Леонардо написал своего ангела, да так, что пораженный Верроккьо заявил прилюдно, что «его превзошли и отныне все лица будет писать только Леонардо». Злые языки говорили, что с тех пор мастер от досады и вовсе перестал брать кисть в руки, ибо не мог снести превосходства собственного ученика. Однако это была обычная сплетня, какие любят сочинять острые на язык флорентийцы. Маэстро Андреа был натурой великодушной, человеком широкой и щедрой души, а потому не мог он пылать завистью к Леонардо, к тому же живопись для него никогда не была главной, а в скульптуре он в свою пору был мастером непревзойденным.
И все же признание учителя и выдающийся гений, которому дали впервые проявиться публично, участвуя в создании большого полотна, вызвал кое у кого в боттеге жгучую зависть и ненависть. Кто-то в мастерской явно желал избавиться от Леонардо. Ведь недавно молодой художник вышел из учеников, стал мастером, заплатил взнос и вступил в гильдию живописцев. Но от учителя не ушел, а остался пока жить в его доме, не ведая, какие неожиданности в скором времени готовит ему судьба.
Одним апрельским днем 1476 года в ящик-тамбуро для анонимных доносов, которые вывешивались на улицах Флоренции, было опущено письмо, обвинявшее Леонардо, сына сьера Пьеро да Винчи, в содомии, противоестественной связи с художником Андреа делль Верроккьо и безнравственном поведении.
Леонардо был арестован и даже заключен в тюрьму. Благочестивые жители Флоренции считали своим долгом следить за моралью своих сограждан, потому донос был сразу же рассмотрен специальным судилищем нравов. Долгих два месяца длились ужасные и унизительные допросы и расследования. На судилище был зван и Сантарелли, в противоестественных действиях с которым обвинялся Леонардо. К счастью, Сантарелли не забыл сделанного ему добра и отплатил поистине золотой монетой – обвиняемый был оправдан и окончательно очищен от возведенного на него анонимным доносчиком обвинения. Постарался ради сына и синьор Пьеро, задействовав влиятельных друзей и широкие связи. И все же снежный ком сплетен начал расти. О содержании письма говорил весь город. О нем шептали в домах, в парках, на площадях – повсюду. К тому же в городе с удовольствием смаковали то обстоятельство, что моделью для статуи Давида мастера Верроккьо послужил Леонардо, когда был еще в нежном возрасте. О Верроккьо давно ходили всякие сомнительные слухи, и ядовитые языки с упоением разносили клевету о том, что, возможно, восторженное отношение мастера к Леонардо вызывали не только работы ученика. Обида, стыд, раздражение и одиночество надолго стали спутниками молодого живописца. Яркая натура Леонардо всегда порождала немало небылиц. Одни из них прославляли его дарования, другие очерняли, но куда хуже сплетен была нынешняя реальность...
Леонардо вернулся в мастерскую Верроккьо, но прежней радости и легкости уже не было в его душе. Сие злоключение произвело на Леонардо весьма тяжкое действие, поскольку, став хорошо известным в городе, оно не только сильно испортило едва начинавшуюся карьеру Леонардо, но и нанесло его восприимчивой натуре удар, навсегда поселив в его душе горечь от свершенной над ним жестокой несправедливости. Больно ему было также оттого, что невольно его имя стало пятном на репутации любимого учителя.
Кроме всего прочего это несчастное происшествие надолго закрыло начинающему мастеру дорогу во влиятельные дома, а значит, лишило его хороших заказов. В свое время юного Леонардо заметил сам Лоренцо де Медичи. Правитель любил лично посещать мастерские художников, беседуя с мастерами и учениками, оценивая их работы. Заглянув как-то в боттегу Верроккьо, он впервые там увидел юного Леонардо. Молодой человек произвел на него сильное впечатление. Он полюбил беседовать с Леонардо о науке и поэзии, о музыке, об искусстве и с любопытством выслушивал новые парадоксальные идеи юного живописца. Однако нынешняя скверная история с анонимным доносом надолго отлучила Леонардо от персоны Великолепного.
Леонардо, кажется, начал догадываться, кого ему винить в свалившемся несчастии. Франческо и Аньоло давненько стали его сторониться, чему он сначала особого значения не придал. Но после того как он нанял Сантарелли позировать для картины, два подмастерья-скульптора стали проявлять к нему неприкрытую враждебность. Однажды у своего рабочего места Леонардо нашел подброшенный клочок бумаги с его собственным на скорую руку начертанным рисунком, изображавшим сплетенных любовным объятием мужчин, – он совсем забыл об этом наброске, так неосторожно и легкомысленно заброшенном им в угол мастерской – на обратной стороне листа было написано: «Видел, значит, участвовал!» Леонардо тогда не обратил внимания на эту глупую выходку. Но теперь, кажется, нащупал между событиями некую связь. Возможно, оба распутника, боясь его разоблачений (ибо догадались они, что оргия их имела в свидетелях Леонардо), решили упредить и обезопасить себя, свалив на него свои грехи. Возможно, ему не простили также Сантарелли, заподозрив Леонардо в связи с мальчиком и приревновав. Одним словом, сделанного не воротишь, прежнего не вернешь... Леонардо решил уйти из мастерской. Но прежде учитель и ученик должны были поговорить.
Учитель позвал Леонардо в свои покои наверху, расположенные над боттегой. Леонардо хорошо были знакомы эти светлые комнаты, залитые солнцем, – мастер даже в своем жилье ценил хорошее освещение, он и в доме желал иметь простор и много воздуха. Любимой его комнатой была зала с большой открытой лоджией, тянувшейся вдоль внешней стены. Колонны ее арок были заплетены виноградом, синее небо Флоренции, ее красные черепичные крыши, купола церквей, стрелы колоколен-кампанилл радовали глаз смотрящего отсюда на город. Обстановка здесь была самой простой, но по-своему изысканной – вкус художникам никогда не изменял – малое количество добротной тяжелой мебели темного дерева, беленые стены, толстые деревянные балки потолка, а также атрибуты профессии – нагромождение рам, подрамников, холстов, кистей, картонов, слепки, куски глины на гончарном круге – все это мастер держал под рукой в дому, чтобы, внезапно охваченный вдохновением, мог он придать фантазии своей немедленно какую-либо форму. Леонардо любил бывать в этой личной мастерской учителя. Бывало, здесь вели они продолжительные беседы обо всем на свете, но главным образом об искусстве во всем многообразии его форм, включая и архитектуру, и даже музыку, и математику, поскольку считалось, что науки сии все между собой связаны и неотделимы. Леонардо мог видеть в этой комнате самое начало, зарождение каждого нового шедевра мастера Андреа, и учитель охотно делился с юношей планами, идеями, навыками. Леонардо впитывал любое знание как губка, он многое перенял у учителя, приемы Верроккьо наложили глубокий отпечаток на манеру Леонардо. Мастеру Андреа также всегда было отрадно их тесное дружеское общение, маэстро высоко ценил этот нарождающийся гений, такой уже сейчас во многом непостижимый и парадоксальный.
И вот теперь молодой художник пришел в столь любимый им дом с тяжелым сердцем, с печалью в душе и тяжким предчувствием скорой и долгой разлуки.
Мастер ждал его, расположившись в складном деревянном кресле с обитыми бархатом подушками. Ласковые лучи заходящего солнца золотили порхающие пылинки и завитки волос учителя. Мастер Андреа был старше Леонардо на семнадцать лет, а значит, вовсе не был стариком – это был крепкий мужчина в расцвете сил, у него были немного грубые и резкие черты лица, выражавшие решительность и ум. Учитель Леонардо был великим тружеником, натурой широко одаренной и неугомонной. Его мастерская процветала, из стен ее выходили замечательные мастера, имена которых быстро становились известными и во Флоренции, и за ее пределами. И все благодаря хватке, таланту, трудолюбию маэстро Андреа, а также тому, что здесь он заправлял, можно сказать, железной рукой.
Леонардо улыбнулся и кивнул, входя. Андреа сделал рукой приветственный жест и указал ученику на кресло напротив. Леонардо сел. Некоторое время оба молчали. Все как будто было по-прежнему, но Леонардо глубоко в душе ощущал, что ничего уже не будет как раньше, многое изменилось вокруг него и в нем самом. В это мгновение ему было очень тяжело, хоть юный мастер и продолжал улыбаться.
Наконец учитель заговорил. Похоже, слова давались ему с трудом.
– Мой Леонардо! Зачем ты пришел, я знаю. Ты хочешь уйти, и это мне известно. Я давно этого ждал, хотел этого, и в то же время боялся. Не удивляйся словам моим о том, что я желал твоего ухода. Когда я скажу тебе, что должен сказать, ты все поймешь сам. Теперь же слушай – то, что я сейчас тебе скажу, – мое признание и моя исповедь.
Вспомни, мальчик, как впервые мы встретились с тобой. Твой отец как-то принес ко мне твои рисунки и спросил моего мнения. Он очень был обеспокоен твоей судьбой, потому что пребывал в ту пору в сомнении на твой счет, способен ли ты продолжить его дела в дальнейшем, так как не видел в тебе никакой к ним склонности. Рисунки были необычайны и хороши для мальчика твоих лет, к тому же взявшегося за рисование без наставника. «Приводите вашего сына, когда вам будет угодно, – ответил я ему, взглянув на работы. – Он будет жить вместе с остальными учениками. Думаю, из него выйдет толк». С этой минуты ты вошел в мой дом, в мою жизнь и мое сердце. Я стал тебе почти отцом, может, даже большим, чем родной отец.
О, ты был необычный ученик! Твой ум был слишком скор и нетерпелив, таких, как ты, учить трудно, ибо вы спешите, вы торопитесь жить и учиться, вы жаждете знать, и это желание в вас неистребимо и необузданно. Ты за малый срок прошел путь, который обычный подмастерье проходит в два раза дольше. Мальчики и юноши медленно и равномерно постигают премудрости нашей профессии, сперва они растирают краски, готовят холсты, делают остальную черную работу и не спешат прыгнуть выше собственной головы. Им удобно и сытно жить при учителе и при деле. Небогато, зато надежно. Но ты был не таков! Ты научился делать все и очень быстро, ты с рвением осваивал разные техники рисования и замахнулся на самую живопись, тогда как остальные твои погодки давно отстали от тебя в навыках и знаниях. Знания – это твоя страсть! Никто из моих учеников никогда так не стремился проверить с помощью науки наше искусство. Тебе же требовалось объяснение, отчего все происходит так, а не иначе. И все это для того, чтобы уметь правильно изобразить – зная закономерность, можно обойтись без натуры, – ведь ты к этому стремился и шел в своих исканиях. Я знаю, что ты читал трактаты Альберти и Брунеллески, ты с точностью хотел измерить природу, извлечь некий закон. В этом есть глубокий смысл, если полагать, что наш Господь-создатель – величайший зодчий. Твои товарищи-подмастерья даже и не мыслили подниматься до подобных умственных высот. Сила твоего ума покоряла меня и немного пугала, но безмерно радовала – с тобой, мальчиком, учеником, я мог говорить как с равным, пусть пока не по величине знаний, но по многообразию интересующих тебя вещей.
Но, мой Леонардо, было в тебе еще что-то, так покорявшее меня. И об этом говорить мне труднее всего...
Впервые ты предстал передо мной во всей прелести своих пятнадцати лет. В суете жизни мастерской, когда тут целыми днями носятся чумазые шумные мальчишки, работа кипит, все вместе трудятся, едят, живут в одном доме, нет ни минуты покоя, нет времени остановиться и обратить на что-то внимательный взгляд, должно было произойти чудо, чтоб среди сотни других случилось выделить одного. И в этом мне помогло удивительное обстоятельство – необходимость выполнить заказ. Могущественные Медичи хотели украсить свой новый дворец самым наилучшим образом, поместить в нем лучшие статуи, лучшие картины, какие только найдутся во Флоренции. Мне они заказали сделать им бронзовую статую Давида. О, они хотели не скульптуру, а панегирик своей силе, славе, могуществу, власти... Я долго мучился над тем, каким сделать мне юного пастуха, ставшего царем. Я вспоминал, каким его создавали скульпторы до меня. К примеру, наш великий Донателло. Нет, мой Давид-воин не мог иметь такое же изнеженное девичье тело. Думается мне, создание мастера Донато способно вызвать отнюдь не воинский пыл – его томная нагота скорее заставляет в смущении отводить глаза. Я же задумал сделать так, чтоб юность моего Давида говорила не о слабости его, а о растущей силе, о грядущей славе, и великое будущее читалось на его челе. Мой мальчик, все это я увидел в тебе.
Я начал делать наброски. Я рисовал тебя, исподволь наблюдая за тобой в мастерской, в компании товарищей, за работой, во время отдыха. Рисуя, я изучал не только твой внешний облик. Мне казалось, я узнаю твой внутренний мир. Ты был мил и приветлив, весел и добр, на всех лицах ты вызывал улыбку, обаяние и веселость твоя были таковы, что всякая печальная душа при виде тебя прояснялась. Я видел, как жизненные силы, кипящие в тебе, выливались в бесконечные таланты, облекая неотразимым очарованием. Любую беседу тебе было под силу поддержать, и мудрую, и легкомысленную, и всякую другую с равным блеском и интересом. Где бы ты ни появлялся, ты, если хотел, становился душою общества, в шумной компании мог царить безраздельно. Ты, кроме того, прелестно пел и играл на лютне, легко мог сочинить балладу не хуже настоящего стихотворца. Ты и в мальчишеских забавах был ловок и силен, и не было тебе равных в телесных упражнениях. Я долго приглядывался к тебе и все больше изумлялся. Как может столь юное существо соединять в себе такое множество разнообразнейших достоинств, и при том обладать столь дивной физической красотой? Да, мой Леонардо, твой облик вдохновлял меня необычайно. В тебе, как мне казалось, воплотился образец идеально красивого человека – такими, должно быть, нас задумал Бог.
Я начал лепить по рисункам твою фигуру из глины. Но как ни были они хороши и точны, я понял, что получается лишь жалкое подобие оригинала. Если бы ты знал, мальчик, сколь мучительно было позвать тебя позировать мне! Ты приходил ко мне в мастерскую, скидывал кафтан, оставался в одной сорочке... О большем я не смел тебя просить... Я не тебя боялся, Леонардо, – я боялся себя! Лучи солнца, освещая твою фигуру, принизывали ткань насквозь, ты весь светился, как ангел божий! В изумленном благоговении я замирал перед твоею красотой...
Мне не нужно было придумывать, как изобразить Давида, – однажды ты просто дерзко и смело встал передо мной, принял позу раскованную и непринужденную, перенеся тяжесть тела на одну ногу и уперев руку в бок. Лучшего я не мог желать, да и не смог бы придумать. Я работал как одержимый, такую радость доставляло мне прикасаться к этому телу – твоему подобию, оживающему в моих руках, почти нагому в тонком панцире!
Леонардо, слушай же меня! Я хочу тебе кое-что объяснить.
Я мастер уже много лет и давно держу мастерскую, у меня всегда были ученики, мой дом был полон молодых людей, мальчиков, юношей. Никто и никогда не посмел бы обвинить меня и приписать моим отношениям с учениками какую-либо гнусность! Все они были моей семьей, моими детьми. И нет на свете отношений между людьми более чистых, после родственных, чем дружба учителя с его учеником, запомни это! Но как мне назвать то, что я испытывал к тебе? Источником этого чувства, прежде всего, явилось преклонение перед красотой, как перед редким божественным даром – ведь красота – это сам Бог, явившийся к нам в телесной оболочке. И все же я это чувство назову – теперь я твердо знаю, его имя – любовь! О да, мой Леонардо! Она пришла тогда и так, как я не мог себе представить! Она зажглась во мне чистейшим пламенем, дала мне радость и новый смысл. Но не думай, мой мальчик, что в ней было что-то низменное, я никогда не смел коснуться тебя даже в мыслях! Я лишь обожествлял красоту... Хвала Создателю, он наградил тебя такими достоинствами, что я легко находил тысячу оправданий своему безграничному восхищению тобой. Мое чувство к тебе, мальчик, свято и пребудет таковым всегда. Но все же я думаю, не чрезмерное ли мое преклонение виной постигшему тебя теперь несчастью? Все эти годы я боялся расстаться с тобой, ты был радостью моей и светочем, но теперь вижу – это необходимо. Ты уже не ученик – мастер, ты можешь и должен начать работать сам. Я не гоню тебя. Но из моей любви к тебе выслушай горькую правду. Забудь скверное, и люди скоро все так же забудут. Стань трудолюбивым и исполнительным мастером, принимай заказы, исполняй их с тщанием и в срок. Со временем ты сможешь открыть мастерскую и взять учеников. Возможно, все пойдет на лад. Но, положа руку на сердце, скажу: во Флоренции у тебя мало надежд. Здесь у тебя нет будущего. Мы – столица искусств, а на деле – маленький городок, полный сплетен, клеветы, лицемерия и черной зависти. Слишком ты непохож на остальных, независим и горд, любознателен и непонятен. Здесь правят Медичи, их вкусы. Они люди знающие и тонкие, но они повелители и любят подчинение. Им нужны слуги, а не творцы, даже самые талантливые и искусные. Подумай, здесь тебя ждет оскорбительное невнимание, вскоре ты разочаруешься во всем и в бездеятельности погибнешь. Обрати свой взор к иным краям, где тебя примут с радостью. Неси свой свет в мир, мальчик!
Леонардо слушал учителя долго, молча, лишь взгляд выдавал бушующие в его душе чувства. Немного помолчав, Андреа обратился к нему вновь:
– Леонардо, теперь прощай! Но напоследок позволь мне... – он остановился, склонил голову и закрыл глаза, не в силах продолжать. Леонардо понял. Он подошел к учителю совсем близко, крепко его обнял и приблизил свои губы к его губам. Андреа мучительно прижался к ним в поцелуе прощальном и горьком, затем оторвался от юноши с усилием и рухнул в кресло, закрыв ладонями лицо. Потрясенный Леонардо упал на колени, коснулся руками его пальцев, ощутив сочащиеся сквозь них слезы. Юноша почувствовал, как от жалости у него сжалось сердце. Нет, не униженным казался ему этот человек – в искреннем признании учителя было подлинное величие. Леонардо порывисто схватил руки Андреа, с чувством прижал к губам, ощущая соленый их вкус, и быстро покинул комнату, более не оглянувшись.
С этого дня Леонардо стал жить самостоятельно, открыл мастерскую, брал заказы, но слишком многим попутно увлекаясь, исполнял их долго, потому считался художником ненадежным и много заказов не имел. Любовь его к технике, машинам, наукам приводила к созданию невероятных и фантастических проектов, которые все находили слишком странными, а Леонардо почитали за фантазера. Медичи по-прежнему его не замечали, что для него, живописца исключительного и совершенного, было горько и оскорбительно. Не вписывался он в медичийский двор, ибо находил всех его философов-неоплатоников с их мертвой латынью и изнеженных придворных смешными. В мастерскую Верроккьо он иногда заходил, но и в ней чувствовал себя чужим – там почти не осталось знакомых лиц, все его погодки и товарищи уже оставили боттегу и разъехались кто куда. Мессере Андреа более никогда не показывал вида, что был меж ними тот пронзительный миг и искренний разговор, приветствовал Леонардо всегда весело, с добротой, но старался быстрее покинуть мастерскую по каким-то своим делам. Молодой художник тогда грустно улыбался и также спешил уйти.
Так прошло несколько лет, в течение которых о жизни Леонардо известно очень мало. Однако вскоре он последовал давнему совету мастера Андреа, написал письмо миланскому герцогу с целью поступить на службу к его двору. Так он простился с Флоренцией и своей юностью и отправился на долгие годы в Милан.
