Он догоняет меня в коридоре.

Шаги за спиной – быстрые, легкие. Я тоже невольно убыстряю шаг, но ему ничего не стоит догнать меня – черт бы побрал эти длинные, длинные ноги. Даже весь этот чертов металл в его теле – адамантия нет в таблице элементов, но я уверен, что к легким металлам он не относится – даже он не мешает ему двигаться быстро. Чересчур быстро.

– Тебя не было на тренировке.

Да ты что? А я и не заметил...

– Мне пришлось тебя заменить.

– Я тебя об этом не просил, – огрызаюсь я, наконец обернувшись к нему.

И обжигаюсь взглядом о его глаза. Я никогда не увижу, какого цвета у него глаза. Кто-то сказал мне, что – ореховые. Кто? Может быть, даже Джин... может быть, даже потому, что я сам спрашивал у нее об этом... может быть, она даже улыбнулась, отвечая мне, такой знакомой, немного лукавой, понимающей улыбкой... тогда, давным-давно, все что угодно могло быть.

Обжигаюсь, потому что взгляд у него – мягкий, немного грустный, обеспокоенный...

Теплый.

– Не просил, – легко соглашается он. – Но они – просили.

А мне плевать. Я не говорю этого вслух. Он и сам поймет. По нему сразу не скажешь, но он не дурак, далеко не дурак. Мне плевать, о чем они просят. Мне плевать, чего они от меня хотят. Я – тогда, давно, кажется, сотню лет назад – хотел от них только одного. Умолял их, просил их – не дайте ей умереть! Не дайте ей сделать то, что она хочет сделать! Помогите ей! Помогите мне... Они не могли помочь. Она не дала им – или так они говорят. Так что они ничего мне не должны. Вот только и я им теперь – ничего не должен.

Плевать.

Да.

Он ловит меня за руку. Когда я уже собираюсь уходить, оставить его в этом чертовом коридоре, вместе с его ореховыми глазами, с его намеками, с его беспокойством, с его непрошенным сочувствием, – ловит меня за запястье и удерживает.

– Постой.

И я замираю. Я мог бы вырваться – не настолько он меня сильнее. Но я не вырываюсь. Замираю на месте, потому что его пальцы легли с нечаянной – нечаянной? – точностью на узкую полоску кожи между рукавом куртки и мотоциклетной перчаткой – моей ничем не прикрытой кожи, которая так отчаянно чутко чувствует тепло.

– Пойми ты, – говорит он мне, и на дне его (по слухам, ореховых) глаз – боль, глубокая и темная. – Пойми ты, она мертва. Мертва.

Моя верхняя губа непроизвольно вздергивается вверх, обнажая зубы. Я скалюсь. Скалюсь, потому что он бьет по живому, бьет по открытой ране, бьет больно. Скалюсь, и ему, наверное, забавно видеть это жалкое подобие оскала. Я – человек, а он – зверь, и по сравнению с ним я и впрямь смехотворен... только он не смеется. Кажется, ему совсем не смешно.

– Мертва, – тихо повторяет он. – А ты – нет. Я тоже любил ее... но, пожалуй, пора двигаться дальше.

Мы стоим и смотрим друг на друга, и его пальцы сомкнуты вокруг моего запястья, и тепло от них медленно расползается по моей руке, а его глаза – я не понимаю, почему у него такие глаза, почему он смотрит так на меня – именно на меня... но на секунду, пока я смотрю в эти глаза, мне кажется, мне верится, что это и вправду возможно, что я смогу двигаться дальше, жить дальше, с болью, с памятью – но жить. И что я, может быть, даже смогу со временем выбраться из этого безумия, разогнать затянутую красным туманом тьму, в которой я теперь живу... и что он – именно он – поможет мне это сделать. Его глаза говорят мне это. Предлагают мне это. Обещают мне это. И на секунду я им верю. Целую секунду я почти готов принять предложение.

А потом она снова зовет меня. Тихо, так тихо. Так оглушительно тихо.

Скотт... Скотт... помоги же мне, Скотт...

И меня захлестывает стыд. Жгучий, убийственный. Как я могу?! Как я могу стоять здесь, разговаривать с ним, думать о будущем... когда в этом будущем никогда уже не будет ее? Стыд и вина, потому что я знаю, как я мог. Знаю, чего я хотел. И она тоже знала. Еще тогда. Она все знала, но улыбалась, только улыбалась, и я думал, что все в порядке, что у нас все хорошо...

Если бы со мной все было в порядке, я бы смог удержать ее тогда.

А я не смог.

Я отдергиваю руку и не встречаю ни малейшего сопротивления – его хватка разжимается немедленно, и только тепло, оставшееся после него, не желает умирать еще несколько мгновений.

Я отворачиваюсь и иду прочь, почти бегу, боясь, что он снова догонит меня, снова дотронется до меня – и тогда... тогда я не знаю, что я буду делать. Не могу даже предположить.

Но за моей спиной не слышно шагов.

Зато в моей голове слышны голоса.

И это так бессмысленно, но все, о чем я могу сейчас жалеть, – это то, что я даже не помню, что это за цвет такой – ореховый.

* * *

Я знал, что он меня не послушает.

Я же знаю его. Он не особо жалует советы... а уж мои советы и подавно. Раньше, когда с головой у него был порядок – я бы сказал, там было чересчур много порядка – он еще мог принять во внимание чужую мысль, даже мою, если мысль была дельная. Но теперь – теперь мне и представить страшно, что творится у него в душе. Он сорвался. Слетел с катушек. Он не появляется на своих уроках, он почти ни с кем не разговаривает... а еще он недавно перестал бриться. И, как ни смешно, это беспокоит меня больше всего.

Ясное дело, что слушать меня он не стал.

Жаль...

Не просто жаль.

Это плохо.

Не знаю, почему мне так не по себе. Ну что он может отчудить? Я даже знаю, куда он уехал. Как пить дать, махнул на озеро Алкалай. Он не первый раз так делает. Он из тех людей, для которых придумали кладбища. Из людей, которым надо иногда приходить посидеть на могилке. Поговорить с куском гранита, излить душу... может, и выплакаться, пока никто не видит... и вернуться домой. Только у Джинни нет могилы, так уж вышло. Ее могила – озеро, огромная, холодная, водяная могила. Так что разговаривать с ней он ездит туда. И мы уже перестали за него волноваться. Нормальным его сейчас не назовешь, но он не самоубийца. Даже если он об этом и подумывает иногда – я его знаю, и он не тот парень, чтобы полезть топиться. Он знает, что это выход трусов... и в нем слишком много этой его полудетской гордости, чтобы уйти вот так.

Но мне не по себе. А я себе верю. По опыту знаю – если мне что-то не нравится, это уже достаточный повод волноваться.

Может, это потому, что недавно – совсем недавно – он опять изменился. Не знаю, почему; не знаю, как; не знаю, к добру это или нет. Но я это чувствую. Что-то случилось с ним... вот только он теперь не расскажет даже Профессору, а тот не полезет своему бойскауту в мозги, чтобы с этим разобраться. Этика ему не позволит, да... когда ему надо, по-настоящему надо, этика идет лесом, а он делает все, что считает необходимым. Но помочь парню разобраться в себе он необходимым не считает.

Он, наверное, прав, но я на него все равно немного злюсь.

Плохо, что парень меня не послушал. Плохо, что я не сумел его остановить. А ведь на секунду – на целую секунду! – мне показалось, что у меня получится. Лицо у него стало такое странное... иногда я бы дорого дал, чтобы видеть его глаза. Когда говоришь с ним, сразу понимаешь, до чего важно видеть глаза, чтобы понять человека. Я не видел его глаз, но видел, как он застыл, как изменилось у него лицо... И секунду надеялся, что он остановится. Не задумывался, что он сделает потом, потому что это было не важно. Чтобы он ни сделал, я бы ему подыграл. Сделал бы все, чтобы он не передумал. Потому что, какую бы дурь он ни вбил в свою упрямую голову, я его понимаю и мне есть до него дело.

Еще как есть.

Но я не видел его глаз и, похоже, понял все не так. Он, наверное, и не думал обо мне, о том, что я ему говорю... он думал о Джин. Он всегда думает о Джин. И это понятно... но иногда это меня просто бесит. Джинни, Джинни, девочка... ты же умерла за него, почему теперь ты тянешь его за собой? Это глупо, винить ее во всем. И на самом деле я ее и не виню. Я любил ее. И я ей благодарен. Я всегда буду ей благодарен.

Но то, что с ним творится, творится из-за нее.

Плохо, плохо, плохо.

Места себе не нахожу.

И когда я слышу этот молчаливый крик у себя в голове (Скотт!!!), я сразу понимаю все. Не хочу в это верить, не велю себе верить – откуда мне знать, я-то ведь никакой не телепат... но я уже знаю, что теперь слишком поздно. Для всего.

Но я срываюсь с места, я чуть не врезаюсь в Ро в коридоре и перекидываюсь с ней короткими, тревожными фразами (Ты это слышал? – Да, скорее...), и мы спешим к Профессору, несемся со всех ног... как будто от этого что-то зависит.

И на бегу я думаю не о нем... или не только о нем...

Я думаю о ней.

И мне стыдно, но я ничего не могу с собой поделать.

Я много что чувствовал к Джин. Я любил ее. Я хотел ее. Иногда она меня смешила. Иногда я на нее сердился, и не на шутку.

Но сейчас, сбегая вниз по лестнице, перепрыгивая через ступени и едва не стукаясь локтями с Ро, я вспоминаю, как он стоял там, в коридоре, встрепанный, небритый, с застывшим лицом, как его пульс, неровный и частый, бился мне в ладонь...

И впервые в жизни я ее ненавижу.