[Перед просмотром уничтожить]

> PLAY

/пустая пленка/
/черный кадр/

ВНИМАНИЕ
Продукт является некоммерческим. Полное или частичное использование материала в коммерческих целях категорически запрещено. И так автор со своего произведения не имеет ничего, все имеют автора. Автор отказывается от прав, от комментариев и от ответственности за что бы то ни было.

/черный кадр/
/заставка фирмы-производителя/

ANTIANIMATION STUDIO presents

/черный кадр/

A Finis Mundi f--- /испорченная пленка/

/черный кадр/

– Джип, да ты внедорожник или нет?!

– Боюсь, Гоку, тут нужен уже не внедорожник, а плавсредство.

– Хм... А может, Годжо умеет превращаться в плавсредство?

...Годжо, который только что обнаружил, что все его запасы сигарет безнадежно отсырели, был не в самом лирическом настроении и со словами «Извини, обезьяна, линкор тут на мель сядет» отвесил Гоку подзатыльник.

/черный кадр/

Rain Season
(Tsuyu)

Сезон Дождей

/черный кадр/

– Ну и козел, – возмущенно констатировал Гоку как ни в чем не бывало.

– Я завидую Гоку, – улыбнулся Хаккай. – Приятно видеть, что хоть одному из нас без труда удается сохранять присутствие духа.

Несколько часов пешей прогулки по размытым до состояния болота дорогам сказывались на каждом. Раз уж Гоку был вполне в состоянии сохранять самообладание и не затевать с Годжо очередной дурацкой перепалки, что для него и в обычное-то время было редким проявлением выдержки, – ему действительно можно было только позавидовать.

/черный кадр/

Эпизод первый. Дождливые страсти

/черный кадр/

Я ненавижу дождь.

Первые несколько дней такая погода казалась даже приятной. На дождь можно было, в конце концов, не обращать внимания.

Но ливни не прекращаются уже вторую неделю, и это, черт возьми, кого угодно достанет!

...Особенно если учесть, что они вынуждены были продолжать путь пешком, так как для миниатюрного дракончика, даром что в джип превращается, такие трассы были непреодолимыми.

Я ненавижу постоянно ходить в мокрой одежде, я ненавижу мокрые волосы, которые все время прилипают к коже, я ненавижу эту духоту и сырость, которые держатся даже в помещениях, ненавижу этот однообразный серый пейзаж, исполосованный косыми струями, ненавижу этот звук, монотонную барабанную дробь днем и ночью... Черт возьми, меня тошнит от этого отвратительного хлюпанья под ногами, которое становится все смачнее по мере того, как ботинки обрастают грязью... Я ненавижу, что они все тоже это ненавидят, и с каждым так легко поругаться из-за каких-то пустяков, и каждый из них меня раздражает, потому что я ненавижу дождь, который никак не хочет прекращаться...

Господи, черт бы меня побрал, я ненавижу дождь!

Но у Годжо пока хватало самообладания не твердить все это вслух. Он прекрасно знал, что был не единственным страждущим и что ни ему, ни тем более остальным от его жалоб, мягко говоря, лучше не стало бы. Впрочем, оттого, что он молчал, легче ему тоже не становилось. Годжо уже уверился, что даже если бы дождь соизволил прекратиться на какие-нибудь пару часов, у него все равно звенело бы в голове, потому что звенели уже его собственные нервы.

Так они и шли, по возможности не разговаривая, дабы не сорваться ненароком. А надо сказать, что Годжо всерьез опасался подобных последствий со стороны некоторого монаха и некоторого другого его приятеля с кривой улыбкой, что и делало его собственные мытарства еще более отвратительными.

Всеми существующими и несуществующими божествами этого мира он готов был поклясться, что за всю его жизнь ни одна битва, ни одна схватка с какими бы то ни было полчищами чудовищ, и даже ни одна мудацкая рожа не доводила его настолько. Когда его противником было живое существо, по крайней мере, он всегда знал, что с этим делать. Если задуматься, раньше дождь тоже нагонял иногда на него ноющую тоску, но и с этим всегда можно было справиться – каждому плохая погода, бывает, портит настроение, но это же несложно преодолеть!

Но что, скажите на милость, делать с тем, что ботинки полны грязи и камней, что чем дальше вниз, тем хуже дороги, и что мы вообще не знаем, куда идем, потому что карту смыло?!!

/черный кадр/

Это был особо трудный участок дороги, в низине, куда стекала вода с окрестных гор, поросших густым лесом, откуда им как раз теперь не посчастливилось спускаться. Гоку упорно вышагивал впереди, за ним следовали Годжо и Хаккай с Хакурю на руках. Ноги то и дело уходили в грязь по колено там, где только что еще можно было пройти, и приходилось с усилием переваливаться от одной уцелевшей колдобины к другой. Внезапно за их спинами раздался ряд громких хлестких звуков, за которыми последовал тяжелый всплеск, безошибочно свидетельствовавший, что нечто тяжелое проехалось по грязи и шлепнулось в воду. Санзо должен был замыкать их нестройное шествие.

/конец эпизода/
/заставка/

/черный кадр/

Если вам кажется, что небеса смеются над вами и что все, что происходит в вашей жизни, доказывает, что у богов дурное чувство юмора, – вы себе изрядно льстите.

Поэтому не стоит себе льстить, уж поверьте. Я, конечно, над вами смеюсь (потому что таких идиотов, которые водятся на земле, не сыщешь даже на небе)... Но свою жизнь люди делают сами. На то они и люди. Верно, Конзен?

/черный кадр/

Эпизод второй. Панихида по утопленникам

/черный кадр/

Все трое обернулись на звук и имели счастье лицезреть Его Преподобие Генджо Санзо Хоши, беспомощно барахтающегося в коричневой жиже. В то время как Годжо и Хаккая подобное зрелище на некоторое время прямо-таки парализовало, Гоку не задумываясь подскочил к Санзо, чтобы помочь ему встать. Но едва он оказался лицом к лицу с означенным монахом, он тоже замер в оцепенении. Рот его приоткрылся, но оттуда так и не вылетело ни звука – таким глубоким было впечатление от увиденного.

– ...Ого, – смущенный голос Хаккая прервал недолгое молчание.

Тут Гоку что-то как будто ужалило: он рухнул на колени, немедленно увязая в бездонной луже чуть ли не по пояс, и обеими руками схватился за живот. Его сотрясали жестокие спазмы истерического смеха.

Санзо дерганно вытер лицо, только размазывая грязь, уродливыми кляксами украшавшую весь его облик, и, в ответ на протянутую ему дрожащую руку помощи, мокрым шлепком веера по затылку впечатал блаженно ржущую обезьяну в грязь лицом, сопровождая это каким-то нечленораздельным, но явно обсценным восклицанием.

Хаккай и Годжо, наученные горьким опытом и печальным примером младшего товарища, с неописуемо счастливыми лицами стояли и скрежетали зубами, стараясь задушить в себе мерзкие хихиканья. Хотя, по правде говоря, только у Гоку и оставались силы так самозабвенно хохотать. Всех, кроме него, сырость и нечеловеческие усилия, которые приходилось прилагать, чтобы выдирать ноги из грязевой пучины, уже измотали до предела. Для Годжо сейчас никакое веселье не могло преобладать над этими насущными проблемами. Неожиданно для себя самого, в нем пробудилось сострадание к ближнему своему, и он самоотверженно влез в ту же самую лужу с истинно благородными целями извлечения оттуда своих дорогих друзей. Это казалось совсем не лишним, так как от Гоку теперь явно было мало толку, потому что он уже буквально улегся в эту грязевую ванну и обессиленно всхлипывал, все еще не в состоянии справиться с разбирающим его смехом.

– Давай, надо вылезать отсюда, – беззлобно ухмыляясь, пробормотал Годжо, услужливо хватая Санзо под руку и помогая ему сохранять равновесие и подняться хотя бы на колени. Однако улыбка слетела с его лица, когда он понял, насколько нелегкая это была работа – из лужи тянуть монаха. Санзо шипел сквозь зубы ругательства одно за другим, но даже с помощью Годжо не мог высвободить ноги из тисков зыбучей хлипкой хляби.

– Какого черта... – тут только до Годжо дошло, что тяжелая драпировка, из которой состояла монашеская ряса Санзо, была безнадежно запутана в древесных корнях, оголившихся на размытой дороге. Шансов на успех их сомнительного предприятия все это не оставляло почти никаких, но Годжо не привык сдаваться. А посему он вцепился в складки рясы и с яростным рыком рванул ее на себя. Послышался треск рвущихся ниток, но некогда белое одеяние не поддалось ни на сантиметр. Зато сам Санзо в результате усердных стараний своего красноглазого товарища опять пошатнулся, одна нога его уехала куда-то в сторону, и если бы не спина согнувшегося над ним Годжо, в которую он вцепился, как утопающий – в обломок мачты, он бы опять оказался в мутной воде по самую макушку.

– Что ты делаешь, кретин?! – рявкнул он, стараясь вновь занять хоть сколько-нибудь устойчивую позицию.

Хаккай с интересом наблюдал, как Санзо цепляется за плечи и спину каппы, словно пытаясь залезть на него сверху, а Годжо, схватившись за ткань у ног Санзо, исступленно дергает за нее, опасно колебля при этом всю их ненадежную конструкцию. Надо сказать, что Хаккай хихикал уже не мерзко, а просто омерзительно. Но вскоре смех его поутих, и уже не столько из чувства юмора, сколько из искренней озабоченности, он без особой надежды подумал, а не действует ли сутра Санзо против заурядных, но досадных природных катаклизмов вроде этого?

– Помогаю тебе, урод! – хрипел тем временем Годжо, войдя в азарт и уже не осознавая, что сам рискует потерять равновесие.

Гоку наконец перестал ржать. До него доперло, что всем остальным сейчас уже было не до хиханек с хаханьками. Особенно Санзо. При этой мысли ему сделалось совестно, и он стал подниматься на ноги, собираясь помочь, как и предполагалось с самого начала.

– Блядь, и на кой я связался с извращенцем, которому приспичило ходить в юбке?!

И, едва только Годжо успел прокряхтеть эту фразу, без которой был бы он не Годжо, а Гоку – схватиться за клок многострадальной «юбки», – ткань поддалась, только почему-то не с той стороны. Но раньше, чем Годжо с Гоку это осознали, они уже с размаху опрокинулись в грязную воду, в ту сторону, где только что возился с мокрыми карманами и рукавами своей хламиды Санзо. Последний с деревянным выражением лица благополучно выбирался из пресловутой лужи, без рясы, неся в охапке пистолет, веер и сутру. (Про себя он отметил, что несколько часов назад очень своевременно потрудился перепрятать карточку в черный рукав, потому что выудить ее из мокрых складок сейчас было бы очень не просто.) Вынырнувшие Годжо с Гоку все еще сжимали покинутое владельцем одеяние и смотрели ему вслед, с опозданием понимая, что произошло. Добравшись до того места, где стоял Хаккай и где почва была не такая размытая (хотя даже относительно твердой ее назвать нельзя было), Санзо оглянулся и окинул своих спасителей невозмутимым взором.

/черный кадр/

– Эээээй, – протянул Гоку, сдвигая брови и остро чувствуя, что происходящее было гнусным примером мировой несправедливости. Годжо был с ним как никогда солидарен. Санзо несколько мгновений взирал на их замешательство, потом хмыкнул, отвернулся и начал смеяться.

Редко им доводилось слышать смех монаха, и еще реже – его простодушный веселый смех. Впрочем, всегдашняя беспечная надменность и на этот раз никуда не делась, поэтому слышать это уникальное – но не слишком – явление в качестве награды за все труды было крайне обидно. К Годжо вернулся дар речи, и он возопил:

– Какого черта?!!

/конец эпизода/
/заставка/

/черный кадр/

Я ненавижу просыпаться от удара ногой в живот.

Так меланхолично подумал Годжо и медленно выпустил воздух сквозь сжатые зубы, как только снова смог дышать. Затем он уставился на своего малолетнего обидчика, который, разумеется, спал.

Гоку, как ни странно, не храпел, зато вовсю ворочался и брыкался, сжимая в руках скомканное тонкое одеяло вместо того, чтобы им накрыться. Причем одеяло было, похоже, с постели Санзо, потому что именно его матрас лежал на полу между матрасами Годжо и Гоку. Сам Санзо на месте отсутствовал, а матрас его был присвоен обезьяной. Парнишка не прекращал переворачиваться, во сне ухитряясь занимать на порядок больше места, чем в сознательном состоянии.

«Могу поспорить, Санзо тоже проснулся от такого пинка... и оставил меня отдуваться вместо него...» – с досадой подумал Годжо. Он приподнялся на локте и, раздумывая, имеет ли смысл мстить демоническому примату за свое незапланированное пробуждение, оглядел их тесную комнатушку. Хаккай справа от него пребывал в глубоком забвении. Его аккуратные руки с длинными пальцами, как обычно, покоились на животе. Санзо в комнате не было. Одеяло Гоку было смято и отброшено в угол.

– Угомонись, придурок... – пробормотал Годжо, не надеясь, впрочем, что обезьяну можно было вот так запросто разбудить, даже когда сон ее был неспокойным.

/черный кадр/

Эпизод третий. Ночное свидание

/черный кадр/

Гоку сворачивался клубком, прижимая стиснутое в кулаках одеяло к груди. Невнятно, словно неуверенно проталкивая эмоции из сна в реальность, хмурился. Годжо казалось, что губы его шевелились, но слишком слабо, чтобы можно было угадать слова. Впрочем, слово Гоку знал одно. Точнее, два, но Годжо был уверен, что во сне вместо слова «еда» обезьяна просто пускала бы обильные слюни. Гоку снова раскидывал руки и ноги, начинал переворачиваться. Едва коснувшись постели в новом месте, вздрагивал, поворачивался обратно. Наконец он резко выбросил руку с одеялом в сторону, чуть вторично не заехав Годжо под ребра, и, распластавшись на животе, уткнулся лицом в чужую подушку.

– Эй, Гоку? Ты спишь или нет? – Годжо коснулся его плеча, но ответа не получил. Вскоре Гоку выпустил одеяло и с глубоким вздохом отвернулся к стенке. Ненадолго.

/черный кадр/

В голове у Годжо тихо и навязчиво гудело. И какое-то обстоятельство настойчиво старалось занять его внимание. Что-то было не так. Нет, отсутствие монаха его нисколько не настораживало – с двумя сотнями процентов вероятности Санзо просто пошел покурить, и вообще, он был большой мальчик, ха, кто бы сомневался. Пальцы Гоку судорожно вцепились в подушку рядом с подушкой Годжо, прямо у него перед носом.

Кто бы сомневался...

Годжо резко втянул носом плотный влажный воздух. До него постепенно доходило, что в голове гудело от выпитого накануне алкоголя. Дело в том, что он не рассчитывал уснуть в такой некомфортной обстановке тесноты, духоты и влажности без этого профилактического средства, но, похоже, самую малость переусердствовал. А дождя не было. Точно. Недолго думая он выбрался из-под одеяла, схватил свою куртку, где у него лежала купленная у хозяина гостиницы пачка Hi-lite, и босиком вышел на улицу.

/черный кадр/

Небольшое поселение ночью не освещалось, да и гостиница находилась на отшибе, откуда не разглядеть было редких огней в окнах отдельных домов. Темнота, затопившая всю округу, была почти кромешной. Очертания предметов угадывались не столько по едва различимым отсветам, сколько по тому, как тени сгущались и воздух тяжелел под кущами деревьев и по углам незамысловатых построек. И все же на не ограниченном четырьмя стенами пространстве дышалось легче.

Годжо с удовольствием ступал босыми ногами по мокрой траве, выбрав произвольное направление вглубь парка (неухоженного, куцего леса), окружавшего гостиницу. То и дело он натыкался на кусты и задевал ветви, обрушивая на себя мириады холодных брызг, но старался не обращать на них внимания. Слабое подобие свежего ветерка погладило его кожу и всколыхнуло две тонкие прядки на макушке. Ему почудился запах сигаретного дыма.

/черный кадр/

Бледная кожа и светлые волосы выделялись в темноте неверными, призрачными очертаниями знакомого, чуть сутулого силуэта. Санзо стоял, прислонившись спиной к сырой шероховатой поверхности какого-то древнего, могучего представителя лиственных. Его глаз не было видно.

Годжо остановился в нескольких шагах от него. Монах, надо полагать, заметил и узнал его, но не шелохнулся и не произнес ни слова. Сейчас Санзо как никогда напоминал ему мраморное изваяние, с той лишь разницей, что от камня, как правило, не пахнет табаком. Годжо усмехнулся и достал сигарету из пачки. В это время беглая статуя зашевелилась. Годжо различил в темноте, что к нему была протянута рука.

– Держи.

Годжо шагнул навстречу, и холодные пальцы оставили в его ладони маленький тяжелый металлический предмет.

– Я взял с подоконника твою зажигалку.

– Мхм, – промычал сквозь сигарету Годжо, прикуривая. Сделав пару затяжек, он обнаружил, что пребывает не в самом плохом настроении.

– Тебе тоже обезьяна копытом заехала? – спросил он участливо.

– Чем? – спросил Санзо в ответ таким голосом, каким разговаривают только с откровенными идиотами. Годжо к такому, впрочем, привык.

– Хотя... может, это он стал так вертеться только когда ты ушел... хм, – Годжо с ленивой задумчивостью наклонил голову.

– Не знаю, что ты хочешь этим сказать, – Санзо забрал у него зажигалку, чтобы самому зажечь еще одну сигарету.

– Я вообще-то ничего не хотел сказать, но... – Годжо ухмыльнулся, поймав монаха на этом замечании. – Я сейчас был разбужен не самым приятным образом. И ты, вполне возможно, имеешь к этому отношение. Знаешь, Гоку взрослеет.

– Что, так сильно врезал? – Санзо сухо усмехнулся.

– Дело не в этом, – про себя Годжо мрачно признал, что Гоку действительно сильно ему врезал. – Он, конечно, никогда во сне пластом не лежит – мягко говоря, наоборот... но чтобы так... Или, скажешь, ничего такого не заметил? Рядом с тобой он, небось, чертиков не ловит. Что-то меня это не удивляет... Только эта халява недолго будет продолжаться. А тогда уже будет не до чертиков.

– Чего я точно сейчас не заметил, так это смысла, – Санзо оставался непоколебим, как и всегда. – Понятия не имею, о чем ты. Но подозреваю, что ты и сам не понимаешь, что говоришь.

– Все ты знаешь, – Годжо хотел сказать это с подчеркнутым спокойствием и уверенностью, но получилось немного более эмоционально. Он непроизвольно начинал чувствовать раздражение.

Санзо ничего не ответил, даже плечами не пожал, просто сделал еще одну затяжку.

Да уж... это точно – как камень. ...Как всегда.

Слышать дыхание из мраморных уст изваяния было странно. В то, что оно двигается, как-то не верилось. Годжо пододвинулся немного ближе, напрягая взгляд, стараясь сквозь черную ткань темноты увидеть лицо, увидеть в нем движение – не физическое, а хотя бы проблеск, хотя бы тень живого чувства.

Действительно, все эти разговоры вокруг да около... В них ничего нет. За этим ничего не стоит. И за этими бархатными ресницами и бесчувственными губами, полюбившими только бумажное прикосновение сигаретного фильтра... Вечно угрюмый взгляд и редкая презрительная усмешка.

– Лицемер, – Годжо почти выплюнул это слово, с неожиданной досадой и злостью. Эта холодная, непроницаемая твердость в монахе всегда выводила его из себя. Хотя какой-то частью сознания он понимал, что зачастую эта маска, эта каменная стена – поддерживала его самого, и ему, по идее, надо было быть благодарным... Но так уж вышло, что именно эту часть своего сознания он до сих пор как-то не замечал (или предпочитал игнорировать).

– Брехня. Ты сам себе не веришь, – Годжо еще уязвляло чувство, что он сейчас бился как рыба об лед, в то время как, по сути, это дело его никоим образом не касалось. Но почему-то он не мог сдерживать слова, которые срывались с языка. И не мог не кипятиться. – Ты сам знаешь все, тебя просто не хватает признать это. Тебе, кстати, тоже что-то не спится. Одиноко стало? Ха, можешь не отвечать! Я знаю, что ты скажешь. Да ты хоть... – Годжо неожиданно почувствовал себя страшно унизительно. Ему показалось, что он уже порет какую-то беспросветную чушь – как начитавшаяся дешевых романов девчонка. Гордость разом взяла верх и обуздала поднявшееся негодование. Годжо помолчал, слушая, как Санзо в очередной раз на протяжном выдохе выпускает дым.

– Идиот, – только и сказал монах.

/конец эпизода/
/заставка/

/черный кадр/

Уже совершенно спокойный, Годжо расплылся в своей обычной самодовольной ухмылке.

– Это ты идиот, – просто и с намеренной беспечностью резюмировал он. Пока он это говорил, первые несколько капель легко ударили по его плечам и затылку. Не прошло и десяти секунд, как обильный прохладный дождь вновь наполнил все пространство от неба до земли. Вымокшая листва дерева, под которым они стояли, не сдерживала потоков воды. Первую минуту ни тот, ни другой не двигался.

/черный кадр/

Эпизод четвертый. Дождливые страсти – 2

/черный кадр/

Когда, наконец, Санзо оторвал спину от древесного ствола, на который все это время облокачивался, и начал было делать первый шаг в сторону гостиничных построек, Годжо вдруг обеими руками схватил его за плечи и сильным толчком вновь пришпилил к жесткой поверхности дерева, зажимая монаха между собой и стволом. Санзо, ничего такого не ожидавший, был пойман врасплох. Годжо почти услышал возглас удивления, заглушенный вместе с дыханием, когда оно было перехвачено ударом о твердое тело дерева. Прежде чем монах успел как-то среагировать, Годжо полностью завладел его личным пространством, прижимаясь к нему всем телом и наклоняя голову к самому его уху, проводя губами по влажным волосам и касаясь мочки.

– Подожди, – низким, тихим голосом произнес он.

Одновременно с тем, как тепло его дыхания коснулось слегка зарумянившейся (хотя в темноте этого было не разглядеть) кожи, он уже мог почувствовать, как все существо человека перед ним зажглось гневом. Он почти видел, как в один головокружительный миг худое тело налилось опаляющей силой. Каждая клеточка бледной кожи прямо-таки излучала возмущение, немое бешенство и угрозу.

Упругим, как плеть, движением Санзо отбросил от себя его руки, отталкивая его и дергаясь в сторону, чтобы уйти, высвободиться. Но Годжо впечатал свою ладонь в ствол дерева перед его лицом, преграждая путь, и, на этот раз держась на небольшом расстоянии, повторил:

– Я сказал, подожди, – странная мягкость, расположение и внушительность звучали в его голосе. Темнота по-прежнему была слишком густой, чтобы увидеть негодующий взгляд, но Годжо физически почувствовал его, тяжелый и мрачный, как тень в глубине дула пистолета. Этот взгляд, который, он знал, упирался в него нацеленным стволом, бронированным завершением тарана, готового разнести в щепки любую преграду, был слишком хорошо ему знаком, и ни намека на улыбку и самодовольство не осталось в лице Годжо. Вызов, что он бросал монаху, был встречен и возвращен с удвоенной неистовостью, от которой звенело то опасное спокойствие, что в эти секунды сковало обоих. Годжо почувствовал, как его собственное сердце зашлось сумасшедшим, но размеренным галопом – тем самым приятным ритмом, что сопутствовал ему во время каждого напряженного боя, во время каждой безумной выходки, когда уже не требовалось осознавать, что делаешь. И улыбка опять расцвела в уголках губ, какая-то шальная радость, уже – без всяких на то оснований – предвкушавшая победу, завладела Годжо. Потому что Годжо чувствовал его тепло. Потому что ему внезапно больше всего на свете захотелось раздуть эти тлеющие угли.

Он поднял руку и медленным, предупредительным движением поднес ее к лицу монаха. Его рука была сразу же перехвачена, и тогда он мягко сжал эту жесткую, недоверчивую ладонь в своей. С удовольствием Годжо отмечал, как в ответ на его осторожное, трепетное прикосновение Санзо едва заметно дергается, как через него вихрем проносится новая вспышка противоречивых эмоций. Осязаемый взгляд, замкнувшийся на нем, стал острее, напряженнее, и все инстинкты самосохранения Годжо неуютно встрепенулись, но он только вздохнул, легко и возбужденно. Это надрывное напряжение, исходящее от монаха, заставляло каждый нерв в теле Годжо ошалело и сладко сжиматься в ожидании выхода, какого бы то ни было – разрешения. И это была та страсть, которой он искал – потому что это все-таки была страсть, даже если в основе ее было отторжение.

Но мало было просто знать о ее гипотетическом существовании – с таким же успехом Годжо мог завидовать каждому паршивцу, которого Санзо убивал в моменты нарушенного душевного равновесия (паршивцу, к слову, надо было для этого сильно постараться). И даже мало было упиваться тем, как она угрожающим потоком окутывает тебя, изливаясь из раскаленного взгляда. Тем более мало, когда дождь влажной пеленой окутывал все и смывал все стремительнее мысли, быстрее, чем можно было заметить отдельный короткий вздох, внезапно дрогнувшие губы, бывшие до смешного близко. Так все слишком эфемерно, так это только дым – когда нужен огонь. Не бывает ведь дыма без огня.

Ты сам все знаешь. И если на словах ты не признаешь ничего – что ж, слова и впрямь не имеют значения.

/черный кадр/

Прошло достаточно времени, и готовность к отпору сменилась пытливым выжиданием. Наклоняясь к монаху, находя его замершие губы, Годжо уже знал, что сопротивления он не встретит. Первые несколько мгновений, пока Годжо легкими и горячими прикосновениями пробовал его на вкус, Санзо был безучастен, настороженно, терпеливо впитывая непривычное ощущение чужого тепла. Затем все еще безжизненные губы неуверенно разомкнулись, податли------ /заезженная пленка/ отзывался, понемногу, сдержанно, но уверен------ /заезженная пленка/. Впитывая вкус дождевой воды, который был на коже, и на губах, и на языке – все приобретало этот неуловимый, но отчетливый минеральный оттенок. И все тепло, весь жар, который клокотал внутри, постепенно просачивался наружу, вливался в капли дождя и, остывая в них, стекал по коже.

Странный поцелуй прервался сам собой, и Годжо переключил внимание на иные области, вновь притягивая к себе стройный девич--- /испорченная пленка/ стан, запуская пальцы в спутанные мокрые волосы, губами припадая к ------ /заезженная пленка/.

Санзо не отвечал, и все же Годжо чувствовал, что воспаленное чувство никуда не делось, оно обжигающей волной скользило под его пальцами, лихорадочно пульсировало в венах, в едва различимом шелесте дыхания.

Но Санзо взял его лицо за подбородок и отстранил от себя. Слегка помотав головой, словно пытаясь отогнать дурной морок, он своим излюбленным жестом закрыл лицо рукой и глубоко, порывисто вздохнул.

– Безумие... – произнес он глухо.

Годжо, как в тумане, подумал, что нельзя было дать ускользнуть, затухнуть этому проблеску огня. Он знал, что происходящее было безумно, но остановиться не хотел и, наверное, не мог. Ему хотелось вытянуть наружу того живого человека, способного к страсти, способного к чувственности, способного к чувствам, который, он не сомневался, жил и в этом безответном монахе.

И должен же быть ключ, который открывает дверь к живому человеку по имени Генджо Санзо. Хоть у кого-то. Хоть для кого-то. Ключ от этого напыщенного высокомерного козла и ублюдка – ключ к живому человеку.

Годжо не хотел спрашивать себя, почему все эти мысли, все эти желания лезли ему в голову. По крайней мере, некоторые другие детали на данный момент занимали его куда больше.

/черный кадр/

Годжо упрямо высвободил подбородок из неверной хватки и целенаправленным движением руки, из-за непослушной мокрой ткани не таким шустрым, как ему хотелось бы, расстегнул застежку и молнию на джинсах монаха. Не задумываясь, со знанием дела, он нащупал там первичные доказательства того, что Санзо являлся живым (и, в целом, здоровым) человеком, по крайней мере, в физическом смысле. Санзо дернулся в его руках и яростно вцепился ему в плечо, явно собираясь препятствовать дальнейшему развитию событий, но пара нехитрых движений широкой ладони вынудили его просто с силой стиснуть зубы и безуспешно пытаться держать в узде ставшее шумным срывающееся дыхание.

– Какого черта... – наконец выдохнул он, отпустив плечо Годжо. – Какого черта ты... делаешь?..

В голосе, которым были с усилием произнесены эти слова, безошибочно угадывалась та глубокая, томная звучность, которую в случае Санзо можно было счесть вторым проявлением живого человека. Годжо улыбнулся широкой, довольной, но кривоватой улыбкой.

Хороший вопрос, бля...

Тут Санзо все-таки схватил его руку и с максимальной твердостью в голосе, на которую только был способен (как выяснилось, он обладал очень неплохими резервами), веско произнес одно единственное:

– Годжо.

Но Годжо не слушал. Он не воспринимал уже звук этого голоса, когда долетавший с ним жар дыхания, которого не мог остудить даже дождь, говорил куда красноречивее слов. Нетерпеливо вздохнув, он заговорил, точнее, громко зашептал, отчего его речь зазвучала неожиданно проникновенно:

– Для кого из нас это более унизительно, монах?.. Только я пока не передумал – а ты мне пока не врезал. Впрочем, врезать никогда не поздно, но вряд ли тебе это понадобится... – Пальцы свободной руки Годжо тем временем заскользили по чувственному изгибу шеи, по ровной кости подбородка, по гладкой щеке. Неосознанно Годжо делал пальцами то, что раньше всегда делал взглядом, невольно восхищаясь бесспорной красотой. Когда Санзо строптиво повел подбородком, отмахиваясь от прикосновения (хотя, по сути, все равно уже было некуда деться), рука Годжо обездоленно зависла в воздухе. – Я, если хочешь, не собираюсь, боже упаси, посягать на твое целомудрие, хотя, ты уж извини, сильно сомневаюсь, что для тебя оно вообще существует. В конце концов, если ты вырос в монастыре, ты должен был узнать там, что...

– Заткнись.

/черный кадр/

Коротко и тихо – и так внушительно прозвучала решимость в одном слове.

Пальцы на запястье Годжо не разжались, но и больше не держали.

И Годжо мог бы проклясть сам себя, если за всю его жизнь хоть чье-нибудь «Продолжай» подействовало на него так же дико. Потому что даже он сам до последнего момента не ожидал того, что произошло дальше. И впрямь, им окончательно завладело безумие, когда он, опускаясь на колени, дерганными движениями задирал вверх мокрые непослушные складки черного обтягивающего одеяния, с жадностью набрасываясь на оголившийся торс, словно желая поглотить каждый квадратный сантиметр влажной кожи, выпить до последней капли, насытиться этим пульсирующим, льющимся живым огнем, который наконец-таки переполнял, наконец-таки взбунтовался в пережившем не одну смерть теле. И это было безумием, что с той же жадностью Годжо опустился ниже и ласкал его, с ненормальным, сумасшедшим восхищением делая то, что всю жизнь считал исключительно женским занятием. Он отстраненно подумал, что никогда раньше этого не делал и, черт возьми, не собирался делать никогда. И было полнейшим безумием, что это его волновало далеко не так глубоко, как то, что все тело Санзо само пришло в движение, что ------ /заезженная пленка/ ---цы сжимались у Годжо в волосах и его частое жаркое дыхание нет-нет, да переходило в сдавленные глух------ /заезженная пленка/, едва вырываясь на свет, немедленно уносились потоками дождя. Дождь смывал все, нагревался от тепла их тел и смывал это тепло, стекал по ним вместе с жаром прикосновений и лихорадкой блеска глаз.

Это безумие, но это безумие, о котором можно будет не вспоминать и не надо будет сожалеть. Дождь смоет все.

/черный кадр/

...Дождь все шел. Годжо вновь был на ногах и пристально разглядывал лицо Санзо. С трудом, но он мог различить его выражение. Потому что оно было. И он не только и не столько видел, сколько чувствовал, осязал и ревниво впитывал все, что происходило с монахом, пока тот еще приходил в себя, пока его лицо, его дыхание еще хранили следы той смеси бессилия и одержимости, которую, Годжо знал, он вряд ли еще когда-нибудь увидит. Через какое-то время Санзо, продолжая переводить дыхание, отвернулся и убрал от себя его руки. Перешедший в частую морось дождь призрачной стеной заполнял то ничтожное расстояние, что разделяло их теперь. Губы Годжо бессознательно вытянулись в легкую усмешку, и, так же бессознательно, он наклонился к лицу Санзо и мягко прижал их к губам монаха. Скоро твердая, как и обычно, рука легла на плечо Годжо. Чуть сдавила перед ключицей, медленно спустилась до предплечья и несильно, но настойчиво оттолкнула. Опять спокойный, невозмутимый и независимый, не глядя на Годжо, Санзо застегнул джинсы и отвернулся. Усмешка Годжо стала более отчетливой. Он вздохнул и повернулся на пятках. Неторопливо переступая, он направился к гостинице, на ходу проверяя, не отсырели ли сигареты во внутреннем кармане куртки, которая опять намокла, не успев и как следует просохнуть.

В их комнату он вернулся не сразу. Там все было так же, как когда он проснулся этой ночью. Тихое, глубокое дыхание Хаккая и Гоку было спокойным и ровным, только теперь его сопровождал знакомый аккомпанемент природной душевой. Гоку по-прежнему ворочался. Можно было бы подумать, что Годжо вообще не уходил. Кое-как выкарабкавшись из мокрой одежды и напялив сухую, Годжо лег обратно в постель. К тому времени, как он засыпал, Санзо еще не вернулся.

/конец эпизода/
/заставка/

/черный кадр/

– Черт.

Это было первое, что сказал Годжо, проснувшись.

– А, и тебе с добрым утром, – весело улыбнулся Хаккай, стоявший в дверях комнаты. – А я уже подумывал тебя будить. Советую тебе скорее отправляться завтракать, а то Гоку сейчас истребит твою порцию, и я, увы, буду бессилен его остановить. Даже если сниму ограничители. Ты уж извини.

Найдя предложение резонным, Годжо встал и вяло поплелся умываться. Это было очередное серое утро. Монотонную пластинку барабанящего по крыше дождя в соответствующем отделе небесной канцелярии менять явно пока не собирались.

/черный кадр/