Сегодня должно случиться нечто ужасное... Я еще не до конца проснулся, а эта мысль уже встала передо мной, непроницаемая, как щит Джян бен Джяна.
Если честно, дурное предчувствие посетило меня впервые за все мое пребывание в Соловце. Но я же не Мерлин из отдела Предсказаний! Должна же быть какая-то причина этому! Ах, да! Это случилось вчера в лаборатории Романа. Мы наспех доделывали стенгазету к сегодняшнему симпозиуму. Стелла и я по старой привычке мучили русский язык, создавая очередную сатирическую оду. Роман кормил Фотона сахарком. Витька Корнеев тем временем пытался добиться от бедной птицы, где же в будущем обнаружат резервы рубидия. Попугай молчал и ел сахар. Внезапно наш Фотон хлопнул зелеными крыльями и с четкой интонацией Януса Полуэктовича Невструева произнес:
– Това-р-рищ Пр-р-ивалов, благодар-р-рю за пр-р-рекрасную р-работу! Пр-рощайте!
Я вздрогнул, и по спине у меня поползли мурашки. Ребята же, напротив, засмеялись, да и я поспешил обратить все в шутку, слишком уж страшно было выяснять, что бы это могло значить.
Но забыть о вчерашнем возгласе Фотона я не мог. Уже больше года мы знали, что профессор Невструев и его попугай – контрамоты. Они движутся во времени назад. То, что для нас – завтра, они прожили вчера. Именно поэтому я так испугался. Фраза профессора, переданная попугаем, звучала так, будто он со мной прощался. Но с чего бы он стал меня увольнять? Наоборот – я был по горло завален работой, мне доверили делать доклад на симпозиуме, на меня возлагали надежды... Мысль же о том, что я уеду отсюда по своей воле, была просто кощунственна. Я не представлял себе жизни без ребят, без НИИЧАВО, без своего «Алдана».
Мои тревожные размышления прервал Витька Корнеев. Он влетел в комнату ногами вперед и принялся изображать пловца на короткой дистанции. Прищурившись, я следил за ним.
– Что ты пялишься, как домовой на Белый Тезис? – крикнул Витька отдуваясь. – Лучше иди умойся!
Надо сказать, что в последнее время вокруг этого Белого Тезиса атмосфера чрезвычайно накалилась. Некогда великий Бен Бецалель по ошибке вмонтировал Белый Тезис в один из своих приборов и только на исходе жизни постиг назначение Белого Тезиса – ни много ни мало – счастье всего человечества. Но к тому времени старик начисто забыл, куда он его вмонтировал. Институту принадлежали все семь приборов Бен Бецалеля. Шесть из них бакалавр черной магии Магнус Редькин разобрал по винтику, но ничего не нашел. Седьмой прибор – диван-транслятор хранился в музее-избе на курногах, откуда его регулярно воровали Редькин и заинтересовавшийся Белым Тезисом Витька Корнеев. Узнав друг о друге, Витька и Редькин совсем озверели, однако их громкая потасовка привела к тому, что диван стали красть еще шесть человек, в их числе Витькин руководитель Жиан Жиакомо и зав. отделом Смысла Жизни Кристобаль Хунта. (Хорошо еще, что Выбегалло к ним не присоединился.) Начальник музея поклялся поймать вора, но диван продолжали умыкать, правда, теперь по ночам.
Витька уже висел под потолком, громко зевая, очевидно, он провел над диваном, по крайней мере, полночи. Мне вдруг захотелось облегчить душу.
– Слушай, Корнеев, мне сегодня нехорошо... Прям вселенский ужас какой-то.
– Так всегда перед первым докладом бывает, – ухмыльнулся циничный Витька. – Айда в столовую!
Но до столовой нам сегодня не суждено было добраться. Перед нами молниеносно сконденсировалась моя лаборантка Верочка, в глазах ее было отчаянье, волосы стояли дыбом.
– «Алдан»! – вскрикнула она, и что-то внутри меня будто оборвалось.
– Что – «Алдан»? – спросил я одними губами.
Через десять минут я уже носился вокруг «Алдана». Машина была мертва, также почили в бозе все материалы к симпозиуму.
– Навернулся твой доклад, – громко откомментировал Корнеев.
Что-то стукнуло меня в грудь и жидким огнем разлилось по венам, стекла моих очков мгновенно запотели.
– А ведь я знаю, кто это сделал, – прошептал я.
– Я тоже знаю, – бодро отозвался Витька, – это Хунта.
Кристобаль Хозевич Хунта, бывший Великий Инквизитор, а ныне один из могущественнейших магов института, познакомился с «Алданом» вскоре после моего появления в НИИЧАВО, тогда же он приобрел вредную и для него, и для «Алдана» привычку подключать несчастную машину к своей центральной нервной системе с целью поиска смысла жизни. Обычно в результате такого поиска «Алдан» терял СВОЙ смысл существования и надолго выходил из строя. В общем, эта история и так уже стоила мне целой кучи нервных клеток и перегоревших предохранителей, но сегодняшней проделки я не ожидал даже от Хунты. Тем более что я подстраховался и, помимо замка, повесил на дверь еще и антитрансгрессивное заклинание, о чем я и поведал Корнееву.
Если бы сзади него не стояло серое кресло на колесиках, Витька, наверное, рухнул бы на пол и катался от смеха там.
– Антитрансгрессия! – захлебываясь вопил он.– Против Хунты! Какой же ты зеленый еще, Сашка! Да он же время умеет останавливать в римановом пространстве! Ему твое заклинание...
И тут сквозь Витькины вопли я услышал своеобразный звук – стук железных гвоздей на подошвах о доски пола. Этот звук я не перепутал бы ни с чем. Я сорвался с места так резко, что Корнееву пришлось рывком отъехать к стенке со своим креслом.
«Это, возможно, лишь его дубль», – пронеслось в голове, но я уже не подчинялся рассудку.
– Вы!!! – крикнул я на весь коридор, тыча пальцем в его сторону. – Вы хоть соображаете, что натворили?!
Полный презрения, хлещущий взгляд огромных черных глаз моментально убедил меня в том, что никакой это не дубль, а сам Кристобаль Хозевич.
– Привалов, что вы себе позволяете? – холодно спросил он, и это как-то сразу напомнило, что передо мной маг, на чьем счету не одна жертва. – Вы забыли, с кем говорите?!
– Я говорю с тем, кто сломал мою рабочую машину, – заорал я, – и именно сегодня, когда у меня доклад!!!
– У меня тоже, – спокойно сказал Хунта, – но, в отличие от вас, мне предстоит говорить не об этой электронной чепухе – УЭУ17, а о смысле человеческой жизни.
Это переходило всякие границы!
– Вы! – срывающимся шепотом произнес я. – Я вам этого так не оставлю! Вы поплатитесь за все!
Хунта равнодушно выслушал меня, слегка поклонился и, развернувшись на каблуках, пошел дальше – идеально прямой, как всегда. Было в нем что-то нечеловеческое, казалось, даже его волосы выточены из эбенового дерева.
Я вернулся в электронный зал и стал ходить по нему кругами. Витька тем временем сотворил несколько бутербродов с сыром и принялся за еду, с интересом наблюдая за мной.
– Напрасно ты с ним так, – весело сказал Витька, – теперь он тебя сожрет. И, подумав, добавил:– Фигурально выражаясь, конечно. Помнишь Питирима Шварца?
Весь институт помнил о Питириме Шварце, и никто не хотел бы оказаться на его месте.
– Мы еще посмотрим, кто кого, – тихо сказал я и вышел из зала.
– Дурак, – бросил Витька мне вслед.
Остаток дня прошел для меня в тумане, как, наверно, и должно быть перед большим позором.
«Очнулся» я, только когда ребята приволокли меня на симпозиум. На кафедре Выбегалло вещал о китайских драконах. Справа от меня Роман, Эдик и сидевший сзади Володя Почкин доказывали угрюмому Корнееву, что Белый Тезис – не его корнеевское дело. Конечно, они хотели как лучше, нам было ясно, что Витька выдыхается, работая по ночам. И действительно, Белый Тезис не имел отношения к отделу Универсальных Превращений, где Витька работал. Да, строго говоря, Белый Тезис был не Витькиным делом, но он, черт подери, был его МЕЧТОЙ! А сейчас известный спорщик Корнеев лишь молча слушал, понурив голову, и мне было страшно смотреть на такого Корнеева. Я почувствовал, что я на его стороне.
Тут на кафедру вышел Хунта, и я переключился на него. Зал затих – видимо Хунта говорил о чем-то интересном, но я не вслушивался, а лишь смотрел, как он чертит в воздухе огненные графики, и те постепенно тают. В институте Хунту считали человеком абсолютно бесстрашным и бессердечным, поскольку все свои жуткие эксперименты он проводил либо на себе, либо на своих подопечных. И вот, кажется, настало время для очередного опыта.
Лаборанты вынесли прибор, похожий на электрический стул, и поставили его рядом с кафедрой.
Я стал вслушиваться и вскоре понял, что речь идет о перемещении в девятимерное магопространство истины, где подопытному может явиться ответ на любой вопрос.
Хунта замолчал – он ждал добровольцев. Зал тоже молчал, и внезапно я понял – эти люди скорее пойдут в огонь, чем к нему. Год назад, на докладе Луи Седлового, в такой же ситуации мне стало жаль докладчика, и я вышел добровольцем, но сегодня... «Так тебе и надо», – злорадно думал я, глядя, как Хунта постепенно теряет терпение.
– Оказывается, в этом зале нет ни одного смелого человека, – саркастически заключил Хунта, расстреливая зал глазами.
– Разрешите сказать! – послышался слева надтреснутый голос.
Это был Луи Седловой. Он поднялся и продолжал:
– Год назад я тоже так думал, пока меня не выручил один храбрый молодой человек– комсомолец Александр Привалов. Неужели этот славный юноша покинул наш институт?
– Нет, не покинул, – громко сказал я и встал с места.
Зал разразился аплодисментами. Видимо, все вздохнули с облегчением, и поэтому аплодисменты всё не утихали. Кто-то вцепился мне в рукав. Это был Корнеев, и лицо циника Корнеева сейчас выражало нешуточное беспокойство.
– Сашка, не ходи! – пробормотал Корнеев. – Он тебя угробит!
– Тогда прощай, Витька, – сказал я, освобождая рукав. – Желаю тебе найти твой Тезис.
Никто из нас не был героем, и я им тоже не был, но опозориться перед всем институтом – это было пострашнее, чем остаться навсегда в девятимерном магопространстве, и я пошел. Пока я шел между рядами, я не видел ничего, кроме глаз Хунты, и, казалось, эти глаза говорили: «Ты боишься, я заставил тебя бояться!» В эту минуту, клянусь, я был готов размазать его по стенке! Первый раз за всю свою жизнь я кого-то ТАК ненавидел!
Я сел на «электрический стул» и с удовлетворением отметил, что ни руки, ни ноги у меня не дрожат. Хунта поспешно присоединял ко мне провода, надевал на голову какие-то обручи. Вот у кого дрожали руки! С чего бы это? «Боится, что ошибется, – ехидно подумал я, – бойся, бойся». Я был в таком состоянии, когда желаешь врагу поражения, даже зная, что оно будет стоить тебе жизни.
Что-то щелкнуло, и зал со всеми людьми стал расплываться.
– Думайте о смысле жизни! – гулко, как во сне, прозвучал голос Хунты.
Но о смысле жизни я не стал думать, наверно, назло. Может, мне все еще было обидно за Витьку, потому что я вдруг подумал о Белом Тезисе. И облек это в форму вопроса: «Где находится Белый Тезис?»
Внезапно я очутился (вернее сказать, завис) в абсолютно пустом пространстве, в каком-то белом паре, похожем на облако. Прямо передо мной покачивался диван-транслятор, и, похоже, он был здесь единственной материальной вещью. Каким-то образом я почувствовал, что сейчас его М-поле включено, хотя в реальной жизни М-поле неощутимо.
Но не это удивило меня больше всего. Крайняя пуговица на обшивке дивана вдруг засияла немыслимым переливающимся светом. Я поддел ее ногтем, взял пальцами и потянул на себя. Из трещины под ней полился ослепительный белый свет. Вскоре я уже не мог видеть диван, только световое пятно.
Одновременно с распространяющимся светом где-то в моей груди стал пробиваться росток оглушительной, ни на что не похожей радости. Из глаз хлынули слезы. Мне захотелось сразу петь, и смеяться, и кричать...
Что-то щелкнуло у меня в голове, и я очутился там же, где и был до этого – на стуле. Мое лицо было мокро от слез. Провода на голове дымились, и Хунта быстро снял их с меня и обесточил заклинанием.
Зал в полтораста человек, затаив дыхание, ждал от меня ответа на вопрос «В чем смысл жизни?» Было так тихо, что голос Хунты прозвучал как выстрел:
– Что вы видели?
Я посмотрел на Кристобаля Хозевича. Он был бледен как полотно, глаза его сейчас были похожи на глаза хищной птицы. Я наслаждался предстоящим моментом.
– Простите, Кристобаль Хозевич, – кротко сказал я, – но я, к сожалению, НИЧЕГО не видел... Я попал в какое-то... что-то вроде облака. Очень яркое. Даже глаза заболели, – я вытер лицо рукавом и продолжал: – Я задавал разные вопросы, но... ничего не менялось...
Я встал. Зал безмолвствовал. Я решился:
– Я хотел бы попросить прощения, уважаемые коллеги, но в связи с техническими проблемами мой сегодняшний доклад не состоится. Если мне предоставят такую возможность, я хотел бы сделать его в следующем году. Еще раз прошу у вас прощения.
В полнейшей тишине я дошел до двери и покинул зал.
Выйдя в коридор, я надеялся хоть немного успокоиться. Но, наоборот, на меня сразу навалилось столько мыслей, что казалось, сейчас лопнет голова. Теперь я знал, где и как искать Белый Тезис. Ошибка всех искателей была в том, что они, естественно, отключали М-поле, прежде чем разбирать диван. Я могу сейчас же сказать об этом Корнееву. Он извлечет Белый Тезис. Все человечество будет счастливо.
И тут я впервые задумался – а так ли это хорошо? Мы перестанем совершать ошибки. Мы перестанем их исправлять. Мы перестанем духовно расти. Жизнь остановится.
Дверь хлопнула, и мимо меня по коридору пролетел Хунта. Следом за ним вышел Корнеев.
– Ну что, исполин духа, – сказал он в своей прежней насмешливой манере, – может, поведаешь, в чем смысл жизни? Ты ведь соврал, что ничего не видел, – я сразу это понял. Хунта, между прочим, тоже. Теперь-то он точно тебя угробит.
Я молча развернулся и шаткой походкой безумца пошел по коридору. Витька – за мной. Мы дошли до отдела Абсолютного Знания. У дверей стояли два больших стога сена.
– Зачем это тут? – рассеянно спросил я.
– Выбегалло припас для китайского дракона. Грозится привезти его сегодня ночью.
– Зачем дракону сено? – поинтересовался я.
– Это ты у Выбегаллы спроси.
– Слушай, Корнеев,– серьезно сказал я,– либо я сейчас же как-нибудь развеюсь, либо чокнусь. Слишком много всего...
– Нет ничего проще, – улыбнулся Корнеев, – умственно-физическая деятельность – вот что тебе сейчас нужно.
– А именно?
– А именно – урок трансгрессии.
Если Роман Ойра-Ойра был моим учителем по материализации и матрицированию, то Витька регулярно мучил меня трансгрессией и левитацией. Но сейчас я был даже рад этому.
– Отлично! – оживился я. – Попробую к Стелле в Линейное Счастье. Она там сейчас одна сидит.
– Пойдет, – одобрил Витька. – Сконцентрируйся. Думай о Стелле.
Я сконцентрировался, произнес необходимые заклинания на древнехалдейском и трансгрессировал.
Видимо, подсознательно я думал о чем-то другом, потому что место, где я очутился, вовсе не было отделом Линейного Счастья. Сомневаюсь, что я вообще когда-либо до этого бывал здесь. Комната казалась мрачноватой: темно-зеленые шторы, буфет и стол из красного дерева...
Я вздрогнул. Из правого угла на меня смотрел... штандартенфюрер СС. На его железном кресте играло закатное солнце. Не дыша, я уставился на него и смотрел во все глаза, пока не понял, что передо мной – всего лишь отлично сделанное чучело. Тут жуткая догадка мелькнула у меня в мозгу. Я вспомнил ходившие по институту рассказы про чучело немца и того, кто и как его сделал. Кровь застыла у меня в жилах. Я понял, в чьем кабинете я нахожусь. Видимо, от страха в тот момент я забыл, что могу трансгрессировать, и стал искать, куда бы спрятаться.
Я едва успел укрыться за шторой, когда в кабинет вошел Кристобаль Хунта. Не останавливаясь, он направился к буфету, пошарил в нем и вытащил красивую синюю бутылку. Я знал, что это – в такие бутылки отдел Линейного Счастья разливал свой гореутолитель.
Кристобаль Хозевич сел за стол, хлебнул пару раз гореутолителя и расстегнул верхние пуговицы на своей рубашке, как будто ему трудно было дышать. Странно, но сейчас я не испытывал к этому человеку ни малейшей неприязни и меня ничуть не радовало то, что ему так плохо.
Хунта щелкнул пальцами, и перед столом появился... мой дубль.«Сейчас будет бить», – тоскливо подумал я. Неоднократно при мне маги создавали дубль врага только для того, чтоб набить ему морду. (В большинстве случаев это был дубль Выбегаллы.) Хунта поднялся с места, подошел к дублю, сорвал с него очки и бросил их на пол. Очки разбились и исчезли. Хунта сказал что-то по-испански и с размаху вмазал дублю по правой скуле. Дубль закачался и чуть не упал. Хунта подождал, пока он стабилизируется, и стал подходить ближе. «Испепелит», – с ужасом подумал я. Хунта приблизился вплотную, схватил моего дубля за воротник рубашки и, резко притянув к себе, накрыл его губы своими губами.
Несколько секунд я, как идиот, думал, что это какой-то жуткий способ убийства, пока до меня не дошло, что это... в общем, у меня подкосились ноги, и я бы, наверно, упал, если бы не боялся так сильно себя выдать. Хунта щелкнул пальцами, и дубль исчез. Кристобаль Хозевич медленно вернулся к себе за стол и уронил голову на сложенные руки. Мне показалось, что он вздохнул.
Я трансгрессировал обратно так резко, что, появившись в коридоре, не удержался на ногах и рухнул в стог сена. Витька смотрел во все глаза – наверно я выглядел забавно, по крайней мере, я дышал так, будто пробежал олимпийскую стометровку. Я бы еще долго удивлял Витьку, если бы в коридоре не задребезжал нервный голос нашего зав. кадрами Демина:
– Привалов, Корнеев, вот вы где! А я вас в зале искал. Это тебе, – он сунул мне в руку какое-то письмо. – А ты, Корнеев, пойдем со мной, надо поговорить насчет дивана-транслятора. Начальник музея опять жаловался.
Корнеев сделал кислую мину и поплелся за Деминым. Я машинально вскрыл конверт и прочитал его содержимое. Бывают такие моменты в жизни, когда сквозь ужас и мрак происходящего виднеется тлеющий уголек надежды – может, это кошмарный сон, и я сейчас проснусь? Но это был не сон. На моем колене лежала повестка от ленинградского КГБ. Что им может быть нужно от меня? А вдруг всплыла та давняя история? Нет, это было бы слишком страшно... Послышались шаги, и мимо меня прошел Янус Полуэктович Невструев. «Надо посоветоваться с ним, – решил я, – да и отпроситься... на несколько дней».
– Янус Полуэктович! – громко сказал я. Профессор обернулся. – Мне очень нужно поговорить с вами по важному делу.
– Конечно, – отозвался он, – пойдемте ко мне в кабинет.
Было жутко идти на разговор с человеком, который знает твое будущее, но другого выхода не было. Как только мы вошли в кабинет, со стеллажа спланировал попугай Фотон и сел профессору на плечо.
– Видите ли, – начал я, – сегодня я получил повестку от комитета госбезопасности...
– Так я и знал, что это вы, – выдохнул профессор. – Теперь все сходится.
Я ожидал какой угодно реакции, но только не такой.
– Что сходится? – тихо спросил я.
– Лучше присядьте, Александр, – предложил Янус Полуэктович. Я сел. Ноги были как ватные.
– Скажу прямо,– четко произнес Янус Полуэктович,– от того, насколько серьезно вы отнесетесь к тому, что я сейчас вам скажу, зависит судьба всего нашего института. Но, что бы вы ни делали, сюда вы больше не вернетесь.
Я закрыл глаза на пару секунд. Невструев продолжал:
– Я не видел вашей дальнейшей судьбы, но видел судьбу института. Вероятно, вы расскажете ребятам, куда вас вызывают. Впрочем, даже если не скажете, они сами поймут, глядя на вас. (Не забывайте, что ваши товарищи – магистры белой и инфранейронной магии.) Видимо, желая вступиться за вас, они обратятся в вышестоящую организацию. Это навлечет на институт проверку, и... нас закроют. По идеологическим причинам.
Внимательно посмотрев мне в глаза, Невструев встал, открыл шкаф и поставил передо мной синюю бутылку гореутолителя.
– Пейте, – повелительно сказал он. – До дна. Сейчас вам это необходимо.
Я автоматически открыл бутылку и выпил все до последней капли. Сразу отпустило сердце, и я подумал, что, может быть, все не так уж страшно. Во всяком случае, я не допущу, чтобы наш институт закрыли.
– Что я должен делать? – спросил я решительно.
– Благодарю вас за понимание, – сказал Янус Полуэктович и как-то по-новому посмотрел на меня. – Вы не должны больше ни с кем здесь видеться. Но ехать в Ленинград вы сейчас тоже не в состоянии. Я перемещу вас в музей на курногах, вы там выспитесь. Рано утром я пришлю за вами машину, но поведете ее вы сами.
Янус Полуэктович поднялся с места и пожал мне руку.
– Товарищ Привалов, – взволнованно сказал он, – благодарю вас за прекрасную работу. Он помолчал, глядя мне в глаза. – Прощайте.
Попугай на его плече хлопнул крыльями. С ужасом узнал я последнюю фразу профессора, это с нее начались мои дурные предчувствия. Именно ее попугай скажет (для себя) – завтра, а по нашему времени – вчера... Не успел я так подумать, как профессор махнул рукой, и я очутился в темноте.
Постепенно мои глаза привыкли, и я различил знакомый массивный стол, вешалку с шубами, диван-транслятор. Ничего не изменилось с тех пор, как я провел здесь свой первый день в Соловце. Как же это было давно! Я сел на подоконник и закурил. С дуба под окном, как и раньше, изредка сыпалась чешуя. «Интересно, где же кот», – подумалось мне.
На подоконнике стояла свеча в тарелке вместо подсвечника. Я зажег ее. Рядом лежала знакомая книга с меняющимся содержанием. Сейчас это была «Баллада о повешенных» Вийона. «Как всегда с намеком», – озлобленно подумал я и столкнул ее на пол. Падая, она поменяла цвет и обложку. Я наклонился и прочитал: «Оскар Уайльд. «Баллада Рэдингской тюрьмы». Обветренный призрак здания ленинградского КГБ встал перед глазами.
– Сижу за решеткой, в темнице сырой...– продекламировал кто-то в углу.
Говорящее зеркало, как же я о нем забыл! Отлично, уже двое на одного. Не хватает еще, чтобы кот заголосил что-нибудь о тюрьмах и лагерях! Но кот пока молчал.
Подойдя к вешалке, я снял пару шуб и устроил себе постель на полу (я еще хорошо помнил, чем кончается спанье на диване-трансляторе). Гореутолитель действовал мощно, я чувствовал это. Страшно представить, что было бы со мной сейчас, если бы я его не выпил. Наверно, я утопился бы в колодце, благо, что он был рядом. Я лег, закрыл глаза и попытался вспомнить лица ребят. Но почему-то вспомнил лицо Хунты сразу после эксперимента, когда он глядел на меня с надеждой. Если честно, тогда я поступил с ним просто по-свински. А, между тем, он ведь единственный, кто отнесся ко мне серьезно с самого начала. Когда Витька еще называл меня личинкой и салагой, этот влиятельнейший человек решал со мной задачи и, между прочим, писал статьи нам в стенгазету, которая, вероятно, нужна была ему как Горынычу паяльник. И чем я отплатил ему за это? Опозорил перед всем институтом.
Я попытался подумать о чем-нибудь другом, но вина не давала – висела на шее пудовым камнем. Намучавшись, я даже решил было трансгрессировать к нему, чтобы извиниться. Но тут же отверг эту опасную идею. «Да ты еще и трус, – съехидничал внутренний голос, – и за что он только в тебя влю...»
О, ЧЕРТ!!! В этой круговерти я и забыл совсем о душераздирающей сцене, которую мне довелось подсмотреть в кабинете Хунты. «Интересно, – вдруг подумал я какой-то ошалелой частью башки, – а что чувствовал мой дубль во время...» СТОП, СТОП, СТОП!!! Я поднялся, держась за голову. Может, это побочное действие гореутолителя, или я уже чокнулся? (Тем более, я знал, что дубли НИЧЕГО не чувствуют.)
Зеркало тем временем продолжило вечер поэзии. На очереди была какая-то античная лирика. Я прислушался:
Нежно он так говорил, как желанны сладчайшие губы,
Он – образец волшебства и безупречен во всем.
Что пережил я в ту ночь, не поведать – увидеть то надо!
Часто бессонный лежу, страсть утоляя рукой...
Этого еще не хватало!!!
– Мнэ-э-э... – раздалось где-то за дубом, и я понял – кот воскрес. Я подошел к окну. Сбивчиво и, видимо, со многими купюрами кот пересказывал диалог Платона о мужской любви. Затем он плавно перешел на «Илиаду» Гомера, в тот эпизод, где Ахилл оплакивает своего любовника. Окончательно запутавшись в именах, кот перескочил через века и остановился на «Портрете Дориана Грея».
«Эдак они к утру на меня еще одну статью навесят, – мрачно думал я, – как будто мне и так мало...»
Я уставился в ночную тьму, пытаясь вообразить мрачные пейзажи Колымы, но вдруг вместо этого из темноты ко мне на локте повернулся Хунта, совсем как реальный. Я помнил этот его поворот – тогда мы вместе пытались решить проблему Бен Бецалеля. Помню еще, нам одновременно померещилось решение, и мы больно стукнулись лбами над листком бумаги, и Хунта, извиняясь, тронул мой лоб тыльной стороной ладони.
Я закрыл глаза на секунду. Образ Хунты исчез и появился снова. Всюду был он. Неподвижная ночь смотрела на меня его цыганскими глазами. Но я знал, что с рассветом и этот последний образ из ушедшей жизни растает.
Так ложись же спать, Привалов! Усни, пока еще действует гореутолитель и сердце не остановилось от тоски! Твоя судьба свернулась, как пространство заклинаний, по всем четырем переменным, и все, что у тебя осталось, – лишь стук железных гвоздей на подошвах о доски пола – секундомер твоей прошлой, твоей счастливой жизни!
Сзади послышался шорох. Я обернулся.
Он был одет так же, как и тогда – год назад, когда я впервые увидел его. Пришел за диваном.
– К-кристобаль Хозевич? – сказал я не своим голосом и почувствовал, что сердце забилось почему-то в кончиках пальцев.
– Привалов, – он узнал меня раньше, чем обернулся. Знакомая скептическая улыбка появилась на его губах. – Вот уж не знал, что и новички у нас охотятся за Белым Тезисом.
Белый Тезис!!! Я ведь так и не сказал никому, где он!
Сейчас я был окутан горем, оно проело меня до печенок. И счастье всего человечества теперь вовсе не казалось мне опасным экспериментом. Ладно! Пусть даже Белый Тезис не осчастливит ВСЕХ, но я могу обрадовать хотя бы одного человека, того, кто отдал бы за него полжизни.
– Кристобаль Хозевич, – пробормотал я, делая шаг вперед, – мне нужно вам кое-что сказать.
Я сам не узнал своего голоса, отдельные гласные вообще выпали. Кристобаль Хозевич отреагировал более чем странно. Он сделал несколько бессмысленных движений, провел ладонями по лицу с такой силой, будто хотел его стереть, и, судорожно вздохнув, сказал:
– Мне тоже, Саша, нужно кое-что вам сказать.
– Что? – спросил я одними пересохшими губами. К этому моменту все рассеялось у меня в голове.
Внезапно пол под нами покачнулся. Я почувствовал чудовищный толчок.
– Осторожно, Саша! – крикнул Хунта. – Она поворачивается!
– Ко-оо, ко-оо,– закудахтала изба, поднимая свою куриную ногу. Мои очки упали на пол. Внезапно открытая половина окна стукнулась о стену и полетела мне в лицо. Раздался звон, и все окутала тьма...
Первое, что я ощутил, была ноющая боль где-то в районе лба. Затем я расслышал шепот. Вначале мне показалось, что шепчут на испанском, но потом я понял – это древнехалдейский. Хунта ведь и по-русски говорил с сильным акцентом. А сейчас он, видимо, останавливал мне кровь. Моя голова лежала у него на коленях. От него пахло дождем, мокрым асфальтом, и это был запах счастья. Когда Хунта перестал шептать, мой лоб уже не болел.
– Саша, – спросил он, – вы меня слышите?
– Я должен уехать навсегда, – сказал я, не открывая глаз.
– Саша, я люблю вас, – сказал он тихо.
Так просто. Так ПРОСТО. Так просто...
– Поцелуйте меня на прощание, – попросил я, и сердце провалилось в какую-то пропасть без дна, такое ощущение бывает иногда, когда засыпаешь.
Мне казалось, что я ждал вечность. Когда, наконец, он коснулся меня, это был очень странный поцелуй. Его губы были холодными, он будто обнимал ими, словно благословлял, или, действительно, прощался. Нет, еще не время меня хоронить! С этой мыслью я резко подался вперед, приник к нему, и он сжал мои плечи своими цепкими руками, раскрыл губы и стал целовать меня по-настоящему. В тот момент, когда я почувствовал его язык, что-то вспыхнуло у меня под закрытыми веками и разлилось огромным, всепоглощающим гранатовым пятном. Мне показалось, что весь воздух, все пространство вокруг качается и пульсирует. Хунта быстро прошептал какое-то заклинание, и только почувствовав лопатками холод дощатого пола, я понял, что на мне уже нет одежды.
– Не бойся... – прошептал он, и его испанский акцент будто резанул меня лезвием; никогда прежде подобные вещи не возбуждали меня. Его руки сквозь тьму скользили по моему телу, где-то дразня, а где-то легко нажимая, и я казался себе горсткой песка, я чувствовал, как этот странный человек рассеивает меня по мельчайшим частицам и снова собирает воедино. Казалось, что его пальцы, пальцы бывшего палача, движутся не ПО моему телу, а В нем, пробегают по открытым нервам, заставляя меня вскрикивать. На нем уже тоже не было одежды, и он прижимался ко мне так сильно, что его сердце, казалось, переходит ко мне и бьется в моей груди. Я не знаю, с какого момента, но вдруг для меня стало необходимостью ощущать вкус его тела, как будто в нем сейчас было что-то спасительное, единственно важное для меня. Когда он отрывался от моих губ, я ловил ртом его черные кудри, как умирающий ловит воздух, а когда он резко направился вниз, я схватил и стал целовать его руку. Когда он направился вниз... «Нет», – громко сказал я и, вздрогнув, треснулся затылком об пол. Вначале там, где он ласкал меня зажглась боль, самая настоящая боль, казалось, что он проводит по мне не языком, а бритвой, но потом... Потом я провалился в какой-то кипящий туман. Я был за гранью стыда и нежности, я забыл о том, что сегодня кончилась моя жизнь. Я перестал слышать собственное сердце, но ритм, в котором его обжигающий рот скользил по мне – был единственной истиной, этот ритм перестал быть ощущением и стал смыслом. Вскоре я почувствовал, что мне необходимо поделиться этой энергией, вернуть хотя бы часть ее назад, иначе она разнесет меня на куски, и поэтому я был даже рад, когда он поднялся обратно к моим губам. Я лизнул ладонь, опустил руку и дотронулся до него. Он резко глотнул воздух, и я стал двигать рукой в том ритме, его ритме, который навеки растворился у меня в крови. Он обнял меня и, повернув набок, лицом к себе, стал делать то же самое мне. Границы между нами совсем исчезли; я уже не понимал, где чье тело, мне казалось, что я чувствую эти движения его кожей, а он – моей. Ритм ускорялся, нарастало какое-то невозможное чувство, и внезапно что-то ослепительно вспыхнуло у меня за закрытыми веками. Тысячную долю секунды я не ощущал своего тела и слышал лишь отдающийся эхом стук железных гвоздей о доски пола, а может быть, это кровь стучала в висках...
С трудом отдышавшись, я все еще не решался открыть глаза, хотя мне пришло в голову, что, скорее всего, я совсем ничего не увижу в темноте (свечка свалилась, видимо, во время поворота избы), да к тому же и без очков. Но я ошибался. Я сразу же натолкнулся на его пронзительный взгляд – полная луна светила прямо в окно. Странно, неужели и впрямь его глаза такие огромные, я видел их выражение даже без очков. Они просто лучились болью, и я понял – он читает сейчас мое будущее. «Только, пожалуйста, не говори мне!» – взмолился я про себя, и он, наверно, почувствовал, потому что сказал вместо этого:
– Хочешь искупаться в Солове-реке?
– Что, прямо сейчас? – спросил я.
– Вода теплая. Я позавчера плавал.
Я не успел ответить, как он трансгрессировал нас прямо в реку, ноги тут же подвернулись на скользком иле, и Хунта подхватил меня под руки. Вода действительно была теплая, казалось, теплее, чем воздух. Пахло скошенной травой, и где-то далеко лаяли собаки. Хунта улыбнулся:
– Ну, товарищ Привалов, как у вас со спортивной подготовкой? Не потонете?
– Я нормы ГТО сдавал, товарищ волшебник, – обиженно буркнул я.
Он усмехнулся и поплыл к другому берегу – быстро и красиво. Я последовал за ним. Вначале я решил было задать ему жару, но вскоре уже радовался тому, что хотя бы не сильно отстаю от него. На середине реки он резко подплыл ко мне, и его глаза блеснули каким-то отчаянным и лукавым счастьем. Он нежно провел пальцем по моей напряженной шее, а затем прижался к ней ртом и чуть потянул кожу зубами. Его знакомая пластика, чередование медленных и быстрых движений моментально лишила меня способности держаться на плаву. Он тоже обхватил меня обеими руками, и мы стали медленно погружаться в темную, темную воду. «Подумай, Привалов, – произнес какой-то голос внутри,– а не прервать ли тебе поцелуй, чтобы хлебнуть этой водички, густой, как масло, и остаться навсегда в Соловце, городе, где ты был счастлив?» Но сильные руки уже тащили меня наверх.
На другом берегу лежала наша одежда (и когда только Хунта успел перебросить ее из избы?) и мои очки (я чуть не раздавил их). Мы оделись. Нацепив очки, я тут же различил на том берегу черный силуэт дуба и крышу избы на курногах. Послышался нарастающий стрекот, и, повернув головы, мы увидели странную картину. Блестя боками в лунном свете, невысоко над землей летел вертолет, а еще ниже, видимо, привязанная к нему тросами, летела какая-то коробка, изредка вспыхивающая изнутри.
– Выбегалло дракона тащит, – резко бросил Хунта. – Ночью! Еще институт подожжет...
Я знал, как страдают магистры из-за Выбегаллы, этого клеща в теле института, и сейчас с болью заметил, как тревога состарила лицо Хунты, вернее, сделала его таким, каким оно было раньше. Может быть, я единственный, кто вообще видел его счастливым? Счастливым?! О, ЧЕРТ!!! БЕЛЫЙ ТЕЗИС! Как я мог забыть! Я посмотрел на Хунту. Нет, мне не страшно никакое будущее. С ним мне ничего не страшно.
– Я знаю, как извлечь Белый Тезис, – сказал я, – я видел это во время вашего опыта.
– Что?!! – Хунта повернулся ко мне, и в ту же секунду за рекой раздался чудовищный взрыв.
Мы повернули головы. Там, где секунду назад были дуб и изба, сиял гигантский огненный шар. Вертолет быстро поднимался вверх, качая оборвавшимися тросами.
Раскаленный воздух обжег лицо, когда мы трансгрессировали к забору.
– Сделайте же что-нибудь! – взмолился я и тут же вспомнил давние Витькины слова: «Жуткая вещь – магическое самовозгорание от удара, против этого ни у кого приема нет...»
Внезапно нас оглушил новый взрыв. Белый и тонкий, как блик на лезвии, столб пламени вырвался из горящей крыши избы и ударил прямо в небо, на секунду залив наши лица светом. «Белый Тезис», – произнес я одними губами. Он ушел в глубины Вселенной, и, может быть, благодаря ему будут счастливы неведомые существа на незнакомой планете, но не мы, не мы...
Крыша избы с треском рухнула на ее мертвые ноги. Наши руки разомкнулись. Бен Бецалель повернулся в своей могиле. Всё.
Магический огонь погас так же резко, как и загорелся, но мы всё продолжали стоять, оцепенев, глядя прямо перед собой. Я не знаю, сколько прошло часов, пока мы так стояли, но постепенно рассвело, выпала роса, а мы всё смотрели на дымящиеся останки избы, и казалось, что это дымятся наши души, в которых тоже все выгорело.
Я очнулся только когда услышал, как к закопченному забору подъехала машина, присланная Невструевым. Дубль директора вышел из нее, поклонился и исчез.
Никто из нас, ни Хунта, ни я, не произнес ни слова. Просто не существовало слов для того, что нам можно было сказать друг другу. Хорошо, когда ты можешь соврать, что вернешься, а тебе ответят, что будут ждать. Но мы оба знали, что я не вернусь. Что мне не дадут вернуться. Я сел за руль как во сне. Хунта резко наклонился и на пару секунд прильнул к лобовому стеклу, вглядываясь в мое лицо с какой-то мучительной силой, будто пытаясь забрать мой образ с собой. В этом резком движении и в этом взгляде мне почудилось такое отчаянье, что моя собственная боль на мгновенье утихла, как под наркозом. Он махнул рукой, и на соседнем сидении что-то сверкнуло, но я смотрел лишь на его удаляющуюся фигуру и понимал, что теперь из года в год мне предстоит жить этой картинкой: высокий тонкий силуэт в облаке пыли или дыма, обгорелый остов избы и безжалостное красное солнце, вспарывающее небо на востоке.
Я был уже далеко за городом, когда в машине стало происходить нечто странное: где-то под крышей собирались прозрачные капли и падали вниз, но, не долетая до моих ног, исчезали. Я поймал одну ртом. Слезы. Эдик Амперян когда-то давно рассказывал о способности магов наводить галлюцинации на предмет своей любви. Внезапно стало трудно дышать. Я остановился.
Ветер шевелил придорожную траву. Вдаль уходил бесконечный ряд телеграфных столбов, похожий на тюремный забор или на вечность... Разогнаться и на полной скорости – в столб. Чего еще ждать? И тут я вдруг с потрясающей ясностью увидел, как Хунта сидит за столом в своем мрачном кабинете, сжав руки, глядя в никуда, и его неповторимые испанские черты до такой степени покинуты жизнью, что, кажется, чучело штандартенфюрера, некогда сделанное им, смотрит на него с мстительной радостью возмездия. И эта картина заслонила мне все, даже желание умереть.
Я посмотрел на соседнее сидение, там поблескивала бутылка гореутолителя. Стоило ожидать. Спасибо! Большое спасибо! Выпей и утешься, так? Я в бешенстве выскочил из машины и со всей силы треснул бутылку с гореутолителем об асфальт.
Потому что по-любому, Кристо, ты дал его мало, слишком мало для того, чтобы хватило на всю жизнь, которую мне предстоит провести без тебя.
Я сидел и смотрел, как гореутолитель стекает с дороги в истерзанную колхозную землю, которая, должно быть, после этого ненадолго забудет о своих муках, а боль все росла во мне, заполняла меня изнутри. Машинально я взял осколок бутылки и сделал глубокий порез у запястья. Стало легче дышать. Я сделал рядом еще один, потом еще. Некоторое время я в упоении полосовал свою руку. Так что, когда я сел за руль, с нее довольно сильно капало. Я медленно поехал и вскоре заметил одну интересную вещь: волшебные слезы все еще падали сверху и беззвучно таяли, а моя кровь, напротив, громко капала, разбиваясь о резиновый коврик машины, и как бы добавляла к этой картине недостающее – звук. Я усмехнулся, как сумасшедший.
Вот так это делается у нас, Кристо, без этих ваших галлюцинаций. Просто так должно быть: я озвучил твои магические слезы своей реальной комсомольской кровью.
Но я этими окровавленными руками задушил бы того, кто сказал бы мне, Кристо, что сейчас ты не слышишь, как она капает.
В это время в удаляющемся НИИЧАВО инженеры под руководством Саваофа Бааловича с шутками трансгрессировали сквозь этажи, чтобы чинить «Алдан».
А в приближающемся Ленинграде суровые аккуратные люди поднимались по массивным лестницам здания КГБ, чтобы приняться за работу.
Я оглянулся. Над Соловцом занимался чудесный день.
