Сегодня Леонардо подольше задержался в своем отгороженном уголке мастерской. Тем временем наступили сумерки, темнота постепенно заполнила большое помещение. В своей «келейке» Леонардо зажег небольшую лучину и продолжал трудиться над эскизом ангельской головки. Юноша уже достаточно хорошо проработал позу, сделал необходимые наброски фигуры, одежды, но вот лицо... Каким быть этому ангелу?.. Пока что он не решил – не мог отыскать подходящую модель. Внезапно он вздрогнул, ему почудился какой-то шум и странная возня в мастерской. Если это воры, ему нечего бояться. Он инстинктивно потянулся к тяжелой чугунной кочерге, стилет, как он убедился, скосив глаза на стол, был тоже под рукою. Однако что-то остановило его в намерении немедленно обнаружить свое присутствие. Он узнал голоса, пьяный смех и речи своих сотоварищей по боттеге, подмастерьев мастера Верроккьо, таких же учеников, как он сам. Аньоло и Франческо, закадычные приятели, собутыльники и забияки. Они были старше двадцатилетнего Леонардо, еще не мастера, но уже хорошие художники и дельные помощники своего учителя, оба больше занимались скульптурой, чем живописью, а также изучали премудрости литейного дела. Часто звали они Леонардо провести вместе время, посидеть в кабачке, посетить веселых девиц. Однако Леонардо со свойственной ему мягкой доброжелательностью неизменно отклонял такие предложения. Ибо не находил радости и пользы в том, чтоб тратить время на разгул, а затуманивать сознание и вовсе считал делом позорным и недостойным. Что же до женщин, то Леонардо вел жизнь столь целомудренную, едва ли не монашескую, что многим это казалось весьма подозрительным и странным. А между тем Леонардо был хорош собой, высок, строен, пропорционально сложен, изящен и так прекрасен лицом, что его называли «ангелом». «Во всей его наружности, – говорил современник, – было такое сияние красоты, что при виде его всякая печальная душа прояснялась». Блистательной своей наружностью, являвшей высшую красоту, он возвращал ясность каждой опечаленной душе, а словами своими он мог заставить любое упрямство сказать «да» или «нет». И вот этот молодой Леонардо, будучи прекраснейшим юношей во Флоренции, удалялся от женщин... О Леонардо подспудно стали бродить всякие темные слухи. И эти двое повес, насмехаясь над ним, предлагали вскладчину нанять на троих натурщика, некоего ученика ювелира по имени Сантарелли, известного дурной репутацией, то бишь тем, что продавал себя.

От подобной болтовни сердце Леонардо наполнялось горечью, ибо грязные сплетники дошли до того, что пятнали честь его учителя, хозяина боттеги, превосходного скульптора, ювелира и живописца, маэстро Андреа делль Верроккьо. Ведь отношения учителя и ученика всегда были сердечными. Учитель и ученик взаимно учились друг у друга. Маэстро заражал юношу своей неиссякаемой любознательностью, разносторонностью, интересом к эксперименту, к технике. Сам же Верроккьо очень быстро понял неординарность натуры Леонардо, оценил его выдающийся талант и стремление к новаторству. Необычайная дружба между учителем и учеником у многих в самой мастерской вызывала глухую ревность и зависть, что и обернулось вскоре для Леонардо тяжелейшими последствиями. А пока что можно было лицезреть воочию еще одно доказательство чрезвычайного расположения мессере Андреа к своему ученику Леонардо. Дело же было вот в чем. Несколько лет назад, когда юный Леонардо только поступил на ученичество в боттегу Верроккьо и ему едва исполнилось пятнадцать лет, в мастерской шло исполнение трех крупных заказов. В числе оных была статуя Давида, заказанная кем-то из рода Медичи для украшения залов их нового роскошного дворца. Юный Леонардо был стройным и красивым подростком. И вот маэстро Андреа, пребывавший в мучительных поисках модели для статуи, вдруг с отчетливой ясностью увидел в этом ангельском лице с излюбленной полуулыбкой в ореоле кудрявых спутанных волос подлинный облик Давида-юноши, которому и подарил лицо и тело молодого Леонардо. Скульптурная фигура Давида стала одной из лучших работ Верроккьо. На невысоком красного камня постаменте можно было увидеть стройную, смелую, красивую фигуру юноши, почти мальчика. Тонкий панцирь так обтягивал торс, что он казался нагим, молодое лицо смотрело смело и вызывающе, губы слегка искривлены насмешливой улыбкой, Давид получился воинственным и самоуверенным юношей, а еще божественно прекрасным. Ну, разве не ясно всякому, что такую грациозную скульптуру можно было создать, лишь испытывая какие-то ОСОБЕННЫЕ чувства?!

Пока такие мысли с безумной скоростью пробегали в мозгу Леонардо, в мастерской между тем что-то произошло, что-то изменилось. Приятели-художники, сдавленно хохоча и переругиваясь, втащили в мастерскую какого-то человека, полностью закутанного в длинный плащ. Человек был, по всему видно, невысок ростом и сложения хрупкого. Он отвечал им деланным тонким голосом и манерным смехом, из чего Леонардо сперва заключил, что это женщина. Дьявольщина! Юноше вовсе не улыбалось присутствовать при забавах с продажной красоткой двух жеребцов, изрядно нагрузившихся вином. Они и теперь передавали с хохотом друг другу плетеную бутыль и к тому же пытались заставить приложиться к ней свою спутницу, которая едва от них отбивалась, что-то лепеча голосом нежным и слабым. В конце концов компания добрела до той части мастерской, где был устроен большой обеденный стол для всех – художников, учеников и подмастерьев – там вся боттега трапезничала днем, отдыхая от праведных трудов. Недалеко был устроен большой очаг, используемый как для приготовления пищи, так и для рабочих нужд. Приятели-подмастерья устроили свою гостью на длинной скамье у стола, сами же принялись суетиться у очага, разводя слабый огонь, зажигая пару тусклых светильников и волоча из всех углов мастерской какие-то драпировки, покрывала, словом, всякое тряпье. Притащили также несколько кожаных пустых бурдюков и каких-то матерчатых чехлов. Все это они небрежно валили в кучу ближе к очагу, очевидно, приготавливая место для ночлега.

Гость (или гостья) несколько испуганно озирался, наблюдая за приготовлениями, не решаясь скинуть плащ и поднять капюшон. Наконец, справившись с сооружением ложа, молодые люди с двух сторон подсели к незнакомке. Леонардо почти не мог слышать, что они одновременно шептали несчастной пленнице их похоти, до него доносились лишь отдельные слова: «...о, сладостная роза... о, мой цветочек! Позволь же мне...»; в тоже время руки обоих жадно и похотливо бродили по одежде, пытаясь справиться с завязками, лентами и крючками. Существо меж двух мужчин извивалось в стальном кольце их объятий, безуспешно пыталось увернуться от бесстыдно шарящих рук и отвечало им что-то своим жалобным голоском. Но вот наконец сброшен капюшон и плащ откинут в сторону. Пред взором Леонардо предстала поистине дикая картина: два обезумевших от желания молодых мужчины, прижимаясь все теснее и действуя все яростней, терзали, почти сдирали платье с молоденького, с нежным лицом, женственно-изящного светловолосого юноши. Лицо его при этом мучительно искажалось странной улыбкой, больше похожей на страдальческую гримасу. Меж тем желание и вино постепенно распалили молодцов и довели их до полного исступления, узел тел сцепился так, что трудно было понять что-либо в чуднОм переплетеньи рук и ног. До Леонардо долетали хриплые стоны, сдавленное рычание, звуки раздираемой ткани... у него помутилось в глазах и в голове, на мгновение он почувствовал такой страшный прилив крови к вискам и головокружение, что едва не упал. Когда же он справился с дурнотой и вновь взглянул на сцену у очага, все трое уже были избавлены от одежды и переместились на свою импровизированную «постель». Изменилось местоположение, но суть происходящего ничуть не изменилась... юноша по-прежнему бился меж двух крепких, блестящих от пота сильных тел. Казалось, здесь совершается чудовищное насилие... Однако, приглядевшись, можно было понять, что это далеко не так, юноша такой же добровольный участник действа, даже если оно ему и не доставляло удовольствия. Аньоло и Франческо теснейшим образом прильнули к нему с двух сторон, их сильные пальцы охватывали его шею, стискивали запястья, держали ему руки, прижимали его к земле, они ловко сновали по его телу, гладили грудь, всего его, скользили вдоль бедер, подбирались к самой сладкой цели внизу живота... все трое дышали громко и часто, общее возбуждение достигло предела – у обоих мужчин детородные органы налились, напряглись, готовые к совокуплению. Распутные приятели заерзали, задвигались ритмично, прилипли к телу юноши, беспорядочно переплетая ноги, слышались громкие вздохи, стоны, частое хриплое дыхание, судорога сводила тела предававшихся страсти. Оба они почти одновременно бессильно оторвались от мальчика, откатились в стороны, пачкая покрывала своим семенем, судорожно сводя колени и помогая себе руками продлить сладкую истому и жар, горящий в паху. Юноша тоже выгнулся, слабо вскрикнул, перекатился на бок и окрасил покрывало белым. Все трое на краткие мгновения затихли. Первый голод был утолен.

Леонардо оставался на месте, в своем убежище, нем и неподвижен. Его первый приступ от потрясения уже прошел, теперь же он с изумлением отметил, что почти не чувствует ничего, все видит, но как-то бесчувственно и бесстрастно. Он смотрел и изучал, как смотрел и изучал выражения лиц преступников, ведомых на казнь, как изучал полет сокола в небе над Флоренцией – с любопытством, как исследователь, ученый. Он давно начал замечать в себе эту странную черту, словно все обычные для людей порывы и чувства были ему чужды, словно он был существом иной породы, не-земной, возможно, ангелической?.. Итак, теперь в нем говорил всего лишь любопытствующий интерес, лишенный какой-либо чувственности, теперь он намерился изучить до конца, как бывает это между мужчинами. Но если положить руку на сердце, зрелище вызывало у него лишь отвращение и презрительную усмешку, холодная улыбка искривила его губы да так и застыла, как у той бронзовой статуи Давида, отлитой по образу его и подобию.

Меж тем краткое оцепенение троих любовников прошло, настало время для новой атаки. Молодые живописцы вновь придвинулись к мальчику, теперь они не были уже столь нетерпеливы, ласки их стали более изощренными и медленными. Используя губы и язык, они покрывали его лицо, шею, плечи, грудь сотней поцелуев, юноша, задыхаясь, попеременно подставлял рот то Франческо, то Аньоло, языки обоих работали без устали, проникая глубоко, до удушья. Потом умелые языки скользили ниже, по подбородку, еще ниже, вдоль шеи до самой впадинки между ключиц, оставляя свой влажный след, горячие же губы этот след стирали своим жаром, потом все повторялось опять. Эти влажные жала, лаская, проникали в ушные раковины, трогали нежные мочки, скользили вновь вдоль шеи. Мучители перемежали щекотку языком со слабыми покусываниями, отчего мальчик начал громко стонать, он вновь извивался меж их крепких влажных тел, детородный его орган был в сильнейшем возбуждении. Аньоло это заметил и занялся им. Франческо же продолжил свои телесные блуждания, не оставив без внимания ни единой выпуклости или впадинки, сильные пальцы скульптора без труда находили самые чувствительные места... Юноша наконец был доведен ими почти до обморока, экстаз подхватил его телесную оболочку, тело его свела сладчайшая мучительная судорога, он вновь истек, потом затих, слегка оцепенел... Его наставники в любовной науке вновь приникли к нему, Франческо всем телом прижался сзади, приблизил губы к уху юноши и горячо зашептал: «Ну вот, милый, теперь ты готов, чтобы сделать нам сладко...» Аньоло прижался к нему так же тесно спереди, обхватив руками шею и талию, сплелся с ним ногами и зажал ему рот долгим-долгим поцелуем...

Некоторое время все трое оставались вот так, сплетенные и недвижимые. Затем их обнаженные тела оторвались друг от друга. Аньоло и Франческо встали, потягиваясь, голые, нисколько не смущаясь, все еще влажные от любви, с блестящей в свете слабого огня кожей, они были молоды, сильны и красивы. Молодые живописцы приблизились к столу, по очереди отпили из оплетенной бутыли. Затем, набросив на ближние табуреты свои плащи, они развалились там в самых бесстыдных позах и, продолжая поочередно опорожнять бутыль, принялись о чем-то негромко переговариваться. Меж тем их юный любовник оставался лежать без движения на ложе у очага, свернувшись на покрывалах и слегка подтянув под себя колени. Казалось, он задремал.

Леонардо же в своем укрытии совсем притих, словно впал в беспамятство. А попросту он закрыл глаза и заставил себя, свое тело и мозг, отключиться ровно на четверть часа. Где-то в переводах с греческого он вычитал у античных мудрецов, что делая так, то есть впадая в сон на одну четверть часа через каждые четыре часа, можно сократить ежедневную потребность в сне всего до двух часов, а значит, и продлить отпущенный человеку жизненный срок, используя сие время на более полезные дела. Долгими тренировками он в совершенстве освоил эту премудрость языческих философов и теперь умел по своему желанию забываться сном и так же легко через ровно отпущенное время просыпаться. Сегодня он слишком много пережил, его душе требовался краткий отдых.

Меж тем молодые любовники, почувствовав восстановление своих сил, телесных и мужских, ощутили новый прилив желания. Франческо оставался сидеть в кресле все в той же развязной позе, его мужской орган бесстыдно выпячивался между широко расставленных ног. Аньоло отправился за мальчиком. Он опустился рядом с ним на колени, склонился к его кудрявой голове, губами захватил мочку уха, легонько ее пососал, пустив в дело умелый язык, затем зашептал ему в самое ухо: «Ну же, ангелок, вставай, пора!», потом потерся щекой о скулу юноши, гибким движеньем лесной кошки выгнул спину, скользнул рукой в самый низ живота мальчика. Мальчик часто задышал и окончательно очнулся от тяжелого сонного дурмана. Его губы приоткрылись, Аньоло запечатлел на них долгий и сладкий поцелуй. Юноша обхватил его за шею, Аньоло легко приподнял его, подхватил на руки и понес к креслу, где расположился Франческо. «Что ж, малыш, – промолвил сидящий в кресле, – теперь твоя очередь!»

Однако невинностью тут и не пахло, юнец хорошо знал привычки друзей и дело свое знал, похоже, также неплохо. Франческо сел удобней, широко развел бедра. Юный соблазнитель в томной позе стоял совсем рядом, почти между его ног, глядя на Франческо влажным взглядом. Франческо почувствовал, как у него закипает кровь, уд его оживился, немедленно подняв свою головку. Юноша томным неспешным движением потянулся за бутылью, опорожненной больше чем наполовину, отпил из нее большой глоток вина, затем плеснул немного себе на руки и увлажнил напрягшийся член Франческо. Отставив в сторону бутыль, он опустился перед Франческо на колени.

Аньоло в это время устроился в кресле напротив, вознамерившись понаблюдать за столь увлекательным действом, развлекаясь с самим собой в ожидании, когда настанет его черед игры с «ангелочком».

Леонардо, согласно данному себе приказу, пришел в чувство ровно в положенный момент, но не сразу сообразил, где он и что тут происходит. Он пришел в совершеннейшее замешательство, когда услышал доносившиеся из другого угла мастерской хриплые вздохи, скрипы, стоны и приглушенные вскрики. Он осторожно выглянул из-за занавеса и увидал, как у ног обнаженного, разметавшегося в кресле Франческо на коленях стоит хрупкий отрок, его золотая голова – между широко разведенных бедер мужчины. Гибкими пальцами, путаясь в светлых локонах, молодой скульптор с нежностью и с силой ласкает эту склоненную голову. Сам Франческо, запрокинув лицо, стонет в исступлении, его чресла двигаются быстро, с каждым разом все быстрее, навстречу голове коленопреклоненного мальчика. Вот Франческо изгибается, вскрикивает, и его тело, обмякнув, грузно оседает в кресле, пальцы, ослабив хватку, разжимаются, золотоволосый юноша отстраняется, поворачивает голову, и Леонардо видит его затуманенный взгляд и губы, перепачканные излившимся семенем...

Аньоло в своем кресле давно уже довел себя до экстаза уверенной рукой и весь пылал нетерпением начать свой собственный любовный поединок. Пока Франческо пытался восстановить ровное дыхание и умерить стук сердца, выпрыгивающего из груди, Аньоло, гибко изогнувшись, встал с кресла, подобрался к мальчику, подхватил его, как давеча, на руки и отнес обратно на ложе у очага. Юноши легли рядом, тесно сплелись, обмениваясь жадными поцелуями. В страстном исступлении они катались по покрывалу, все жарче стискивая друг друга в объятьях, их мышцы напряглись, локоны разметались, пальцы скользили по блестящей от пота коже, дыхание со свистом и хрипом вырывалось из груди каждого. Этот диковинный зверь из двух сплетенных тел глухо рычал и издавал короткие всхлипы.

Франческо не мог оторвать глаз от столь сладострастного зрелища, возбуждение его росло, огонь желания иссушил ему горло, он медленно облизал горячие губы, встал и шагнул к ложу у очага...

Аньоло и мальчик в своем упоении не сразу заметили, что они уже не одни... Франческо вновь оказался сзади золотоволосого ангела, обхватил руками его плечи и грудь, как можно теснее прижался всем телом, прислонился пылающим лицом к плечу юноши. Мальчик отозвался на ласку, потеревшись щекой об обнявшую его руку, его нежные пальцы тронули бедро Франческо, затем скользнули к паху, молодой скульптор издал громкий вздох и закусил губу...

Леонардо же, утомленный зрелищем метаний чудовищного клубка переплетенных тел, чувствовал себя попавшим в западню несчастным пленником несчастных обстоятельств. Больше всего ему хотелось поскорее выбраться из своего уголка на открытый воздух, выскочить отсюда и вдохнуть полной грудью аромат флорентийской ночи. К тому же его мучила жажда. От тоски и бездействия, находясь в каком-то забытьи, не соображая, что делает, он принялся на клочке бумаги углем набрасывать то, чему свидетелем он сейчас являлся. Рисунок получился экспрессивным и энергичным, яростный ком напряженных мужских тел как живой катался по плоскости листа... Леонардо взглянул на свой собственный рисунок и с отвращением отбросил его. Ужасно, это ужасно, – думалось ему. Он вспомнил, какими отвратительными ему показались эти раскрасневшиеся, искаженные похотью лица, какие безумные позы принимали эти тела, из прекрасного божьего творения превращаясь в груду вздувшихся мышц, клубок спаривающихся змей, подобные диким зверям со всеми теми нечеловеческими звуками, что срывались с их губ...

Однако он еще не ведал, что самое безумное зрелище ждет его впереди. То, что открылось его взору далее, превосходило все возможные и невозможные представления о границах разнузданности и распутства.

Соединение с женщиной он тоже не считал особенно прекрасным, но оправдывал его необходимостью продолжения рода. «Акт соития и все, что стоит с ним в связи, так отвратительны, что люди скоро бы вымерли, если бы это не был освященный стариной обычай и если бы не оставалось еще красивых лиц и чувственного влечения», – такую запись он оставил как-то в своем дневнике. Возможно, в нем говорил опыт неудачного любовного свидания...

Однако если он был столь нелестного мнения о любви естественной, какой же чудовищной должна была ему показаться любовь противоестественная! И верно – то, что происходило у очага, выглядело в его глазах почти пугающе. Молодые люди на ложе отбросили не только стыдливость, но и вовсе забыли всяческое понятие о добре и зле, так думал про себя Леонардо. Он с ужасом вспомнил о том, ЧТО злые языки пытались ему приписать, приплетая к своим мерзостным домыслам имя его учителя.

Между тем буйство разврата достигло своих вершин. Молодые люди более не могли удовольствоваться легкой любовной игрой в виде поцелуев и объятий. Они вознамерились воспользоваться предоставленным в их распоряжением юношеским телом в полной мере, желая соединиться с ним, как соединяются мужчины с женщиной. Юношу поставили на колени в позорнейшую позу, когда тело распластано на земле, а зад высоко приподнят. Аньоло присел рядом, положил его голову себе на колени, придвинул его лицо ближе к своему паху, так, чтобы юноша мог ртом возбуждать его член. Аньоло ласково трепал его волосы, гладил лицо, другой рукой он проводил по его плечам, шее, спине, как бы поощряя к более смелым и изощренным ласкам. Франческо же подошел к юноше сзади, опустился на колени, придвинулся совсем близко, ткнулся своим ставшим невероятно огромным от возбуждения членом меж ягодиц мальчика, положил обе ладони на половинки «райского яблочка», сильно подался вперед всем телом, надавил и медленно вошел в юношу, который вздрогнув, исторг сдавленный стон и сильнее вцепился руками в Аньоло. Тот зашептал нежные и успокаивающие слова, склоняясь к нему с поцелуями и ласками. Франческо же было сейчас не до удовольствий мальчишки. Его тело говорило о себе языком бешеным и властным, чресла двигались, направляемые ритмом непостижимой матери-природы, сперва он ударял плавно и медленно, потом бил так быстро и яростно, что мальчик вскрикивал и кусал губы, глаза его наполнялись слезами. Франческо навалился на юношу всем телом, крепко обхватил его руками, вжался в это тело так плотно, словно они были единым существом, в своем страстном умопомрачении он стонал, лизал и кусал спину юноши, одной рукой потянулся к его мужскому органу и принялся его ласкать весьма умело, чтоб помочь мальчику прийти единовременно с собой к пику блаженства. Вот оба тела содрогнулись, оба человека издали вопль наслаждения и обессиленные тотчас рухнули на ложе, где и оставались недвижимы, так же тесно прижатые друг к другу, все еще слитые меж собой. Сколько длилось это забытье, никто из них не ведал, ибо от остроты удовольствия рассудок их как бы на время помутился. Аньоло лежал вблизи их соединенных тел, уставившись в какую-то точку на потолке и чувствуя бесконечную слабость во всех своих членах. Какое-то время спустя Франческо пошевелился первым, он медленно отодвинулся от мальчика, выходя из его тела, сел, опираясь на руку, другой дрожащей рукой провел по влажному горячему лбу. Юноша по-прежнему не подавал признаков жизни. Франческо с Аньоло растерянно переглянулись и оба склонились над телом своего измученного любовника. К счастью они убедились, что он дышит, хоть и слабо – юноша просто пребывал в глубоком обмороке. Они стали приводить его в чувство, ударяя по щекам, пытаясь влить ему в рот немного вина. Наконец мальчик открыл глаза, поглядел вокруг растерянно и недоуменно. «Вот и славно, милый!» – произнес Аньоло, с облегчением глубоко вздохнув. Молодые люди занялись поиском своей одежды, в беспорядке раскиданной вокруг. Кое-как все трое оделись, не разговаривая, в полном молчании. Золотоволосый мальчик с трудом натянул на себя свою растерзанную одежду, пока остальные тушили очаг и светильники, возвращали на свои места тряпки и покрывала, двигали скамьи ближе к столу. Наконец уничтожив следы оргии, молодые люди подхватили под руки своего недавнего любовника, который плелся за ними на нетвердых ногах, волоча за собой свой длинный плащ с капюшоном. Все трое наконец исчезли в боковой пристройке мастерской.

Леонардо мучила дурнота, было трудно дышать, он сидел, закрыв лицо руками, пальцы его дрожали. Боже, вот, значит, что такое эта запретная, гнусная, позорная, но такая для кого-то привлекательная «флорентийская» любовь! Вот ведь до чего дошло! Содомский грех, видно, такое обычное тут дело, что получил всюду недобрую славу по имени их родного города, ибо в иных краях часто содомитов именовали не как-нибудь – «флорентийцами»! Что ж, верно... Мужеложство было запрещено, его считали не просто грехом – преступлением. За него была положена страшная казнь – публичное сожжение у столба. Однако в городе сей грех цвел пышным цветом... Отчего так? Возможно, оттого, что многие годы флорентийцы процветали, привыкли к роскоши, стали изнежены, нравы их испортились, вкусы извратились... Может виной тому большой приток греков из павшей Византии, ибо истинная наследница античного мира, эта христианская держава переняла и все его пороки? А еще Флоренция – это край божественно прекрасных людей, лиц, тел, и еще великих художников. Город, как огромный дворец, уставлен произведениями искусства, вокруг несчетное количество мраморных и бронзовых, самых прелестных и совершенных обнаженных тел, и большинство из них – мужские... Тот, кто с юности приучен любоваться и воспевать красоту, может ли не подпасть под ее соблазны? Вот к примеру, Гиберти тоже досталось за его женственно-соблазнительного святого Георгия, уж не говоря о Донателло с его томным, полностью обнаженным Давидом...

Мысль о Давиде заставила Леонардо вспыхнуть, опять его больно ранила мысль о несправедливости возводимых на них с учителем обвинений.

Внезапно он вспомнил, зачем остался в мастерской, и обратился к своим наброскам фигуры одного из ангелов, которую Верроккьо поручил ему дописать на полотне о крещении Христа. И вот, разглядывая наброски этой коленопреклоненной фигуры с едва намеченным контуром головы, он поразился, что перед его мысленным взором встает одно лицо – того самого золотоволосого юноши, продажность которого привела его нынче вечером на поруганье двум развратным юнцам сюда, в мастерскую. Леонардо уже догадался, что мальчик был тем самым учеником ювелира с дурной славой по имени Сантарелли, что друзья-скульпторы зазывали Леонардо на оргию именно такого рода, какая происходила только что на его глазах... И Леонардо немедленно решил, что позовет Сантарелли натурщиком, он будет писать это тонкое невинное лицо и станет платить ему золотыми, столько, что мальчику не понадобится торговать собой, хотя бы какое-то время, ибо верилось нежному душой Леонардо, что не тяга к грубому разврату виной такой продажности, а лишь нужда.

Итак, после того вечера в мастерской Леонардо тайно разыскал юношу Сантарелли, сговорился с ним за несколько золотых монет, что тот станет приходить к Леонардо и позировать ему. Впрочем, Сантарелли был известным натурщиком, его часто приглашали художники из разных боттег, потому удивительного и подозрительного в визитах его к Леонардо было не больше, чем в других его визитах в живописные мастерские. Сделав необходимое количество подготовительных набросков, Леонардо расплатился окончательно с юношей и собирался его уже отпустить. И вот, во время его последнего сеанса Сантарелли, который ничего не подозревал об осведомленности молодого художника на его счет, внезапно приблизился к Леонардо, сидящим за рисовальной доской, взял его руку в свои ладони и прижался к ней губами. Леонардо обомлел, у него внутри все похолодело, да так, что руку свою он забыл отнять. Юноша продолжал покрывать поцелуями теперь уже обе его руки, которыми завладел, пользуясь замешательством и бездействием художника. Губы мальчика были ласковыми и теплыми, они щекотали кожу, было приятно, сладкая истома разлилась по телу Леонардо, легкий холодок пробежал по спине. Глаза его медленно закрылись, Леонардо почувствовал, что впадает в блаженное беспамятство, в сон наяву. Внезапно он очнулся, когда почувствовал, как чьи-то губы жадно ищут его рот. Он резко вскочил и оттолкнул человека. Сантарелли от неожиданности не удержался на ногах и упал на землю. Леонардо устыдился этих испуганных глаз, глядящих на него снизу, протянул руку, помог натурщику встать. Тот виновато и быстро заговорил: «Простите, господин, простите меня! Вы были все время добры и милостивы ко мне, и очень щедры. Я не знал, как отблагодарить вас! Обычно никто не против такой платы... Не сердитесь, мой господин!»

«Я не сержусь, – к Леонардо вернулась его доброжелательная мягкость, – на мой счет ты ошибся, малыш, ступай и постарайся покончить со своим скверным ремеслом, ведь теперь в этом нет никакой нужды», – добрая улыбка осветила молодое и прекрасное лицо художника. Юноша Сантарелли бросился к ногам Леонардо, схватил его руки и покрыл их чистыми, благодарными поцелуями.

Однажды у своей рисовальной доски Леонардо нашел подброшенный клочок бумаги с его собственным на скорую руку начертанным рисунком с изображением сплетенных любовным объятием мужчин – он совсем забыл об этом наброске, так неосторожно и легкомысленно заброшенном им в угол мастерской, – на обратной стороне листа была сделана приписка: «Видел, значит, участвовал, помни!» Леонардо только плечами пожал, забросил бумагу в огонь и забыл, о чем в скором времени пришлось ему не раз горько пожалеть, ибо впереди ждали его всяческие злоключения, порожденные завистью людской, злобой и местью. Но это уже другая история!