Первая часть. Комендант

Короткое лето было в разгаре.

Валентина резво шагала от аэродрома в сторону ближайших сопок... Там любили гнездиться глупые полярные куропатки. Гуси плавали в заводях, среди подтаявших ледяных закраин мелкой безымянной речушки, которой не хватало тепла, чтобы оттаять, обрести берега и получить хоть какое-то имя. Пока что она считалась ручьем. Но гуси не знали о такой дискриминации и прилетали сюда каждое лето.

Валентина озабоченно глянула вверх. Вечер, и солнце вот-вот коснется холодным краем горизонта, чтобы тотчас высоко подпрыгнуть в голубом небе...

Ужин повар Ромодановский и Валина товарка Людка приготовят и без Валиной помощи. Сами. Но куропаток настрелять надо: завтра опять прилетают американцы, и Ромодановский уже начал озабоченно шевелить губами и загибать пальцы.

«Меню обдумывает, опять хочет придумать что-то. Неугомонный», – Валя ласково улыбнулась.

Повар ей нравился. Не как мужчина, конечно. Какой мужчина из страшно худого, неопределенного возраста доходяги? С вечно обмотанной серым бинтом шеей...

Ромодановский привлекал ее своей ненатужной вежливостью и какой-то обыденной, из глубин натуры идущей деликатностью.

Он был не похож на всех знакомых Валиных мужчин. Промысловиков, приезжающих в сезон бить котиков, немногочисленных мужчин-рыбаков с «обабившихся» в военное время сейнеров, не похож на механиков и военных с аэродрома, в столовой которого Валя работала.

...Она почти подошла к самому отрогу ближайшей сопки, когда услышала резкие возбужденные голоса...

Один голос Валентина узнала сразу: Юрченко. Непроизвольно Валины кулаки сжались. К горлу подкатила знакомая тошнота. Эта тошнота одолевала ее по утрам последние недели две. Беременность. Нежеланная, ненужная. Но Юрченко не интересовали Валины желания. Однажды вечером, выпив по обыкновению несколько «наркомовских» порций, он, не говоря ни слова, затащил Валю в свою комнатку, двери которой выходили в общий с кухней коридор.

С тех пор Валина жизнь дала трещину... Она ненавидела и боялась Юрченко, но возразить ему не смела. Да и как возразишь? Вылетишь с работы в два счета... И куда деваться? Валя овдовела через полгода после начала войны, и мужем Федор был ей всего неделю. Промысловик из ближайшей русской фактории, откуда родом была и сама Валя. Маленькая комната в деревянном бараке. Громадная печь, занимающая половину крохотного пятачка земляного пола. Две кровати, между ними – стол под белой вязаной скатертью. На одной кровати спали мать и сестра Федора, на другой – молодые. Когда на Федора пришла «похоронка», Валя собрала свой сундучок и увязала в узел громадную подушку – свое «приданое», пух для которой собрала сама, стреляя полярных куропаток....

Возвращаться ей было некуда. Мать ее уже умерла; в ее барачной комнатке хозяйкой распоряжалась жена Валиного брата и стоял неумолкаемый гвалт четверых Валиных племянников.

Жильем ей стала комната при кухне в здании столовой аэродрома, которую Валентина делила с посудомойкой Людкой.

Валя вздохнула: от брата с фронта уже три месяца не было писем. А ну как ранен?..

...Голоса не отдалялись и не приближались. Говорящие стояли на месте.

Валя сделала несколько осторожных шагов, поближе к краю плавной сопочной складки, опустилась на корточки и выглянула.

Двое топтались возле застывшего на краю лощины неказистого «газика» командира летного отряда Лисневского.

Сам Лисневский, высокий красивый капитан, схватил за отвороты шинели коменданта Юрченко и прижал того к грязному борту «газика».

Голова Юрченко тряслась, он хохотал. И повторял сквозь взрывы истерического смеха:

– Ну, что скажешь? Расскажи, как она кричит? Как просит: «Еще, еще!» Сучка! А что ты ей говоришь? Как ты ее дерешь? Раком? Она любит раком, я помню!

Желтое костяное лицо Юрченко глумливо исказилось, он сделал похабный жест и вдруг положил руку на грудь Лисневского. Ладонь его нырнула за отворот капитанской шинели и что-то там тронула, отчего Лисневский вдруг резко дернулся и оттолкнул Юрченко.

Тот едва удержался на ногах. Его палка валялась неподалеку, негнущаяся раненая нога оступилась, но он не упал. Лисневский опять притянул его к себе и, глядя в лицо Юрченко больными от еле сдерживаемого бешенства глазами, почти прокричал сквозь стиснутые зубы:

– Оставь ее в покое, ты ее уже бросил, ты живешь с поварихой, оставь Ирину в покое! Оставь нас!

– Ах, вон чего ты захотел! Оставить вас, значит? А свечку вам не подержать? Ты что, не знаешь, что она здесь в тундре прячется? Ее папаша на десять лет без права переписки посажен. Враг народа. И мать, и младший брат. Да по ней лагерь плачет! Да она на свободе только потому, что я, я ее покрываю! Я – орденоносец, и пока она моя жена и здесь в тундре отсиживается, она жива, а не по этапу пошла, конвоиров в пути ублажать... Нет, ты мне, Лисневский, расскажи, как тебе моя жена... по вкусу пришлась? А когда ты ей первый раз ноги раздвинул, как она? Плакала? Она слезливая – когда кончает, слезы льет. А не скажешь... – Юрченко опять схватил капитана, только на этот раз обеими руками за бедра, и резко прижал к себе, одновременно качнув своими бедрами навстречу.

– Мать твою, комендант! Ты что, как педераст, прижимаешься? С ума сошел, допился... – Лисневский хотел отстраниться, но комендант цепко удержал его, зажав шинель капитана в кулаках.

– А вот, наконец, правильно ты понимать начал, Лисневский. Все просто... ты, Лисневский, мне дай, коли мою жену дерешь, и квиты мы.

– Комендант, ты в своем уме? – Лисневский побледнел, его синие глаза сузились, щеки густо полыхнули фиолетовым румянцем.

– Что, Лисневский, жмешься? А отчего ты, молодой, здоровый, в тылу, когда на фронте наши бойцы гибнут? Кому дал, Лисневский, скажи? Сейчас ты мою бабу дерешь, думаешь, все забудут, что ты – пидор?

Юрченко почти повалил Лисневского на капот, жарко дыша тому в лицо и царапая скрюченными пальцами серое сукно фасонистой шинели капитана.

Лисневский наконец-то оттолкнул Юрченко и остановился, тяжело дыша и сжимая кулаки.

Валентина в своем укрытии замерла, почти перестав дышать. Она часто становилась свидетелем стычек капитана и коменданта. Коменданту доставляло непонятное удовольствие травить капитана, постоянно напоминая, что Лисневский отсиживается в глубоком тылу, пока другие отдают за Родину жизнь на фронте, и вынуждая того скрипеть зубами от бессильной ярости: Лисневский много раз подавал рапорты начальству с просьбой отправить его на передовую, но неизменно получал отказ.

Один раз Лисневский не выдержал очередных нападок и ударил Юрченко. Юрченко упал, нарочито долго поднимался с земли, нашаривая за спиной откатившуюся палку и как будто даже с удовольствием вытирая кровь с разбитых губ:

– Что, капитан, инвалида бить легко? А ты на фронт попросись, там есть кого бить: гадов фашистских... Что, кровь пролить боишься?

Лисневский постоял, посмотрел на него, глухо выругался сквозь зубы и быстро зашагал в сторону ангаров.

Вспомнив этот случай, Валя уже хотела выйти из своего укрытия, но остановилась. События на краю лощины стали принимать неожиданный оборот.

Юрченко опять подошел к Лисневскому и вдруг обнял того за бока, поверх портупеи, и уткнулся лбом в плечо.

– Лисневский, Лисневский, дай... прошу... Не могу я терпеть, дай...

Лисневский стоял неподвижно, опустив голову, Валентина не видела его лица.

Юрченко схватил Лисневского за шею и приник к его губам.

У Валентины в голове как будто что-то оборвалось. Она завалилась с колен на бок и потеряла сознание.

Когда чувства рывками возвратились к Валентине, она стала осознавать, что лежит среди редких клочьев ягеля в крошечной ложбинке на склоне сопки, и солнце ярко светит с высокого неба. Неподалеку раздавались стоны и какое-то утробное уханье. Преодолевая чугунную дурноту, она опять высунулась из своего укрытия.

Лисневский навалился животом на капот невысокого автомобиля, Юрченко в одной гимнастерке, без кожанки стоял сзади и двигал бедрами, вцепившись в плечи капитана. Он тяжко встанывал, закрыв глаза и подняв лицо к небу...

Галифе капитана свалилось на голенища испачканных серой тундровой почвой хромовых сапог. Бязевые солдатские кальсоны казались темными рядом с белоснежным, отстиранным Валентиной исподним Юрченко. Фуражка скатилась и валялась рядом с автомобилем, отсвечивая лаковым козырьком. Черноволосая растрепанная голова Лисневского низко опустилась на сжатые кулаки и моталась в такт размашистым движениям Юрченко.

Вдруг голова поднялась, и замершая Валентина увидела лицо капитана. Искаженное мукой, с кривым оскалом красивого рта и двумя блестящими дорожками из зажмуренных глаз.

Эти дорожки как будто растопили ледяной ступор, который владел Валентиной все это время.

Она всхлипнула, встала во весь рост, уже не боясь, что эти двое ее увидят, и приложила приклад винчестера к плечу.

Прорезь и мушка поймали белобрысый висок Юрченко. Выстрела Валентина не слышала. Она опустилась на ставших ватными ногах и не видела, как Юрченко мягко ткнулся лицом в подкладку завернутой вверх шинели капитана...

Но сознание на этот раз ее не покинуло. Она сидела неподвижно, пока не услышала, как к ней подошли. Вяло поведя глазами, она увидела Лисневского. Без шинели, бледный, держа в руке пистолет, он смотрел на Валентину.

– Это ты... ты стреляла?

– Я, Сергей Михалыч...

Валентина еще раз коротко взглянула на него и вдруг зарыдала, завыла, кусая рукав телогрейки. Она почувствовала, как капитан поднял ее и повел к машине. Юрченко лежал у колес, его острое лицо было почти таким же белым, как островки нерастаявшего снега между кустиками ягеля, и было видно, что он страшно, безнадежно мертв.

Усадив Валю на сиденье, Лисневский сел рядом и задумался.

– Валя... Давай договоримся. Ты ничего не знаешь и ничего не видела. Сейчас возьмешь куропаток, что мы... – он помедлил и, встряхнув головой, продолжил: – ...с Фомой настреляли. И вернешься попозже... Поняла?

Валентина всхлипнула и кивнула:

– Да, Сергей Михалыч, я понимаю.... Я ничего не видела.

– А сейчас помоги мне. Надо одеть его – ни к чему такое непотребство.

Юрченко лежал на спине, спущенные кальсоны и задравшаяся гимнастерка открывали бледные ноги и впалый живот. Темный член казался чужим на комке светлых волос паха.

Вдвоем они натянули галифе и кожанку на тело, застегнули пуговицы и затянули ремень. Валентина осторожно надела фуражку на голову трупа и тихо ахнула, когда палец попал на влажное и липкое у виска.

– Крови мало... – шепнула Валентина.

– На моей шинели кровь. Немного, – помолчав, нехотя сказал Лисневский.

– Вы мне ночью принесите шинель, я отчищу, – с готовностью отозвалась Валентина.

Ей было страшно и спокойно... оттого, что она была не одна, и Юрченко больше нет, а Лисневский думает и решает, что им теперь делать. И хорошо. Он решит, а она, Валя, все сделает, как он скажет.

О том, что все только начинается и будет расследование, она не думала.

Вторая часть. Следователь

Резкие черно-сизые мазки склонов далеких гор перемежались белоснежными языками ледников и казались вырезанными в хрустальной голубизне бездонного неба.

– Красиво тут у вас, Сергей Михайлович, – сказал следователь, старший лейтенант Гуцава, выбираясь из газика капитана Лисневского.

Они возвращались с плато между сопками, где было найдено тело убитого коменданта аэродрома Юрченко.

Вчера следователь ходил по территории аэродрома, разговаривая с бойцами и техниками; навестил сохранямое в леднике тело покойного коменданта, недолго рассматривал скудные пожитки в его комнате. А сегодня с самого утра в сопровождении взвода охраны аэродрома они с капитаном и политруком Свистом ездили на плато.

– Сергей Михайлович, а нельзя ли нам с вами еще поговорить? – спросил следователь капитана.

Тот недовольно поморщился: вчера, сразу по прилету, следователь долго говорил с ним, как со старшим командиром аэродрома и начальником перегона.

Но со следователем НКВД не поспоришь, и Лисневский прошел за Гуцавой в комнату покойного Юрченко.

В комнате Гуцава некоторое время молча разглядывал вещи коменданта, аккуратно разложенные на столе и кровати, шевеля и переворачивая их тростью покойного, с которой не расставался второй день.

Лисневский нетерпеливо наблюдал за ним и уже хотел было выйти из комнаты, но Гуцава внезапно остановил его, коснувшись рукава:

– Погодите, капитан! Мы с вами не договорили.

– О чем, старший лейтенант? Все вроде ясно!

– Нет, не все. Кстати, Сергей Михайлович, вы можете звать меня Яковом Илларионовичем, так будет лучше! Скажите, а с кем покойный комендант не ладил?

– Вы лучше спросите, с кем он ладил! Он – алкоголик, и пока он пил, его старались не трогать, а пил он почти всегда. Об этом вам кто угодно скажет. Когда напивался, бывал несдержан в словах и поступках: грозил револьвером, кричал. Перед американцами неудобно... Я приказывал его связывать, иногда и запереть – здесь, в комнате, а Валентина следила за ним, пока не протрезвеет. Но тем не менее все знали, что он был контужен, ранен, герой, имел награды. Его уважали. Жалели. Из моих подчиненных никто не мог убить коменданта. Не было причин.

– Ну хорошо... А у вас, Сергей Михайлович?

– Не понимаю, старший лейтенант...

– Яков Илларионович, прошу вас!

– Яков Илларионович, – поправился Лисневский, – я вас не понимаю! Мне-то зачем надо было убивать?

– А ваша связь с женой Юрченко, Ириной Владимировной?

– Ирину не трогайте, она-то здесь при чем?

– Хорошо. А почему вы думаете, что она ни при чем? Юрченко не давал ей развода? Так?

– Я не знаю, мы с Ириной Владимировной не говорили об этом. Но я уверен, что Юрченко бы развелся, ведь Валентина забеременела, а Юрченко хотел этого ребенка. Все об этом знали. И вообще, Яков Илларионович, их отношения были спокойные, конфликтов и на этой почве у них не было! Развод был делом времени.

– Значит, это Ирина Владимировна не хотела развода? Так? Ей невыгодно было разводиться с фронтовиком-орденоносцем, героем. Ведь она – дочь врага народа. А сейчас она – вдова героя! Ей была выгодна смерть Юрченко!

– Не трогайте Ирину! Это я, я убил! Сознаюсь! – Лисневский остановился перед следователем, сжимая кулаки.

– А вот истерики не надо, капитан. Я уже говорил вам, что вас я не подозреваю... Стрелок вы хреновый. С грехом пополам стреляете из карабина. А убит Юрченко был из винчестера. Старого, еще из тех, что американцы лет двадцать пять назад сюда завезли. Так из него стрелять будет посложнее, чем из карабина. В день гибели Юрченко вы на охоту ездили и, как сказали свидетели, ничего не привезли. А ездили вы как раз с карабином, винчестера у вас нет. Несовпадение. Мотив есть, нет возможности.

– А Ирина Владимировна? Она разве стрелок? И винчестера у нее нет!

– Ирина Владимировна как раз стрелок, ворошиловский. А вы не знали? Они с Юрченко на стрельбище познакомились, когда она с отцом, комдивом, в полк Юрченко приезжала. Давно это было. Семнадцать лет назад. Ах, Сергей Михайлович, зачем вам, красивому, молодому, эта, прямо скажем, немолодая женщина?

– Это не ваше дело, старший лейтенант!

– Яков, просто Яков, Сергей Михайлович! Согласен! Возраст вашей возлюбленной меня касается в последнюю очередь! Но зачем вам брать ее вину на себя? Она вам не нужна, да и надоела, я думаю! – Гуцава с удовольствием смотрел на желваки, ходившие под гладкой, почти девичьей, кожей капитана. – Конечно, Ирина Владимировна – интеллигентная женщина, в этой глуши с ней поговорить – истинное удовольствие, но зачем же подменять желание разговаривать с интересным собеседником половыми отношениями? А тем более чувствами?

– Нет, вы, кажется, все-таки забываетесь, старший лейтенант! Вы приехали искать убийцу, так ищите! Не надо копаться в нашей жизни! – Лисневский отвернулся к окну, чтобы не видеть весело блестевших зеленых глаз: следователь явно наслаждался разговором.

– Ошибаешься, Сергей! – перешел на «ты» Гуцава.

Лисневский, казалось, этого не заметил. Он опустился на узкую, покрытую сиротским одеялом кровать покойного коменданта и взял со стола стопку карандашных рисунков на листах плотной ватманской бумаги.

Гуцава прошелся по крошечной комнатке взад и вперед, остановился над разглядывающим рисунки Лисневским:

– Ну, что скажете, Сергей Михайлович? Почему ваших портретов больше, чем портретов жены, а портретов любовницы, Валентины Федоровны, нет ни одного?

Лисневский перебирал стопку. На всех листах он видел себя: вот он со стаканом чая в руке, вот смеется, вот задумчиво смотрит на карту, вот говорит в телефонную трубку.. Обычные жанровые зарисовки. Юрченко иногда видели с блокнотом или с мольбертом: покойный комендант был неплохим художником.

Но вот где Юрченко мог увидеть его, капитана Лисневского, в исподнем или вообще обнаженным? В бане вместе они не парились, в гостях у Лисневского Юрченко не бывал ни разу. Да и не любил Лисневский ходить в исподнем: даже в своей комнате он предпочитал гимнастерку, перетянутую ремнем.

Гуцава вынул из-за стола написанный маслом портрет Ирины:

– Вот портрет жены, вот на мольберте – пейзаж. Это понятно: места здесь красивые, и жену свою Юрченко любил... когда-то. А какие отношения связывали вас с комендантом, Сергей Михайлович?

– Почему вы задаете этот вопрос? Какие у нас могли быть отношения? Служебные. На охоту пару раз ездили вместе. Юрченко – художник и рисовал многих... Пилотов, механиков... Свисту вот, политруку, дружеский шарж на день рождения подарил. Я не знал, что он меня рисует! – лицо капитана застыло маской.

– Раздевайтесь, капитан! – вдруг приказал Гуцава совсем другим, не терпящим возражения тоном.

– Чт-о-о? Да что вы себе позволяете, старший лейтенант! – вскочил с кровати Лисневский.

– Не забывайтесь, капитан! Я – старший лейтенант НКВД! Разницу чувствуете? Раздевайтесь!

Лисневский постоял, сжимая кулаки, потом, решившись, снял шинель и китель.

– Дальше, Сергей Михайлович. Снимайте исподнее, брюки можете оставить... У вас тут не Гагры, на пляже с Юрченко вы не загорали... Где он мог вас видеть... неглиже?

– Да не знаю я, где. Фантазии художника, – сказал Лисневский. – С чего вы решили, что это – мое тело?

– Ваше, Сергей Михайлович, ваше, – протянул Гуцава, задумчиво рассматривая рисунок, где нагой Лисневский стоял вполоборота к зрителю.

– Вот, смотрите... Характерный узор оволосения груди, ваш рельеф бицепса. Кстати, каким спортом занимались, Сергей Михайлович?

– Что? А, волейболом и греблей. Французской борьбой, еще в училище, – Лисневский отвечал рассеянно, вглядываясь в рисунок, который взял из рук Гуцавы.

– Хорошая фигура у вас, Сергей Михайлович, понимаю Юрченко, понимаю, – сказал Гуцава, с удовольствием оглядывая атлетический торс капитана.

– Что значит – понимаете? Вы что, хотите сказать, что я ему позировал? А если даже и так, о чем это говорит?

– Это говорит только об одном: об особых чувствах, которые питал к вам комендант Юрченко.

Лисневский густо покраснел и скрипнул зубами:

– Что вы имеете в виду? И вообще, как вы можете так говорить о покойном? У него, между прочим, жена была, и Валентина, повариха, от него ребенка ждет.

– Вот вы и проговорились, Сергей Михайлович! Я не говорил о характере ваших отношений с комендантом. О педерастических отношениях. Вы ведь это имели в виду? Вы, Сергей Михайлович! А не я.

Гуцава довольно улыбнулся яркими губами небольшого рта, и Лисневский вдруг увидел, что следователь совсем молод, и маленькие усы он носит, скорее всего, для солидности. А глаза у него зеленые, цвета неказистой тундровой травки.

Лисневского зазнобило и он потянулся за гимнастеркой:

– У вас странное воображение, старший лейтенант! Я не знаю, где Юрченко мог меня увидеть. В бане, может быть. Она у нас общая, топим по субботам и средам. Сегодня среда, милости прошу. Завхоз снабдит вас всем необходимым, я распоряжусь! А сейчас – все? Цирка достаточно? Я оденусь!

Гуцава встряхнулся и нехотя отвел взгляд от мускулистого тела капитана.

– Да-да, конечно, Сергей Михайлович, одевайтесь!

Лисневский надел китель и, застегнув ремень портупеи, опять опустился на койку.

Гуцава сел перед ним на стул и продолжил, опять перейдя на «ты»:

– Я знаю, почему ты пытаешься взять вину на себя. Всем известно, что Юрченко в результате контузии был невменяем. А когда выпьет, вообще впадал в буйство. Это ведь ясно: убийство можно представить как самооборону. За это тебя можно отправить в штрафбат. Но ты – классный специалист в области обеспечения полетов. И, скорее всего, тебя направили бы на передовую, в авиаотряд. Куда ты и так стремишься! Но дело можно рассмотреть и с другой стороны! Сам знаешь, какой срок дают за педерастию...

– Что?! – Лисневский хотел вскочить, но Гуцава неожиданно сильно толкнул его на кровать:

– Сидеть! Да, именно так! И – лагерь. Никакой передовой! Рассказать тебе, что делают уголовники с мужеложцами? Особенно такими красивыми, как вы, Сергей Михайлович? – Гуцава опять перескочил на «вы».

– Наша драгоценная Ирина Владимировна уже рассказала мне о ваших нежных отношениях с ее мужем! Ваших, Сергей Михайлович! А вовсе не об отношениях его с поварихой. Покойник неразборчив был в выборе половых партнеров, никого не пропускал. Ни смазливую повариху, ни красивого капитана!

Лисневский во все глаза смотрел на Гуцаву, кровь отлила от его лица.

– Лжете, Гуцава! – он впервые назвал следователя по фамилии.

– Нет, Сергей! Когда перед вдовой встал выбор: пойти в лагерь или остаться здесь на тихой должности переводчицы, она, конечно, выбрала свободу... Мне неприятно тебе говорить, но Ирина Владимировна оказалась практичной особой, забыв и тебя, и ваши чувства. Показать протокол допроса? – Гуцава потянулся к планшету.

– Нет, я тебе верю, черт! – Лисневский прижал ладони к лицу и крепко потер.

– Но это ведь бред, полный. Она не могла ничего сказать, она ничего не знала, ничего не было! – капитан глухо говорил, не отрывая рук от лица.

– Так ничего не было или ничего не знала? Определитесь, капитан! – резкий голос Гуцавы не соответствовал его довольной улыбке.

Лисневский вскочил и зашагал по крошечной комнате.

– Нет, это бред, бред, – повторил он еще раз, как заклинание. – Вы, Гуцава, приехали убийство раскрывать или в белье копаться?

– Убийство, Сережа, убийство. И раскрою, уже раскрыл! Но моральный облик советского офицера, работающего в тесном контакте с нашими союзниками, интересует меня как советского человека, офицера и коммуниста не в последнюю очередь! Невозможно оставлять на командной должности разложенца и педераста! А свидетели у меня есть, не сомневайтесь!

Лисневский стоял, потрясенно глядя на Гуцаву:

– Если вам надо посадить меня – сажайте за убийство!

– Нет, за убийство сядет убийца. Я не хочу тебя сажать... Сереженька, Сережа, просто... – Гуцава подался к Лисневскому и обнял его за поясницу, нежно поглаживая пальцами.

Побелевший Лисневский посмотрел на следователя, озарение мелькнуло искрой в его глазах. Насмешливая улыбка скривила красивые губы, он резко отстранился. Гуцава его не удерживал.

– Значит, разложенцем и педерастом начальник полетов быть не может, а следователь НКВД...

– Зря ты так говоришь, Сергей... Попасть в лагерь по такой статье... Подумай о родителях!

– А если я подам рапорт, что следователь сам склонял меня к педерастии?

– Не поверят тебе! У меня есть свидетели и показания жены Юрченко. И поварихи.

На последней фразе Гуцавы Лисневский чуть заметно дернулся, и следователь довольно прищурился: попал!

– А сейчас, Сергей Михайлович, с вашего позволения, закончим. Продолжим вечером, если можно, у вас!

Лисневский не глядя, кивнул, и шагнул к выходу.

– Да, Сергей Михайлович, распорядитесь о бане – не лишнее, знаете ли!

Вечером, который не отличался от утра и дня, оттого что солнце желтой тарелкой так же висело в голубом небе, Гуцава стукнул в дверь комнаты Лисневского.

Лисневский, напряженно выпрямившись, сидел за столом.

Гуцава, оглядев его заблестевшими глазами, спросил:

– У тебя нет ничего выпить, Сергей?

– А тебе выпить хочется? У меня только пойло американское...

– Да не мне – тебе, Сережа, – Гуцава сел напротив и взял руку капитана в свою, легкими поцелуями касаясь пальцев.

Лисневский вырвал руку и насмешливо произнес:

– А нельзя ли без ненужных формальностей? – но прошел к шкафу и вынул графин разведенного американского спирта и открытую банку тушенки.

Гуцава налил спирт в стакан, почти до краев. Лисневский выпил стакан залпом и заел, подцепив ножом ломтик тушенки.

Подойдя к кровати, он начал раздеваться. Гуцава пристально следил за ним, облизывая пересохшие губы.

Лисневский лег, укрывшись до подбородка серым колючим одеялом.

Гуцава разделся до белья и лег рядом, повернувшись к капитану и целуя его обнаженную грудь.

Капитан инстинктивно отстранился и попросил:

– Поскорее, если можно.

– А это от тебя зависит, мальчик мой! Ты что, думаешь, я тебя насиловать буду? Нет, это тебе придется потрудиться! – Гуцава сполз к ногам капитана и, откинув одеяло, раздвинул его бедра.

Румянец постепенно вернулся на щеки капитана: спирт начал действовать, да и предложенная Гуцавой роль устраивала его больше, чем та, которую навязал ему Юрченко.

Усердно трудившийся над его пахом Гуцава довольно хмыкнул, результат его усилий не заставил себя ждать:

– Какой ты, однако, горячий, Сереженька! – сказал он, переводя дух.

Капитан застонал и попытался вернуть голову следователя к своему животу.

– А теперь твоя очередь, – отстранился тот, встал с кровати и нашарил в кармане своего кителя жестяную баночку.

– Вазелин это. Крупный ты очень, Сережа, боюсь без смазки... – пробормотал следователь, заметив вопросительный взгляд капитана и окуная пальцы в душистую мазь.

Эпилог. Капитан

Дверь самолета закрылась за Гуцавой. Рядом со взлетной полосой осталась торчать трость покойного коменданта: Гуцава не выпускал ее из рук все эти дни, а перед тем как забраться в самолет, воткнул в подтаявшую мерзлоту, как точку поставил.

Не дожидаясь, пока самолет начнет разбег, Лисневский пошел в сторону аэродромных строений.

– Товарищ капитан! Разрешите обратиться! – раздался голос сержанта Утко, аэродромного связиста.

Лисневский обернулся и кивнул маленькому конопатому сержанту:

– Обращайтесь!

– Товарищ капитан, старший лейтенант велел дать радиограмму в Центр, чтоб по прилету арестовали пилота, лейтенанта Туровского. Это он убил нашего коменданта. Товарищ капитан, а какой он из себя, этот лейтенант? Они все на одно лицо!

– Приказы не обсуждают, сержант, приказы выполняют. А какой он? Не знаю я! – сказал Лисневский рассеянно и пошел, убыстряя шаг, в сторону домика, где находилась библиотека и жили офицеры аэродрома.

Войдя в свою комнату, Лисневский, не снимая шинели, присел к столу.

На листе бумаги уверенно написал несколько строк и вложил в конверт.

Вытащив из кобуры пистолет, некоторое время смотрел в окно, поглаживая выпуклую звездочку на рубчатой рукояти табельного ТТ.

С близкого летного поля раздавался рев взлетающих самолетов.

Выстрела никто не услышал.