинные пальцы овладевали им снова, но на этот раз так, что мужчина не сможет забыть... Они вторгались в него, влажные, по очереди, и Живаго стонал... Он хотел бы ощущать их еще и еще, но Гинце вошел в него, начал как наездник, а потом лег всем телом... Живаго глухо стонал в землю, ему было больно, но хотелось, чтоб было больнее... Комиссар вошел в раж, мял его со всех сторон... Живаго закричал – Гинце резко надавил на раненое бедро.

– Что? Прекратить?... – взволнованный голос в затылок.

– Бедро. Я же ранен, ч-черт... Осторожно... Продолжайте...

И комиссар продолжил. Живаго кончил минутой раньше, и ему, разомлевшему, грязному, пьяному, было приятно ощущать комиссара в себе, слушать, как изменяется перед финалом его дыхание, его стоны, как он шепчет что-то невнятное, похожее на «Юрий Андреевич»... Живаго улыбался...

...Потом комиссар помог Живаго встать и стал сам застегивать его одежду, стряхивать землю с гимнастерки и брюк. Доктор не противился, ему нравилось наблюдать за заботливыми действиями мальчика. С небывалой для данной ситуации щепетильностью Гинце застегнул все пуговицы его шинели и ремень, а потом наскоро стал приводить в порядок и себя. Пока он возился со своими бесчисленными пуговицами, Живаго приглаживал его волосы.

– Где ваши очки?

– В автомобиле где-то... Надеюсь, не разбились.

– Вы меня, наверное, вообще сейчас не видите, да? Как это вы с пуговицами так ловко?

– А я на ощупь умею. Нас даже учили, – гордым тоном.

– А любви тебя денщик отцовский учил, да?

– Ага. Семен. Он был красивый, похож на барышню. Его убили.

– Кто?

– Наши. Он спасал добро моего отца. Как ваша нога? Болит?

– Болит не нога, – со сдавленным смешком.

– Что, правда? – настороженно.

– Ну а как вы думали, гражданин комиссар?

– А вам... вам хорошо было?

– Да.

– И мне. Поцелуйте меня... Последний раз...

– Почему последний? – хитрым тоном. А потом сразу же серьезным: – Я поцелую вас, комиссар, если вы мне кое-что пообещаете.

– Что именно? – а губы уже приблизились к губам...

...Две пары опухших губ снова встретились, на этот раз лишь для трогательного приветствия, чтоб запомнить лучше их сладкую горечь... А через мгновенье они уже шли к автомобилю.

– Едем, доктор? – послышался голос шофера.

– Едем-едем! – они заняли свои места, и лошади тронулись с места.

Рука доктора нащупала в темноте руку комиссара. Живаго наклонился к Гинце и сказал:

– Завтра прибудут казаки. Может, вы все же еще раз подумаете по поводу карательной экспедиции. Вы не знаете их, они опасны. Им что свои, что чужие. Обещайте мне, что будете осторожны. Гинце... Я... Я не хочу, чтоб вас убили завтра... И вообще... Берегите себя... Обещаете?

Комиссар вздохнул. Помолчав немного, высвободил руку и начал:

– Вы не понимаете, эту гидру нужно пресечь на корню, потому что...

Живаго закрыл глаза, откинулся на сиденье. Он не слушал комиссара: до него только что дошел смысл слов, сказанных недавно председателем о Гинце... «Не справимся мы с ним... Упустим...» Перед его мысленным взором все еще были эти длинные пальцы, застегивающие пуговицы его шинели, и Живаго мысленно прощался с ними навсегда...