Я – память без добра,

Я – знанье без стремленья,

Угасшая звезда

Пропавших поколений...

Ю. Шевчук

– Неужели ваш Орден, господин де Лионкур, не оценил всего, что я для него сделал? Лаборатории в Антарктиде стоят более пяти миллиардов долларов в год.

– Секретность тоже стоит денег, а ее я даже не учитываю! – всегда высокомерный, Лемон краснеет и барабанит пальцами по драгоценной инкрустации безбрежного стола, нервно запуская другую руку в белоснежную шевелюру.

– Секретность выгодна вам! Если ваши конкуренты узнают, чем на самом деле занимается «Лемон Индастриз»... – мне было скучно, Лемон в очередной раз начинал торговаться. Это повторялось регулярно последние года два – он страстно желал обращения.

– Полноценное существование бессмертных – цель нашего сотрудничества! Но за века мы привыкли к нашему образу жизни. И, не приобретая, ничего не теряем! Положительные результаты интересны вам в первую очередь! – вновь и вновь я терпеливо объяснял причины, почему мы не торопились обращать Лемона в одного из нас.

Сообщество вампиров заинтересовано в Лемоне. Но ночная жизнь могла помешать ему руководить своей Империей. Лемон был единственным из смертных, который знал о нас правду, а не домыслы, по сути, он был одним из нас. Прибыль многочисленных предприятий его Империи шла только на финансирование лабораторий вампирского сообщества и поддержание его членов. Работы в лаборатории начинали приносить плоды: солнце уже не сжигало до пепла тела вампиров. Эксперимент, завершившийся на прошлой неделе, обнадежил: обращенный не сгорел, даже остался жив, и сейчас приходил в себя в палате клиники, финансируемой Империей Лемона.

Мы готовили и кормовую базу – часть средств направлялась на разработки искусственной крови и ее заменителей, на проведение экспериментов по клонированию костного мозга и увеличению его кроветворной способности.

Двадцатый век с его неиссякаемой верой в прогресс науки дал надежду вампирам жить вечно полной жизнью смертных. А следующее тысячелетие стало воплощать эту веру. В секретных лабораториях Ордена работали вампиры-ученые и ученые-люди, посвященные в великую тайну.

В прошлом, темном и страшном, вампирам необходимо было защищать свои бессмертные тела. От солнца, от огня, от мести людей. Мы прятались в темных подвалах и подземельях старых городов. В таинственной темноте катакомб Рима, в подвалах Лувра в Париже, в склепах, примыкающих к сырым гробницам Эскуриала в Мадриде. Мы хотели жить и оттого отказывались от жизни. Мы отказывались, иногда не понимая глубины потери, от искусства смертных, от музыки и лицезрения величественной стройности архитектурных шедевров! Мы отказывались от красоты во имя тусклой и безотрадной Вечности.

Вампиры тех лет были скучны и низменны в своих желаниях и порывах. Уподобляясь убогим торговкам на грязных рыночных площадях средневековых городов, они сварливо цеплялись за примитивные утехи безрадостного существования. И сами были примитивны и нелепы, убивая порой в угоду не голоду даже, а мерзкой страсти терзать беззащитных, упиваясь их ужасом.

Я поражался и переменам, происшедшим за последний век с людьми. Они утратили вместе с юным наивным страхом чистоту души. Редкий обращаемый переживал такие душевные страдания и борьбу с собой, какие переживал Луи более двухсот лет назад, после своего обращения. Сейчас люди, став почти всесильными, научились уничтожать миллионы себе подобных одновременно, не считая это грехом! А я, который не может жить, не убивая, мечтаю забыть о смерти, изменившись.

Оттого я и любил Луи, непохожего на всех вампиров, прекрасного в своем протесте и своей неизбывной человечности. Более гуманного, чем современное человечество!

Мой Луи! Я вспомнил трепет его тела, когда впервые погрузил клыки в его стройную шею, какой сладостной музыкой отозвалось во всем моем существе биение его сердца! Я слишком его любил и оттого поторопился обратить, не надеясь сохранить его жизнь в человеческом облике и завоевать его любовь, боясь, что он покинет меня в ужасе и отвращении. Не поняв его души, я убивал на его глазах в надежде, что он отбросит пеструю шелуху людских страстей и предрассудков. Самым вредным из них я считал отрицание убийства... Я поторопился – и почти проиграл.

Но сейчас, спустя столетия, наши отношения стали чувствами старых любовников, чья страсть в прошлом, но остались нежность и желание быть рядом.

Тем временем, пока я блуждал по коридорам собственных воспоминаний, томительные переговоры наконец завершились. Я вышел из кабинета Лемона, занимавшего верхний этаж стеклянного небоскреба. Скоростной лифт беззвучно канул в полость автомобильной стоянки, и черно-серебристый лимузин, стелясь, понесся по ночному Нью-Йорку.

Вечная какофония света за окнами автомобиля тревожила сознание. Я вытащил тонкий золотой телефон. Дэниэл ответил сразу. Я был уверен, что он держит телефон в руке, ожидая звонка от меня. Он опять не выходил из дома: от слабости из-за кровопотери он редко покидал особняк и работал над очередной книгой, лежа в постели. Я привозил ему новинки наших лабораторий, восстанавливающие кровь. Я не хотел часто пить его, но он, невыносимо желанный, не оставлял мне выбора.

– Мальчик мой, скучаю! – выдохнул я, услышав звучный голос Дэниэла. Мне чудилось, что воздух вокруг благоухает запахом его кожи.

Дэниэл... Моя любовь, мое счастье! Это он вернул меня к жизни, он напомнил мне о вкусе теплой человеческой крови, когда нашел меня, отчаявшегося, обезумевшего, среди руин старой мебели и разлагающихся крысиных трупов в убогом доме на улице Сент-Чарльз. Когда он обнял мое иссохшее от жажды тело, я вспомнил ошибку, разлучившую меня с Луи. Это воспоминание дало мне силы не выпить Дэниэла сразу, ибо тогда он не был для меня возлюбленным, а был только сладкой, желанной пищей!

Он – единственное, что удержало меня на границе между жизнью и глубоким ледяным равнодушием, в которое погружались вампиры после веков бессмертного существования. А моя любовь к нему – самое сильное переживание в жизни. Раньше моя жизнь была мрачной и запутанной – словно я скитался во мраке, брел, как слепец, наощупь. Только когда я встретил Дэниэла, я по-настоящему увидел, понял и полюбил жизнь; увидел людей, их живую плоть и трепещущую душу. Я вообще не знал, что такое жизнь, пока не почувствовал красный, горячий поток его крови на своих губах!

Найдя друг друга, мы поселились в особняке на Ройял-стрит, старинном, но украшенном и устроенном в соответствии с требованиями времени. Вид тихой, затененной платанами улицы, чугунных узорчатых решеток, за которыми белели стены старинных домов, иногда вводил меня в странное состояние: мне порой казалось, что за этими стенами звенит серебристый голосок Клодии и раздается топот ее маленьких ног. Воспоминание о былом счастье сливалось с безмерной радостью обладания великолепным, созданным для меня существом!

Как я любил предрассветный час, когда Дэниэл, просыпаясь под моим взглядом, тянулся ко мне:

– О, Лес! – шептали его губы с сонной улыбкой, и сильные длинные руки обнимали меня, я терся лицом о его влажную грудь, вдыхая запах молодого тела. Вкус его пота напоминал мне вкус крови. Я чувствовал, как нарастает возбуждение Дэниэла, его каменеющую мужскую плоть, прижимающуюся к моему бедру.

И погружал свои клыки в его шею, захлебываясь потоком горячей крови со вкусом миндаля и манящим запахом. Запахом любви. Я пил его, мое счастье, мою жизнь, и слушал музыку наших сердец, чутко сторожа ту грань, взлетев на которую его сердце могло не выдержать и сорваться. Я был всегда наготове – если вдруг моя жажда увлечет его за смертный рубеж, моя кровь немедленно напитает его. Тогда Дэниэл обратится в вампира. Я отрывался от него в момент оргазма, ловил его содрогание, выпивая учащенное дыхание. Каждый раз он умирал и возрождался в моих объятиях, и я возрождался вместе с ним, под громовой унисон биения наших сердец. Когда-нибудь обращение должно произойти, а пока Дэниэл наслаждался нашей любовью, покоем и предвкушением.

Я представил его черные волосы, крылом падающие на безупречный лоб, и синие глаза, загорающиеся искрами страсти, когда он в порыве желания подается ко мне и подставляет горло, испещренное шрамами моих кровавых поцелуев. Из-за этих шрамов он носит свитера с высоким воротом и цветные длинные шарфы, обматывая их бесконечными петлями вокруг шеи.

– Лес, я скучаю, когда ты приедешь? Я жду тебя! – в его голосе слышатся властные нотки, так не соответствующие кокетливо-капризным словам. Я улыбнулся: он опять пытается играть «моего маленького мальчика» и срывается на повелительные мужские интонации.

Тайная служба Ордена погрузила в самолет мой гроб, заключенный в громадный контейнер-сейф. Пока я спал, самолет перенесся на другой край континента. В Новом Орлеане контейнер доставили к порогу нашего дома. Там меня, просыпающегося, встретил Дэниэл.

Целуя меня, он напомнил о гастрольном спектакле Английской национальной оперы, «Мадам Баттерфляй». Билеты на этот спектакль были одним из маленьких сюрпризов, приготовленных Дэниэлом к нашей встрече.

Я переоделся и взглянул в зеркало, чтобы удостовериться в безукоризненности своего облика – черного фрака, черного шелкового галстука, обнявшего воротничок сорочки, такой же ослепительно белой, как моя кожа. Я любил эту старинную одежду, которую в двадцать первом веке почти не носили, и всегда пользовался возможностью надеть наряд, как нельзя более соответствующий земной сущности вампира.

Дэниэл подошел ко мне, невероятно прекрасный в пепельно-голубом смокинге, оттеняющем его глаза, лихорадочно сияющие на бледном лице. Его шея была высоко обмотана белым шелковым шарфом. Я озабоченно смотрел на него:

– Пожалуй, я слишком часто пью тебя! Нам необходимо расстаться на время – ты очень бледен! Я хочу, как можно дольше наслаждаться тобой, мальчик мой! А для этого мне надо быть умереннее! – я отошел от зеркала, не слушая возражений Дэниэла, не видя, но чувствуя синее отчаяние его глаз. Беспомощных, молящих, желанных.

Устраиваясь в уюте нашей ложи, небрежно бросив перчатки на зеленый бархат парапета, Дэниэл не смотрел на меня, напряженно хмуря брови. Я молчал, не желая спорить о том, о чем спорить не хотелось. Я поклялся не обращать Дэниэла как можно дольше. Ради него самого.

Блистательная музыка гламурного Пуччини отвлекла Дэниэла от мрачных мыслей. Его лицо порозовело, красивые губы шепотом повторяли слова арий. Я любовался им, полным жизни, уже окончательно решив уехать.

Обостренный любовью внутренний слух ловил зов моего создателя, Армана. Я вздохнул, бесконечность разлуки с ним становилась ощутимой даже для меня – бессмертного!

Утром я улетел в Париж.

Париж! Сто лет назад этот город значил для меня совсем не то, что значит сегодня. Но даже сейчас, вспоминая о нем, я переживаю нечто вроде счастья, всякий раз при слове «Париж» сердце мое переполняет радость.

Париж – место, где приобретает особый смысл человеческое существование, и, казалось, даже если весь мир погрузится во тьму, здесь, в Париже, все равно будут расцветать красота и гармония. Все подчинялись законам этой гармонии – величественные деревья, затенявшие улицы, прекрасные дворцы и блистающая Сена, несущая свои волны сквозь самое сердце города.

Луи нашел меня сам, звонок от него раздался во время вечерней охоты. Я прогуливался по набережной Вольтера и уже присматривался к припозднившемуся букинисту, копошащемуся возле своего ящика в свете близкого фонаря. Голод владел мною, челюсти нестерпимо зудели, и я оглядывался по сторонам, нет ли вокруг случайных зрителей.

Мелодия смерти уже звучала, и моя походка стала танцующе беззвучной – походкой вампира на охоте. Когда до согнутой фигуры оставался шаг, телефон запел голосом оркестра «Маленькую ночную серенаду» великого Амадея. Старик вздрогнул и обернулся:

– О, мсье, вы меня напугали! Чего изволите? У меня есть неплохо сохранившееся первое издание...

Я, доставая телефон, взмахнул рукой и отвернулся, скрывая уже прорезавшиеся клыки. Досадно, но старику повезло. Сегодня он не умрет. Он умрет не сегодня. Завтра. Вампир никогда не упускает намеченную жертву. Если старик хочет жить, он должен уехать. Далеко, по воде или воздуху. Земные следы вампир чувствует. Видит. И нет спасения жертве. Но старик ничего не понял. Эта пища подождет.

– Лес, это я, – услышал я голос с едва различимой четкостью согласных, который узнал бы из тысячи голосов, живых или мертвых!

Ночь, освещенная сонмом огней, теплая ночь августовского Парижа обратилась в блистающий костер и рассыпалась ворохом радужных искр.

Луи! Мой Луи!

– Слушаю тебя, Луи, – сказал я как можно спокойнее. Нет, Дэниэл определенно сделал меня мягче и впечатлительней! Меня, трехсотлетнего вампира!

Обменявшись несколькими фразами, мы договорились встретиться в отеле «Габриэль» на бульваре Сен-Марсель. Роскошью и уютом он напоминал наш старый дом в Новом Орлеане. Я занимал один из самых дорогих номеров, окнами на бульвар.

Опускаясь на шелковый диван, цветущим островком плывущий в безбрежности голубого ковра, Луи саркастично произнес, недобро сверкнув глазами:

– Узнаю тебя, Лестат! Ты всегда обожал роскошь! – и, резко сменив тему: – Я говорил с Дэниэлом, он в отчаянии, сказал, что вы расстались.

–Дэниэл преувеличивает, мы расстались на время, чтобы он восстановился и отдохнул.

– Как ты бережен к нему, Лестат! Со мной ты был менее чуток – или ты был голоднее?

Мне послышалось, или действительно в холодном голосе Луи прозвучала горечь?

– Я был моложе, Луи, не понимая и не ценя жизнь, утратив ее незадолго до встречи с тобой.

Он не изменился, был так же прекрасен, как в день, когда я увидел его впервые, на темной улице Нового Орлеана. Он тогда брел, пошатываясь, в таверну, чтобы напиться вином в одиночестве, горюя о потере близкого человека. Кто это был? Брат, сестра, я не помнил. Помнил только, что обращение не помогло Луи излечиться от тоски.

Я смотрел в его зеленые глаза, на его золотистые волосы, собранные в небрежный хвост на затылке. В последние годы мужчины опять стали носить длинные волосы, это было удобно, ибо у нас волосы были длинными в момент окончания нашей человеческой жизни. И укоротить их было невозможно, они отрастали немедленно. Приходилось прятать волосы под шляпу или переодеваться греческим священником, подметая улицы подолом черной рясы.

– Луи, я рад тебя видеть! Давай выпьем вместе! – сказал я, проводя кончиками пальцев по уголку рта и щеке Луи.

Его глаза блеснули, он улыбнулся нежно, почти мечтательно, и на белизне его кожи обозначились линии, тонкие, как на гравированном портрете:

– Но где? Лес, не здесь же! Недостаток дорогого отеля – тут невозможно охотиться!

Мы отправились на Пляс Пигаль. Много лет эта площадь служила клоакой для стока мутных потоков человеческой похоти. В крошечном кинотеатре показывали порнографический фильм. Небольшой пыльный зал был почти пуст, сидевшая в первом ряду группа чернокожих юнцов вызывающе смеялась и болтала. Все немногочисленные зрители были со спутниками. Странно! Такие сомнительные развлечения, как поход в порнокинотеатр, люди обычно не афишируют. Как изменились нравы! Люди перестали прятать свои пороки!

– Вампир-ханжа! – услышал я насмешливый голос Луи. Я совсем забыл, что он читает мои мысли. Умение читать мысли любящего собрата обязательно сопутствует вампирской любви. Возможно, поэтому я не торопился обращать Дэниэла – боялся не услышать его мысли.

– Смотри, вон тот в сером плаще – один! – тихий голос Луи вывел меня из задумчивости.

Мы уселись позади мужчины в мешковатом плаще и бейсболке с низко надвинутым козырьком. Вскоре человек поднялся и пошел к выходу. Мы тихо двинулись следом. Человек не сел в автомобиль, не спустился в метро – охота становилась увлекательной. Он направился в узкий переулок, почти щель между двумя невысокими домами с закусочной и магазинчиком сувениров на первых этажах. Магазин был закрыт, жалюзи кафе как раз опускались.

– Клодия, тебя сегодня провожают? – спросил мужской голос из глубины кафе.

Я почувствовал, как вздрогнул Луи. Молодой женский голос ответил певуче:

– Нет, Жюль, у Пьера сменщик заболел, и он сегодня работает.

– Как же ты пойдешь одна?

– Не страшно, я привыкла. Каких-то пятнадцать минут пешком, и какая экономия на транспорте!

Тонкая фигурка в джинсах выскользнула из-за закрывающихся жалюзи, и женщина торопливо пошла в темный переулок. От стены отделилась фигура в плаще и двинулась за ней.

Мы отправились следом.

Идти оказалось недолго. В подворотне одного из домов, с темными стеклами окон и стоящими у стены мусорными баками, мужчина резко побежал и, настигнув женщину сзади, вцепился ей в шею. Женщина захрипела и беспомощно схватилась за руки нападавшего. Он ударил ее головой о край бака, она обмякла и сломанной куклой опустилась на замусоренный асфальт. Человек огляделся по сторонам и начал стаскивать с женщины джинсы.

– Ну, Лес, по-моему, пора! – сказал Луи и скользящей молнией метнулся к человеку. Тот обернулся, хрипло вскрикнув. Этот вскрик был последним звуком, что он издал в жизни, упав со свернутой шеей.

– Ты поторопился, Луи, – сказал я укоризненно. – Он мертв.

– Зато она жива, – пробормотал Луи, наклоняясь над женщиной. Та зашевелилась и застонала.

Луи опустился на колени и обнял, приподняв, ее легкое тело. В свете, падающем из окна соседнего здания, она, приоткрыв глаза, увидела его лицо и клыки, обнажившиеся в вампирской улыбке. И тихо, обессиленно ахнула.

– Не бойся, не бойся меня, я не сделаю тебе зла! Тебе будет хорошо, – прошептал Луи, наклоняясь к маленькому уху женщины. Она посмотрела зачарованным взглядом в его сияющие таинственной зеленью глаза, покорно кивнула и опустила веки.

– Лес, иди сюда, – прошелестел Луи, оборачиваясь ко мне.

Все мое существо трепетало в предвкушении. Я подхватил невесомое тело с другой стороны. Мы опустили лица к тонкой шее. Женщина была такой хрупкой, что почти пропадала в наших объятиях. Мы обнимали друг друга, наши головы соприкасались. Нам не нужен свет, чтобы видеть, мы видим внутренним зрением вампира. Я впитывал зрелище лица Луи, полузакрытых от наслаждения глаз, волшебного сияния его мраморной кожи.

Наши сердца взорвались стуком. Все громче и громче, словно два барабана грозно гудели, приближаясь в чаще первобытных джунглей. Я почти не слышал маленького тамбурина третьего сердца, сердца нашей жертвы, нашей возлюбленной. Но постепенно и это сердце овладевало пространством звука, начиная диктовать свой ритм. И барабаны наших сердец ускоряли свой темп, ведомые звонким ритмом тамбурина.

Восторг охватил меня вместе с всепоглощающим наслаждением. Я слышал сердце Луи! Как я тосковал, сам не понимая причины своей тоски. Но этот маленький тамбурин мешал мне! Я сильнее приник к шее женщины. Тамбурин зазвучал тише.

– Погоди, Лес! Не убивай ее, – услышал я голос Луи. – Я хочу ее обратить!

Он уже прокусил свою руку и подносил ее к губам женщины. Она еще не чувствовала вкуса густой и темной крови вампира, в которой растворилась почти вся ее жизнь, но уже потянулась, не открывая глаз, к сочащейся ране.

– Не делай этого, Луи! Не повторяй ошибок прошлого! – я отшвырнул тело женщины и схватил Луи за плечи. Он молча пытался вырваться, но я был сильнее, старше. Я был его Создаталем.

– Луи! Луи, ты околдован именем! Вспомни, чем кончилось обращение той Клодии! Обращенный должен стать вампиром сознательно! Только тогда он будет счастлив! И будет счастлив его Создатель.

Луи рвался из моих рук, как одержимый. Смирившись, я выпустил его из объятий. Он устремился к женщине, но было поздно: она уже умерла. Луи опустил тело на асфальт и побрел прочь. Редкие отблески света из окон золотили его склоненную голову.

Я догнал его и прижал к себе:

– Луи! Клянусь, я помогу тебе найти спутника и помогу обратить его.

Он поднял голову и взглянул на меня. Личина вампира уже сошла, тонкое лицо исказилось мукой, и кровавые слезы струились из потемневших глаз.

– Лес, ты опять вмешался, опять встал на моем пути, – обреченно прошептал он.

Мне было бесконечно жаль его, но я был мудрее в своем новом знании:

– Только обращение через всепоглощающую любовь может дать истинное счастье! Когда-нибудь ты испытаешь подобное, поверь мне, – шептал я слова утешения и убеждения. Постепенно глаза его опять приобрели свой изумрудный цвет.

Наступало утро, и мы легли спать вместе, в одном гробу, как когда-то. Какое счастье – заснуть, спрятав лицо на плече возлюбленного! Через сутки гробы-сейфы, охраняющие наш дневной сон, погрузили на самолет, вылетающий в Рим.

На набережной Вольтера машина полиции увозила тело старика-букиниста.

В Риме мы поселились в четырехэтажном оживленном отеле «Тиррена», все достоинство которого состояло в удобном расположении: он находился в нескольких минутах ходьбы от одной из старинных церквей, воздвигнутых над входами в римские катакомбы.

Когда вечером мы спускались в катакомбы, служитель попытался нас остановить:

– Сеньоры, музей закрыт, приходите утром!

Луи небрежным жестом швырнул человека с лестницы вниз и, пока тот еще дышал с переломанным позвоночником, выпил его.

– Ты легко убиваешь, Луи! – не удержался я от замечания.

– У меня были замечательные учителя! – ответил он с чарующей улыбкой.

Я склонил голову, признавая свое поражение: я слаб и открыт перед ним, я любил его и был счастлив! Любить – великое благо! Более пленительное, чем быть любимым. Даже если любовь не взаимна, и душа возлюбленного, как и мысли, закрыты от любящего взора.

Несколько часов поисков ничего не дали, но я чувствовал, что Арман где-то рядом.

Когда наступило утро, мы не стали подниматься наверх, а устроились в одной из отдаленных ниш, когда-то хранивших в себе мощи праведника. Теперь мощей не было, только несколько мелких костей желтели в дальнем углу ниши. Нам было спокойно: в этот отдаленный уголок катакомб туристы не заходили, и солнце, грозящее испепелить наши тела, никогда здесь не бывало.

– Пожалуй, Арман прав, что поселился здесь, – сказал Луи перед сном, прижимаясь ко мне.

На другую ночь мы нашли Армана. Он был спокоен в тишине древних лабиринтов, выполняя обязанности ночного сторожа подземелья. Вот занятие, единственно подходящее вампиру!

Заблудившиеся туристы составляли его пищу. Он сознался, что не брезговал и крысами, множество которых серыми тенями скользило на верхних ярусах катакомб. А летучие мыши питали его зимой, когда эти создания погружаются в спячку и висят вниз головами в укромных уголках за колоннами церковного нефа.

Я смотрел на гладкое бесстрастное лицо, некогда составлявшее весь мой мир. Его ореховые глаза светились золотыми звездами, а длинные каштановые волосы шелковым плащом покрывали спину. Как он был прекрасен в своем отрешенном спокойствии!

– Арман, мы хотим быть с тобой! – сказал я.

– Что мне ваши желания? Я спокоен, и это – счастье! Много лет я искал покоя, и вот нашел его! Что ты мне хочешь предложить взамен? Ты, вампир-отщепенец!

– Я хочу предложить тебе семью. Всех нас: меня, Луи, Дэниэла...

– Дэниэла? Так этот мальчишка еще жив? Ты не выпил его? Я не узнаю тебя, Лес!

– Дэниэл готовится к обращению, и я не отщепенец! Орден Таламаски необычайно значим сейчас! Мы создали научные лаборатории под эгидой Ордена, и скоро наши ученые откроют средства, позволяющие нам видеть солнце.

– Что ты сказал? Видеть солнце? – лицо Армана преобразилось, его глаза вспыхнули и звезды в них засияли ярче. – Ты не обманываешь меня? Лес, это будет жестоко, даже для вампира.

Я обнял его за плечи:

– Нет, Арман, я не обманываю тебя, скоро мы сможем жить человеческой жизнью!

Арман слушал, и невозмутимость белоснежной скорлупой осыпалась с его прекрасного лица, оно сияло. Он был художником в своей смертной жизни и много лет пытался писать картины, опираясь на вампирское видение сущего. Но картины оставались плоскими и темными, не передавая даже части многоцветия и красоты мира, что способны видеть лишь глаза бессмертных. Он страдал муками невоплощенных творческих замыслов, но глубоко прятал свою боль!

Я не знал о его страданиях, хотя когда-то Арман любил меня и я мог слышать его мысли. Но даже любящий может быть глух!

Мы вернулись в Новый Орлеан семьей. Я, вампир, обративший меня, и вампир, которого я обратил.

Желанный человек открыл крышки наших гробов и радостно обнял Армана и Луи.

Дни разлуки пошли Дэниэлу на пользу, он уже не был так прозрачно-бледен и легко ходил по двору, доставая клетки с кроликами из фургона Бриджесса, фермера, который поставлял мелкую живность вампирам Нового Орлеана. Бриджесс мог привезти корову или овцу, а я подозревал, что в зависимости от заплаченной суммы в его фургоне могли, подобно кроликам, оказаться и ребенок, и девушка, одурманенные снотворным.

Арману захотелось погулять по саду.

– Как я тосковал в катакомбах по цветам и ветру! – сказал он мне, останавливаясь в голубоватом свете низкого фонаря на вымощенной плиткой дорожке, ведущей в розарий.

Розарий был устроен по желанию Дэниэла. Я думал, что Дэниэл так прощается с дневной жизнью: он лихорадочно торопился впитать в себя как можно больше солнечного света, неистово и страстно наслаждаясь каждым его проявлением. Цветами и экзотическими птицами, которые спали сейчас в просторных клетках и вольерах; яркостью необыкновенных тканей, которыми украсил дом неизвестный мне декоратор. Отчасти поэтому я не торопился обращать Дэниэла: слишком любил мой мальчик дневной свет, почти так же, как и физическую сторону любви. Я покорно и радостно шел навстречу его пылкости, отвечая нежностью на его ласки. Меня умиляло его желание дарить мне наслаждение телесной любви, которая вампирам не нужна, полностью вытесненная счастьем духовного и эмоционального слияния.

Я боялся, что ученые не откроют тайну света, смертельного для нас, и потому не мог безрассудно лишать Дэниэла солнца, которое он так любил!

Он и сам был – воплощенный свет: белая кожа, вспыхивающая румянцем, яркие синие глаза, блестящие темные волосы и улыбка, скользящая от уголка рта до нежной ямки на бархатной щеке, чью безупречность не портила даже голубая тень утренней щетины брюнета.

Умный и ироничный, он был плодом своего века, плотью от плоти этого ревущего миллионами автомобильных моторов и турбинами авиационных двигателей, звенящего в бесплотных сетях радиоволн и скрытой от материального взгляда пляске электронов мира смертных.

Я часто смотрел в записи его пресс-конференции, наслаждаясь легкой, флиртующей манерой вести диалоги с журналистами. Очень часто его пытались спровоцировать на откровенность, но он неизменно изящно уходил от ответов на вопросы о своей жизни. Открытый и веселый, он, тем не менее, был тайной для всех. Кроме меня. Я один знал его страсти и слабости, желания и надежды. И надеялся вечно быть их живым воплощением.

Арман ходил между шпалерами, увитыми ползучими стеблями, усыпанными мелкими душистыми цветками. Темно-красные, как капли запекшейся крови, в свете голубых фонарей они казались черными, зато крупные чайные розы светились призрачной синевой, а нежные розовые бутоны, которые подобно вампирам, обращенным в детстве, никогда не распустятся, были неправдоподобно сиреневыми.

– Неужели я увижу эти цветы в солнечном свете? – шептал Арман, трогая упругие стебли, касаясь прохладных лепестков.

Мы расположились в гостиной после того, как вынесли обескровленные тушки кроликов в подвал и сожгли их в печи. Я включил любимое «Адажио» Товазо Альбинони. Пел маленький испанец, которого я несколько десятилетий назад страстно хотел обратить. Его звали... как его звали? Хосе Каррерас.

– Скажи, Арман, что ты чувствуешь, когда пьешь? – спросил Дэниэл, держа в ладонях мою руку.

– Когда пью крыс – я не чувствую ничего. Нет, пожалуй, можно сравнить со вкусом лепешек из гнилого проса, которые мне приходилось есть в детстве: насыщают, но от них болит живот! – Арман грустно усмехнулся.

– А когда ты пьешь людей? – глаза Дэниела блестели, он решил устроить испытание Арману.

– О, когда я пью людей, я вижу солнце! Море, подобное голубой парче с белоснежной кружевной пеной... Когда тучи накрывают солнце, море становится похожим на зеленый необработанный нефрит: в провалах волн он тусклый, на вершинах – блестящий, а пена подобна серому пуху тополей на пыльной дороге... – сказал Арман мечтательно.

– Арман, а телевидение или кино не смогли заменить тебе солнце? – Дэниэл знал ответ, но желал услышать его из уст вампира-художника.

– Солнце в телевизоре подобно консервированной крови, что нацедил в бутылку ныне покойный донор: нет в этой крови живого цвета, нет жизни! – сказал Арман со вздохом:

– Когда люди открыли переливание крови и мы, вампиры, смогли пить не убивая, многие из нас отказывались от живой крови. И становились вялыми и робкими, уходила жизненная сила. Так и солнце на экране: нет в нем силы и радости. И цветы на экране – как бумажные!

– Лес, а что ты чувствуешь, когда пьешь живую кровь? – посмотрел мне в глаза Дэниэл.

– Я слышу музыку. И каждый раз иную, как разнятся люди, которых я выпиваю. Чаще – это простой ритм ударных, но иногда бывает и пение саксофона. А однажды я услышал скерцо, подобное скерцо из Девятой симфонии Бетховена, и это была твоя музыка, счастье мое!

Дэниэл с благодарностью улыбнулся мне и взглянул на Луи:

– А что чувствуешь ты, Луи?

Луи, отвернувшись от нас, сидевших на диване, разжигал огонь в камине. Поленья, лежащие с самой зимы, не желали загораться, но Луи упорно подносил к ним длинную каминную спичку. В нем не было страха перед открытым огнем, который гложет каждого вампира.

Он, не поднимаясь с колен, обернулся и пристально посмотрел на Дэниэла:

– Ты спрашиваешь, потому что боишься? Боишься, что тебя будут терзать муки совести и раскаяние от осознания зла, которое ты принесешь в мир? Не бойся, ты поэт и писатель, тебе будут мерещиться стихи и песни!

– Почему ты так уверен в этом?

– Я много думал. Очень много. И разговаривал с собратьями. Если у человека был какой-то талант, то бессмертие его высвечивает. Вампир-художник видит солнце и сюжеты прекрасных картин; вампир-музыкант, такой как Лестат, слышит музыку; поэт – слагает стихи... А я, не обладая никакими способностями, страдал муками совести. Пока не научился оправдывать свою тягу к людской крови.

– Так ты вампир-философ, я это понял давно, – сказал Дэниэл серьезно.

Луи, ничего не ответив, повернулся к камину. Пламя наконец перекинулось на поленья, и огонь неуверенно начал свою пляску на желтых кусках стволов мертвых деревьев.

Вечер перетек в ночь, тихая беседа постепенно угасла. Дэниэл плотно придвинулся ко мне и, положив голову на мое плечо, призывно снял шарф с шеи.

– Мальчик мой, что ты делаешь! Тебе нельзя, и я не хочу! – попытался я отстраниться.

– Я хочу. Я хочу вас всех! – Дэниэл обвел взглядом Армана и Луи, которые сияющими глазами смотрели на него.

– Это невозможно, мы выпьем тебя до капли! – прошептал я, уже загораясь, но пытаясь справиться с нахлынувшим желанием, которое сливалось с привычным страхом за жизнь Дэниэла.

– Нет, я знаю, что вы меня любите и не выпьете до конца. А потом, любимый, разве ты не будешь рядом? И не напоишь меня своей кровью?

– Еще рано, Дэниэл! Я хочу, чтобы ты стал первым новым вампиром. Я не могу рисковать тобой и не хочу, чтобы ты, подобно нам, прятался от солнца!

– Лес, я давно решился на обращение и сознательно хочу его. А сейчас я хочу... тебя, Армана, Луи! – он потянулся ко мне, потом по-кошачьи плавно повернулся к Арману и обнял его. Арман ответил на его объятие. Луи подошел и, взяв Дэниэла за руку, потянул его с дивана.

В спальне Дэниэл освободился от одежды. Его мускулистое тело светилось, он был до нереальности прекрасным. Подобно некоему современному божеству, его тело имело пропорции, далекие от крупных голов и коротких торсов канонических фигур античности, одновременно потрясая певучей соразмерностью и гармонией живого изваяния. Легкий темный пух оттенял мощные грудные мышцы. Несмотря на потерю крови, Дэниэл старался как можно больше плавать и играть в теннис, его сила была поистине неисчерпаемой!

Мы опустили прекрасное тело на перламутрово-серый шелк простыней и легли рядом, образовав трехлучевую звезду, центром которой был наш обожаемый мальчик. Капли крови на сером шелке мерцали изысканным блеском черных жемчужин.

Зазвучавшую в моей душе симфонию я не смогу сравнить ни с чем. Я почти обезумел, слыша в пении скрипок и контрабасов, переливах арф и вздохах духовых рокот и ритм наших четырех сердец.

Но я был одновременно холоден и отстранен. Я стерег четкий и звонкий ритм сердца Дэниэла, наслаждаясь музыкой двух других сердец!

Когда я почувствовал, что сердце Дэниэла выбилось из общей канвы мелодии, я отпрянул от его груди. Арман пил из шеи, Луи опустил лицо к тому нежному месту мужского тела, где мощное бедро переходило в плоский живот. И Арман, и Луи, почувствовав мою реакцию, немедленно отстранились. Дэниэл лежал неподвижно, только легкая жилка трепетала на бледном виске.

– Он жив! – Я схватил с прикроватного столика пакет со средством для экстренного восстановления крови – чудесную разработку наших вампиров-ученых.

Несколько инъекций, и Дэниэл задышал сильнее, его щеки порозовели. Арман и Луи неслышно вышли из комнаты, оставив меня наедине с моим любимым.

Вскоре после нашего общего единения Луи спросил меня:

– Лес, а почему ты не обращаешь Дэниэла? Неужели причина только в физической стороне любви?

Я всмотрелся в Луи. Его всегда бесстрастное лицо выражало интерес и скрываемое волнение. Пушистые ресницы трепетали, приглушая влажный блеск глаз. Неужели и Луи небезразличен мой мальчик?

Я положил руку ему на плечо:

– Для Дэниэла очень важно обладать мной физически, но причина не в этом. Я не уверен, что наши попытки изменить сущность вампиров увенчаются успехом, что старые вампиры смогут жить, не боясь солнца! До сих пор все эксперименты проводились на вновь обращенных. И эти обращенные были не добровольцы, а умалишенные, украденные и купленные в психиатрических больницах. Возможно, препараты, разрабатываемые нами, могут влиять на личность! А Дэниэл... наша любовь вдохновляет его. Знаешь, Луи, Дэниэл Маллой – один из лучших современных писателей. Он необычайно популярен, его книги расходятся миллионными тиражами. Лежа в постели, отдыхая от нашего с ним единения, он пишет книги. И очень много пишет. Мы независимы материально, и наш дом куплен на его гонорары. А самое главное – ему это необходимо, успех и слава делают его счастливым.

– Не секрет, что мы, вампиры, вместе с бессмертием получаем творческую несостоятельность вкупе с муками творчества: нас тревожат картины, которые мы могли бы написать, но написать не в состоянии, и музыка, которую мы слышим, но не способны воспроизвести ни на бумаге, ни на музыкальных инструментах.

– Я очень боюсь, что Дэниэла постигнет та же участь, поэтому я как могу тяну с его обращением. Я любил несколько десятилетий назад испанского певца. И оставил его ради его таланта. Урока, который я получил с тобой, и тех мук нереализованного творчества, которые испытываю сам, – мне довольно. Большего я тебе сказать пока не могу.

Луи, склонив голову в молчаливой признательности, ушел от меня и всю ночь был тих и печален.