За окном темно. Льет дождь. Гнусная погода. Не плохая – просто гнусная, а стало быть, завтрашний рейс не отменят. Это хорошо. Чемоданы уже собраны. В комнате горит лишь лампа, и я сижу в своем уютном кресле почти в полной темноте. У меня в руке бокал с любимым «Альманаком». Сильная штука, но ничего не могу с собой поделать, оно мне нравится. Из наушников моего плеера медленно и жестоко рвется мелодия, рвется голос, чуть хрипловатый и полный какой-то обреченности. Мой собственный голос. Вообще-то я не очень часто слушаю свои записи. Особенно эту: слишком много воспоминаний, а я не из тех, кто любит им предаваться.

Впрочем, они всегда приходят, не спрашивая разрешения.

Я помню, как мы записывали эту песню...

«Подаришь ли мне еще один шанс?»

– Стоп, не пойдет! – орет Майкл из-за пульта.

– Почему не пойдет? – отупело и безразлично спрашиваю я.

– Ты слышал риф? Дениэл, моя гитара кричит, воет, рыдает, разрывается на части. Я хочу той же обреченности от твоего голоса, – твердо отвечает Майкл с каменным лицом шотландского горца.

Я устало потираю глаза.

– Черт возьми, папочка, ну дай мне передохнуть, еще немного – и я просто волком завою, вот и будет тебе обреченность.

– Жду не дождусь. Ты уже отдыхал, всего двадцать минут назад. Бегал проверять, как там твой ненаглядный Харлей, не замерз ли, а потом трясся и хлестал чай, чтобы согреться! – похоже, сегодня мучитель неумолим.

– Там же жуткий холод, – пытаюсь я сказать что-то в свое оправдание, а заодно потянуть время. – И зачем ты вообще притащил нас в эту глушь?

– Для настроения.

– В жопу настроение, и тебя туда же, мне это все осточертело! – я срываюсь и чувствую это. А еще я вру: холод меня совершенно не беспокоит. Просто я не хочу петь эту песню. – Майкл, я не могу, не могу и все тут. Пусть споет Спайди. Я же вижу, он хочет, а от меня проку мало, не моя вещь.

– Да какие у тебя проблемы? – наконец не выдерживает Большой Босс.

– Какие у меня проблемы? – спрашиваю я, многозначительно потирая горло. Шрам уже почти зажил, но, если присмотреться, еще виден.

– Не ерунди. Твой голос стал даже лучше.

Чертов каменный болван. Папочка. Нет, Майкл классный мужик, гениальный музыкант и композитор, но в то же время – хваткий и практичный бизнесмен. Он меня любит. Это обстоятельство, однако, не помешает ему загнать меня в гроб, если я сорву график. Я сдаюсь и с миной великомученика снова начинаю петь.

Ой, блин, ну что на этот раз?

– О’кей, так хорошо! – кричит Майкл, шепчет что-то инженерам и идет в студию.

Ясно. Значит, хозяин доволен. Будем писаться.

Инструменты настроены, они начинают играть вступление. Если я запорю песню, мне несдобровать. Со мной такое случается крайне редко, и я знаю, что начнутся расспросы.

Сосредоточиться, сосредоточиться.

Да не могу я.

Начинаю петь, и взгляд против моей воли останавливается на Ране.

Ты слова написал, сволочь. Ты, я знаю. Вопрос – зачем? Чтобы лишний раз поиздеваться? Что, еще не достаточно?

Почему я должен это петь, а?

«Я всегда буду следовать за тобой».

Это что же получается? Вроде как я за тобой бегал, что ли? Никогда в жизни я за тобой не бегал, ублюдок. Вообще ни за кем не бегал.

«Зал опустел,
И словно актеры
Мы на сцене,
Но не знаем,
Что сказать».

Ну почему же, я знаю, что сказать. Я тебе все скажу, а может, лучше сказать все твоей Глории?

А, мать твою, до чего я дошел. Никому я ничего не скажу. И винить мне некого, кроме себя самого. Я был идиотом, надеялся, что на прошлом можно поставить крест. В самом деле, когда ж это было? Но мы-то оба знаем, правда? Оба помним, хотя стараемся этого не показывать.

Да, судьба действительно штука странная.

В чудесный и негостеприимный город Лондон я прибыл четырнадцать лет назад. Мне было двадцать два года, и я мечтал стать рок-музыкантом. Многие скажут, что двадцать два – это поздновато, но я так не думал. У меня уже был кое-какой опыт, а еще, в отличие от многих, имелась неплохая страховка на случай неудачи – диплом экономического факультета весьма престижного учебного заведения.

Два дня на английской земле – и я встретил Рана. Вообще-то зовут его Кристоф. Ран – его сценический псевдоним. Он на четверть японец, и при этом почти двухметровый жлоб. Парень с отличием окончил консерваторию по классу фортепиано, но по нему этого не скажешь – наглые черные глаза прожигают насквозь, длинные вьющиеся волосы спадают на плечи, сливаясь цветом с его извечной поношенной кожаной курткой. Ран всегда любил черный цвет. Когда мы познакомились, он был уже довольно известным и опытным музыкантом. Из двадцати восьми лет своей жизни последние двадцать этот человек посвятил любимому делу и, как результат, мог сыграть что угодно.

Встретил я его в клубе, как и остальных участников «Сахарного богомола», коллектива, который еще не определился с тем, что же хочет играть: глэм, металл, арт, классику или что-то другое. Они, как и многие в то время, дали объявление в газете: «Требуется вокалист». Что ж, требуется – вот он я. Прослушивание я прошел на ура, правда, схлопотал пару смешков из-за акцента.

Кажется, моя мечта начинала сбываться, и я был счастлив. Мне нравилась музыка группы, нравились сами ребята, нравился даже их зубастый педрила-менеджер Расс.

Слава, правда, маячила где-то вдалеке: у «Богомола» пока что не было ни одного диска. Я с головой окунулся в работу и до сих пор вспоминаю то время как одно из самых счастливых в моей жизни.

Конечно, деньжат было маловато, и мы все жили в одной квартире. Впрочем, квартира эта была огромной, и места всем нам вполне хватало. Мы были молоды, талантливы – по крайней мере, мы в это свято верили, – и безнадежно безалаберны. Наше жилище напоминало помесь цыганского табора, разбойничьего вертепа и свалки. Только Ран пытался как-то навести порядок. Держу пари, что в прошлой жизни наш клавишник был спартанцем. Как бы там ни было, мы все звали его нашей горничной. Видимо, в отместку мерзавец окрестил меня поварихой. И, как ни прискорбно, имел на то полное право. Готовить мы условились по очереди, но в конце концов во избежание пищевых отравлений и по единогласному пожеланию коллектива эта обязанность полностью пала на мои плечи. Учитывая трехгодичные кулинарные курсы, так случалось всегда, но в этот раз, мне казалось, все должно было быть иначе, ведь аж трое из музыкантов группы оказались геями и, по моему разумению, должны были отличаться от нормальных мужиков какими-то талантами в области ведения хозяйства.

Так я впервые убедился, что ни фига в геях не понимаю.

Мы быстро установили несколько истин.

Во-первых, они были несколько огорчены тем, что я – не гей.

Во-вторых, геи они или не геи, а готовили все равно отвратно.

И в-третьих, ни первое, ни второе обстоятельство не мешали нам весело проводить время и работать.

Их публике я пришелся по душе. Они прозвали меня Ангел – наверное, из-за длинных светлых волос, которые иногда прилично действовали мне на нервы, но остричь их я не мог – где вы видели рокера с короткими волосами?

Несмотря на искреннюю симпатию к небесной троице в составе гитариста, басиста и ударника, я все же предпочитал проводить больше времени с Раном – единственным натуралом среди моих новых знакомцев. О да, он являл собой натурала с большой буквы, более того, у этого красавца за спиной уже был неудачный брак и семилетний сын, и он не терял надежды вновь найти свое счастье. Искал он, кстати, весьма и весьма активно.

Мы сразу же поладили: с одной стороны, это была обычная симпатия, с другой – общая цель. И я, и Ран – мы оба четко знали, чего хотим, и хотели мы чего-то большего, чем представлял собой «Богомол». Остальных ребят вполне устраивала веселая жизнь клубных музыкантов, нас – нет.

Именно мы с Раном написали почти весь материал для первого альбома группы. Тогда я впервые понял, что он гениальный композитор, а кроме того – единственный человек, способный заставить меня писать песни.

Наш первый диск пользовался колоссальным для дебютантов успехом. Критики окрестили нас одной из самых многообещающих групп, играющих экстравагантный рок.

А потом, как это часто случается, у нас возникли некоторые разногласия. Ребята хотели быть еще экстравагантнее. Разумеется, я понимал, что публика падка на яркие перышки и аромат сплетен, я готов был подыгрывать, но всему есть предел. Мой предел оказался ближе – я дошел до него, а они продолжали двигаться дальше. Однажды вознамерились обрядить меня в платье. К Рану даже не лезли, его переодетым представить невозможно, а вот меня... Короче, я не желал становиться новой онанистической фантазией лондонской гей-тусовки, поэтому мягко, но настойчиво объяснил им, что в юбке петь не буду, а из грима могу нанести на лицо разве что помаду.

Этот вопрос мы закрыли, но как-то незаметно в группе назрел раскол, в результате которого нас покинула безнадежно влюбленная друг в друга ритм-секция, прихватив с собой название и менеджера, но оставив нам квартиру.

Я слышал, что через пару лет «Сахарного богомола» не стало.

Нас оставалось трое: я, Ран и наш гитарист Гарри. Гарри и по сей день мой хороший друг. Во время нашей небольшой смуты он откололся от собратьев по ориентации и предпочел нас – более близких ему как музыканту, которым он, к счастью, прежде всего и являлся.

Мы не падали духом. Ран решил создать новую группу и назвать ее «Нэккёай». Мне не нравилось, как это звучит, я вообще не понимал такой выбор названия, и он долго пытался перевести мне это не слишком переводимое понятие. Наконец Ран подобрал что-то похожее – «Малади». В любом случае для меня это означало то, чего я никогда не хотел, – любовь сильную, но при этом разрушающую и обреченную, рвущую жилы, любовь, в которой сгораешь словно в лихорадке. Тогда я еще не видел... грядущего.

И вот снова моя жизнь была хороша. «Малади» нашла себе приличную ритм-секцию, хваткого менеджера и начала свое восхождение на музыкальный Олимп.

Публика наша тоже несколько изменилась, это уже не были исключительно завсегдатаи лондонской «Астории», теперь на концертах прибавилось женских лиц.

В те времена жизнь была проще: о СПИДе не орали на каждом углу, и к услугам музыканта, даже не очень пока известного, всегда были поклонницы и девочки-группи.

Это было какое-то благословенное безумие. Рок-фестивали, тусовки, концерты, и вокруг – множество таких же молодых и сумасшедших ребят, как мы.

И тут я начал понимать, что мне нравится Ран. В смысле, я всегда им восхищался, он был моим другом, но теперь мне стало ясно, что мой интерес простирается несколько дальше.

Напугало ли меня это?

Пожалуй, нет. Я просто решил, что это – какой-то порыв и он пройдет, потому что, по правде сказать, мне продолжали нравиться женщины, и я никогда не испытывал недостатка в их обществе, а вот в постели с парнем я себя представить определенно не мог.

Я старался проводить с Раном как можно больше времени. Нет, у меня не было каких-то надежд, просто мне нравилось смотреть на него, и с ним было интересно. Я не заливался краской в его присутствии, у меня не замирало сердце, как у влюбленного мальчика из какого-нибудь дешевого романа. Никаких романтических бредней, всего лишь удовольствие от общества друг друга.

Боже, я до сих пор помню, хотя прошло столько лет.

Продолжаю петь, но меня нет в этой комнате. Неужели остальные не видят? А может, так и надо петь эту песню – холодно, жестко, отстраненно, но в то же время с тупой застарелой болью, уже не режущей, но горькой и ноющей, как одна из тех ран, что никогда не затягиваются до конца.

Наверное, боль исчезает, только когда сердце уже мертво, когда оно утратило способность чувствовать – радоваться, страдать... любить...

Что ж, я с уверенностью могу сказать: мое все еще живо.

«И ты можешь получить,
Можешь получить все –
Мое сердце, мое тело, мою душу».

Забавно, эти строчки напомнили мне об одной мелочи.

Я все же задумался о том, не поголубел ли я. Помочь разобраться в этой странной ситуации мог, как мне тогда казалось, только Гарри.

Разговор вышел на редкость тупой.

Я стою и не знаю, с какого бока подступиться. Мне двадцать четыре года, но я чувствую себя полным идиотом.

– Гарри... Гарри, ты знаешь, похоже, я бисексуал, – неуверенно мямлю я, сам себе поражаясь. Тоже мне, начало придумал.

Гарри как-то странно на меня смотрит, а потом взрывается приступом хохота.

– Что такого смешного? – по правде сказать, я слегка обижен. Что это еще за хихоньки да хахоньки?! О серьезных вещах разговор!

– Дениэл... – начинает он, но никак не может отсмеяться, затем все же берет себя в руки и продолжает: – Дениэл, если бы ты сказал мне это года два назад, я бы поверил, более того, я, наверное, приударил бы за тобой. Выглядишь ты, прямо скажем, неплохо, и есть в тебе что-то такое... но теперь... Стоит провести с тобой неделю, и понимаешь, что ты – последний оплот гетеросексуальности в нашем безумном городке.

– А если я скажу, что мне нравится Ран? – произношу я, зная, как рискую.

Он секунду смотрит на меня и, кажется, понимает, что я не шучу. Его руки нервно заправляют волосы за уши: парень всегда так делает, когда ему неловко или он чувствует себя виноватым.

– А, черт, прости, что, все так серьезно, да? – наконец выдает Гарри, подавшись вперед в кресле.

– Да.

– Ну и э-э-э... что делать будешь?

– Не знаю, – говорю я уже увереннее и поднимаю на него глаза. – Я, собственно, поэтому и пришел к тебе... Может, это дурь какая-то с Раном, потому что к мужикам меня физически-то не тянет, и я подумал... в общем...

– Ну...

– Я подумал, может, я пойму, что мне это неприятно, и все пройдет, и... я хотел тебя спросить... то есть попросить... ну, может... а, блин, короче, могу я тебя поцеловать, а потом, может, обнять, ну, ты понимаешь?

Гарри смотрит на меня не мигая.

– Дениэл, да ты что, сдурел?! Я кто тебе – кролик подопытный?!

Мне чертовски неловко и стыдно, я хочу провалиться сквозь пол. Лучше бы я вообще не заводил этот разговор, но...

– Нет, конечно, нет. Просто... Гарри, ну к кому мне еще обратиться?

– Все правда так плохо? – теперь он смотрит на меня с сочувствием – наверное, вид у меня действительно жалкий.

Я молча киваю в ответ.

Гарри тяжело вздыхает.

– Ладно.

У меня с плеч падает груз. Я вовсе не чувствую неловкости по поводу предстоящего эксперимента: единственное, чего я боялся, – это обидеть Гарри.

Я подхожу к нему, и он встает из кресла.

– Я весь в твоем распоряжении.

Мне хочется как-то глупо хихикать, но вместо этого я притягиваю его к себе и целую. Чувствую, как его руки обнимают меня, скользят по моей спине. Пытаюсь проанализировать ощущения. Ничего такого страшного. Меня не воротит, губы как губы, руки как руки. Только на самом деле прикосновения меня ничуть не волнуют: неловко как-то, словно целуешь, ну не знаю, женщину, к которой тебя совсем не тянет. Гарри лезет ко мне под рубашку, и тут я слышу, как скрипит, открываясь, дверь.

– Блин, ребята! – ошарашенно вскрикивает очень знакомый голос, голос Рана.

– О Господи, – ахает его подружка.

Я отцепляю от себя Гарри, на которого словно столбняк напал, и вижу, что она рассматривает нас, как экспонаты кунсткамеры.

Я ловлю себя на том, что крайне паскудно и нагло ухмыляюсь в ответ. Это вообще у меня естественная защитная реакция, только вот окружающие об этом не знают и видят очевидное – наглость и паскудство.

Ран так и застыл на пороге с каким-то странным выражением лица. Что ж, его понять можно. Наконец он, кажется, приходит в себя и в точности копирует мою ухмылочку.

– Вы бы хоть дверь закрыли, – заговорщически шепчет Ран. – Пошли, Синтия. Не будем им мешать.

Он начинает подталкивать ее к выходу, и я слышу, как она что-то бубнит ему в ухо. Дверь закрывается. Конец явления. Мы с Гарри так и стоим: его руки у меня под рубашкой, мои – у него на плечах.

– И что теперь? – спрашивает, оживая, Гарри.

С секунду я глубокомысленно раздумываю над ответом и с тяжким вздохом резюмирую:

– А ничего. Я, прости за выражение, в полной жопе.

Он удивленно моргает, потом, спохватившись, выпускает меня из объятий и устало плюхается в стоящее рядом кресло.

– Почему?

– Потому что Ран думает, что я гей.

– А ты?

– А я по-прежнему люблю женщин.

Гарри обдумывает информацию и кивает сам себе. На секунду в его глазах мелькает тень сожаления и, может быть, совсем чуть-чуть что-то вроде уязвленной гордости. Хотя, наверное, мне это просто показалось.

– Ну так это же хорошо.

– Ага, и еще я все равно безнадежно влюблен в Рана.

– Ну тогда ты прав, друг мой, – ты действительно в полной жопе, – подытоживает Гарри.

При этом у него такой серьезный вид.

Я не могу.

Я начинаю хохотать, и вскоре он присоединяется ко мне со словами:

– Но, черт возьми, кто может тебя обвинять! Хорош, дьявол!

Гарри пытается еще что-то сказать, но уже не может.

Смеялись мы долго. Смеялись над собой, над смущением Рана и особенно, что уж греха таить, над вытянувшимся от шока лицом Синтии. Смеялись над самой ситуацией, потому что вся эта история натурала, влюбившегося в другого мужчину, была дико глупой. Столько волнений из ничего. Я не сомневался в том, что скоро об этом никто из нас и не вспомнит.

Я провел эту ночь вместе с Гарри. Нет, не подумайте, ничем таким мы не занимались. Просто посидели, потрепались, побренчали на гитаре и как-то неожиданно написали несколько неплохих песен весьма фривольно-шкодного содержания. Моя любимая называлась «Иди по жизни легко».

Впрочем, не все было так радужно. Ран меня сторонился. Почему, я решительно не понимал. Допустим, он считал, что я голубой, но ведь Гарри всегда был геем, а его Ран не избегал.

К счастью, какие-то личные соображения ни в его, ни в моем случае никогда не влияли на исполнение наших профессиональных обязанностей.

Мы провели потрясающе удачный тур.

И после последнего концерта я позволил себе то, чего не позволял никогда раньше, – я напился до состояния нестояния и почти полной отключки.

Напился, потому что день грядущий готовил мне тяжелые испытания, а тут еще Ран, расплывшись в улыбке, объявил, что женится на Синтии.

На следующее утро я проснулся с пересохшей, словно Сахара, глоткой, головой, полной расплавленного чугуна, жуткой ломотой во всем теле и весом чьей-то руки у меня на спине.

Я осторожно завозился в кровати. Ох, и паршиво же мне было. И стало еще паршивее, когда я увидел, что это Ран лежит со мной в постели. В постели, если уж на то пошло, дешевого гостиничного номера, в который я даже не помню, как попал.

Нет, вообще-то помню.

Мы в клубе. Я захожу в туалет, меня шатает, все мое внимание сосредоточено на попадании в цель, если вы меня понимаете. Ран здесь же, моет руки. Я что-то доказываю ему с пеной у рта. Что же я такое доказываю? А, да, то, что Дио – гораздо более талантливый вокалист, чем Иен Гиллан. Он помалкивает, что-то обдумывает.

– Что ты думаешь о Синтии? – наконец спрашивает он.

По правде говоря, я считал Синтию полной дурой, но, даже будучи пьян, сумел удержаться от высказываний по этому поводу. Я собрался с силами и выдал честный ответ, не затрагивающий интеллектуальных достоинств избранницы моей тайной любви.

– Синтия... Я бы ее трахнул, – увидев, как он напрягся, поправляюсь, – шучу, мон ами, она потрясающая женщина, тебе чертовски повезло, и я очень за тебя рад, серьезно.

Я хлопаю его по плечу, и он недовольно ворчит: «Руки вымой».

– И правда, – я подхожу к раковине, начинаю мыть руки, меня пошатывает, – ты... женишься, и все мамзельки откочуют в мою постель.

Что-то я начал быстро косеть, меня ведет в сторону, и сильные руки обвиваются вокруг моей талии, помогая устоять на ногах.

– Мерси.

Руки никуда не торопятся, они словно раздумывают, а потом начинают слегка поглаживать мой живот. Мне все это кажется дико смешным.

– Э, нет, друг, не на того напал, – говорю я, еле ворочая языком.

– Разве? – спрашивает он.

– Да, это мы проходили. Ща, погоди, – я ловко поворачиваюсь к нему лицом, притягиваю его голову и припечатываю его звонким поцелуем. Ран пялится мне в глаза, и я аккуратно провожу языком по его губам.

– Я ж говорил, ничё не чувствую, НОЛЬ, – самодовольно заявляю я, освобождаюсь из объятий шокированного Рана и нетвердой походкой удаляюсь из туалета. Я намерен мертвецки напиться, я хочу этого с самого утра, с того момента, как мой взгляд в очередной раз упал на тот злополучный конверт, и я понял, что после сегодняшнего последнего концерта мне придется разобраться во всем и принять решение, которое, вероятно, многое изменит в моей жизни. Я крепился весь день. Два часа музыки и толпы подарили мне счастье забытья, но теперь это блаженное состояние прошло, так что оставалось только заливать неприятности виски и водкой.

Потом я помню, как Ран оттаскивает меня от какой-то куколки и говорит, что я слишком набрался, а я говорю ему, что сегодня у всех нас знаменательное событие, имея в виду его помолвку – к тому времени я уже напрочь забыл о письме.

Помню, как мы выходим на улицу и идем куда-то. Потом портье, который окидывает меня взглядом судьи последнего дня. Дальше – ступеньки, бесконечные ступеньки. Ран тащит меня по лестнице.

Наконец я вижу кровать. Спасибо тебе, Господи, за Рана, он настоящий ангел, ниспосланный мне небом в сей тяжелый час, и спасибо за кровать – величайшее изобретение человечества. Только бы дойти – и баиньки, а завтра – хоть потоп.

Ран почему-то не уходит. Ну и фиг с ним. Может, ему тоже уже невмоготу. Спать хочется. Я добираюсь до кровати и куда-то проваливаюсь. Потом открываю глаза, а надо мной нависает Ран.

Наклоняется ко мне и целует.

Я лежу балластом, не вполне врубаясь в происходящее.

Он отстраняется и замирает.

– Такие мягкие, – бормочет Ран и наклоняется снова, на этот раз забираясь на кровать.

Я пытаюсь ему что-то сказать – что-то о том, что идея эта – неудачная, но он меня, кажется, полностью игнорирует. Впрочем, мне не то чтобы неприятно. Я обхватываю его руками и отвечаю на поцелуй.

А дальше...

«Вот дерьмо!» – единственное, что я могу придумать сейчас, сидя на кровати и щурясь от ярких лучей солнца.

Башка раскалывается.

Пытаюсь сообразить, что делать дальше, механически оглядываясь в поисках своей одежды. Вместо нее мой взгляд натыкается на маленькие пятнышки крови на светлой ткани простыни.

Проклинаю про себя все, что приходит на ум. Ну конечно. А чего я ждал? Никто из нас в этом вопросе экспертом не был. Этим утром у меня болит решительно все, но, очевидно, в ближайшие несколько дней у меня будут некоторые новые для меня и не вполне приятные ощущения. Мама, об отправлении естественной потребности организма даже думать страшно. Сейчас головная боль перебивает все остальное, но она пройдет, и начнется, как говорится, совсем другая история. В мозгу всплывает жуткое видение, и я возношу хвалу Всевышнему. Как меня вообще не разорвало этой оглоблей?! Никогда бы не подумал, что мой организм способен выказать такую прочность.

Я тихо встаю и начинаю собирать одежду. Попутно прокручиваю в голове варианты, пытаясь найти ответ на вечный вопрос: «Что делать?» А что я, собственно, могу сделать? Как Ран прореагирует на случившееся? Может быть, он тоже был мертвецки пьян, просто в таком состоянии способен прямо передвигаться. Если он не соображал, что делает, то вряд ли будет счастлив обнаружить голого мужика под боком. Черт, а у него еще и свадьба скоро! С другой стороны, чего уж скрывать, лично я этого хотел, и, несмотря на то, как все произошло, я помню волну наслаждения, пробежавшую по моему телу, я помню, что была не только боль, и я точно помню – Рану это тоже понравилось, если, конечно, он не первый мужчина, научившийся имитировать оргазм и семяизвержение. Кстати, мне бы очень не помешал душ, но это подождет, надо подумать. Может, Ран тоже этого хотел? И если да, то какого хрена я с голой жопой ползаю по полу, пытаясь вытащить из-под кровати носок? Не лучше ли забраться обратно в кровать и прижаться к двухметровой живой и мягкой грелке? Мысль, конечно, соблазнительная, но, наверное, это все же слишком. В любом случае нам предстоит разговор, и мне будет неудобно вести его в голом виде.

– Привет, – раздается сонный голос с постели, отрывая меня от моих размышлений и поисков. Я оборачиваюсь и вижу, что Ран, опершись на локоть, без каких либо угрызений совести разглядывает меня при свете дня.

– Ты от всех любовников так по утрам сбегаешь? – продолжает брюнет. – Впрочем, вид достойный.

Улыбается. Кажется, он не собирается избить меня пепельницей за то, что я его обесчестил.

– Слушай, Ран, я... – я мнусь, в то время как что-то не слишком приятное стекает по ноге. Я, конечно, догадываюсь, что бы это могло быть, но, елки-моталки, что оно раньше-то не вытекло! Дожидалось драматического момента?! Да и вообще, как-то тошно от мысли, что оно там было. Ран, слава Богу, этого неприятного обстоятельства не замечает.

– Знаешь, а я все думал, что бы такое экстраординарное устроить напоследок, перед тем как я поклянусь в любви и верности до гроба. Перебрал в голове все варианты, остановился на мальчишнике с элитными проститутками, но, Дени, ты – да ты дашь им фору. Лучше и желать ничего нельзя, да еще и абсолютно бесплатно. Ночью было так экстраординарно, и, судя по тому, что я помню, я могу рассчитывать на продолжение, верно? – лениво тянет Ран, продолжая улыбаться.

Хотя это скорее ухмылка, и она мне определенно не нравится, как и его тон, и его слова. Может, для кого-то это и комплимент, но мне становится противно и обидно. Я начинаю натягивать джинсы. Я совсем запутался, мне неловко и я не знаю, что сказать. Разговор явно придется отложить.

– Да что ты так торопишься? – продолжает Ран. – Брось, иди сюда. Гарри вчера был мертвецки пьян, он даже не заметит, что тебя не было. К тому же не пытайся меня убедить, что вы храните верность. Неделю назад я видел, как ты пялил какую-то мулатку.

Я уже совершенно ничего не понимаю. При чем тут Гарри? И при чем тут та мулаточка Бренди и тот факт, что, да, я с ней спал?! Это же не у меня свадьба через месяц!

– В конце концов, – долетает до меня откуда-то издалека голос Рана, – одним больше, одним меньше. Верно, Дениэл? Тебя хватит на всех – на меня, на Гарри, на какого-то Алекса, на девиц, на парней, на кого еще? Да, кстати, а как насчет Расса? Он всех вокалистов отфутболил, а в тебя сразу вцепился. Ну, как? Мне-то можно признаться.

Я не верю своим ушам, не верю в происходящее. Голосом Рана говорит совершенно незнакомый мне человек. Я что, так и буду стоять и молчать как рыба?

– Да пошел ты, мудак долбаный, – на удивление холодно заявляю я и вылетаю за дверь. По дороге натягиваю рубашку и кроссовки. Хрен с ними, с носками. Подальше отсюда, от этого гадюшника. К черту Рана, к черту «Малади», к черту этот задрипанный Лондон и этих козлов англичан.

Я вернулся в нашу общую квартиру. Долго принимал душ, а потом собрал чемодан и сказал сонному, мучающемуся от похмелья Гарри, что мне срочно нужно в Квебек, повидать родню. Придумал какой-то повод, уже не помню. Главное было – выиграть время, время, чтобы во всем разобраться.

Разумеется, никуда я не полетел. Вместо этого я пересек пролив и провел всю неделю в Париже. Я успел о многом подумать, бродя по его тесным улочкам.

Я размышлял о том, не вернуться ли мне действительно домой в Квебек, особенно теперь, когда Алекс не стало. Письмо о ее смерти пришло за три дня до того злополучного концерта. Автокатастрофа. Алекс и ее муж – оба насмерть. Мама писала, что родители Александры Анджелу брать не хотят, да и по закону ее должен забрать я. Анджела – моя дочь. Ей был всего годик, когда я уехал из Канады. С Алекс мы вместе выросли, и то, что произошло между нами, было случайностью. Тогда я ни с кем не встречался, а она поцапалась со своим парнем, и как-то незаметно мы оказались в одной постели. Нам было хорошо вместе, но мы никогда не были влюблены, нас связывала дружба. Как бы там ни было, ни я, ни она никогда не жалели о том коротком романе – Алекс обожала Анджелу. Уже когда я уехал, она вышла замуж за очень хорошего парня, а я мог всегда навестить дочку и прочно держал статус близкого друга семьи. Сам я считал, что муж Алекс Джейсон гораздо лучше меня справится с ролью отца. И вот теперь... Вы когда-нибудь замечали, что все проблемы сваливаются вам на голову одновременно, причем в самое неподходящее время? Хотя, какое время – подходящее для проблем?

Да, мне было о чем подумать.

Ран – еще одна странная случайность в моей жизни, но, к сожалению, не столь приятная, как Анджела. Ничего страшного. Он женится. Мы все забудем. Вместе мы можем привести группу к настоящей славе. Ран это понимает. Он прежде всего музыкант, а уже потом человек. Как и я.

Я принял решение вернуться в Лондон и попросить родителей взять Анджелу к себе хотя бы на какое-то время, пока «Малади» будет раскручиваться. Они всегда обожали внучку, и я считал, что смогу дать ей гораздо больше, если добьюсь успеха.

И вот я снова в Лондоне. Стою и звоню в дверь нашей квартиры. Мой ключ не подходит. На звонок никто не открывает. Я спускаюсь и набираю номер менеджера. Его нет. Через некоторое время приезжает его помощник Джонатан.

Он вежливо объясняет мне, что я нарушил контракт – исчез непонятно куда. Оказывается, мое поведение давно вызывало нарекания, и мне искали замену. Группа сейчас на гастролях с новым вокалистом. Я могу зайти в квартиру и забрать свои вещи. Всё. Конец истории.