МАХАОН

Может быть, это сказка,

Спят на твоих ресницах.

Кто говорит, что боль нельзя увидеть?.. Они лгут. Можно.

Боль – темно-алая, густая, как застывающая кровь... Она заполняет сосуды и сковывает тело... Она натягивает нервы...

Ек можно изгнать.

Звон холодного бледного металла.

Я слышу боль.

Белизна тонкой полупрозрачной кожи на запястье.

Я вижу боль.

Танец лезвия по коже, алая летопись жизни, вырезанная Безумием...

Я изгоняю боль.

Она больше не нужна.

Она уходит.

С каждым вздохом. С каждым стоном. С каждой каплей...

Она падает и разбивается о мрамор пола, растекаясь по нему темными пятнами. Она тихо шепчет последние проклятья и исчезает... Забирая с собой свет и четкость разума...

– Идиот.

Я слышу голос Махаона, но открыть глаза уже не могу. Боль ушла, похитив все, что мне принадлежало.

Но ведь Махаон мне не принадлежит.

– Посмотри на меня.

Его холодный, спокойный голос не уходит из сознания. Он опять меня не отпустит...

Я с трудом открываю глаза – и встречаю взгляд его глаз. У Махаона опасные глаза... Серые, как талый лед, с черной каемкой и темно-багровыми безднами зрачков. Эти глаза ловят и затягивают в глубину радужного бреда...

Махаон улыбнулся и слегка отстранился от меня. Тряхнул головой, отбрасывая назад тяжелые белые пряди.

– Так ты не уйдешь.

Говорить трудно и больно – каждый звук отголоском грома звенит в сознании. Но я все же спрашиваю:

– Почему?..

Его длинные, тонкие пальцы скользят по моему запястью, очерчивая кровавую дорогу.

– Бесполезно. Нужно резать глубже.

Я вижу его всеё лучше – его левая рука все еще лежит на моем запястье, возвращая мне силы. Правой рукой он держит бритву, задумчиво вертя ее в пальцах.

Я не хочу уходить – боль ушла, а жизнь осталась. И Махаон остался... Пытаюсь улыбнуться:

– Может, сначала покажешь на себе?

Я шучу – и он это знает. Но я вижу, как расширяются его зрачки при взгляде на лезвие в алых пятнах.

Он отпускает мою руку, собирает пальцами широкий рукав белой рубашки.

Подносит бритву к запястью.

– Смотри и учись...

И я смотрю. Мне невыносимо хочется отвести взгляд, но не могу – и смотрю, до рези в глазах...

Бритва дергается в его руке и тонет в вене. Алые ручейки текут по коже, пересекаясь, оплетая руку Махаона движущейся сетью.

Пальцы ведут лезвие дальше, а на губах застыла улыбка.

Рука от запястья до локтя – белая в алых всполохах. Кровь капает на пол, мешаясь с моей.

А потом...

Я видел это много раз – но до сих пор не могу привыкнуть. Как можно привыкнуть к тому, что алая линия на руке Махаона исчезает, затягивается, поглощая ручейки крови?.. Как поверить, что он, только что убивший себя, сидит в кресле напротив меня и поправляет кружево на рукаве, отбросив бритву?

Как можно понять его?..

– Так ты себя убьешь. Правда, тебе будет очень больно...

Я сползаю по креслу на пол, смотрю на Махаона снизу вверх:

– А откуда это знаешь ты? Тебе никогда не бывает больно.

На бледных, красиво изогнутых губах Махаона – едва заметная тень улыбки:

– Они все кричали... Когда я заставлял их уйти так.

Они все кричали... Под высоким потолком этого зала до сих пор мечется эхо их криков – криков тех, кто был до меня. Тех, с кем я не буду.

– Они тоже так думали.

Плавное движение – и Махаон наклоняется надо мной, глядя в мои глаза. Он не умеет читать мысли – но всегда знает, о чем я думаю.

– О чем?.. – мой шепот едва слышен. Махаон снова улыбается – теперь уже по-настоящему:

– О Вечности... Со мной. Но мечты сбываются только в сказках.

– Нет... – бормочу я, зарываясь лицом в его холодные волосы, – твои мечты сбываются...

– Откуда ты знаешь, о чем я мечтаю? Может быть, я хочу, чтобы ты не уходил...

Я не вижу его лица, а по голосу непонятно – шутит он или говорит серьезно.

– Ты не можешь этого хотеть. Ты – сын Вечности, а я – Ее жертва.

Звук его голоса сливается с ощущением резкой боли – в руке Махаона был зажат тонкий серебряный стилет... А я и не заметил.

Когда шум в сознании поглощает реальность, я успеваю услышать: «Чему хорошему такая жестокая мать может научить сына?.. Я хочу, чтобы ты остался...»

И, когда мой голос вплелся в хор Потерянных, поющих проклятья Вечности...

Махаон убрал стилет в ножны. Посмотрел на быстро растворяющееся в воздухе тело. И закончил фразу:

– Но мечты сбываются только в сказках. Моя мать никогда не умела их рассказывать.

ШЕЛЕСТ КРЫЛЬЕВ

Сэру Трису, моему любимому
рыцарю кисти и мольберта.

Это было давно – и в то же время кажется, что только вчера... Я не люблю воспоминаний, не люблю окунаться в прошлое, которого у меня пока еще слишком мало, но этот день я вспоминаю часто. Каждый раз, когда вижу лучи солнца на светлой стене.

Насколько я помню, начиналось это так...

Вся комната сочится золотом и медом: золотисто-бежевые стены, гладкие оранжевые рамки на них – в рамках тонкие листы шелковистой бумаги, покрытые ровными печатными строчками. Устав Колледжа Блэксфилд, список администрации Колледжа Блэксфилд, схема эвакуации Колледжа Блэксфилд... За эти три года Блэксфилд успел мне изрядно надоесть, в том числе и назойливой теплотой красок. Полки над моей головой – мягкого апельсинового оттенка, плед, ровно застилающий узкую кровать, – в шоколадно-бежевую шотландскую клетку.

Волосы Брайана были огненно-рыжими, идеально подходящими к комнате. Свет, падающий из незадернутого окна, залил их ярко-медовыми полосами.

Свет был настолько приторным, что я ощутил в воздухе запах меда. К горлу подступила тошнота, захотелось ослабить галстук и отдышаться. Но отдышаться, одновременно целуясь – задача трудная, если не сказать – невозможная.

Поэтому я осторожно оттащил Брайана от себя и отвернулся, чтобы не видеть эти медовые пятна в рыжих волнах волос.

– Гэб?..

Я закрыл глаза и прислонился к стене – пришлось согнуться, чтобы не задеть головой полку. Медленно нащупывая пальцами скользкий узел шелкового галстука, снова услышал голос Брая, на этот раз уже встревоженный:

– Гэб?.. Ты чего?

«Ничего», – хотел я ответить. В Блэксфилде учащимся всегда «ничего». Ничего хорошего, ничего плохого. Равновесие и спокойствие. Все это мы с Браем только что пытались хоть отчасти разрушить.

– Надоело, – неожиданно для себя я произнес совсем не то, что собирался.

– То есть?..

Наконец-то справившись с галстуком, я отбросил его – как можно дальше, надеясь, что он упадет в урну для бумаг, – и открыл глаза. Брайан сидел, обхватив колени руками. Рукава голубого форменного джемпера задрались так, что видны были загорелые и уже начавшие шелушиться локти. Справа от углового выреза джемпера блестел золотисто-коричневый герб колледжа.

Я неопределенно передернул плечами:

– Просто надоело. Это идиотизм, Брай. Кому мы что доказываем?

Раздражение поднималось из влажной темноты моего разума. Я знал это чувство и не любил его – успокоиться будет непросто, я буду шипеть от злости и тоски, ломать карандаши и рвать эти чертовы голубые форменные тряпки, так не подходящие к теплой окраске Блэксфилда. Но это будет только, когда уйдет Брайан. При нем – нет. Я не схожу с ума на глазах других. У меня есть инстинкт самосохранения.

– Никому и ничего, – вызывающе воскликнул Брайан, словно давно ждал этого вопроса. – Мы же ведь...

Моя поднятая ладонь заставила его осечься и замолчать. Я продолжал – медленно и устало выговаривая каждое слово и глядя, как пальцы Брайана теребят заглаженные стрелки бежевых брюк:

– Только не говори, что мы друг друга любим. Камер в комнатах нет, некому смотреть эту мыльную оперу. Брай, какой кретин сказал тебе, что в семнадцать лет обязательно нужно влюбиться?

(И кто сказал, что влюбляться нужно в меня?.. – хотел спросить я, но не спросил. Брай, конечно же, не просто так выбрал из тысячи учеников Блэксфилда меня – но мне не ответит.)

– Гэб... Гэбриэл, ты...

Он зря произнес мое имя целиком – мягкие слоги типа «эл» не могут скрыть дрожания голоса. Рыжик думает, что, если я впустил его в свою комнату и один раз (по его же просьбе!) поцеловал, то он имеет право на роль моей Джульетты?..

Родители не должны читать сыновьям на ночь любовные истории. Иначе сыновья вырастут Брайанами.

Он поднял голову – вьющиеся кольцами пряди возле ушей подпрыгнули, как сережки, – и резко (во всяком случае, пытаясь быть резким) произнес:

– Гэб...риэл, я не думал, что ты тако...

С верхней полки раздался странный скользящий шорох. Я прислушался к нему, пропустив окончание фразы Брайана мимо ушей.

Шорох оборвался – на светлый плед бесшумно упало что-то темное и продолговатое.

Раздражение, еще секунду назад жгущее мне виски, ушло, сменилось настороженным удивлением – в своей комнате я такого предмета не помнил.

– Гэб, что там?

Не дожидаясь ответа, Брай поднял с пледа обтянутый темно-красной кожей футляр. Под его пальцами футляр открылся. Брайан повернул его ко мне.

Ах да, конечно.

В день моего отъезда отец долго ходил по дому – подгонял прислугу, ворчал на мать, на моего младшего брата – а потом, когда я уже садился в машину, подошел и сунул мне в руки кожаный футляр, коротко бросив: «Вот повзрослеешь в этом Как-его-филде...»

Отец не умеет красиво дарить подарки, но он умеет их выбирать. Ничего более красивого, чем эта бритва, я не видел.

Узкое лезвие, наполовину утопленное в серебряной рукояти – у основания выгравирован наш герб, от него змеится узор. Больше никаких украшений: ни инкрустации, ни позолоты. Только сталь и серебро. Этим бритва и нравилась мне – она была хищной. Неудивительно, правда, что я о ней забыл... Борода у меня пробиваться не торопится.

Я достал бритву из футляра, взвесил в руке, чтобы ощутить ее приятную холодную легкость. Подцепил ногтем край лезвия и встряхнул рукой – узкая полоса стали выскользнула из рукояти, блеснув в приторных лучах солнца горьковато-опасным блеском.

– Отец подарил, – коротко пояснил я, не торопясь убирать бритву обратно. Мне нравилось смотреть на нее, зависшую над пледом, едва заметно колеблющуюся под моими пальцами.

– Красивая... – выдохнул Брайан. В его серых глазах мелькнули хулиганские огоньки, которые я уже научился замечать. Он быстро обхватил своей сухой, горячей ладонью мою, еще сильнее сжав мои пальцы на лезвии. Осторожно подвел руку к своему горлу – так, что острый край бритвы коснулся бледной, не загоревшей кожи под скулой.

Я видел, что это игра – один из вариантов «нарушения правил». Но потом я увидел что-то другое...

Взгляд больших темно-серых глаз Брайана был обращен на меня. Присмотревшись, я понял, что теперь его глаза не серые.

В них клубилась бешеная черная дымка. Словно клочки вуали в стеклянных куполах, когда кто-то включает там вентилятор.

И шелест... Откуда этот шелест?..

Я смотрел в глаза Брая. Черные клочья приближались.

Шелестели крылья. Шелестели крылья бабочек, пляшущих в глазах Брайана, – их были сотни, черных, крохотных, но в то же время огромных. Они бились о стекла глаз изнутри, словно пытаясь разбить эти стекла...

Это было невыносимо. Я опустил глаза.

По моей руке текло что-то теплое. Я чувствовал, как оно останавливается у запястья и тяжело срывается на плед, растекаясь алыми пятнами... Алыми?..

Бритва прошла сквозь горло Брайана легко – я даже не заметил как. Она скользнула по коже, оставляя за собой ожерелье красных потеков.

Его глаза снова были серыми, но стремительно чернели из-за расширяющихся во всю радужку зрачков. Мне говорили, так они расширяются у мертвых.

С приглушенным шорохом тело Брайана повалилось на кровать.

Брайан мертв. Кто его убил? Я? Он сам? Или...

Бритва лежала на пледе, пересекая коричневые линии рисунка. На ней сидела бабочка. Большая, с мою ладонь. Черная. С вытянутыми изящными отростками крыльев.

Махаон?..

Бархатно-черные крылья едва заметно дрожали под моим дыханием. На них проступали глянцевые пятна, будто махаона чем-то забрызгали. Чем-то красным и густым.

Я вскочил на ноги. Пол больно ударил по босым ступням, но сперва по моим ногам будто пронесся порыв ветра.

Махаоны сорвались с гладкого паркета, заметались по комнате черным облаком. Потом облако осело на стены.

Стены были покрыты махаонами, словно живыми драпировками. Они колыхались и шелестели – шелест был везде, он несся от пола, со стен, с внезапно почерневшего потолка... От кровати – тела Брайана уже не было видно под десятками копошащихся бабочек.

Я сделал шаг вперед, вытянув руки, словно слепой. Боялся поскользнуться и упасть. Удержаться за стену я не мог бы – не выдержал бы гладкой бархатистости черных крыльев под пальцами.

Еще шаг. Куда – к стене, к двери? Стена была совсем близко, хоть я и не видел ее за черной пеленой. Но где дверь, я сейчас не отвечу...

Мне стало страшно. Я не ощутил страха, когда понял, что убил Брайана, – в конце концов, его убил не я, а эти, с крыльями... Но сейчас ужас заставил меня вскрикнуть и бешено замахать руками, сгоняя махаонов со стены. Они взметнулись вверх, словно чья-то рука сдернула ажурное покрывало.

На стене висело зеркало.

Высокое, в рост человека – мне оно никогда не нравилось, я всегда боялся зеркал. Разве может нравиться то, что тебя повторяет? Может быть, когда-нибудь оно забудет отразить тебя – и ты исчезнешь...

Но зеркало меня отразило. Только меня.

В комнате за зеркалом не было Брайана. Не было темно-красного пятна на кровати, там, где кровь впиталась в плед. Не было махаонов. Оглянувшись, я увидел, как они кружатся за моей спиной – маленький черный смерч.

В зеркале их не было.

Был только я. Побледневшее от страха лицо, перечеркнутое узкой полосой крови, и белые волосы... Вместо светло-русых.

Я знал, что от страха можно поседеть, – но мои волосы не были седыми. Они были белыми.

Махаоны были черными.

А кровь – красной.

Три идеальных цвета, инициалы Вечности.

Я до сих пор не знаю, почему Она выбрала меня... Сын Вечности – слишком высокий титул, чтобы дарить им первого встречного. Я знаю, Она следила за мной, долго, упорно следила.

В конце концов, у меня впереди Вечность...

ФИНАЛЬНЫЙ ВЗМАХ

Я боюсь ночных клубов.

Как говорят в священных книгах монотеистов?.. «Бойтесь соблазнов»?.. Это единственная заповедь, которую я выполняю – истово, как и следует тому, кто никогда не верил в Бога. Я боюсь ночных клубов.

Они – питомник соблазнов, рыбный садок с юными, живыми соблазнами. Соблазны смеются, изящно откидывая назад головы, заливая плечи дождем волос, танцуют под ритмичную музыку, похожую на бой в шаманские барабаны. Стягивают с себя рубашки и куртки, сваливая их в рыхлые кучки на сиденьях жестких металлических стульев. И весь клуб пропах ими, их травяным одеколоном, их гладкой кожей, их косметикой, которая незаметна на лице, но скрывается в карманах джинсов или потертых кожаных курток.

Странно, почему я чувствую этот запах? Почему я вижу эти изломанные черные тени в галогеновом свете дискотечных ламп? Я же обещал себе, что больше сюда не приду...

Но я здесь. Я в клубе.

Охотник может бросить охоту. Вампир не может перестать пить кровь, верно?

Я не пью кровь. Я пью мартини, опустошаю бокал в два глотка, надеясь, что опьянение поможет мне отвлечься.

Черта с два оно помогает. Кончики пальцев начинают зудеть, губы пересыхают, от затылка по позвоночнику расходятся волны легкой щекочущей дрожи.

Да, кровь никогда не скользила по моему горлу, никогда я не скалился в клыкастой улыбке, наслаждаясь испуганным взглядом жертвы...

Но кровь мне нужна. Кровь, боль, страх – все, что входит в понятие любви в моем словаре.

Ритмичная мелодия сменилась медленной. Стайки соблазнов разбились на пары, неловко затоптались на месте, искренне считая, что они танцуют.

Один остался стоять в стороне.

Как только я заметил его краем глаза, я повернулся к нему – резко, не думая, делая стойку, как пойнтер на уток.

Ему было максимум двадцать два. Хотя я ставил бы на двадцать один – достаточно, чтобы купить себе выпивку, но недостаточно, чтобы шататься по респектабельным клубам. Поэтому остаются только такие маленькие темные теплицы для Цветов Зла, теплицы, в которых все хорошо, лишь время от времени приходит садовник...

Правда, мой садовый инвентарь не совсем обычен. Но я ловко подравниваю лепестки.

Одиночка не видит, что я смотрю на него. Правильно, я стою в тени у барной стойки, все, что он мог бы разглядеть, даже если бы захотел – мои белые волосы и блеск пустого бокала в моих руках.

У него волосы тоже светлые. Не настолько, как у меня, конечно... Но светлые, с бледным золотистым отблеском, вьющиеся у висков и почти прямые за спиной, подстриженные, как у восьмилетней гимназистки – густая челка и ровный край прядей, лежащих на ключицах. Под челкой блестят отраженным светом ламп серые глаза.

Я бесцеремонно ползал по нему взглядом, зная, что он этого не почувствует – я незаметен, мгновенен, как взмах крыльев черного махаона.

Черная футболка, на которой светлые волосы кажутся мазками кисти, окунутой в белую краску. Черные джинсы, украшенные кожаным поясом с затейливым узором из заклепок. Черно-серые кроссовки.

Ни одного украшения, кроме нескольких длинных алых царапин на правом предплечье. Злая кошка или ревнивый любовник. Или любовница...

В черном, без металла, блестящего на нежной коже... Так приходят на жертвоприношение.

Он этого не знал?

Что вы, это его не оправдывает...

На миг напрягшись, заставляю одиночку почувствовать мой взгляд.

Он вздрагивает, оглядывается по сторонам. Видит сигнальный блеск бокала в моих чуть дрожащих от нетерпения пальцах.

Улыбается.

У него узкие губы с едва заметными пятнами от красного вина или темного пива. Никакой помады, никакого блеска.

И правильно. Ему блеск не идет. Он матовый, неяркий, черно-белый, как хороший старый фильм.

Я подхожу к нему.

Он смотрит на меня – оценивающе, словно решая. Но он уже решил. Я знаю свою красоту, знаю, что Вечность сделала ее туманно-чарующей, что я выгляжу, как галлюцинация, рожденная опиумным дымом.

И я знаю, что мне не говорят «нет». Мне говорят: «Да, и быстрее, ну давай, прямо здесь...»... И много еще таких бессмысленных фраз успевают они прошептать... Пока я не соглашаюсь на «прямо здесь» и не показываю им свою любовь.

Они смотрят на ее острое лезвие, дергают горлом в попытке закричать... Давятся собственной кровью и падают на пол клуба. Удобрение для теплицы.

Я подхожу к нему, не отводя глаз – и тем самым не позволяя ему отвести глаза.

Он нервно улыбается, подаётся вперед, как будто хочет сделать шаг мне навстречу, но застывает на месте. Его губы начинают подрагивать. Улыбка с них не исчезает.

– Здравствуй.

Мой голос абсолютно спокоен – ровный, как голос гипнотизера в начале сеанса. Но все же в глазах моей дичи мелькает тревога и на миг – даже страх. Не радостное «Привет, красавчик!» или еще какая-нибудь чушь, произнесенная заплетающимся от спиртного языком, а ровное «Здравствуй». Так здесь не здороваются.

Сейчас парень думает, что я вполне могу оказаться психом, маньяком, убивающим юных завсегдатаев клуба, сутенером, продающим таких, как он, сумасшедшим садо-мазохистам...

Кем угодно я могу оказаться, когда моя рука скользит по его плечу, обтянутому мягкой тканью футболки, пересекая грань между этой тканью и горячей, чуть влажной от духоты кожей.

Я чувствую, как учащается его пульс под моими пальцами.

– Э-э... Здравствуй.

Рубеж перейден. Он понял – маньяки так себя не ведут. Маньяк косил бы под своего. Подошел бы, мурлыкнул: «Привет, красавчик», угостил бы пивом и потом предложил бы проехаться на его роскошной машине в не менее роскошный дом...

Если психа можно узнать, какой это к черту псих, верно?..

Я знаю его мысли, я читаю их в каждом содрогании его тела. Кстати, мою руку со своего плеча он не убрал. Хорошо. Если дичь позволила себя погладить – значит, от меня не пахнет охотником.

С визгом пружины капкан защелкнулся.

Или это щелчок садовых ножниц?

...Скрип кафеля под скользящими подошвами, отражение судорожно мигающих тусклых ламп в захватанных зеркалах, его дыхание, которое я скорее чувствую, чем слышу – резкое и срывающееся, словно он задыхается.

Я не помню, закрыли мы дверь или нет. Я не помню, видел ли нас кто-нибудь. Я не услышу, если кто-то войдет. Войдет – и отшвырнет меня в сторону, так что я сползу по холодной стене на скользкий пол и не встану, потому что бортик зеркала сломает мне шею.

Я даже хочу, чтобы кто-то вошел.

Я хочу думать о своей смерти, представлять ее, таять в ней так же, как он тает в моих глазах. Его руки беспомощно скребут мою спину – лапки бабочки, отравленной медленным ядом. За его спиной поднимаются и опадают невидимые крылья.

В глазах нарастает черное мельтешение.

Я притискиваю его к стене, чувствую, как он слабо упирается, как скользят его ноги. Одной рукой держу его за плечо, чувствую прикосновение пальцев на своем запястье.

– Что ты...

– Подожди, – говорю я, и его пальцы разжимаются, рука падает вдоль тела, будто сломанная. Если я отпущу его сейчас, он стечет на пол.

Я его не отпускаю.

Я нащупываю в заднем кармане джинсов узкую бритву – не ту самую, мою бритву, нет. Ту я потерял... Не помню где. Или сломал? Не помню, совсем не помню... Эта – простая, но по-своему изящная, я ее украл.

Одним движением открыв бритву, я подношу ее к его глазам. Он смотрит на узкое лезвие – и я почти вижу, как в зеркале стали отражается черный вихрь, пожирающий черноту его глаз.

– Они тебя убили.

– Ч-что? Что ты этим хочешь... – он умолкает, не в силах закончить фразу. Его веки дрожат, словно он вот-вот закроет глаза.

Черный вихрь заполняет его глаза, крылья бабочек бьются о кайму радужки, вылетают из дыр зрачков.

Я делаю первое движение – и его глаза заливает красным.

Он почти висит на мне, запрокинув голову, а по его лицу бегут темные ручейки – кровь капает с бровей, застывает на ресницах, в ней вязнут черные махаоны, заполнившие его, как осы – дупло.

Второе движение.

Теперь мое лицо тоже в крови. Она бьет толчками, и он дергается при каждом толчке, словно пытается поднять руки к горлу и зажать, соединить края раны.

Третьим движением я всаживаю бритву ему в сердце. Сквозь ткань футболки, не примеряясь. Я всегда точно знаю, куда бить – в самое средоточие черного вихря.

В воздухе повис удушливый запах крови. Этой кровью испачканы его губы, я слизываю ее, когда целую его лицо. Пряди на висках тоже слиплись, на черной ткани футболки проступили бурые пятна.

Я отпускаю его. Он падает на пол, его голова стукается о кафель, словно голова статуи из кости.

Он мертв.

Они снова убили. Они всегда убивают, эти маленькие чернокрылые твари. Они всегда убивают тех, кого я люблю.

Это плата, назначенная мне Вечностью, это ошибка ее мироздания.

Но я не ропщу. Я смирился.

Я встаю на колени около нелепо вывернувшегося тела, наклоняюсь над ним.

Алая кровь, белый кафель, влажные пряди золотистых волос, бледная дрожащая рука, убирающая эти пряди с искаженного смертью лица, невнятный шепот...

Мир сужается до размеров безумно расширенного зрачка Махаона и тает в нем, как льдинка в бокале черной крови.

* * *

– А вот крайне любопытный случай. Тэннэл?

Молодой мужчина отвлекся от пристегивания пластикового бэйджика к карману халата, небрежно накинутого на безупречно отглаженный синий костюм, и с немного смущенным видом повернулся к доктору Эвансу.

– О’Тэннэл, сэр.

– Что? – доктор непонимающе посмотрел на рыжеволосого снизу вверх и поправил круглые очки.

– Моя фамилия О’Тэннэл, сэр. Ирландская.

– Ах да. Извините, – Эванс кашлянул и торопливо добавил:

– И не зовите меня «сэр». Просто «Майкл», мы же будем работать вместе. Хорошо?

– Хорошо, Майкл.

– Кхм... Вот и отлично. Итак, о ком я хотел вам рассказать...

Через несколько секунд изучения бумаг лицо Майкла Эванса просветлело:

– Ах да... Как я мог забыть его? Этот парень создал нам кучу проблем.

Рука Эванса отодвинула щиток, закрывающий окошко в двери палаты, и махнула О’Тэннэлу в призывающем жесте:

– Посмотрите. Хорош, а?

Рыжеволосый приник к окошечку, досадуя на мелкую металлическую сетку, мешающую хорошо разглядеть обитателя палаты.

Тот сидел на краю узкой кровати. Узкие руки высовывались из рукавов белой пижамы так, словно она была велика ему. Ворот пижамной куртки тоже болтался на шее. Лица пациента О’Тэннэл не видел – его закрывали пряди серовато-белых волос, длинных, спутанных и явно давно немытых.

Человек не двигался. Он просто сидел на кровати так, словно сидит там уже вечность и готов просидеть еще одну.

Доктор Эванс за спиной О’Тэннэла сделал шаг вперед, сопя где-то за ухом рыжеволосого.

– Гэбриэл Уолтер Кейн, – внезапно произнес он, – Двадцать лет. Два убийства, из них одно – на территории клиники. Парень хуже, чем кажется.

О’Тэннэл снова посмотрел на худую неподвижную фигуру, повернулся к Эвансу:

– Почему он в таком состоянии? Транквилизаторы? Аминазин?

Доктор покачал головой, задумчиво теребя в пухлых пальцах пластиковое удостоверение, прицепленное к карману его халата:

– Нет. Апатия. Он в таком состоянии уже больше года. После того, как мы перевели его в одиночную палату.

О’Тэннэл смотрел на доктора, но время от времени взгляд его серых глаз переходил на узкую щель окошка в белой двери, на которой тускло блестели цифры 66.

– А что было до этого?

Несколько секунд Майкл молчал. Потом пожал плечами:

– Что ж, если вам так интересно... Когда Кейн поступил к нам, – около двух лет назад, точно не помню, – он выглядел очень спокойным. Вежливый, ухоженный, без признаков буйства... И какой-то идиот отправил его в двухместную палату, не удосужившись изучить бумаги как следует! Я тогда работал в другом отделении... Но слухи дошли и до нас.

Эванс прислонился к стене и позволил себе драматическую паузу.

– Что он сделал? – в голосе О’Тэннэла слышалось какое-то странное напряжение. Он ловил каждое слово доктора Эванса.

Эванс вздохнул и продолжил:

– Он убил соседа по палате. Тот был абсолютно безобиден – обычный шизофреник, жил в своем мире, никому не мешал... Кейн каким-то образом украл нож из столовой...

– У вас в столовой ножи в открытом доступе?

– Теперь – нет. Итак, он украл нож. Вскрыл себе вену на левой руке – вся палата была в крови. Потом заколол парня – воткнул нож ему в спину, попал в сердце. Поразительная точность. Медсестра, проводившая обход, упала в обморок. По ее словам, труп лежал на кровати, а Кейн сидел около него и медленно, старательно вытирал нож, а из его руки хлестала кровь. Он не сопротивлялся, когда его уводили. Даже ничего не говорил.

– Вы пробовали его лечить? – Рыжеволосый прислонился к стене рядом с доктором.

– Конечно. Электрошок, гипнотическое воздействие, лекарства – даже экспериментальные, его родители подписали разрешение. Результат нулевой.

Помедлив, Эванс добавил:

– Если хотите знать мое мнение – такие подонки неизлечимы. Я бы их отстреливал. А вместо этого – видите...

Доктор махнул рукой в сторону палаты:

– Обеспечиваю им спокойную жизнь и слежу за тем, чтобы их никто не обидел. Впрочем, извините, я увлекся. Забудьте предпоследнюю фразу, хорошо?

– Уже забыл. Можно вопрос?

– Конечно.

– За что Гэбриэл Кейн сюда попал?

Во взгляде доктора Эванса за стеклами очков мелькнуло неодобрение:

– Уродство завораживает, верно? Хочется знать о нем все.

О’Тэннэл помолчал, сосредоточенно изучая противоположную стену. Потом на его губах мелькнула улыбка:

– Я просто подыскиваю тему для дипломной работы.

– Ах да, вы же еще учитесь... Кстати, сколько вам?

– Двадцать. Ровесник Кейна.

Пухлая рука резко рассекла воздух:

– Перестаньте. Не вздумайте сравнивать себя с такими, как он. От этого стирается граница между вами. А вам ведь это не нужно, правда?

Рыжеволосый медленно покачал головой.

Эванс извлек из толстой папки несколько листов, поправил очки и пробежал взглядом машинописные строчки:

– Мерзкая история, О’Тэннэл, крайне мерзкая... Вы учились в частном колледже?

– Нет, я получал домашнее образование. Но я... наслышан о подобных местах.

– Учились дома... Тем лучше для вас. Колледж – это гнилое болото, в котором может родиться какая угодно болезнь... Кейн был на третьем курсе, когда это произошло. У него была связь с одним из сокурсников... Вы понимаете, о чем я?

Собеседник едва заметно кивнул.

– Хорошо... Вернее, ничего хорошего, но в уставе колледжа нет запрещающего пункта, а остановить это все равно невозможно... Администрация смотрела сквозь пальцы. До самого убийства.

Зашелестели листки.

– Вот здесь полицейские отчеты... Показания свидетелей... Многие видели, как мальчик шел в комнату Кейна вечером, после занятий. Никто не удивился – такое, вероятно, было не в первый раз.

Эванс снова замолчал. Потом продолжил, чаще обычного принимаясь теребить пластиковый бейджик и поправлять очки:

– Кейн перерезал мальчишке горло опасной бритвой. И ушел. Утром, когда они оба не явились на занятия, дверь комнаты взломали. Смрад там стоял... Лето, духота – сами понимаете.

– А где был Кейн?

В горле доктора Эванса булькнул нервный смешок:

– Стоял на крыше. На самом краю. Обнимал каменную статую, – какую-то горгулью, что ли, – и смеялся. Его снимали пожарные.

О’Тэннэл молчал.

– После психиатрической экспертизы определили к нам. А потом... Я уже говорил. После того убийства Кейна перевели в одиночную палату. Он ушел в себя. Не двигается, не говорит – вы сами видели. В последнее время его приходится кормить внутривенно. Полностью ушел в свой мир.

– И что он там делает? Убивает?

Резкость в голосе О’Тэннэла заставила Эванса повернуться к нему и внимательно посмотреть на спокойное лицо молодого человека:

– Думаю, да. Такой психоз сам по себе не проходит. Он усиливается, поглощает сознание человека. Хотя что я вам рассказываю... Вы же все это учили.

– Да, конечно. Но было интересно увидеть на примере.

– Поменьше бы таких примеров... – пробормотал Майкл Эванс, неловко выпрямляясь и убирая листы обратно в папку.

– Ну что ж, думаю, на этом экскурсия по третьему этажу окончена? Давайте я покажу вам отделение, в котором вы будете работать.

– Хорошо, – кивнул рыжеволосый, неуловимым движением пряча что-то в карман халата.

– Тогда идемте. Нам туда, к лифту.

Через полчаса в пустом коридоре послышались торопливые тихие шаги. О’Тэннэл прошел мимо нескольких дверей, остановившись около той, на которой блестели цифры 66. Оглянувшись, молодой человек извлек из кармана брелок со связкой ключей. На кусочке картона, вставленном в брелок было выведено: «Д-р Эванс». Перебрав ключи, О’Тэннэл быстро нашел нужный и, затаив дыхание, провернул его в скважине.

Дверь палаты открылась бесшумно, только стукнулась о стену дверная ручка.

О’Тэннэл положил руку на дверной косяк и заглянул внутрь.

Гэбриэл Кейн не шевелился. Он сидел, согнувшись и сцепив пальцы рук, лежащих между колен.

О’Тэннэл сделал шаг вперед.

И тихо позвал:

– Гэбриэл...

Волна дрожи пробежала по неподвижному телу. Гэбриэл Кейн медленно поднял на молодого человека взгляд серых, прозрачных глаз.

– Брай...ан... – прохрипел он едва слышно.

Дверь за спиной О’Тэннэла мягко захлопнулась. Он ощутил порыв холодного ветра, обдувший спину, и тоже скорее почувствовал, чем услышал, щелчок замка.

– Я не Брайан.

Голос О’Тэннэла показался ему самому странно осевшим. Рыжеволосый сглотнул и повторил:

– Я не Брайан.

Кейн начал подниматься. Он вставал, словно тек вверх, рос, выбрасывал в воздух тонкие побеги. Когда он выпрямился, его глаза зажглись алым жадным блеском. Широкая пижама сползала с костлявого бледного плеча.

Он сделал шаг вперед.

– Брайан... – его голос изменился, невнятный хрип перешел в мягкое, нежное мурлыканье. Исчезла угловатость движений и болезненная серость кожи.

О’Тэннэл застыл на месте, не отводя взгляда от Гэбриэла и решительно сжимая что-то в кармане халата.

– Бр-ра-а-айа-ан... – Это было уже не имя, это был охотничий клич. Гэбриэл медленно подходил к рыжеволосому, нежно улыбаясь. Сухая кожа в углу рта треснула, по острому подбородку потекла кровь.

Серые глаза цепко держали О’Тэннэла, не позволяя шевельнуться. Он не отворачивался, боясь спугнуть охотника, прежде чем тот станет жертвой.

– Бр-райа-а-а...

Узкая рука с загнутыми ногтями рассекла воздух перед лицом О’Тэннэла. Он не отшатнулся.

Рука легла ему на плечо. Поднялась к шее, царапнув ее ногтями.

Лицо Гэбриэла исказилось, смялось, как бумага, корчащаяся в огне. По его щекам потекли слезы. О’Тэннэл мог поклясться, что они пресные.

– Я ждал... Я знал, что ты есть. Крылатые твари говорили, что тебя нет. Но ты есть. Я не виноват... Я не убил тебя... не виноват, Бр-ра-а...

Голос Гэбриэла захлебнулся в рыданиях. Кейн уткнулся лицом в воротник халата О’Тэннэла. Тот неуверенно обнял его за плечи, с которых уже совсем сползла нелепая больничная одежда.

Кожа Гэбриэла на ощупь была, как натянутый пергамент. И очень горячая. Рыдания трясли его легкое тело, как судороги.

Рыжеволосый высвободил правую руку из-под халата, не переставая обнимать Кейна левой.

– Я не Брайан, – сказал он в лицо Гэбриэлу, оторвав его от себя и сильно сжав его плечо.

Потом опять притянул его к себе и вонзил нож ему между лопаток.

Он долго отрабатывал это движение. Все оказалось проще, чем он думал – плоть Гэбриэла расступилась, как рыхлая бумага. Кейн дернулся и уронил лицо на грудь О’Тэннелу. Из его рта хлынула кровь.

Только через несколько минут, когда стихли последние конвульсии Кейна, О’Тэннэл почувствовал, что кровь подступает к его собственному горлу.

Он посмотрел вниз, на свою грудь.

Халат, пиджак и рубашка были располосованы, словно бритвой. Тонкие белые пальцы Гэбриэла Кейна вошли в грудь О’Тэннэла почти по костяшки. И сжались. Вокруг них была кровь, уже начинающая густеть.

«Почему мне не больно?» – тупо подумал О’Тэннэл, разглядывая пальцы, вошедшие в его сердце, раздавившие его сквозь ребра.

Ему до самой смерти не было больно. Только хотелось дышать – а дышать было нечем, кровь заливала легкие, заполняла нос и рот.

Он осел около запертой двери, прижимая к себе сухое, словно мумифицированное тело Гэбриэла Кейна.

Умер он минуты через две. И успел этому удивиться, увидев время на электронных часах на стене палаты.

А потом ткнулся лицом в пергаментно-гладкое плечо и застыл.

* * *

– Ломайте! Ломайте дверь, черт побери!

Дверь сломали. Она открылась, показывая всем то, что было в палате.

Люди в белом отхлынули от двери. Кто-то из женщин закричал.

Доктор Майкл Эванс подошел и осторожно заглянул в палату.

Все небольшое помещение было забросано клочьями одежды. Белая, синяя, голубая ткань. В одном из клочков доктор Эванс узнал воротник докторского халата.

На ткани была кровь.

Но женщина кричала не из-за этого.

Посреди палаты стояла покореженная, словно раздавленная гигантским молотом кровать. На ней лежали два сплетенных тела – белая и золотистая кожа, алые всполохи крови. Доктор Эванс увидел золотисто-рыжие волосы О’Тэннэла, закрывающие его лицо. Белые волосы Гэбриэла Кейна были откинуты за спину, словно порывом ветра. Мертвый Кейн улыбался.

Не отрывая взгляда от двух тел, соединенных, словно части головоломки, доктор Эванс начал искать что-то в своей папке. Наконец нащупав лежащие отдельно листки, он достал их и стал просматривать.

То, что было ему нужно, оказалось на последней странице. Полицейская сводка, краткий отчет.

Жертва – Брайан Оскар О’Тэннэл, восемнадцать лет.
Родственники:
Мать – Джоан Мэри О’Тэннэл. (41 год)
Отец – Генри Джеймс О’Тэннэл. (46 лет)
Брат – Патрик Энтони О’Тэннэл. (18 лет)

Нагнувшись, доктор Эванс поднял с залитого кровью пола бейджик-удостоверение – такой же, как у него самого. Бейджик крепился к обрывку кармана.

Сквозь закапанный кровью пластик просматривалось:

«Патрик О’Тэннэл. Практикант».

– О Боже... – прошептал Эванс.

– О Боже...