Все чаще Зенона тревожила память. Отголоски прошлого, образы, лики, милые тени проходили перед ним, чередой теснились воспоминания. Бледные призраки былого, они тревожили его по ночам, приходили говорить с ним в дневные часы. Все они, кого он встречал только раз или с кем делил кров и пищу долгое время, прошли перед его мысленным взором здесь, в темнице... Все они теперь существовали будто сами по себе, независимо от него, каждый обосновавшись в той нише памяти, куда он их когда-то определил... Многие оставили после себя неразрешенный вопрос, с кем-то из них он мысленно продолжал вести неоконченный когда-то спор.
Вдруг среди сотни других размытых или четких лиц в памяти Зенона ярче прочих возник знакомый милый образ – в обители, погрузившейся во тьму, ласковый, чуть хрипловатый голос брата Хуана говорил ему: «Отойдем ко сну, сердце мое...»
Они встретились по пути в Кампостеллу. Зенон всегда мечтал добраться до этого святого и магического места. Здесь был погребен Святой Иаков – брат Господень, покровитель тайной науки. Здесь почти открыто существовало братство адептов королевского искусства, сюда вели все дороги и пути, сюда они сходились звездными лучами для жаждущих познать тайны Великого делания. Зенон шел на зов Звезды. На одном из постоялых дворов в горах сошелся он с группой паломников, следовавших тем же путем. Люд это был самый разный. Общего у них было лишь то, что каждый нес тяжелый страннический длинный посох, да все были закутаны в длинные грубые плащи с нашитыми на подолы морскими ракушками – знаками паломников к Сантьяго. Зенон решил идти до Кампостеллы с ними – все же спокойней и безопасней. Среди странников было двое, привлекших его внимание, юноша и старик. Молодой человек помогал старцу, заботился о нем, служил ему со смирением и почтительностью. Хоть оба одеты были заурядно, даже плохо, что-то отличало их от простых людей – не были они ни крестьянами, ни даже горожанами, а скорее людьми не чуждыми книжной науке. Это Зенон распознал сразу наметанным глазом недавнего школяра. Как-то Зенон ввернул в разговоре латинскую фразу, и ему ответили. Сомнения его насчет своих спутников отпали давно, да вот сами разоблачили они себя впервые. О себе Зенон рассказывал скупо, в общих чертах. Говорил, что студент, собирается изучать медицину в Монпелье, но перед тем решил посетить Святого Иакова Кампостелльского и испросить его благословения. Пока остальные странники спали, эти трое подолгу сидели у костра, говорили. Говорили о многом: о тайнах мира, о загадках природы и земли, о науках. Речи становились все откровенней, мысли – смелей. Со временем спутники почти перестали от него таиться, ибо и Зенон отбросил обычную сдержанность, стал говорить открыто о вещах, волновавших его. По крупинке, из их недомолвок и иносказаний Зенон заключил, что встретил родственные души. Дон Блаз де Велла был монахом и учил в университете Саламанки, откуда, равно как и из собственного монастыря, был изгнан как еретик (благо, с ним поступили еще не так сурово, как могли бы...). Был он знатоком каббалы и искателем философского камня – высшего смысла бытия, а не того шарлатанского снадобья, какое обычно под сим подразумевает темный неученый люд да маги-лгуны. Ученым он был высшей пробы, только последние годы все глубже погружался в пучины мистики и в сферы, недоступные мирским умам, оттого считался в лучшем случае безумным, в худшем – богохульником, еретиком и колдуном. И вот своим вольнодумством довел он дело до того, что в университете и в монастыре началось возмущение, высокие покровители не могли более его защищать и вынуждены были согласиться с изгнанием старика. Брат Хуан был его учеником и верным последователем, алкавшим знаний не столько явных, сколько тайных. Потому он покинул университет и монастырь вместе с учителем, променяв монастырскую тишину и покой университетских зал на опасную бесприютность больших дорог.
Теперь они надеялись найти временное прибежище в Сантьяго-де-Кампостелла у надежных друзей – последователей Фламеля. Так, поддерживая друг друга, они продолжали свой путь. Старик проникся к Зенону доверием и дружеским чувством. Он обещал познакомить его в Кампостелле с адептами тайных наук, начать его обучение и посвящение. С братом Хуаном они также вскоре стали друзьями. Хуан был его ровесником, молодым кастильским дворянином из обедневшей семьи. Родня определила ему будущее в монастыре, где дон Блаз и заприметил смышленого юного послушника. Благодаря своему живому подвижному уму был он взят старым алхимиком в помощники, тот стал его кое-чему понемногу учить, а затем забрал с собой в университет.
Хуан, как все испанцы, характер имел страстный внутри, но скрытный, внешне же упрямо-фанатичный и мрачноватый. Черты гордых, заносчивых кастильцев, их природная строгость и аскеза были ему вполне присущи. И все же под этим внешним слоем надменной сдержанности таилась нежная, в сущности, очень наивная и пылкая душа, жаждущая веры и чуда. И жесткое, суровое выражение лица совсем не вязалось с юностью брата Хуана, нежностью кожи на впалых щеках, блеском больших прекрасных глаз, тонким изяществом гибкого тела, которое скорей бы пристало иметь кавалеру, чем монаху. Зенон все это отчетливо видел, присматриваясь к Хуану с интересом. Он с сожалением думал, что этому юноше место не в монастыре, и не в скитаньях с дряхлым стариком его судьба. Вольный ветер странствий и приключений, поиск истины или любви – вот настоящее его предназначенье...
Несмотря на внешнюю суровость, брат Хуан был юношей добрым и милосердным. Зенон часто наблюдал, как тот с готовностью приходил на помощь тем, кто в ней нуждался, легко делился самым необходимым и отдавал последний кусок без раздумий. К тому же неизменная преданность Хуана старому учителю, в жертву которой он без колебаний принес многое, говорила сама за себя. Безотчетная симпатия его к Хуану с каждым днем росла, Хуан отвечал тем же – юноши крепко сдружились.
Старый дон Блаз знал французский довольно хорошо. Хуан только понимал, но говорил плохо. С Зеноном они больше пользовались латынью. Хуан своим кастильским произношением частенько забавлял Зенона, тот смеялся, и Хуан искренне смеялся вместе с ним, ничуть не обижаясь.
Тихий, красивый, славный городок Кампостелла пленил их сразу. Паломники, пришедшие с ними, радовались как дети, многие плакали, восхваляя Господа и Святого Иакова. Вот они был перед ними – священный город и Святой собор со знаменитым порталом. Люди спешили вложить скорее ладонь в нишу между ступней статуи Сантьяго, войти в собор, потом отстоять мессу, получить в монастырской канцелярии раковину-эмблему святого, прикрепить ее на головной убор, чтобы всякий видел – обладатель ее совершил великий подвиг жизни, паломничество в Кампостеллу! После чего можно было со спокойной душой собираться в обратный путь.
Дона Блаза и спутников его приютил брат-архидьякон монастыря Сантьяго, старинный друг учителя, алхимик.
Монастырь был переполнен паломниками так, что собственной братии не хватало места, потому монахи часто делили келью на двоих или троих, что, конечно, противоречило уставу, но диктовалось суровой необходимостью. Дону Блазу повезло – он был устроен братом-архидиаконом с удобством, в отдельной светлой комнатке, выходящей окнами в монастырский сад. Неподалеку располагалась заброшенная кузня, которую алхимик-архидиакон занял и втайне использовал для своих опытов. Зенона и Хуана поселили в одну келью с двумя соломенными тюфяками на полу. Сейчас, летом, в этой келье было прохладно, хорошо.
Так началась их общая жизнь в течение нескольких месяцев в Кампостелле, полная удивительных открытий, учения и работы. Зенону пришлось также надеть платье послушника, чтоб беспрепятственно поселиться в монастыре со своими новыми друзьями и свободно заниматься опытами. Зенон стал учеником старого монаха-алхимика, познавал основы тайной науки. Учился он жадно, трудился истово в желании овладеть тайной Великого Магистерия, Эликсира жизни, Красного льва – Камня. В их опытах участвовали Хуан и брат-архидиакон. Совместно радовались они либо огорчались, когда стадии Великого делания протекали успешно или, напротив, неудачно.
Так в круговороте жизни, учения и дел наступила осень, тепло сменилось холодами, пронизывающим ветром и дождем. В кельях, где ветер гулял и свистел из всех щелей, стоял пронизывающий холод. Бедные монашки мерзли и дрожали дни и ночи напролет. Зенон, не обращая внимания на холод, подолгу оставался в нетопленной кузне – растворял, смешивал, смотрел и изучал все, что творилось в этих бесчисленных склянках, колбах и ретортах. Несколько дней подряд возвращался он к себе разбитый и усталый, обессиленный больше обычного, грудь его раздирал кашель. Хуан обеспокоился не на шутку. Он самоотверженно принялся ухаживать за товарищем, таскал для него у брата-кухаря горячий бульон, делал компрессы, горячие припарки и примочки, сам готовил травные настои по рецептам брата-аптекаря, давал ему лечебные порошки дона Блаза. Но Зенону становилось все хуже. Однажды, в особенно холодную ночь у Зенона началась страшная лихорадка, его била дрожь, зубы его стучали, он весь был в холодном поту, метался на своей постели и бредил. Хуан в отчаянии пытался его безуспешно согреть, накрывая горой всякого тряпья, какое удалось найти. Зенону лучше не становилось, он стонал, скрежетал зубами и дрожал всем телом. Тогда Хуан, скинув рясу, лег к Зенону, стянул монашеское платье и с него, прижался к нему, обнаженному, как можно теснее своим нагим горячим телом, обнял так крепко, как только мог, сверху накрыл себя и Зенона всей их одеждой, покрывалами и тряпками, и так отогревал измученного лихорадкой больного всю ночь. Похоже, способ был хорош, живое тепло человека оказалось лучше всех лекарств. К утру жар спал, озноб прекратился, Зенон задремал и спокойно проспал до рассвета на плече Хуана, которого в конце концов тоже сморил сон. Проснулись они в объятиях друг друга. Хуан был ужасно смущен, он поспешил скорее разомкнуть руки, выбраться из-под покрывал, спешно натянуть на себя рясу и выскочить вон из кельи.
Все же Хуан вскоре вернулся с едой, помог Зенону подняться и накормил. Только все чаще в смущении он отводил глаза, избегая удивленных и встревоженных взглядов Зенона.
Зенон медленно выздоравливал, брат Хуан по-прежнему самоотверженно ухаживал за больным, только все чаще проводил ночи, сидя у его ложа без сна, шепча молитвы и читая требник. Он принес одеяла, выпрошенные с трудом у келаря, устроил Зенона тепло и удобно, при том сам больше не решался слишком близко подходить к юноше, старался даже не прикасаться к нему, словно тот был чумной. Зенон заметил это, но молчал, хоть и был задет. Хуан стал неразговорчив, скрытен, часто покидал келью, а днем, когда больной не спал, старался уходить куда-то. Конечно, в монастыре были всякие дела, нужно было ходить на службы, присутствовать на трапезах, выполнять работы, помогать дону Блазу с его тайными опытами, заменяя Зенона. И все же...
Вскоре Зенон достаточно окреп, болезнь почти совсем отступила, он еще немного покашливал, но уже мог вставать, ходить. Его еще не привлекали к монастырским работам, давая набраться сил, учитель тоже не требовал пока его к себе, ожидая окончательного выздоровления. Скука, одиночество, вынужденная праздность его утомили, он начал от них уставать и злиться. Хуана он видел днем все реже, только когда тот приносил ему пищу. Говорили они при этом совсем мало. Между ними словно встала стена молчания. Теперь Хуан часто куда-то исчезал и по ночам. Впрочем, этому Зенон находил объяснение – он мог оставаться в кузне и следить за ретортами, поддерживать огонь в атаноре – алхимической печи, когда шел какой-то длительный алхимический процесс.
Как-то ночью, внезапно очнувшись от сна, Зенон ощутил, что он один в келье, Хуана опять не было. Неприятное чувство тревоги, мутный осадок разочарования заставили его натянуть на себя одежду, зажечь масляный светильник и выйти в длинный темный коридор, тянувшийся вдоль монашеских келий. Повсюду царила мертвая тишина. Осторожно ступая, он двигался, обходя по периметру клуатр. Редкие чадящие светильники, подвешенные под сводами, раскачивал холодный осенний ветер. Зенон зябко повел плечами, огляделся кругом и заметил слабую полоску света под дверью бокового входа в церковь. Зенон направился туда, стараясь двигаться бесшумно. Он чуть толкнул открытую дверь, заглянул и ступил внутрь. В храме царила тишина, потрескивали только свечи, да где-то продолжал выть осенний ветер. Но нет, он ошибся – тишину прерывали странные, плохо различимые звуки, пока не очень ясные, потому он не мог понять, что именно он слышит. Звуки были прерывистые, похожие на стоны или всхлипывания. Они то слышались отчетливо, то замирали совсем. Зенон вышел к главному проходу, двинулся вдоль скамей вперед, к алтарю, откуда звуки долетали все явственней. Наконец он увидел: почти перед самым престолом, распластавшись крестом на холодной каменном полу, лицом вниз лежал человек. Это его прерывистый плач и его стенания слышал Зенон. Тело монаха вздрагивало от рыданий, прерываемых горячим шепотом латинских молитв. Зенон в смущении сначала решил незаметно удалиться, ибо застиг врасплох интимную тайну чьей-то души. Но вдруг засомневался и, пораженный догадкой, стремительно двинулся в сторону молящегося плачущего человека. Быстро приблизившись, Зенон наклонился, резко схватил его за плечи и повернул к себе. На него смотрели полные ужаса и слез глаза брата Хуана. Хуан забился в его руках. «Оставь, оставь меня! – произносил он горячим шепотом. – Оставь! Я проклят, проклят!» – и новый поток слез полился из его глаз. Зенон был в замешательстве и совершенно сбит с толку. «Да что с тобой?!» – в страшном беспокойстве вопрошал Зенон и тряс юношу за плечи. Хуан продолжал рыдать как безумный, отталкивая Зенона от себя. По опыту зная, что истерику можно прекратить, лишь действуя решительно, он сдавил Хуана в объятиях, приговаривая: «Тихо, тихо, успокойся, ну, вот так!» Хуан постепенно затих в его руках, только дыхание его все еще прерывалось судорожными всхлипами. «Спокойно, друг мой, все хорошо!» – успокаивал юношу Зенон. Он отстранился, внимательно заглянул тому в лицо: «Говори же!»
В тоне Зенона было столько искреннего участия, тревоги, беспокойства, что Хуан лихорадочно, глотая слезы, начал говорить:
– Зенон, ты должен забыть меня, оставить! Мне не пристало даже приближаться к тебе! Я проклят, я недостойный грешник, низкий негодяй! – исступленно повторял молодой монах. – В тот день, когда ты лежал в бреду и погибал от лихорадки, я не знал, что делать, как согреть тебя! Я боялся, что ты не переживешь ночи, что ты умрешь! Мне было так страшно, Зенон! Я хотел бы, чтобы все тепло моего тела, мое здоровье перешли к тебе, я надеялся тебе помочь, потому как слышал, что больного можно согреть и исцелить жаром здорового, отдав ему свои силы. Я скинул одежду и лег с тобою рядом... Я пытался согреть тебя, как мог, я обнял тебя очень крепко. Ты все бредил, метался. Мне было страшно. Я прижимался все плотнее, кожа твоя горела, покрылась потом, и все же тело твое сотрясалось от озноба. Я решил, что буду всю ночь согревать тебя, укрыл нас плотней, и лежал так, прислушиваясь к судорожному твоему дыханию.
Зенон, я не знаю, что произошло! Наши тела были прижаты друг к другу, мои руки обнимали тебя, я касался твоей шеи, груди... Зенон, я потерял разум, я впал в безумие – против воли я ощутил желание, плоть моя восстала... мое тело существовало словно помимо меня, не слушаясь разума... Клянусь, я не смел шевельнуться, боялся вздохнуть! Наконец я справился с похотью, подавил в себе вожделение... Но, брат мой, теперь я испытываю ужас и отвращение к самому себе! О, мне не отмыться от этой грязи, ты будешь меня ненавидеть и презирать теперь, и я не знаю, сможешь ли ты меня простить! – Хуан вновь зарыдал, уронив голову и закрыв лицо руками.
Зенон осторожно отнял руки брата Хуана от лица.
– Успокойся, брат мой! – Зенон улыбнулся. – Я не презираю тебя и не ненавижу! Ты спас меня, я обязан тебе своею жизнью. Тебе не о чем переживать, я объясню.
Пойми, наше тело мудрее нас. Ведь ты не удивляешься, что оно само, приняв пищу, переваривает ее и исторгает из себя? Есть в нашей плоти высшая природная мудрость, которая позволяет этой плоти выжить и без участия нашего слабого разума. Так и половой орган – он отзывается на определенные действия, и ты тут уж ничего не можешь поделать, здесь правит натура. И потом, разве в краткий миг наслаждения ты владеешь собой, разве в эти мгновения ты не находишься в сладком забытьи? Природа сама управляет тобой, это заложено в нас изначально, это необходимо, чтобы мог продолжаться человеческий род. Тебе не нужно себя винить в том, что твое тело заговорило собственным языком.
Хуан слушал, широко раскрыв глаза, в которых застыло сомнение.
– Но разве, брат Зенон, это не грех?! Разве плоти все равно, на кого обращено ее вожделенье? Разве для природы нет различия?!
– Грех?! Греха вовсе нет! – с горячностью возразил Зенон. – Люди выдумали его! Скажи, брат Хуан, не видишь ли ты противоречия природе в том, что молодых, здоровых, способных к деторождению мужчин и женщин собирают в монастырях, заставляя против воли и натуры блюсти целомудрие и телесную чистоту? Находишь ли ты это более естественным для них, нежели желание найти выход половому влечению посредством других человеческих существ, пусть и одного с ними пола, которые пребывают рядом, за неимением лучшего?
Монастыри должны быть прибежищем старости, не нуждающейся более в телесных утехах и не способной уже ничего произвести на свет! Так кого же винить, что в этих «святых обителях» так называемый «грех» цветет пышным цветом и оборачивается самой своей неприглядной стороной, грязью, насилием?
Хуан был растерян и смущен, он продолжал жадно слушать.
– Брат мой, – продолжал Зенон, – счастье всегда чисто и безгрешно, кто бы и как его ни испытал.
Зенон взял лицо Хуана в свои ладони и поцеловал прямо в губы. Хуан онемел, он смотрел на юношу как завороженный.
– Идем! – Зенон взял руку Хуана и увлек его за собой. Тот шел следом, не произнося ни слова. Они вернулись к себе в келью. Там юноши сняли одежды и легли вместе. Эту ночь, весь следующий день и другую ночь провели они, запершись наедине. И была прекрасна и превосходна эта любовь – оба будто ожили или вновь родились, и оба чувствовали такую благодать, такое блаженство, какие ни прежде, ни потом уж не доводилось им испытать. Впервые за долгое время Хуан был счастлив и больше себя не мучил мыслями о грехе.
Под суровой и строгой оболочкой брат Хуан обнаружил сентиментальную тонкую натуру. В минуты нежности, запуская пальцы в спутанные кудри Зенона, он говорил ему из Песни песней:
– О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! И ложе у нас – зелень... уста твои – сладость, и весь ты – любезность. Вот кто возлюбленный мой, и вот кто друг мой!
– Замолчи! – отвечал насмешливый школяр и зажимал ему рот поцелуем.
Теперь они без стыда засыпали и просыпались, тесно обнявшись.
Как-то после любви, до сна, брат Хуан спросил Зенона, положив голову ему на грудь:
– Скажи, сердце мое, ты мирянин, не монах, как я, любовь женщины для тебя не запретна. Разве тебя не привлекает женская красота?
– Я ценю красоту, Хуан, и любовь женщины мне знакома. Но превыше всего я ценю наслаждение более сокровенное, тело, подобное моему, отражающее мое собственное упоение; всего дороже мне близость, лишенная лицемерия, которая порождается желанием и гаснет вместе с ним...
– Eamus ad dormiendum cor meum... (Отойдем же ко сну, сердце мое...) – счастливо улыбаясь, нежно говорил в ответ Хуан на своей латыни.
В те последние недели, проведенные совместно, между молодыми людьми некоторое время царила amor perfectissimus, идеальная любовь. Однако нежное верующее сердце Хуана не могло снести богохульства и всеотрицания Зенона, его привычку отвергать авторитеты и насмехаться над всем и вся. К тому времени дон Блаз вновь очутился на распутье. Другу его, брату-архидиакону, намекнули, что слишком долго он оказывает гостеприимство такому неудобному, сомнительному гостю. Дон Блаз решил отправляться в Толедо с его громадным еврейским гетто и славой главного средоточия известнейших знатоков-каббалистов, живших теперь в вечном страхе после изгнания иудеев из Испании и насильственного требования креститься. Все эти грядущие перемены позволили и Зенону задуматься, что делать дальше. Он был скорее рад, что сможет избавиться наконец от ненавистного монашеского одеяния и в мирском платье отправиться изучать науки. Юный философ был благодарен старику-алхимику за то, что тот открыл ему самый язык алхимического искусства, научил его знакам, открыл ему эту магическую книгу великого знания. Да только книгу эту, как понял Зенон, предстоит читать ему под руководством иных мудрецов и в иных краях. Он давно ощутил, что старый монах закоснел и погряз в умозрительных образах, увлекся мистическим началом, слишком увяз в мертвых буквах мертвого языка, и большему, чем Зенон уже знал, научить его не мог. Зенон твердо решил в скором времени идти в университет Монпелье, предоставив старому монаху следовать своей дорогой.
Чувствуя, что между ними уже пролегла едва заметная трещина, Хуан как-то решился на разговор о будущем, рассказал о планах учителя. Спросил, ожидая ответа с бьющимся сердцем, пойдет ли с ними Зенон.
Зенон отвечал, не щадя чувств друга, что оставляет дона Блаза и далее отправляется изучать науки во Францию, в Монпелье, где находился самый прославленный в Европе факультет медицины.
Немое отчаяние Хуана было столь красноречиво, что у Зенона сжалось сердце. Он с горячностью произнес:
– Хуан, брат мой возлюбленный! Идем со мной! Предоставь старику доживать в спокойствии, уж давно пора ему осесть и вести жизнь тихую, благочестивую, не гоняясь за химерами, что пристало скорее глупому юнцу. Отведем его в какой-нибудь тихий маленький монастырь, затерянный в горах и забытый людьми, там доживет он безопасно в довольстве свой век. Мы же отправимся во Францию. Отправимся на поиски истины и знаний. Я хочу проникнуть в тайны мира и человека, я дал себе клятву посвятить этому жизнь и выполню ее. Будь со мной! У меня нет никого ближе тебя, ты верный мой друг, товарищ, ты брат мне и мой любимый... Хуан, мы пойдем дорогами Прованса, мы будем вдыхать сладкий запах его трав, благоуханье роз, мы увидим сиреневый бархат лавандовых полей, мы будем пить душистое вино, мы увидим красную почву юга, родящую ту гибкую и тонкую лозу, которая единственная держит так легко тяжелую виноградную кисть... Хуан, что ты будешь делать в Толедо? Тебе не нужно туда! Разве ты не знаешь – там едва ли не каждый день затевают очередной ведовской процесс, толпами жгут еретиков, ловят бывших иудеев, маранов, разоблачая их приверженность старой вере! Отговори учителя, сделаем, как я говорю, затем уйдем вместе! Сними монашеское платье, будь вольным странником, ты умен и способен на многое, не губи свою молодость и не смей говорить «нет»! – глаза школяра лихорадочно блестели.
Хуан медленно опустил голову. Зенон ждал ответа с тревогой и надеждой. Когда молодой монах поднял на него глаза, в них горела такая мрачная решимость, что Зенон понял – он услышит отказ.
– Я не оставлю учителя, Зенон... Он стар и немощен, один он пропадет. Я сделаю все, что он скажет, и буду с ним. Это мой долг. Я ему всем обязан и не брошу старика в тяжелую минуту. Я дворянин, а не неблагодарный мерзавец!
Зенон резко вскинул голову, словно ему дали пощечину. «Ах, дворянин! Идальго, кабальеро... – процедил он сквозь зубы. Вслух же произнес с язвительной насмешкой: – Что ж, ступай! Только помни, молодым вином не наполняют старые мехи! И Господу не забывай молиться, только зови громче, тогда, возможно, он тебя услышит!»
Зенон говорил все эти злые слова с досады, от горечи. Да только Хуану от этого было не легче. Он молча глядел на друга, который уходил, ускользал от него теперь уж навсегда, взглядом несчастным, печальным, и не находил, что сказать.
Зенон ушел в ярости. Последние дни они почти не виделись. Зенон перебрался в общий сенник, где ночевали паломники. Хуан страдал, но из гордости не пытался разыскивать упрямого школяра и не искал с ним встречи.
Перед разлукой Зенон пришел проститься со стариком-алхимиком, своим первым наставником в сей науке, доном Блазом де Веллой. Он поблагодарил старика, пожелал ему доброго пути, просил быть осторожным. Старик ласково гладил его кудрявую голову, желая и Зенону доброго пути и благоволения фортуны. Расстались они хорошо и дружески.
У самой городской черты, на перепутье дорог, куда Зенон вышел проводить друзей, они говорили с Хуаном последний раз.
– К чему же ты стремишься, куда идешь, сердце мое? – тихо спрашивал брат Хуан.
– К тому, кто ждет меня! – молодой философ дерзко улыбнулся в ответ.
– Кто же это? – спросил Хуан, и в голосе его слышалась ревнивая тревога.
– Я сам! – ответил Зенон, развернулся и зашагал прочь.
Хуан глубоко вздохнул, проводил школяра печальным взглядом и бросился догонять учителя, который уже спускался по каменистой дороге вниз с холма.
С тех пор след двух этих путников, бредущих пыльными дорогами, затерялся. Некоторое время спустя к Зенону в Монпелье пришла весточка от того самого брата-архидиакона, который приютил их в Кампостелле. Он сообщал о несчастии, которое постигло Хуана и дона Блаза в Толедо. После Торквемады Толедо, бывший город наук, великого сплава трех культур и религий – христианской, мусульманской и иудейской, – город, всегда являвший собой пример терпимости и мудрости, стал прибежищем мракобесия. Инквизиция свирепствовала там, как нигде. Аутодафе считалось обычнейшей забавой для черни. Страшно в этом городе было жить и маранам, и морискам, а уж чистым маврам и иудеям лучше там было вовсе не жить. Дон Блаз опрометчиво поселился в еврейском гетто у выкреста-иудея, известного каббалиста. Кто-то из соседей донес на еврейского мудреца, в облаву попали дон Блаз с Хуаном. Их бросили в тюрьму, пытали. Старик умер в темнице либо от старости, либо от мук. Несчастный же Хуан разделил участь остальных узников, обвиненных в ереси, безбожии, попрании христианской веры и множестве иных мерзостей – всех их сожгли на городской площади в присутствии епископа и городских властей. Зрелище, как писали свидетели, было грандиозным, костры пылали по всей площади, чернь выла от восторга, крики мучеников заглушали треск хвороста и просмоленных поленьев, облако дыма гуляло над городом целый день, хозяйки спешили захлопнуть окна, чтоб не задохнуться в собственных домах.
Зенон всю ночь прорыдал над этим письмом. К утру он осушил слезы и дал себе слово, что никогда и никому в жизни своей он не распахнет более своего сердца и никого не пустит в свою душу.
В жизни его случалось еще много встреч, женщин или мужчин, но никто из них не оставил у него в душе заметного следа – Зенон был верен данному себе слову.
И вот теперь, ожидая казни в темнице родного города, Зенон опять слышал голос того, кто был ему дороже всех на свете много-много лет назад, брата, умершего в юности: «Отойдем ко сну, сердце мое...»
