– Джин?.. Это ты?
– Да.
– Но как?!
– Не знаю.
Она знала. Краткое мгновение, когда она осталась слепой, растерянной, раздавленной, не зная, что с ней, где она, почему так случилось, – оно прошло и осталось там, в прошлом, в прошедшем, в пройденном. Она знала, как. Знала, почему. И знала, кто она. Теперь она отлично это знала. Куда лучше, чем раньше.
Он смотрел на нее, смотрел, неподвижно застыв, приоткрыв рот. Выглядел, пожалуй, глуповато. Это же мой мужчина. Мужчина, которого я люблю... Мысль не вызвала никаких отголосков. Особенно вины. Вины не было. Ее не могло быть.
Вина – это для людей.
Она знала, что такое чувства. Она чувствовала. Голод. А он стоял там, маленький, ошеломленный, глазеющий на нее – она так и видела за рубиновыми линзами эти изумленно распахнутые глаза – и от него исходил запах силы. Небольшой, куда меньше, чем у нее... но для начала сойдет.
Вина – это для людей... а она – голодна.
– Сними очки, Скотт.
* * *
Она помнила, что такое вина. Когда-то, очень давно, когда она была почти-человеком, ее приучили винить себя за то, что происходило по ее желанию. И она винила... и она боялась. «Не смей так делать, Джин! А не то...» А не то – что? Ей ни разу так и не сказали. Она додумывала сама. Что-то случится с ней. Что-то плохое. Может быть, мама с папой ее разлюбят. Может быть, если она окажется чересчур опасной, им придется ее усыпить. Как соседи через дорогу усыпили Сэнди, своего маленького спаниеля, когда тот взбесился и стал вдруг бросаться на всех без разбору. Сэнди, размером с не слишком большую диванную подушку, не мог никого даже покалечить, но его убили. От нее вреда будет намного больше. Ее тоже убьют?
Нет, говорила она себе, запершись у себя в комнате, забравшись с ногами на старое кресло и обхватив колени руками. Они не убьют меня. Они меня любят. Они обнимают меня, целуют, жалеют. Успокаивают, никогда не наказывают слишком сильно, не обижают. Гладят по голове... делают подарки. Она смотрела на кукольный домик у стены и убеждала себя, что девочкам, которых собираются усыпить, не дарят кукольных домиков. Таких красивых кукольных домиков, двухэтажных, с маленькими, с изумительной точностью отделанными комнатками. В домике жили куклы – мать, отец и дочь. Она смотрела на них и думала: я не должна. Не должна. А не то...
А не то – сколько останется в домике кукол?
Но не должна – слишком слабый аргумент против хочется.
И она снова сидела в комнате, за запертой дверью, сжавшись в комочек в кресле, и смотрела на домик, и слушала голоса. Голоса были внизу, в гостиной. Слишком далеко, но она слушала не ушами.
Слушала так, как умела только она.
Слышала больше, чем смогла бы, случись ей подслушивать под дверью.
– Надо что-то с этим делать! Так не может продолжаться! (больная чокнутая сумасшедшая девка господи прости за что же мне этот ужас)
– Дорогой, успокойся. Мы не должны пугать ее. Терпение – вот что нам сейчас нужно. (устала боже мой как же я замучилась как я вас ненавижу вас обоих глаза бы мои вас не видели)
– Терпение? Терпение?! Да мы и так слишком много терпим! Что из нее вырастет? Что?! (больная психованная бешеная тварь моя дочь)
– Ну подумай, дорогой, что мы можем поделать? Ей ведь тоже несладко приходится. (ты ее боишься вот и все боишься и нечего на меня орать)
– Пойми, я тоже ее люблю, но...
Больная.
Сумасшедшая.
Психованная.
Бешеная тварь.
Бешеная.
Она сидела и смотрела на домик, и с домиком было что-то неладно. Он дрожал мелкой дрожью, так дрожал, что вибрация от него, от хрупкого, легкого кукольного домика, разбегалась по стенам. Они, там, в гостиной, наверное, тоже ее чувствовали, но вряд ли обратили внимание.
Привыкли.
Дымовая труба на крыше домика разлетелась мириадами пылинок. Исчезла. Вина, взметнувшаяся моментальным всплеском – Я испортила его! Испортила мой домик! – тоже исчезла.
Больная.
– Я не больная, – сказала она вслух. – Я просто делаю то, что мне хочется. Почему я не должна этого делать?
У домика, исходящего дрожью, окутанного сиянием, исчезала крыша... потолок второго этажа... стены... Так это выглядело со стороны. Но она знала – домик горел. Горел под ее взглядом, под ее испепеляющим, ненавидящим взглядом. Горел без огня – ясно, холодно, и от этого еще страшнее.
Обращался в пепел.
– Не должна, – процедила она. Потолок первого этажа взорвался пластмассовой крошкой, крошка почернела, развеялась в воздухе, повисла туманной завесой. Так опасно близко к трем маленьким фигуркам, стоящим в единственной оставшейся комнате, у затянутого целлофановой пленкой окна... – Не должна так делать. А не то... а не то ничего не случится.
Разлетались тонкие стены с лепными колоннами, с миниатюрными карнизами, со спускающейся по торцу крашенной серебряной краской водосточной трубой.
– Гори, домик, – прошептала она. – Гори.
И уже остался только пол, покрытый искусно вышитым ковром, меньше ее носового платка, остался маленький диванчик с гнутыми ножками... остались куклы. Смотрелось это странно. Неуютно. Слишком неприкрыто, обнаженно...
Беззащитно.
Мама, папа и дочь.
На миг ее взгляд потерял убийственную сосредоточенность.
Сколько останется в домике кукол?
Тишина, абсолютная тишина, недвижная, безмолвная комната. Солнечные лучи, льющиеся через окно.
Танцующие в них тусклые, серые пылинки.
Тварь.
– Плевать, – прошипела она. – Это не я.
И – в пыль, в пыль и прах маму, папу и дочь. Толчок, сотрясший стены дома до основания.
Оставшийся незамеченным.
Гори, домик, гори.
* * *
Его тоже научили этому. Вине. Тому, что если он откроет глаза, случится конец света. Он усвоил это намертво. Ей пришлось снять с него очки самой, но его глаза за ними оказались закрыты, зажмурены накрепко. Она поняла почему – и едва сумела сдержать смех. Он боялся сделать ей больно.
Убить ее.
Глупец. Нельзя убить Феникса.
– Открой глаза.
Он помотал головой. Отчаянно, решительно. Она накрыла ладонью его руку.
– Верь мне. Все будет хорошо.
Его сила уходила от него, утекала, приятно щекоча ей ладонь, наполняя ее радостным предвкушением, а он все еще не догадывался, что происходит.
– Открой глаза.
И он послушал ее. Медленно, словно против воли – а может, так и было? – поднял веки.
Она смотрела, как в его зрачках мгновенно зажигается пламя – которое, вот забавно, и впрямь могло убивать – зажигается... слабеет, тускнет... уходит.
Тема, на которую сплетничают по вечерам девочки-подростки в спальнях особняка: какого цвета у мистера Саммерса глаза?
Синие.
Какая, собственно, разница?
И она целовала его, целовала жадно...
И чуяла на нем чужой запах.
Чужой запах, чужое присутствие, отпечаток чужой силы.
Чужое. Но не незнакомое.
Она знала того, кому это все принадлежит.
Она его помнила.
Она его хотела.
Но учуять его здесь?..
Поглощая Скотта, вбирая в себя все, чем он был, она потянулась к спрятанным, тщательно оберегаемым стеной стыда мыслям и воспоминаниям.
О, там было чем поживиться.
...Звуки. Запахи. Чувства.
Тяжелое дыхание, шорохи, скрип пружин. Табак, пот и пиво – одуряющая, дурманящая духота.
Боль.
Блаженство.
– Оооххх...
Ритм есть – и его нет. Может ритм быть неритмичным? Противоречия – в этом он весь. Жадность, нетерпение, порывистость – в этом он весь. Контроль в каждом движении, терпеливость хищника, выжидающего в засаде, прицельная точность смертельного броска – в этом он весь. Так он дерется. Так он любит. Так он трахается.
Зверь.
Росомаха.
– Ох, Логан... Господи...
Боль – это хорошо. Это все, чего ты заслуживаешь. Это все, что тебе нужно. Блаженство здесь – непрошеный гость. Но ты не возражаешь. Ладно. Пусть.
Это не главное.
Он сбивается со своего (неритмичного) ритма, останавливается, нависнув над тобой – ты чувствуешь его, сгусток силы и жара, заслонивший от твоих закрытых глаз кусок темноты. Любовник? Враг?
– Черт тебя подери, парень. Черт тебя подери.
– Еще, – просишь ты, а губы у тебя распухли, распухли и запеклись, и искусаны в кровь, и так бывает всегда, но никто не бросает на тебя странных взглядов. Ты уже давно кусаешь губы в кровь. Слишком давно.
Есть повод.
Шлепок. Звонкий. И на удивление обидный. Не больно, но оскорбительно, и ты дергаешься, охваченный внезапным бешенством, и тебе почти удается из-под него вывернуться. Почти.
– Так-то лучше. Прекрати.
– Только ты, – цедишь ты сквозь зубы. – Только ты, нахальная скотина, можешь привередничать даже когда ты меня, черт возьми, трахаешь!
– Заткнись. И прекрати.
– О чем ты? – бормочешь ты неловко.
– Можешь наказывать себя сколько хочешь. Раз уж ты такой идиот. Но ты не заставишь меня наказывать тебя. И не мечтай. Так что прекращай.
– Какая тебе разница? – шипишь ты. Абсурдность ситуации действует тебе на нервы. Ссориться с ним – дело привычное, нормальное, повседневное. Одна из тех мелочей, которые не дают тебе полностью сойти с ума. Одна из деталей твоего чувства реальности. Но ссориться с ним сейчас? Ночью? В его постели? В чем мать родила, с зацепившимися за лодыжку боксерами?
И крепко зажмуренными глазами.
Полный абсурд.
И то, что он отвечает – тоже абсурд.
– Мне есть разница. А если тебя это не устраивает... прекращу я.
– Нет, – отвечаешь ты быстро, слишком быстро, и вцепляешься в его плечи мертвой хваткой.
Нет.
Потому что когда он уходит – приходит холод. Холод хуже боли, хуже наслаждения. С ними можно жить. С холодом – нельзя.
Когда приходит холод, ты не живешь. Существуешь.
– Нет, не надо. Иди сюда. Чего ты хочешь?
Он фыркает. Его ладонь ложится тебе на плечо, ползет вниз, оглаживает бок, добирается до бедра. До странного нежное прикосновение, и тебе не по себе. Ладонь у него гладкая – тоже странно, но ты привык. Еще одно противоречие. Когда смотришь на него, кажется, что у него должна быть уйма шрамов и мозолей. Черт, да он должен состоять из одних только шрамов и мозолей... Вот только у него не остается шрамов. И мозолей у него быть тоже не может. Он как-то раз сказал, что не возражал бы против парочки шрамов на память. Может, шутил.
Он треплет тебя по ягодицам, запускает руку между бедер, и ты послушно раздвигаешь их в стороны.
– Чего я хочу? Я всего-то хочу, чтобы ты завтра смог нормально сидеть, о’кей? Расслабься, парень.
И ты расслабляешься, и он перестает говорить – что просто замечательно – и он снова входит в тебя, и поначалу тебе все равно больно, но это ненадолго, слишком ненадолго. Он знает что делает, да, у него было чертовски много времени на оттачивание навыков – навыков чего угодно. И наслаждение теснит боль, оттесняет боль, вытесняет боль, и ты затыкаешь себе рот, впившись зубами в свой же кулак, и кричишь, кричишь, кричишь – молча, но он знает, чувствует твой крик, потому что крик – внутри тебя, и он – внутри тебя, и он чувствует и знает все.
И, может быть, когда перегорает стыд за то, что боли больше нет, на миг – очень короткий и очень яркий – тебе все равно, правильно это или нет...
Он попытался оттолкнуть ее.
Безуспешно, но все же попытался. Наконец-то испугался? Понял, что умирает?
Или она дотянулась до чего-то слишком сокровенного, слишком чувствительного к прикосновению?..
Плевать.
Ее мужчина. Мужчина, которого она любит. Мужчина, который пытался вытравить ее из памяти другим мужчиной.
Который тоже должен быть ее.
Пусть паникует. Пусть пытается. Она чувствовала, как его сила заполняет ее, утоляет голод, растекается по жилам. Чувствовала, как ее глаза загораются его пламенем.
Гори, домик, гори.
* * *
И когда она очнулась, проснулась, открыла глаза, он стоял над ней – тот, второй. Стоял и смотрел, как Скотт, но это было совсем по-другому. И пусть даже его взгляд был полон того же робкого счастья, той же боязни поверить – он был другим. Потому что она не могла думать, чувствуя на себе этот взгляд. Она не хотела думать. Ни одной мысли. Только всепоглощающая, почти болезненная похоть.
Хорошо.
– Джин?..
– Логан.
Странный взгляд, дикий взгляд. Взгляд, под которым ее сердце разгонялось до непомерного числа ударов в секунду. Под которым ей становилось жарко. И ведь ничего такого в нем не было, в этом взгляде. Радость, забота. Непонятная тревога. Ни капли желания. Ничего, похожего на вожделение.
Но она могла заглянуть за взгляд. Она могла заглянуть намного глубже. Найти намного больше.
Он не мог ее хотеть, не сейчас, не после стольких событий, не здесь, не на больничном столе. Это было бы неправильно даже для него, не терпящего правил... Но он хотел.
Она улыбнулась, намеренно медленно убирая с груди датчики – один за другим, томно, водя пальцами по своей коже, наблюдая, как его глаза на секунду перебегают с ее лица на эти пальцы, как он с почти видимым усилием отрывает от них взгляд. Люди не могут контролировать желания, это она успела понять. Давно уже поняла. Люди могут контролировать действия. Могут иногда отгонять мысли, которые считают ненужными или опасными. Но они не в силах изменить свои желания, свои самые сильные чувства, то темное, что бродит на грани их сознания и подсознания. Даже лучшие из них. Ее родители никогда не думали, что хотят ей вреда. Никогда бы не сказали, что не любят ее. Никогда, даже в мыслях, не назвали бы ее больной бешеной тварью, но! Но там, за мыслями, была глубоко запрятанная правда. Кто же говорил ей когда-то, что это неважно? Что главное – способность подавлять эти желания и не давать им вырываться наружу? Что сознание этой необходимости отличает человека от животного? Кто-то. Кто-то, кто пытался подавить ее.
Чушь. Люди не могут контролировать желания; а ей это не нужно. Это было нелепо. Противно самой ее природе. В конце концов, если она не должна была этого делать... то почему она могла?
И его она тоже целовала, и, конечно же, он не отстранился, да если бы и хотел, это мало что изменило бы.
В этот раз она искала. Сама. Нашла быстро – этот и не думал прятать воспоминания о приятном. Глубже, куда глубже и в его сознании была запертая дверь, запертая не виной, не стыдливостью – запертая на сотни засовов, замков, блоков, даже от него самого. Его прошлое. То, откуда он пришел, кем он был. Чем он был. Она могла проломить все засовы, блоки, замки одним ударом – но не стала.
Ей это было неинтересно.
По крайней мере, сейчас. Сейчас ее занимало совсем другое.
Сказать по справедливости – и впрямь... занятное.
...Ты смотришь.
Ты любишь на него смотреть.
Иногда тебе приходит мысль, что это по-своему несправедливо. Он ведь не может видеть тебя. Никогда. Ни разу за все это время. В самый первый раз, когда он пришел, ты велел ему снять очки. Он подчинился – и с тех пор всегда делал это сам, без напоминания. Такая рабочая рутина. Прийти в твою спальню. Снять рубашку. Снять джинсы. Снять боксеры. Сесть на край кровати и стянуть носки. И – неизменно последним пунктом программы – снять очки и положить на прикроватную тумбочку.
Иногда ты перехватываешь его руки. Раздеваешь его. Он не сопротивляется, даже если ты увлекаешься так, что срываешь ему застежку джинсов. Не вздрагивает, если, потеряв терпение, ты выпускаешь когти и полосуешь его рубашку в клочья (он слишком тщательно застегивается, слишком, до сих пор...). Но он всегда снимает очки сам. Каждый раз.
Он не видит тебя.
А ты его видишь. И, наверное, это и впрямь нечестно. Потому что других чувств тебе хватило бы с лихвой. Скажем, осязания. Оно одно могло бы свести тебя с ума, потому что...
– Вот так, парень... черт, хорошо...
Хорошо. Он хорош, чертовски хорош, и для того, чтобы увидеть это, глаза не нужны.
Но, честно это или нет, ты любишь на него смотреть. И теперь ты тоже смотришь. На его плечи. На ладонь, лежащую у тебя на животе. На шапку каштановых волос – ты запускаешь в них пальцы, захватываешь полную горсть мягких прядей. Его голова движется у тебя под рукой – вверх... вниз... вверх... вниз... и когда он ее поднимает, ты видишь его (всегда закрытые) глаза, по-девичьи длинные ресницы – и его губы, сомкнувшиеся вокруг твоего...
– Скотт, – шепчешь ты.
Он на мгновение замирает – не ждал своего имени, не ждал его даже тогда, когда имел полное право ждать. Не от тебя. Он здесь не для того, чтобы ты звал его по имени. Это же ты. Ты должен высмеивать его. Подкалывать. Злить. Тогда ему кажется, что все в порядке.
И кому какая разница, если это не то, чего тебе хочется.
К счастью, есть еще и то, чего хочется вам обоим.
– Ага. Давай. Отлично.
Его рука ползет с твоего живота вниз. Он знает тебя на ощупь, выучил тебя, словно карту (карту, размеченную шрифтом Брайля), и он знает, что надо делать, чтобы через секунду ты вот так выгнулся, вот так зарычал, вот так вцепился всей пятерней ему в волосы... чтобы потом, после неназываемого, неосознаваемого мгновения, он тихонько отодвинулся от тебя, выпутался из твоих рук, повернулся на бок, свернулся калачиком, уложив голову на простыню, так и не открыв глаз, тайком пытаясь отдышаться и ловя ртом воздух.
Надо бы поосторожнее, укоряешь ты себя в который уже раз. Поосторожнее. А не то когда-нибудь он просто задохнется.
На редкость паршивая смерть – подохнуть с чужим хреном в глотке. Идиотская. Кошмарно смешная. Ты не хочешь для него такой.
Ты вообще не хочешь, чтобы он умирал.
В том-то все и дело.
Смотришь на него. Недолго. Потом тянешь руку. Хватаешь его за предплечье – нарочито небрежно. Ласка испугает его. От ласки он отпрянет. Уйдет. Убежит, как от огня. Хватаешь за предплечье и подтягиваешь к себе. Он послушно перебирается повыше, но упирается ладонью тебе в грудь. Держит дистанцию. Теперь можно. Ты тихонько усмехаешься. Вытираешь ему уголок рта тыльной стороной ладони, и он вздрагивает.
– Ну? – говорит он тихо. – Чего тебе еще?
– А то ты не знаешь.
Неограниченные регенеративные способности. Да, крошка. Да. Кто же виноват, что он – такое вдохновляющее зрелище.
– Теперь я понимаю, почему ты такой придурок, – ворчит он. – У тебя с твоим вечным стояком кровь до мозга просто не доходит.
– Собираешься жаловаться?
Он прикусывает губу. Мотает головой. Конечно, не собирается.
Ты знаешь, что он собирается делать. Сейчас. И потом. Потом он первым делом нашарит на тумбочке очки. Снова сделается зрячим. Подберет одежду, медленно и основательно приведет себя в порядок. Молча уйдет. Ты будешь все так же смотреть на него, но он не скажет тебе ни слова. И не поднимет взгляда.
Это неважно.
Потому что завтра он вернется.
Он всегда возвращается...
Он оттолкнул ее!
Она поверить не могла. Так силен? Оттолкнул ее, отказался от нее, попятился прочь от стола.
– Что с тобой, Джин?
– Все в порядке, – нетерпеливо отозвалась она, садясь. Ей хотелось выть от неутоленного желания, хотелось царапать ногтями гладкую поверхность стола, извиваться. Звать его. Звать, как женщина зовет своего мужчину. Не словами, нет. Но ему сейчас нужны были слова. – Все в порядке. Иди сюда. Ну же.
Он медленно покачал головой. И полез в карман рубашки.
Она вздрогнула, увидев то, что он держал в руке.
Очки с рубиновыми стеклами.
– А где Скотт, Джин? – обманчиво спокойно спросил он, и на этот раз от его взгляда ей стало зябко. Глаза у него изменились. Стали настороженными.
Почти чужими.
Где Скотт?..
И тут она вспомнила, и волна ужаса захлестнула ее с головой, и шкафы, стулья, подносы заходили ходуном, и мелко задребезжали стекла пробирок.
Скотт.
Что ты наделала? Что ты наделала, ты...
БОЛЬНАЯ БЕШЕНАЯ ТВАРЬ!
Вспомнила его беззащитные без очков глаза, вспомнила огонь, разбегающийся по венам.
Зачем? Почему? Скотт... Господи, он же меня любил!
Я же его любила!
Что ты натворила, дрянная ты девчонка?
Джин... ты сделала ему больно.
Ты его убила, Джин. Это нельзя исправить.
Это ее голос? Или чей-то еще? Голос, говорящий ей безжалостную, убийственную правду...
– Джин! Джин, держи себя в руках! Смотри на меня, Джин!
Я не могу.
Не могу смотреть на тебя.
Я больна.
Я бешеная.
Меня надо усыпить.
– Убей меня, – с трудом, через силу, глотая слезы, выдавила она. – Убей меня... пока я не убила кого-нибудь еще!
На минуту его взгляд застыл. Он понял. Понял сразу. Наверное, ожидал этого. И на секунду его глаза сверкнули такой яростью, что ей стало страшно. Это ей? Ей эта ярость? Ее он так ненавидит?
Но нет, наверное, нет, потому что он снова мотал головой, отказывался.
Подавил зверя в себе.
– Нет, Джин, нет... Профессор... он сказал, что ты могла измениться... но все можно исправить. Можно исправить... – его взгляд снова стал озабоченным, почти любящим. Потерял напряженность.
Она не слушала.
Профессор.
Вот кто. Вот кто говорит у нее в голове.
Нельзя исправить. Можно исправить.
Старый лгун.
И этот не лучше.
Исправить? Исправить ее? Старик, который хозяйничал у нее в голове, как у себя дома?
Этот зверь, который ее ненавидит?
Да кто они такие, чтобы ее судить?!
– Нечего тут исправлять.
Тревога снова вспыхнула в его глазах, но было поздно – она застала его врасплох.
– Джин!
Не смей звать меня по имени. Ты думал, что я мертва? Спал с моим мужем?
Она швырнула его об стену. Швырнула, не думая, оскалившись, желая только одного – убить. Он ударился спиной, сполз на пол, обмяк... но был жив. Она чувствовала жизнь в нем. Чувствовала, как его сила работает, укрепляет эту жизнь, как она обновляется... становится сильнее...
Слишком быстро.
На секунду она замерла, зачарованная этим ощущением. Как необычно! Ярость растворилась в любопытстве, отошла на задний план. Добить? подумала она уже лениво. Сжечь?
Нет.
Может быть, потом... когда-нибудь...
Не здесь.
Она соскользнула со стола. Все вокруг было таким знакомым. Таким своим.
Таким ненавистным.
Он заставил меня поверить, что это мой дом. Только это не мой дом.
Это просто домик.
Кукольный.
Ее сила снесла дверь, вырвала ее из стены с мясом, отбросила в сторону. Она уходила. Коридорами, которыми ходила тысячу раз. По которым она никогда не ходила. Никогда – такой легкой, свободной, новой походкой.
Ей нечего было бояться.
Некого.
Не за кого.
Она была настоящая. Кроме нее – никого не было. Только куклы. Безмозглые, чужие куклы.
Она уходила домой.
Гори, домик, гори.
И разлетайся пеплом.
