1.

Фаэнца была взята несколько дней назад, город еще дымился в пожарищах, стены его, некогда способные вынести натиск любой армии, теперь лежали в руинах. Немногочисленные уцелевшие здания быстро заняли люди нового правителя – Цезаря Борджа, герцога Валентино. В одном из них, принадлежавших ранее городскому магистрату, новый правитель накануне принимал присягу прежних городских старшин и прочих видных людей города. Вечером герцог давал для них большой прием в княжеском замке.

Борджа был необыкновенно милостив к побежденному городу. Герцог умел ценить мужество врагов и потому измученный, выбросивший белый флаг город не был отдан на разграбление алчным наемникам – герцог пообещал своим новым подданным свободу, защиту и сохранение имущественных прав. Герцог не стал требовать от города полагающуюся контрибуцию, ибо счел невозможным пользоваться бедственным положением горожан. Герцог вел себя очень хитро и осторожно, не как насильник-завоеватель – он хотел казаться новым своим подданным отцом, правителем справедливым, мудрым, под рукой которого им будет покойно жить и благоденствовать.

Итак, герцог принимал знать Фаэнцы, отцов города и бывших его правителей, молодых князей Манфреди – юного Асторре, отрока шестнадцати лет, и его кузена Джанэванджелисту. Оба князя долго и успешно руководили защитой города. Горожане готовы были идти за братьями в самое пекло, и целый год продолжалась борьба обреченной Фаэнцы. Но все же город не выдержал утомительной осады и сдался на милость страшного завоевателя. Теперь молодых его правителей принимал у себя новый хозяин, выказывая князьям-кузенам свое уважение за стойкость их и мужество. На балу оба молодых Манфреди были окружены самым милостивым вниманием и самым глубочайшим почтением. Герцог всячески подчеркивал, что питает к братьям искреннюю дружбу и чувствует неподдельное ими восхищение. Князья, вначале несколько растерянные и удрученные, все более проникались восторгом и симпатией к человеку, так круто переменившему их судьбу.

Так было сейчас. А накануне, сразу после взятия, молодые князья, пока происходила понятная неразбериха в пылу сдачи и взятия города, были временно заключены людьми Борджа под арест в покоях собственного замка. Герцог был взбешен, узнав об этом. Он приказал немедленно освободить высокопоставленных пленников и обещал строго спросить с виновников непростительной ошибки. Впрочем, зная натуру герцога, можно предположить, что все представление с заключение под стражу и последующим шумным освобождением при личном вмешательстве Валентино было задумано и исполнено с ведома и по указанию самого герцога для пущего эффекта и завоевания сердец своих побежденных противников. Вечером того же дня бывший правитель Фаэнцы, наследный князь Асторре Манфреди, освобожденный из-под ареста, испросил встречи с грозным сыном Папы.

2.

В покоях княжеского замка Цезарь Борджа сидел в кресле у камина, отпивая из серебряного кубка горячее вино, задумчиво глядел на огонь и предавался размышлениям. Он уже строил планы грядущей военной кампании. За Фаэнцей будет Имола, Пезаро, другие не побежденные пока города – вся Романья покорится ему, а после и вся Италия! Цезарь не был мечтателем, и если корона итальянских королей заранее жгла ему лоб, то не бесплодные фантазии были тому причиной – Борджа умел идти к своей цели последовательно и твердо, только бы удача не отвернулась от него, дала ему еще несколько спокойных лет под сенью римского престола!

Ну а теперь у него впереди в скором времени будет возвращение в Рим, где ждут его торжества в честь последних побед, настоящий языческий триумф с провозом на радость римской толпе по улицам Города почетных пленников – низложенных государей побежденных городов. Вот и здешний правитель, молодой Манфреди мог бы расцветить своей персоной сей пышный букет...

Внезапно взгляд герцога застыл – со своим невероятным животным чутьем он, еще не слыша шагов, уже знал – кто-то входит в комнату.

– Что тебе нужно, Агапито? – спросил герцог, не поворачивая головы.

Мессере Агапито, его секретарь, от неожиданности вздрогнул, но немедленно ответствовал:

– Мой господин, молодой Манфреди просит вашу светлость принять его.

– Мы его примем, – ответил герцог, Агапито склонил голову и тихо выскользнул из комнаты.

Герцог по-прежнему сидел у камина, когда в залу вошел молодой человек. Впервые они встретились вот так, лицом к лицу.

Валентино увидал перед собой юношу – был он светловолос, сложения изящного и тонкого, с лицом благородным и красивым. Цезарь знал – подданные очень любили своего молодого правителя, и не только за то, что, будучи очень юным, не успел он причинить им никакого зла, но и за изысканную внешность настоящего принца.

Нелегко же будет привлечь на свою сторону жителей Фаэнцы, причинив что-либо дурное этому князю – любимцу толпы! Впрочем, Цезарь не слишком беспокоился о народной любви, по опыту зная, что получают ее не ради прекрасных глаз, а за достойные дела. Он же задумал совершить их великое множество, полезных и мудрых, дав покоренным землям под своей рукой процветание и спокойную жизнь.

Для молодого же Манфреди облик его грозного врага оказался удивительным открытием. До сей поры Манфреди видел Борджа издалека, с городских стен, где-то внизу, во главе армии, в тяжелых доспехах на боевом коне. После штурма крепости свергнутых правителей схватили, заперли под стражу в их же покоях. И вот теперь дали свободу, но под присмотром...

О Борджа ходили страшные слухи, потому иначе как дьяволом молодому человеку тот не представлялся, и вид, по мнению юноши, должен был иметь самый звериный.

Однако перед ним сейчас сидело самое удивительное из чудовищ – если Борджа таковым и являлся, то никак не внешне.

Мужчина в кресле, насколько позволяло разглядеть его длинное одеяние из парчи, был широкоплеч и росл. От фигуры его веяло мощью, хоть он совсем не был грузен, скорее напротив, казался худощавым и изящно сложенным. Он сидел в непринужденной, однако величавой позе, полной достоинства истинных принцев и королей. Красивые руки его с унизанными перстнями тонкими пальцами сжимали серебряный кубок. Спокойный взгляд его больших, темных, чуть удлиненных глаз был устремлен на гостя. Лицо герцога поражало точеной гордой красотой. Гладкая кожа чуть впалых щек свидетельствовала о молодости, однако небольшая каштановая бородка делала лицо его чуть старше и суровей. Герцог носил по моде длинные кудри, спадающие на плечи. Пожалуй, что Асторре не доводилось еще видеть человека красивее. И этот человек в одночасье отнял у него все...

Все это время в груди Асторре клокотала глухая ярость, а вот теперь он сам в точности не знал, зачем сюда явился. Юного князя мучила неопределенность дальнейшей своей судьбы. Некоторое время оба молча разглядывали друг друга – Асторре с вызовом смотрел на герцога, тот же – бесстрастно.

Наконец герцог сделал приглашающий жест, Манфреди опустился в кресло напротив и заговорил:

– Синьор мой! Злой судьбе было угодно насмеяться надо мной, лишив меня вотчины моей до того, как я смог в полной мере вступить в ее владения. Однако помимо потери родительского наследия лишен был я и личной свободы, я ваш пленник и нынешнее мое положение самое печальное.

Все же, каким бы ни было настоящее, не оно пугает меня, ибо оно мне известно. Меня страшит будущее – что намерена Ваша светлость сделать со мной и моими приближенными, что ждет нас?

Юноша старался говорить величаво, как князь и правитель, но легкое дрожание голоса выдавало его неопытность и волнение. Он был готов к любым унижениям, ждал, что услышит оскорбительные речи. Но Борджа лишь отметил, как молод и растерян его противник, удовлетворенно про себя улыбнулся, а вслух сказал:

– Эччеленца, ваша судьба и подданных ваших у вас в руках. Вы можете в упорстве своем оказывать сопротивление воле нашего Святейшего отца, тогда участь ваша как бунтовщика предрешена – вас ждет заключение в замке Святого Ангела. Вы можете выбрать – въехать в Рим в цепях или в моей свите как вельможа и верный слуга Святейшего престола. Подумайте, эччеленца, стоит ли держаться за то, что вам уже не принадлежит, да и не принадлежало роду вашему по закону, а захвачено было силой при попустительстве прежних пап. Нынче же мы намерены восстановить справедливость и вернуть Его Святейшеству все владения, принадлежащие ему по праву.

Молодой Манфреди едва мог сдержать ярость, ибо понимал отчетливо, что весь пафос этих слов был лишь прикрытием того, что герцог сколачивает себе королевство. Глаза Асторре заблестели невольными гневными слезами. Вся тяжесть последних печальных событий в одно мгновение навалилась на него. Но мало что на душе у него было скверно, физически он изнемог не меньше – последние дни он почти не прикасался к пище и мало спал. Теперь у него кружилась голова, он чувствовал ужасную слабость. Асторре поднялся из кресла, но внезапно рухнул без чувств к самым ногам Валентино.

От неожиданности герцог едва не вскрикнул. Он растерялся на мгновение. Однако звать на помощь слуг не стал – не хотел, чтоб его люди видели Манфреди в столь бедственном положении, ибо все князья – друзья они или враги – друг к другу все же стоят ближе, чем к прочему люду. Герцог решил, что не должно челядинцам видеть унижение и слабость господина, пусть и чужого, ибо тогда допустят они мысль о слабости господина собственного.

Цезарь сам легко поднял юношу, отнес на ложе. Как ни был он раздосадован этим происшествием, все же решил, что уж лучше проявить милосердие и показаться своему врагу в выгодном свете. Еще несколько демонстративных проявлений благородства, и враг, возможно, превратится в друга, а там будет легче склонить его на добровольное отречение – Борджа все еще мысленно вел политический торг...

Цезарь вынул из складок одежд маленькую склянку, осторожно влил из нее несколько капель в губы Манфреди, затем смочил жидкостью этой платок и принялся протирать юноше лоб и виски. Борджа приводил молодого князя в чувство, с любопытством разглядывая его – этот беспомощный, хрупкий, слишком слабый телом, а возможно, и духом юноша как противник был ему не опасен. Однако если обращаться с ним сурово, всегда найдутся смельчаки, которые поднимут имя Манфреди на щит и с этим именем начнут будоражить толпу, подбивать ее на бунты и волнения. А этого герцог допустить не мог.

В момент, когда герцог заботливо тер юноше виски, Асторре открыл глаза. Он увидел склоненное к нему лицо Валентино и постепенно осознал, что случилось. Цезарь ласково улыбнулся в ответ на изумленный взгляд, кивком велел ему молчать и легонько провел пальцами по его щеке.

Герцог принес вина, помог Манфреди приподняться, поднес кубок к его губам, напоил. Манфреди испытывал ужасный стыд, но и облегчение. Ему было отчего-то приятно, что герцог собственноручно ухаживает за ним. Асторре готов был смеяться над глупыми россказнями, каков этот ужасный герцог! В наивном своем чистосердечии Асторре уже приписал Борджа лучшие человеческие свойства – милосердие и доброту. Разве стал бы бессердечный монстр с ним обращаться так?! Какая милостивая и добрая у него улыбка, какой ясный взгляд! Ну, разве не прекрасен этот человек и ликом, и душой? Как может быть он воплощением зла?! Все клевета, глупость – они всегда рядом со славой выдающихся людей. Все это злоба поверженных врагов! – так говорил себе Манфреди, забывая, что и сам теперь являлся таким же побежденным пленником, обобранным Борджа бывшим господином целого города...

Цезарь все еще был рядом, глядел на юношу ласково, улыбка озаряла его красивое лицо. Он потрепал мальчика по щеке. Асторре испытал прилив каких-то непонятных чувств, слезы подступили к его горлу, внезапно он разрыдался. Цезарь привлек юношу к себе, обнял, давая тому спокойно излить в слезах накопленную горечь. Асторре был растроган, он сейчас испытывал к этому человеку глубочайшую признательность, даже нежность. В порыве благодарности он прижимал к губам его красивые руки, перемежая поцелуи и рыдания. Так случайная эта ласка и участливое внимание свершили в душе его сильнейший переворот.

С того дня Асторре и молодой герцог стали неразлучны. За дневными делами и заботами, за составлением военных планов и решением мирных дел Цезарь мало виделся с юным князем. Но на всех празднествах, ни одно из которых герцог не пропускал из любви к ним, а также из желания показать себя окружающим милостивым и веселым, близким к своим подданным правителем, на охотах и прочих увеселениях, всюду молодой человек держался подле герцога. День ото дня росло его восхищенное преклонение перед Борджа, дружба их крепла. Хотя с обеих сторон она держалась на разных основаниях. Цезарь смотрел на Асторре хоть и не свысока, но покровительственно. Слишком уж хрупок был этот прелестный отрок для военных дел, слишком тонок и слаб для ношения тяжелых лат и длинных мечей. Его легко было представить не на поле битвы, в дыму, пыли и крови, а скорее в тиши библиотек с книгой или с лютней среди прекрасных дам. Он стал бы дивным придворным и бесподобным кавалером, украшением свиты, усладой для глаз. Цезарь говорил юному князю, что чувствует теперь себя за него в ответе, не бросит его на произвол судьбы и займется устройством будущего.

Со стороны юного Манфреди это было преклонение младшего перед старшим, более сильным, лучшим. Цезарем он был покорен глубочайше, он смотрел на герцога, как на недостижимую вершину, образец воина и рыцаря, которым он тщился когда-либо стать. И он желал быть ближе к такому существу, если понадобится, раствориться в нем, отдаться, душу заложить. Подобное восхищение было сродни умопомешательству до полного забвения себя. Асторре не отдавал себе отчета, какие чувства им овладевают, сам плохо мог объяснить, что испытывает к Валентино.

3.

Цезарь часто вечерами звал Асторре в свои покои, они беседовали, бывало, играли в шахматы. Юноша теперь почти неотлучно находился при Валентино. Бывший господин целого города стал верным вассалом, едва ли не пажом могущественного покорителя Романьи. Частенько вечерами в покоях Валентино, видя утомление Цезаря, Асторре опускался на пушистый ковер у ног герцога, сидящего в тяжелом кресле перед огнем. Он клал голову Цезарю на колени, а сам завладевал его рукой, гладил пальцы, играл перстнями. Оба в такие мгновения молчали. Герцог задумчиво перебирал густые локоны юноши, наматывая длинные пряди на тонкие пальцы. Валентино привык к этим тихим минутам покоя и к своему любимцу, которого ласкал, как ласкал бы домашнее животное, любимого пса...

Однажды, в один из подобных тихих вечеров они вновь сидели у камина, глядели молча на огонь. Голова Асторре по заведенному обычаю покоилась на коленях Валентино, тот машинально проводил рукой по шелковистым прядям. Но внезапно эти тонкие сильные пальцы пробежались легко по юношеской нежной щеке, приподняли его лицо за подбородок. Герцог внимательно заглянул в его светлые глаза, удивленные сначала, после – умоляющие... Легким касанием пальцы скользнули по губам. Цезарь наклонил лицо к самому лицу Манфреди. Асторре обмер – таким поцелуем одарил его герцог – глубоким, влажным, сладким... В изнеможении юноша закрыл глаза и, ослабевший в одно мгновение, полностью отдался чужой воле...

Происходящее его не ужаснуло. Напротив, сердце его гулко забилось в сладком предвкушении – вот оно! С каждым днем все более росла его привязанность к Цезарю и благосклонность герцога к нему. Чем ему грозила такая близость, представлял он смутно. Болтали, правда, про забавы Цезаря со своими пажами, как на подбор писаными красавцами, прелестями коих герцог, по слухам, при случае не пренебрегал. Много всякого еще говорили о Борджа, слухи ходили самые фантастические и мерзкие: и отравители они, и кровосмесители, и убийцы – все смертные грехи и еще тысячу других в придачу приписывала им молва в желании отомстить за удачливость и за счастливую звезду. В глухой своей злобе многим хотелось смешать само имя Борджа, весь этот род с такой зловонной грязью, чтоб на века не смогли они отмыться от этих нечистот.

И пусть, решил Манфреди, хоть бы и так! – столь страстно хотелось ему быть при герцоге, стать самым близким, сердечным другом...

Как он оказался на широком герцогском ложе, он не помнил. С него совлекли одежды, его телом завладели руки и губы мужчины, но страха не было, и не было стыда. Первые мгновения он не решался открыть глаза, так и лежал, сомкнув веки, прислушиваясь только к чувствам, ощущениям. Что происходит, что делают с ним, он не сознавал. Только было ему томительно и хорошо до дрожи – каждая клеточка в нем кричала, стонала, наслаждалась. Блаженная теплота растекалась по телу, накатывала и отливала, как морской прибой. Внутри у него замирало, холодело, сердце летело куда-то вниз, разбивалось вдребезги, вспыхивая сотней искр. Искры разлетались во все стороны, горячие волны расходились внутри него до самых кончиков ногтей, до корней волос.

Была и боль – в какой-то миг Асторре ощутил, будто его разорвали пополам, словно раскаленным прутом пронзили внутренности, в голову пришли виденья страшных казней. Затем отпустило, стало легче, постепенно, мерно его приучили ощущать боль как блаженство, и удовольствие пришло само. И вот уже он сам весь был источником наслаждения, толчками растекавшимся по телу. Озноб по коже, жар, лихорадка, нытье внизу живота и ниже спины – тело стонало, как будто бы плоть отставала от костей, – так мучительно было ему и сладко, ему рыдать хотелось, кричать. В забытьи он что-то лепетал, ловил губами чужие губы, хватал ртом воздух, как рыба, вынутая из воды, стонал, извивался, выгибал тело... И он уже любил руки, дарившие ему это счастье, порой нежные, робкие, осторожные, но и настойчивые, уверенные, сильные – ему хотелось их целовать, орошая благодарными слезами. И он плакал, сладостно, умиленно, слезы текли из глаз сами собой, и их осушали чьи-то горячие губы... Асторре будто погрузился в какой-то дурманящий вязкий омут – он более собою не владел... Его заставляли отдаваться вновь и вновь, но еще более он жаждал отдаваться сам, столько, сколько захочет его восхитительный любовник, Цезарь, самый прекрасный, сладкий, любимый...

4.

Асторре был слишком молод, он знал не много женщин. Но чем была эта его любовь к придворным дамам, дарившим его своею благосклонностью? Жеманницы, они требовали ухаживаний, желая соблюсти бессмысленный и скучный куртуазный ритуал. Когда же крепость «сдавалась» и дама падала в его объятья, все заканчивалось в какой-нибудь пустынной комнате дворца поспешным задиранием подола, неловкими толчками в ее лоно, мгновенной, слишком краткой вспышкой наслаждения, затем сплошной неловкостью, стыдом и отвращением к ней и к себе...

И вот, выходило, что истинное счастье он испытал с мужчиной... О, у Цезаря недаром была слава непревзойденного любовника! Теперь Асторре мог понять, отчего женщины, бывшие с Борджа хотя бы единственный раз, лишались совершенно рассудка и были готовы на все ради новой встречи – другие были им уже не милы.

А ведь Цезарь к тому же был бесподобно хорош! Бедный Асторре, с каким восхищением рассматривал он великолепное герцогское тело, тело атлета, истинного рыцаря – стройное, сильное, гибкое, с широкими плечами и тонкой талией! Какая гордая была у герцога осанка, какая грация, от рождения данная ему! Асторре немного завидовал – ему таким не стать... Чем, чем мог он привлечь это божество? – задавал себе вопрос Манфреди.

Цезарь и сам привык к мальчику, можно было бы сказать, привязался, если б это было в его привычках – никто еще не мог похвастать, что завоевал любовь Борджа – герцог просто срывал все нравящиеся ему цветы. Известно же, Борджа могут любить только Борджа. Лишь слухи о непозволительной страсти герцога к собственной сестре говорили, что и этот человек в отношении личных чувств был так же уязвим, как всякий смертный. И все же Асторре доставлял Цезарю много приятных минут. У мальчика было нежное тело, прелестное лицо, отдавался он искренне, со страстью, любить его было приятно... К тому же Цезарь был уверен – Манфреди не может быть ему врагом – бывший непримиримый противник превратился в преданнейшего возлюбленного.

Цезарь занимался устройством власти в Фаэнце, налаживал административные дела, трудился, не покладая рук – сделать предстояло многое, прежде чем оставить город на попечение надежного герцогского наместника. А Рим уже ждал.

Днем во дворце жизнь кипела, вокруг сновало множество всякого народа – курьеры, секретари, военные, горожане, требующие суда, посланники различных государств, а также непременные спутники любого двора – люди искусства – художники, скульпторы, архитекторы, устроители празднеств, актеры и певцы. Дворец днем был сплошным муравейником. Вечерами герцог устраивал увеселения для знати и придворных. Частенько веселье выходило на улицы – Цезарь любил народные гулянья и не гнушался порой повеселиться вместе с простыми людьми.

Толпа должна была видеть, как дружны и близки теперь правитель бывший и нынешний. При свете дня они почти всегда были рядом. Но и ночи свои герцог делил с юным Манфреди. Какими были эти ночи двух молодых князей? Порой они были полны огня, пламенной страсти, в которой несчастный Асторре сгорал, как мотылек. Порой были они тихи и полны нежности. Больше всего Асторре любил те краткие мгновения утра, когда рассвет гнал от него сон раньше, чем пробуждался герцог, и юноша мог любоваться прекрасным, обнаженным спящим Цезарем, вытянувшим свое гибкое тело на ложе, словно молодой тигр или леопард во всем великолепии своей хищной красоты. В такие моменты юноша испытывал к Цезарю особенное чувство – он ощущал в душе своей любовь к этому человеку. Ему хотелось плакать и целовать герцогу ноги, не смея мечтать о большем, забыв совсем, что здесь происходило всего лишь несколько часов назад, и ложе это еще не остыло от бурных проявлений их любви...

Впрочем, тайную сторону своих отношений с Манфреди герцог отнюдь не стремился выставлять напоказ. Возможно, кто-то о них догадывался, но наверняка знали только трое – секретарь герцога, мессере Агапито, дон Мигель Корелла – тень Борджа, его верный пес, фанатично преданный хозяину, исполнитель самых тайных поручений, и еще дон Рамиро де Лорка, один из самых старых и надежных соратников герцога – его Борджа намеревался оставить своим наместником в Фаэнце. За тайной молодых князей Лорка следил пристальней остальных.

Между тем приближалось время отъезда в Рим. Братьев Манфреди о том предупредили и просили скорее принять решение. Асторре заявил, что готов ехать с Валентино в Вечный город, чтобы помолиться и принести присягу Папе. Джанэванджелиста на это ответил, что отправляется с ним, ибо никогда его одного не оставит и готов делить с ним все лишения и любую участь.

В начале июня герцог прибыл в Рим. Оба бывших правителя Фаэнцы сопровождали Борджа, находясь в его свите.

Прежде всего герцог посетил Папу. Святой отец безмерно радовался военным успехам своего сына, на днях должны были начаться торжества в его честь. Цезарь рассказал Александру о последних победах, о взятии Фаэнцы. Памятуя, как долго этот город оказывал упорное сопротивление папским войскам, и припомнив, что виновниками всех затруднений при взятии Фаэнцы были молодые ее правители, папа поинтересовался их судьбой – по заведенной традиции обычно всех низложенных сиятельных пленников заключали в замок Святого Ангела.

– Что с молодыми Манфреди? Их доставили в Сан-Анджело? – спрашивал Александр.

– Нет, отец. В крепость они не отправятся. Я обещал Манфреди свободу и выбор: либо войти в мою свиту, либо поселиться, где им будет угодно.

– Как неосторожно, Сезар! Враг остается врагом, несмотря ни на что!

– Поздно! Я дал слово, – Цезарь сдвинул красивые брови.

– Разве тебе никогда не приходилось свое слово нарушать?

– Всегда находился повод его нарушить.

– И в этот раз найдется, будь покоен, сын мой!

5.

Слова старого Родриго вновь пробудили сомнения в душе Цезаря – в сущности, он был согласен с отцом, его холодный, трезвый ум сознавал опасность ранее проявленного великодушия. Цезарю уже приходило в голову, что, возможно, Манфреди не просто так поступился честью и сделался его наложником, а в расчете вернуть себе трон. Но все же, хорошенько поразмыслив, Борджа отказался от этой мысли, ибо хорошо изучил Асторре. Неплохо разбираясь в людях, он видел, что юноша этот слишком простодушен и чистосердечен для подобного коварства.

Зато мысль о расчетливости и хитрости Манфреди прочно засела в голове другого человека – дона Рамиро де Лорки. Дон Рамиро видел в юноше для себя угрозу – он всерьез опасался, что увлеченный юным Манфреди Цезарь решит вернуть на трон Фаэнцы ее бывшего господина, сделав его наместником и правителем от своего имени. Догадка дона Рамиро была отчасти справедлива – Цезарь подумывал, что возврат Манфреди на трон обеспечит спокойствие завоеванного города, принесет ему небывалую популярность и любовь жителей Фаэнцы, покажет пример другим городам. К тому же Асторре из любви к герцогу был бы ему самым верным и преданным союзником. Но все же привыкший быть всегда настороже Цезарь пока решил с этим не торопиться, ибо в делах герцог не слишком доверял чувствам.

Вскоре герцог покинул Рим, чтобы продолжить войну. Молодые князья Манфреди оставались при папском дворе, порученные Цезарем заботам Святого отца. Асторре был опечален, он со слезами умолял герцога взять его с собой, но Цезарь оставался непреклонен, ибо опасался за жизнь Асторре, к тому же не желал, чтобы эта их связь стала слишком явной. А еще Цезарь чувствовал, как растет его привязанность к мальчику, и герцог начал опасаться, как бы это непривычное чувство не заняло в его душе неподобающее место.

Стоило Цезарю уехать, дон Рамиро всерьез взялся за устройство своих дел. Он часто бывал у Папы и сумел своими речами заронить глубочайшие сомнения в душе Святейшего отца насчет братьев Манфреди, да так удачно, что Папа принял решение на всякий случай держать молодых людей под стражей в замке Святого Ангела до возвращения Цезаря и уж тогда окончательно определить их участь.

Месяц спустя после отъезда герцога Валентино ворота замка Святого Ангела закрылись навсегда за бывшими правителями Фаэнцы...

6.

Несколько следующих месяцев герцог Валентино сражался, управлял, стремясь скорее оформить контуры своего нового государства, – он спешно готовился принять герцогскую корону правителя Романьи. Он совершал впечатляющие марши со своими войсками по всей стране, переезжал из города в город, инспектируя лично, как идут дела, как справляются его наместники. В Риме его не видели уже давно. Цезарю было неизвестно, что случилось с братьями Манфреди, он полагал, что юноши привыкают к жизни при папском дворе. Сам Папа счел не столь уж важным сообщать сыну об их аресте – дело было обычное.

После краткого правления в Фаэнце Рамиро де Лорка был вознесен судьбой еще выше – Борджа сделал его губернатором Романьи.

Дон Рамиро никогда не отличался кротостью нрава, но здесь обнаружил он самые скверные стороны своей натуры – правил с жестокостью, население стонало от поборов и расправ. До Цезаря постепенно дошли и другие неприятные слухи о деяниях дона Рамиро, из которых следовало, что Лорка помимо всего стал вором и предателем. Торговые операции с зерном набивали его собственный карман, в то время как население городов голодало. По его вине армия самого Борджа испытывала недостаток в продовольствии. К тому же Рамиро за спиной своего хозяина, Валентино, устраивал тайные переговоры с соседними городами, не слишком дружественными к Борджа. Ослепленный властью дон Рамиро пока еще не знал, что меч над ним уже занесен и судьба его подвешена на тонкой нити. Цезарь лишь ждал подходящего часа, ибо не привык никому и ничего прощать.

Власть развращает, лишает людей разума и убивает благодарность. Рамиро занесся до того, что считал себя обделенным милостями герцога. Он возомнил себя значительной фигурой. Странным образом в душе его зрела злоба на своего господина, и вел он себя теперь, как взбесившийся пес. Рамиро давно уж безотчетно шел к разрыву с герцогом и напоследок пожелал нанести Валентино личную рану, причинив ему глубокую душевную боль. Из мстительности задумал он страшную вещь.

Рамиро временами наезжал в Рим, выслушать поручения Папы, блюдущего интересы своего сына. В один из таковых приездов он вновь подступился к Папе насчет братьев Манфреди. Лорка так выставил все дело, будто Цезарь наконец решился избавиться от опасных соперников и поручил ему, дону Рамиро, все устроить обычным способом. Папа, скрепя сердце, предоставил Лорке действовать на свое усмотрение.

В один из дней Рамиро, имея на руках бумагу от Святейшего отца, отправился в замок Святого Ангела для «свершения правосудия».

Несколько дней спустя в водах Тибра среди других утопленников выловили тела двух знатных молодых людей. Юношей удавили, прежде чем бросить их в воду. Хуже того, на трупах были найдены следы позорного насилия – как записали дознаватели, «сначала кое-кто удовлетворил свое сладострастие».

Убиенными дворянами оказались молодые правители Фаэнцы, князья Асторре и Джанэванджелиста из рода Манфреди...

7.

Когда страшная весть дошла до Цезаря, от ярости у него чуть не помутился разум, весь день его приближенные боялись попасться герцогу на глаза. У Цезаря имелись личные причины раскрыть это преступление, тень которого немедленно пала на его же имя – и среди черни, и при дворах поползли разговоры о новом злодеянии, жестоком и отвратительном убийстве. Братьев Манфреди превозносили как мучеников и жертв безумной кровожадности Борджа. Сам Цезарь не мог поверить, что Папа отдал подобный приказ без его ведома, и при том без всяких на то оснований. Либо Святому отцу стало известно нечто, что обличало молодых Манфреди, либо здесь была сплетена какая-то интрига. Цезарь дал себе слово дознаться до истины и покарать сотворившего все это зло.

Впрочем, как ни рискованно дон Рамиро устроил это дело, все же расчет его был верный. Лорка правильно рассудил, что ни Папа, ни Цезарь не посмеют заговорить друг с другом о гибели Манфреди, ибо каждый будет считать другого виновником преступления и вынужден будет с этим мириться. Потому Рамиро чувствовал себя в безопасности, находясь меж двух огней. Не учел он только, что герцог не мог просто примириться со случившимся, чутье подсказывало ему, что не все тут чисто, и если хорошенько поискать, всплывет какая-то неожиданная страшная правда.

Итак, Микелотто Корелла, пущенный герцогом по следу, с рвением взялся за выяснение обстоятельств убийства. Рамиро де Лорка опрометчиво забыл о способностях дона Мигеля отыскивать правду даже там, где ее, казалось, невозможно найти. И верно, имя дона Рамиро довольно быстро всплыло в этом деле. Корелла с подручными выяснили, что Лорка под видом капитана папской стражи во главе вооруженного отряда лично наведался в день убийства в Сан-Анджело к молодым Манфреди. После долгих поисков людям Кореллы удалось найти перепуганных свидетелей среди тюремных стражей и служителей, которые слышали душераздирающие крики жертв в покоях, где были заключены пленники из Фаэнцы, и видели после, как оттуда папские стражники вытаскивали и уносили куда-то тела.

Все собранные сведения и доказательства вскоре были представлены Валентино. Что ж, догадки герцога подтвердились, вся эта грязная история была делом рук его некогда верного слуги. Валентино давно уже желал задать множество вопросов своему подчиненному, теперь же Лорка был обречен.

Цезарь читал скупые слова протоколов дознания, и за этими сухими строчками ему отчетливо представлялось, какие муки претерпели несчастные юноши перед своей ужасной смертью, ибо герцогу были хорошо известны нравы дона Рамиро. Ему хотелось стонать от боли и гнева, когда он думал, каким истязаниям и надругательствам подверглось хрупкое тело Асторре, какими отчаянием и безысходностью терзалась перед смертью его душа. Ужаснее всего было то, что Манфреди, умирая, считал его, Борджа, холодным, циничным своим убийцей, был уверен в его жестоком вероломстве и, вероятно, посылал ему самые ужасные проклятия. Цезарю стало страшно. А ведь он ничего не знал и ничего не мог сделать! Манфреди доверился ему и за это поплатился жизнью. Никогда еще герцог не испытывал такой тяжести и раскаяния. Он не привык так терзаться из-за своих увлечений, о которых обычно, утолив вполне свое желание, он тотчас забывал. Мысли же об Асторре не оставляли его теперь ни днем, ни в особенности ночью. Может, потому, что этот юноша единственный из всех искренне его любил...

Пока не свершилось возмездие, пока земля носит проклятого Рамиро, Цезарь не мог спокойно жить и дышать. Приговор Лорке был вынесен.

Перед Рождеством, находясь в Чезене, которую герцог намеревался сделать своей столицей, Валентино вызвал дона Рамиро к себе. Едва губернатор прибыл, сошел с коня, как был схвачен и брошен в тюрьму. Немедленно началось следствие. Населению был зачитан указ, где всем считающим себя несправедливо обиженными Рамиро де Лоркой, предлагалось подать жалобу на имя самого герцога. Перечень грехов и несправедливостей дона Рамиро оказался огромен.

Валентино недолго тянул с расправой. Через несколько дней герцогский указ о казни Лорки, где перечислялись преступления и вина бывшего губернатора, глашатаи уже читали на главных площадях Чезены и других городов Романьи, находящихся под властью Борджа. На утро следующего дня на рыночной площади горожане увидели казненного: дон Рамиро был обезглавлен, его голова насажена на копье и выставлена на всеобщее обозрение. Здесь же поблизости лежал его труп, облаченный в пышные одежды.

Так свершилось правосудие герцога.

Но месть Рамиро была страшней – убийство юных правителей Фаэнцы людская молва навечно связала с именем герцога Валентино, приписав ему это ужасное преступление...