Покроется небо пылинками звезд,

Мы звездная память друг друга...

Я сегодня ушел с работы в удивительно хорошем настроении. Почему бы и нет? Сегодня и на улице последние теплые деньки сентября, и на работе получилось все как надо, и из начальства на меня не наорал никто, и... ну и, конечно, Грис уже час как дома сидит. Меня ждет.

Сломя голову несусь домой, открываю дверь, вваливаюсь в прихожую... В доме странно тихо. Я сбрасываю кроссовки и шлепаю в комнаты. В гостиной никого, в кабинете тоже никого... Иду в спальню. Спит, что ли?

Заглядываю в дверь. Опа! Не спит. Сидит на кровати. Спиной ко мне. И даже не шелохнулся, когда я дверью заскрипел...

– Эй! – говорю я. Ноль реакции.

– Эй! Грис! – Молчание.

– Гриссом! Гил! Товарищ супервайзор!..

Молчание.

Да что ж такое-то!

На цыпочках подхожу к нему, обнимаю за плечи – а он отворачивается. Что за ерунда?!

Обхожу его, гляжу в лицо... Мамочки: глаза пустые и совершенно потерянные.

Тут уж не до шуток дурацких.

Плюхаюсь коленками на пол, прямо у его ног. Гляжу в глаза:

– Гил, что случилось?..

Он тянется ко мне, обхватывает за плечи. И я чувствую, как руки его дрожат, – черт подери, что произошло? Что-то очень, очень существенное, если он вот так...

Наконец он сглатывает, смотрит на меня и говорит еле слышно:

– Грэгго... Кейн звонил.

– Горацио? – переспрашиваю я. Хотя и без этого прекрасно знаю, какого Кейна он имеет в виду.

Он кивает. И снова говорит полушепотом:

– У них сотрудник погиб.

– Кто? – я в шоке. Мы знаем половину команды Майами, и я даже представить не могу...

– Спидл, – говорит он и опять отворачивается к стене.

Тимка?.. Я не верю, не могу поверить! Тимка Спидл, лохматый саркастичный оболтус, который всегда, когда нас заносило в Майами, подбивал меня подкалывать начальство; а когда нас раскрывали, нам влетало обоим на орехи...

Черт, черт, черт!

– Тим погиб в перестрелке, – продолжает Гриссом, глядя в стену. – У него заклинило пистолет. – А потом вздыхает и переводит взгляд со стены на меня: – Он его просто забыл почистить... или не успел.

Я лихорадочно вспоминаю, когда я в последний раз видел свой пистолет, а тем паче его чистил. Мне становится не по себе.

А Гриссом смотрит на меня и вдруг говорит:

– Грэг... ты представить себе не можешь, в каком состоянии сейчас Горацио... Как это тяжело – хоронить близкого друга... и любимого.

Я поднимаю на него глаза – он ставит меня перед собой, берет за плечи и выдает:

– Слушай... а ты вообще когда-нибудь думал, что тебе однажды придется тоже вот так же меня... провожать?..

У меня глаза стали в пол-лица. И язык отнялся. Я с трудом произношу:

– Ты что? С ума сошел?

– Ну почему же, – говорит он уже спокойнее, – ты разве забыл, что я тебя намного старше? Значит, я уйду раньше тебя. Это же закономерно?

Я стою перед ним как подушкой ударенный, а в глазах так щиплет, что еще чуть-чуть – и я позорно разревусь.

Я никогда об этом не думал. Ни разу.

* * *

Лето. Жара. А мы все в черном. Потому что иначе нельзя.

Я стою в толпе сотрудников и чувствую, как Кэтрин крепко держит меня за одну руку, а Сара – за другую. Сзади стоит Уоррик, и в напряженной звенящей тишине я слышу, как он изредка украдкой шмыгает носом.

Летний ветерок забирается под воротник моей черной шелковой рубашки – только недавно мы вместе с Гилом покупали мне ее на день рождения... Горячий шелк обжигает мою кожу – как когда-то обжигали меня его большие ладони. А теперь...

Он, как всегда, поехал делать свою работу. Всех остальных, в том числе и меня, послали на другие вызовы, и он поехал один. А сцена преступления не была должным образом зачищена. Все очень буднично. Буднично и банально. Вот он и ушел... раньше меня.

Кто-то протягивает мне темные очки – я отказываюсь. Мне не до того, чтобы стыдиться моего зареванного лица. Просто все, что осталось мне увидеть, я не хочу наблюдать через темные стекла. Не хочу.

Я поднимаю на минуту глаза – и вижу доктора Роббинса. На него больно смотреть. Да, я знаю – он многое видел за годы своей работы, но думаю, что три дня назад он проклял то, чем ему приходится заниматься.

По толпе пошло тихое волнение – кто-то что-то говорит... А, это Экли. Его надтреснутый голос отзывается в моей голове эхом, как гулкий набат:

– Уважаемые господа, друзья, коллеги... Сегодня мы прощаемся с нашим сотрудником, учителем, другом – Гилбертом Харрисоном Гриссомом, геройски погибшим на боевом посту...

Я покачиваюсь, и меня накрывает какое-то ледяное беззвучие. Мой организм просто отказывается это воспринимать. Кажется, Уоррик подбегает и подхватывает меня.

Потом как сквозь вату я слышу: «Ты хочешь что-нибудь сказать?»

Я отчаянно мотаю головой. Нет. Не хочу. То, что я хотел ему сказать, – я уже сказал. Без посторонних, без свидетелей – доктор Роббинс пустил меня к нему... И я простился с ним. Там.

А то, что я не успел ему сказать, – уже говорить бесполезно. Я столько всего не успел сказать и сделать для него!..

Мир в моих глазах дрожит и расплывается. И в этих нечетких контурах я вижу, как снимают с крышки гроба звездно-полосатое полотнище, складывают вчетверо и... протягивают мне.

Ну да, все правильно.

Мать Гриса умерла два года назад. Больше у него никого нет. Кроме меня.

Я был его семьей. Пусть неофициально. Официально это запрещено законами штата. Но я все равно его семья. И Сара с Кэтрин отпускают мои руки, чтобы я взял нагретое солнцем полотнище.

Я беру и утыкаюсь в него лицом. Материя пахнет теплым деревом. Крышкой гроба.

Мне хочется зажмуриться и потерять сознание... Я уже почти проваливаюсь в забытье, как вдруг в уши ударяет резкий звук выстрела.

Один... другой... третий...

Да, конечно. Прощальный салют.

Прощальный!..

И тут я резко подаюсь вперед и падаю ничком, вцепившись пальцами в траву:

– Нет! НЕТ! НЕЕЕЕЕТ!..

* * *

– ...Нет! НЕЕЕТ!..

– Грэгго, мальчик мой, проснись... Что случилось?

Я открываю глаза – и в полумраке различаю над собой лицо Гила. Живое, участливое лицо с перепуганными глазами.

– Что случилось, малыш? Ты так кричал... Тебе кошмары снились?

О да. И еще какие кошмары! Но я ничего не говорю пока – я просто обхватываю его, живого, теплого – и никак не могу наслушаться, как стучит его сердце.

Я молчу и только крупно вздрагиваю, и все это время он в ответ тоже прижимает меня к себе – согревая, защищая, успокаивая.

– Боже, Грис... – произношу я наконец. – Ты здесь, со мной...

– А где же мне быть? – улыбается он.

– Просто мне приснились твои... – я не могу даже выговорить это слово. – Твои... похороны...

– Господи, – он крепче обнимает меня. – Ну все, все... Все в порядке, видишь? Вот я, тут, с тобой рядом... А вообще, если верить приметам – значит, я буду долго жить, – и он целует меня в лоб, в щеки, в губы, в мокрые глаза.

Но меня словно переклинило.

– Грис, – говорю я, еще не окончательно отойдя от всего пережитого во сне,– а почему ты вдруг решил, что МНЕ придется тебя... провожать? А если наоборот?

– Как это – наоборот? – он замирает и смотрит на меня.

– Обыкновенно, – говорю я тихо. – Что, если я, скажем, нарвусь на маньяка на сцене преступления? Если, скажем, еще что-нибудь под моим носом взорвется в лаборатории? Да в конце концов, я могу под машину попасть или просто однажды мне на голову кирпич упадет? Это ведь жизнь, и предсказать ее невозможно: почему ты так уверен, что именно ты уйдешь раньше меня? А если я?

Выпалив это, я перевожу дыхание и смотрю на Гила: боже мой, его лицо на глазах стало белым, как простыни.

Он снова обхватывает меня и прижимает к себе – но не ласково, как раньше, а сильно, чуть не ломая мне ребра. И повторяет на выдохе, почти беззвучно, словно у него уже нет сил кричать, – одно только слово, то самое:

– Нет. Нет. Нет...

Я утыкаюсь лицом ему в грудь и чувствую, что сейчас нас не разорвать. Мы одно целое.

И я начинаю понимать казавшееся раньше глупым выражение «они жили долго и счастливо – и умерли в одни день». Оказывается, это тоже может быть... продолжением счастья.

И тут Гриссом отодвигается, чтобы снова пристально поглядеть мне в лицо, и спрашивает уже обычным жестким, супервайзорским тоном:

– А скажи-ка мне, когда ТЫ в последний раз чистил свой пистолет?..

Я опускаю глаза и выдавливаю из себя нечто вроде: «Я завтра же... нет, сейчас, немедленно...» – и порываюсь встать. Но он удерживает меня и шепчет на ухо:

– Глупый ты мальчишка... Я прошу тебя – не играй с огнем. Если не ради себя – то хотя бы ради меня, слышишь?

Я горячо киваю. А он улыбается и говорит:

– Оружием вполне можно заняться завтра утром, коли уж у нас сейчас выходной, а сейчас – давай спать? Если, конечно, у тебя нет других интересных предложений...

А вот и есть. Есть! У меня для него много, очень много «интересных предложений»! И сейчас мне кажется, что смерти никогда не подойти к нам слишком близко – пока в нашем с ним мире вовсю торжествует жизнь.