– Ты привел его, Аман? – спросил, оборачиваясь, старик в белых одеяниях евнуха, в котором каждый, кто хоть раз побывал в Синем Дворце, узнал бы Рахимбека-аль-Расуля, эмира Аль-Салаха и бывшего Главного визиря покойного калифа Фариза-аль-Фейсала. И сейчас, как прежде, этот человек был похож на высохший от времени апельсин, а голос своей скрипучестью напоминал трущиеся друг о друга ветви карчагана. Но сейчас в нем ничего не осталось от той довольной сытости, с которой он восседал на парчовых и бархатных подушках в Диване, на почетном месте среди знатных сеидов и эмиров.

Нет, больше всего он напоминал старого, но полного сил тигра, прокравшегося ночью в человеческую деревню, чтобы утащить младенца или даже полакомиться внутренностями погонщика мулов. А тем более сейчас, когда Рахимбек уже знал ответ звездочета – белобородого старика, сидящего под навесом на базарной площади между седельными лавками и рядами писцов и еще ни разу не оказавшегося неправым в своих предсказаниях.

– Да, мой господин, – склонился в поклоне толстый евнух, сложив в знак почтения на груди руки.

Ночь понемногу опутывала Запретный Дворец прочными сетями из темных шелковых паутинчатых нитей, в которых законной добычей блестели крупные холодные звезды. Несколько из них, выстроившись в два ряда, обнаруживали взору подобие креста – символа любви и единения. Ни одной живой души не угадывалось вокруг – только шумела где-то, обегая разноцветные подводные камни, небольшая, полная золотистой рыбешки, речка.

– Да принесет тебе Эль здоровья, – учтиво поприветствовал вновь прибывшего Рахимбек. И все, кто хоть раз бывал в официальных залах Синего Дворца, сразу бы сказали, что сделал он это слишком уж учтиво.

– Эль великодушен, – равнодушно и даже высокомерно ответили ему. Рахимбек нахмурился – уже давно никто не позволял себе так непочтительно разговаривать с бывшим Главным визирем. Но прошла секунда – лицо эмира Аль-Салаха расслабилось, хотя морщин на нем от этого не стало меньше. Он скользнул цепким взглядом по молодому человеку, который был одет скорее как женщина, чем как мужчина, и остановил взгляд на узконосых, рассчитанных на небольшую ступню туфельках с красными каблучками, расшитых цветным шелком. Когда тот делал шаг, на туфельках начинали звенеть маленькие серебряные колокольчики. Каждый из них был отлит искусным мастером и украшен миниатюрным растительным орнаментом. Такие туфельки больше подошли бы женщине, но и на стройном юноше с длинными ногами совершенной формы смотрелись вполне неплохо.

Внутренне усмехнувшись, Рахимбек подумал о том, что, должно быть, именно так нынешний калиф представляет себе распределение богатств в славном Аль-Мамляка-Бхарате – потому что стоили эти туфельки целое состояние.

– У нас мало времени, почтенный, – сказал Аман, обливаясь потом. Казалось, это не пот – это забота капала с его висков крупными каплями и стекала по вискам на жирные щеки.

– Я слышал, вы ненавидите калифа, – сразу приступил к делу Рахимбек, еще раз оглядев юношу и решив, что столь прямой тон – именно то, что нужно. Он не ошибся – молодой человек склонил голову в знак согласия:

– Да. Я его ненавижу. Он украл у меня нечто очень важное.

– Наверное, вы хотели бы, чтобы он умер? – продолжил потомственный интриган. Юноша согласился и с этим:

– Я хотел бы, чтобы он умер, – он переступил с ноги на ногу – мелодично, женственно зазвенели колокольчики. Эмир заметил, как дернулся уголок рта наложника. «Да, должно быть, он и впрямь ненавидит калифа», – ехидно усмехнулся про себя Рахимбек. А вслух, сохраняя серьезность, сказал:

– Посмотрите сюда. Что это, по-вашему?

Аман вздрогнул, когда Рахимбек достал из широкого рукава пестрого евнуховского халата вещь, за которую хорошо заплатил лекарям на городском рынке. И еще – неплохо приплатил за молчание.

– Кусок фруктового сахара, – юноша не вздрогнул. Он уже давно разучился вздрагивать от резких движений стоявших с ним рядом людей. Его бесстрастность поражала и равнялась разве что бесстрастности война из Бени-Бар-Кохба, который оказался лицом к лицу с десятью хорошо вооруженными противниками и готовился честно умереть.

– Это – смерть, – Рахимбек скосил глаза на задыхающегося Амана. Снова поглядел прямо в наполненные равнодушной темнотой глаза юного наложника. – Медленный яд. Он умрет не сразу, вы успеете покинуть спальню, потом пройдет еще день. К вечеру калифа не станет.

– Никто не станет убивать из-за угла, – помедлив, неуверенно сказал юноша. Рахимбек ухмыльнулся – на этот раз открыто, потому что смотрел наложник прямо на желтый кубик фруктового сахара. И смотрел так задумчиво, как на блестящую, очаровательную в своей смертоносности змею. Будто решал, стоит ли брать в руки эту опасную, пока еще спящую тварь – или лучше убраться подобру-поздорову, пока она не показала свои бездушные зрачки прирожденного убийцы.

– Романтика неуместна, когда речь идет о ненависти, это крайняя форма, как и любовь, которая не терпит сентиментальности, – строго сказал бывший Главный визирь. – Романтичные люди не умеют ненавидеть. Берите. Он согреет вас в вашем чувстве. Если вы передумаете, никто не мешает выбросить это в ближайшую реку. Но вы не передумаете.

– Если я передумаю, я использую это сам, – юноша протянул руку с тонкими изящными пальцами, в которых, однако угадывалась свернутой потенцией мужская сила. Зажал в руке кубик, пропитанный пятью сортами ядов, – Рахимбек любил надежность во всем, от выбора рабов до способов устранения противника.

Затем юноша позволил Аману взять себя под руку и повести куда-то вглубь аллеи из персиковых деревьев. Напоследок он обернулся, чтобы все так же равнодушно-задумчиво спросить:

– Вы – родственник Зааля?

Рахимбек кивнул. Его переполняла животная энергия, знакомая по прошлым дням, когда он не просиживал подушки в Диване, а крутился в бессмысленном смерче под названием «дворцовые интриги».

– Почему вы хотите его убить? – спросил юноша, без труда останавливаясь, хотя Аман изо всех сил пытался доставить наложника в Спальни как можно быстрее.

– Когда он умрет, скорее всего калифом стану я, – пожал плечами Рахимбек. В самом деле, почему бы не сказать правду? Так даже надежнее. Если до калифа дойдет, что какой-то наложник принимал предложения от заговорщика – то от этого наложника останутся куски мяса, висящие в пыточной на дыбе.

С минуту юноша рассматривал его непроницаемым взором влажных глаз.

– И если вы будете калифом?.. – наконец спросил наложник. Рахимбек оперся о трость и медленно, плотоядно оскалился.

Так мог бы оскалиться тигр перед тем, как утащить с камышовой циновки аппетитного младенца.

– У меня уже есть гарем, – сказал он, понимающе и даже с каким-то сочувствием кивая.

Юноша сжал губы, отвернулся и быстро пошел вслед за Аманом, больше уже не оглядываясь. Когда звук их шагов и перезвон колокольчиков растворились в темноте, Рахимбек на ощупь, пользуясь тростью, чтобы не соскользнуть с глиняного берега в воду, добрел до речки и долго стоял, вдыхая черный ночной воздух. Он понимал, что сейчас рискует, полагаясь на непредсказуемую, неверную, по-женски капризную натуру калифского наложника – а в том, что любой наложник именно таков, Рахимбек ничуть не сомневался, поскольку прожил долгую жизнь и набрал опыта подчас больше, чем сам того хотел.

Поэтому следовало все-таки подстраховаться.

Надавить на молодого и потому еще такого глупого мальчишку и использовать хитрого демона.

И тогда, если звезды не врут, Рахимбека вскоре ждет невероятная удача.

Войдя в спальню, я с наслаждением позволил рабам снять с меня тяжелую церемониальную одежду и облачить в легкий шелковый халат, не дающий никакого веса усталому телу, к тому же не надоевшего красного цвета, а темно-бордового, расшитого черными тонкими нитями. Быстро прошел к комнате позади спальни, отделенной от нее невесомой бамбуковой занавесью, в которой вот уже месяц обитал Цини. И притормозил – услышав тихий, почти беззвучный разговор двух теней, съежившихся на подушке.

Меня моментально окунуло в холодную волну раздражения. Значит, Цини проводит время в моей спальне не один. Оказывается, Тануки приходил к нему еще и днем. Сам этот факт уже вызвал во мне бурю чувств, первым из которых было негодование – мало ему насиловать котенка каждую ночь (непохоже, чтобы Цини сильно нравилось то, чем они занимались), так нужно еще и приставать к нему днем... Но потом негодование внезапно сменилось на нечто иное – недоумение, потому что, подкравшись ближе, из-за бамбуковых занавесей я увидел странную картину: оба демона развалились на ворсистом берберском ковре и, похоже, разговаривали уже давно. Просто мирно беседовали, как я сам мог побеседовать с Джеттой за шахматами или чашечкой кофе. Так, будто забыли обо всем на свете

Интересно, о чем можно беседовать с демоном?

Сама это мысль порядком меня рассмешила. Я никогда толком не разговаривал ни с кем из них, кроме Тануки. О чем думает Киньш, когда он приходит с работы в Зеркальный Город? Может, придумывает для своей работы нелестные определения – или просто предвкушает вечерний отдых так же, как я – свой? Что имеет в виду Синтрашши, когда так преданно заглядывает мне в глаза своими – желтыми, внимательными и пристально-холодными? Какие чувства испытывает Вади, когда летает, хлопая своими кожистыми крыльями на весь Эль-Рийяд? Что творится у тебя в голове, если ты – Тануки (интересно, он сам-то в курсе)?

И, наконец, – о чем можно так мило болтать с горящими от задора глазами, если ты – Цини и живешь в комнате фаворита в двух шагах от калифской спальни?

Наверное, Тануки прав, и я никогда этого не узнаю. Когда я сделал шаг, оба демона моментально замолчали и разом повернулись в мою сторону. Снова став очень похожими друг на друга. Цини моргнул – пылающий азарт в глазах потух, оставив после себя поволоку сожаления, а потом там поселилась искренняя радость – котенок вскочил, подбежал и обвился вокруг меня, издавая отчетливое мурлыканье. Я рассеянно погладил жмурящегося Цини по волосам. Но смотрел при этом на расслабленно ссутулившегося Тануки. Смотрел – и не мог понять. Что есть в этом рыжем демоне, что не могу дать котенку я? Почему малыш так ему верит?

И стал бы он верить Тануки дальше, если бы увидел, в какой хищной ухмылке расплылась физиономия демона?

– В спальню, калиф? – вместо приветствия ехидно спросил он.

Я вновь почувствовал себя в стане осажденного врага. Тануки и я – враги с самого моего детства, так уж повелось. Все равно как если это было бы выгравировано на Черном Столбе Бар-Кохбы, что стоит на центральной площади нашей славной столицы и олицетворяет собой безграничную мудрость Первого Пророка Великого Эля.

– Ты, наверное, хотел бы быть на моем месте? – мрачно поинтересовался я. Тануки, не меняя своей позы а-ля «сытое довольство собой и жизнью», хмыкнул:

– Вот уж не дай Боги. Что мне, самого себя не жалко?

– Как это? – оторопел я. Положительно, иногда этот демон мог привести в затруднение самого мудрого дервиша.

– За свою жизнь я видел, как умерли два калифа Бхарата. Эль даст, еще парочку провожу на тот свет. Но ни один из этих калифов не увидит смерти демона Тануки, – ответил мне рыжий наглец и поднялся. – Ну, так что, все-таки – в спальню?

– Пожалуй, – кивнул я, закипая. Возможно, я бы что-нибудь и ответил, однако кошечка висела на мне и уже начинала тереться об меня бедрами – то ли от переизбытка эмоций, то ли от предвкушения близкой кормежки. Поглядев в глаза Цини и преисполнившись надежды на то, что причина этому светящемуся безмятежному счастью – все-таки моя скромная персона, я легко вскинул тощее тело на руки и понес в спальню, на ходу целуя то гладкий чистый лоб, то сочные жадные до ласк губки, то узкие напряженные скулы, то нежно-розовые раковины уха... Тануки шел следом, и его горячее дыхание прикасалось к коже моей спины – что касается роста, то здесь одними габаритами со мной мог похвастаться только Киньш.

Киньш.

Тигр-педант, огромный и могучий, почти полностью покрытый шерстью, с умной мордой и легко появляющимися из руки когтями – просто смерть во плоти для врагов и весьма полезное приобретение для меня. Вот уж в чьем контракте я никогда не раскаивался.

Ни один демон не был мне полезен так часто и в столь разнообразных ситуациях. Например, в такой, как сейчас.

Я аккуратно положил разомлевшего Цини на кровать и жестом пригласил туда Тануки. Демон всегда начинал первым – и делал это только один раз, будто признавая мое право на Цини всю оставшуюся ночь. И каждый раз я чувствовал острую щемящую жалость, когда рыжий демон приступал к делу, а котенок морщился в болезненной гримаске, щерил мелкие острые зубы, иногда просто не мог сдержать крика...

Единственное, в чем я мог быть уверен – это в том, что Цини со мной хорошо. Во время еды малыш забывал обо всем. Он всегда брал у меня больше кяусара, чем другие демоны – наверное, просто не умел останавливаться. Но я никогда и не останавливал его. Просто не мог. И точно так же сам был не способен остановиться на середине – не останавливала даже мысль о боли, которую я мог причинить по неосторожности моему изящному мальчику, в конце концов, я почти в два раза его крупнее. Пару раз, ожесточенно вгоняя в распростертое подо мной хрупкое тело демона твердый, как черный пустынный камень, член, я ловил на себе взгляд Тануки – и в этом взгляде сквозь обычную ленивую наглецу пробивалась зависть.

И тогда я чувствовал себя – вдвойне удовлетворенным. И физически, и морально...

Тануки уже наложил на котенка свои грязные лапы – он заставил малыша встать на колени и прижимался к спине, ощупывая теплые узкие бедра с нарастающей жадностью. Цини, как обычно, настороженно следил за мной поблескивающими изумрудами зрачков и непонимающе хмурился, когда я отталкивал его, тянущегося за поцелуем. Он действительно не понимал – а я вовсе не собирался смешивать секс со мной и Тануки. Быть может, это не совсем честно, но я хотел немного помучить котенка – вдруг он все-таки осознает, от чего отказывается, продолжая верить своему «отцу» и покровителю. Который в данный момент, тяжело и хрипло дыша, уже пристраивался к нему сзади с мутным от желания взглядом.

– Киньш,– позвал я негромко, но демон появился сразу. Просто навис надо мной огромной стеной, и по моей спине побежали мурашки от пристально-равнодушного, умного, но ровным счетом ничего не выражающего взгляда.

– Чего желает хозяин? – спросил Киньш свои низким, грудным голом, в котором ясно слышались рычащие нотки. Я кивнул, обернулся и быстро, пока не передумал, прижался к растянутым в строгую нить губам Киньша своими. Пришлось всего лишь встать на цыпочки, а ведь я не жалуюсь на рост и объем мускулатуры. Было странно, но поцелуй принес мне больше удовольствия, нежели я ожидал. Похоже, это будет забавно, а наш славный Тануки получит шикарную возможность понаблюдать за чем-то необычным. Он же у нас любит все необычное, да и сам крайне необычен, верно?

Привстав на цыпочки и обняв могучее тело демона сильными и холеными руками, я на пробу выдал ему один-единственный глоток напитка Богов.

– Что мне нужно делать? – мгновенно сориентировался демон, непроизвольно облизнувшись и закатив рысьи зрачки, словно в некой истоме.

– Погоди, – я посмотрел на Тануки, вложив в этот взгляд всю возможную насмешку. – Ходи белыми, друг мой.

Глаза Тануки сузились, он дико встряхнул рыжей гривой, злобно зарычал и повалил Цини на кровать. На этот раз котенку действительно пришлось плохо – я видел это так же хорошо, как и то, насколько разозлен старший демон. Его поспешность выдавала внутреннее смятение. Скорее всего, он предполагал, что у меня возник какой-то достаточно остроумный план, который я собираюсь привести в действие.

И в кои-то веки действительно был прав.

Замерев в судороге оргазма, демон откатился на другой конец кровати и вытер со лба крупные капли пота. Красные глаза зло и весело глянули на меня:

– Ваше выступление, калиф...

– Спасибо за разрешение, – с холодной язвительностью произнес я и приблизился к котенку. Цини лежал на спине, широко разведя длинные стройные ноги, и, кажется, был бы не прочь похныкать. Но дрожавшие в глазах жемчужины слез моментально исчезли, стоило мне только встать на колени и притронуться губами к покрасневшему от раздражения, раскрывшемуся анусу. Разумеется, с кяусаром – этого правила еще никто не отменял. Интуитивно почувствовав, что котенку уже не больно, я скинул с широких плеч халат, шумно соскользнувший на пол, и обернулся к спокойно стоявшему рядом Киньшу. Настоящий тигр, хладнокровно поджидающий в засаде добычу. Холодный умный взгляд и полное отсутствие сердца. На секунду мне стало очень не по себе. Я мужественно отринул сомнения – я был более чем уверен, игра стоила свеч.

– Просто повторяй за мной.

Отдав приказ, я, не медля, лег на Цини сверху, вминая его в покрывала своим телом. Распростертый на темном шелке бледнокожий котенок смотрелся изумительно – как одна из талантливо исполненных фресок, украшавших стены моей спальни и мерцавших в полутьме сотней-другой драгоценных камней. Я великодушно подарил Цини еще пару глотков кяусара и одновременно вошел в него – медленно, осторожно, но почти сразу набирая так нравящийся мне жесткий ритм. Где-то на третьем толчке тело Цини сотрясло сладостной судорогой, а меня накрыла приятная тяжесть. Необычное ощущение прикосновения к коже неожиданно мягкой тигриной шкуры заставило меня замереть и зажмуриться – а затем сдавленно охнуть и прикусить губу, когда и мои ягодицы подверглись атаке. Атаке, надо заметить, даже более мощной, чем я ожидал. Как и в бою, тигр действовал быстро и решительно – он втолкнул в меня член и тоже замер, давая нам двоим время приспособиться. Затем, когда я сделал движение, он двинулся тоже – и тут уже, не выдержав, закричал я, это был крик невероятного, почти невыносимого удовольствия, он смешался с низким рыком тигра и задохнувшимся всхлипом Цини, машинально я бросил им обоим кяусара, как бросают подачку домашнему зверю, и мы двинулись вместе навстречу оргазму – нарастающему, вихреобразному, вибрирующему по всем частям тела, окатившему меня внезапной огромной и бурной волной. Бешеное мяуканье Цини, мои хриплые крики, глухое рычание Киньша смешались в единую трепещущую ноту, я уже не чувствовал рук и ног, они были плотно прижаты к кровати, мне не давали уйти от острого, почти болезненного наслаждения, чьи-то заостренные когти, целых четыре набора, безжалостно царапали мои плечи и бедра, кто-то впивался мне в губы, яростно и настойчиво, почти раздирая их до крови, я чувствовал ее солоноватый вкус во рту, и сам кусал в ответ, и бесконтрольно отдавал все имеющиеся у меня запасы божественного кяусара, и было поразительно хорошо, и спазматически больно, и невыносимо мучительно, и потрясающе одновременно... Я кончил беззвучно, распластанный по кровати, уже не имея сил даже кричать, даже стонать, хоть как-то выразить игравшую во мне гамму эмоций, подобные которым, наверное, испытывал Великий Пророк Бар-Кохба, пока его Дети с помощью Эля и Небесного Железа разносили по камешкам очередной арийский город.

А когда, наконец, открыл глаза, абсолютно недееспособный после отката этой яростной волны, то увидел, что Цини подо мной вытянулся и закрыл глаза в блаженном бездумье, трудяга Киньш устало свалился рядом, а целует меня, все еще не в силах оторваться от окровавленных губ, не кто иной, как – Тануки. Тот самый Тануки. Тоже прикрывший глаза да еще нахмуривший лоб, как будто в попытке понять – что же все-таки с нами всеми произошло.

На последнем дыхании я отдал ему оставшийся в запасе кяусар и одномоментной вспышкой темноты провалился в тяжелый, путающий сознание сон до самого утра. Мне снилось, что мы с Цини бредем по бесконечной пустыне, постепенно проваливаясь по пояс и увязая в барханах. Проснулся я тоже моментально – как раз в тот момент, когда во сне наши губы соприкоснулись, но вместо привычной персиковой сладости я ощутил лишь вкус песка, а еще меня не покидало ощущение какой-то странной тревоги, будто что-то могло испортить нам поцелуй. Должно быть, это были мои личные враги – с острыми кинжалами и бешеными глазами, те, которые преследовали меня с самого детства, которым не очень-то нравился сын покойного калифа Фариза-аль-Фейсала на престоле Бхарата...

Нервно оторвав голову от подушки, я поморгал прежде чем оглядеться – и понять, что я нахожусь в своей собственной спальне. Никаких врагов с острыми кинжалами поблизости не наблюдалось.

Наблюдались Киньш, сидящий в кресле и бесстрастно смотрящий в стенку напротив, а также Тануки, пристроившийся у его ног и чистящий длинные когти пилочкой из моего маникюрного набора. Цини спал рядом со мной, крепко обняв меня руками и для надежности обхватив длинным черным хвостом.

Или не спал?

Мне уже не раз приходило в голову, что демонам, возможно, совсем не обязательно спать. Может быть, он просто лежит рядом, мерно дышит и думает о чем-то своем, нездешнем и непонятном? В таком случае нужно было строить свою стратегию именно на этом факте. Вот почему сегодня ночью в моей спальне был Киньш, вот почему мне нужен Тануки... Я потер сонные глаза взмокшими от пота ладонями. Втянул ноздрями воздух – по всей комнате разливался столь любимый мною запах долгой выматывающей борьбы и такого же секса.

– Доброго вам утречка, калиф, – поприветствовал своего калифа Тануки. Уже спокойно, будто это не он накануне целовал меня, хозяина и врага, с решительным видом полководца перед главным сражением. Киньш оскалил длинные клыки:

– Я могу идти?

– Да пожалуйста! – я откинулся обратно. Судя по солнцу за окном, жаркий день только-только начинал брать свои права над росистым утром. В саду сейчас, должно быть, прохладно. До первого намаза еще есть время полежать и обдумать дальнейшие действия. – Ты тоже, Тануки. Все уходите.

– Можно я останусь? – спросил демон, не переставая орудовать пилочкой, в то время как Киньш исчез, без лишних изысков растворившись в воздухе. Мне стало смешно:

– Как хочешь...

– Тогда я, пожалуй, задержусь, – Тануки мягко вспрыгнул на ноги из позы по-бхаратски и подошел ко мне. Опустился на колени перед кроватью. Красные глаза глянули на меня с неожиданной ласковой хитрецой.

– Чего вы пытались этим добиться, калиф? – спросил он совсем не агрессивно. И положил голову на край кровати, выжидающе глядя мне в глаза. Такой радостный – и совсем не нахальный. Я приподнялся, посмотрел на него сверху вниз:

– Тебя, радость. Хочу дать тебе возможность подхалтурить. Расплачусь щедро, ты меня знаешь...

И я не кривил душой – ночь освежила мое уставшее тело и придало ему бодрости для утренних игр, а измотанного котенка будить не хотелось. Кандидатура Тануки меня полностью устраивала. Всегда приятно поглядеть на врага, который готов сдаться.

И потом, мне действительно это было нужно.

– Что, так распирает? – привычно фыркнул Тануки. В его голосе слышался непонятный восторг, хотя, скорее всего, это была всего лишь эйфория по поводу полученной вчера их демонической жратвы. Обычно я не балую своих демонов – чем они голоднее, тем с большим рвением принимаются за любую работу, которую мне взбредет в голову им дать.

Просто рабы. Как и все в этой отмеченной Божественной благодатью стране.

– Считайте, уговорили, – Тануки почти кокетливо опустил густые ресницы, глянул на меня искоса и весь вытянулся, чтобы поцеловать, предоставив шикарную возможность полюбоваться на мило выступающие из-под бледной кожи позвонки. Очень грациозный для медведя, но очень сильный и быстрый. Настоящий каджи, помощник жреца. И в постели совсем не плох. Я требовательно похлопал рукой по плоскому, как медная дощечка, животу, украшенному парой-другой контрактов поверх ровных кубиков пресса. Тануки славно улыбнулся и, по обыкновению не медля ни секунды, стянул шаровары.

Как и в прошлый раз, он позволил мне взять себя так ловко, как это не сделал бы даже вечно озабоченный Райлис. Что касается обоюдного удовольствия, то оно подкреплялось для похотливого демона доброй порцией кяусара (а высшего света из райского источника, как показал опыт, у меня накапливается достаточно много, в конце концов, я – хороший жрец и послушно исполняю все указания, начертанные по этому поводу на Черном Столбе Бар-Кохбы. Да что там, быть хорошим жрецом меня учили с детства!..). Тануки исполнял верхом на мне выдуманный им самим танец, запрокинув голову назад и страстно урча каждый раз, как получал очередную подачку. Я – не отрывал прищуренного взгляда от спящего в опасной близости от нас котенка.

Может быть, мне показалось, но пару раз хвост Цини нетерпеливо дернулся – а я уже знал, что именно так демонические кошки выражают свое недовольство.

Я устроился удобнее на скрипучем шелке покрывал и с наслаждением затянулся – тонкой лионской сигарой. Изумленно пощелкал языком – Великий Эль, какой очаровательный способ курить! Дым отнюдь не мягкий, совсем не то, что в наших кальянах, он сперва обжигает горло, а потом, в довершение, продирает до самого нутра. Чего скрывать, сам не помню, как и когда это вышло, но с какого-то момента я стал большим ценителем западных сигар. Не последнюю роль в этом сыграли демоны, порою совершавшие чудеса изобретательности с целью развлечь заскучавшего хозяина. Потому что в скучающем настроении я бываю слишком погружен в себя, чтобы обращать внимание на их скромные потребности в пище. Только вчера Синтрашши с жутковатой змеиной улыбкой и непонятным блеском в неподвижных глазах притащил мне целый портсигар – плоскую серебряную шкатулку с неизвестной монограммой на лионском, надеюсь, бывший владелец портсигара умудрился выжить. Так что теперь он временно сыт, а я – обеспечен куревом на несколько ближайших вечеров. Конечно, там, снаружи Розового Дворца, Джетта не похвалил бы меня за такие штучки, зато в своей собственной спальне я могу делать все, что мне заблагорассудится. Западная культура пустила здесь свои корни, но – страна по-прежнему оставалась полностью закрытой, и менять традиционную политику предков я не собирался.

Вот сигары – другое дело.

Большинство моих эмиров со мной бы не согласилось. Для них, например, для того же Рахимбека, традиции – это что-то такое, что нельзя менять ни в коем случае. Как корни дерева, без которых оно рано или поздно засохнет и рухнет. Эль свидетель – какие глупцы! Ничто не мешает мне надеть неудобную западную одежду – от этого я не престану быть калифом Бхарата ни по праву рождения, ни по состоянию души. А противника, как известно, надо знать в лицо – при этом держа свое лицо закрытым.

Если бы в моем дворце было меньше глупцов, возможно, мне было бы легче дышать...

– Тануки, – позвал я, не оборачиваясь, чтобы не потревожить Цини, вновь задремавшего (по крайней мере, неподвижно лежащего с закрытыми глазами) на моей руке. Рядом послышалось возня, скрипнули шелковые подушки, кто-то вздохнул и знакомым голосом произнес:

– И чего вашему калифству не спится? Утро скоро кончится. Может, хоть сейчас дадите отдохнуть? Вы и так имеете привычку не оставлять никого в покое ни на секунду... всех уже достали...

– Тануки, хочу поручить тебе составить список всех глупцов в моем дворце, – я проигнорировал наглые инсинуации в свой адрес (была нужда связываться, тут либо сразу казнить, либо пропустить мимо ушей) и выпустил в сторону тончайшего москитного полога огромное колечко дыма.

– Без проблем, – отозвался Тануки лениво. – Уже сейчас могу сказать, кто там будет.

– И кто же? – полюбопытствовал я. Спать не хотелось, повторения приснившегося кошмара я совершенно не желал. А хотелось чего-то неопределимого. Не то любви и ласки (Цини), не то вывести кого-нибудь из себя (Тануки).

– Вы, калиф, – ухмыльнулся демон. Очередная дурацкая шутка рыжего мерзавца. Я осторожно повернул голову. Сверкнул зрачками:

– По–твоему, в этом дворце имеется только один глупец, и это – я? Это еще почему?

– Да, калиф. Глупее вас я все равно никого не найду, – ответил Тануки, ворочаясь и снова скрипя шелком. Шутка затягивалась и начала порядком меня раздражать.

– Как ты докажешь, что я – глупец?

Тануки пожал плечами:

– Вы же сами поручаете мне составить список глупцов, которые живут при дворе. Значит, вы сами знаете, что здешние сейиды, если не все, то по большей части – глупцы. Раз вы это знаете и все-таки держите их у себя, окружаете уважением и почетом, значит, вы – самый большой глупец из всех.

Звучало логично. Я немного подумал.

– А если я сейчас докажу, что они – не глупцы, а умные люди?

– Тогда в списке все равно будет только ваше имя, – фыркнул Тануки. – Только глупцы подозревают умных людей в глупости.

– Так. Ну а если я докажу, что единственный глупец – ты?

– И тогда в списке останется ваше имя. Умный не поручит дураку составлять список глупцов, – парировал Тануки. – И потом, как вы это докажете?

– Очень просто. Сейчас палача позову, – наконец разозлился я. Тануки вздохнул:

– И действительно, весомый аргумент... Ну, в таком случае я действительно вычеркну из списка ваше имя и помещу туда свое. Чтобы больше никто не поступал глупо и не говорил вам правду. Впрочем, кроме меня, никто и не скажет. Вы никогда не узнаете, о чем думают или мечтают ваши придворные, о чем думаем мы. Демоны – не из этого мира, но и вы здесь не живете. Так что отстаньте от меня, калиф. Игрушкам тоже нужен отдых...

– Вечная жизнь и здравие повелителя, – Джетта склонил голову, уронив на лицо вечно выбивающиеся из прически жесткие каштановые пряди, поднял упавшую на пол фигурку слона и, забряцав парадным оружием, вновь повернулся ко мне. Весь его вид выражал озабоченность. – Вы сегодня очень грустны. Приказать позвать танцовщиц, сладких, как персик, и изящных, как лань, дабы усладить ваш взор?

– Нет, не стоит, – «повелитель», то есть я, печально воззрился на визиря. Надо же, кажется, Джетта действительно обеспокоен.

– Тогда, может, позвать Керима? – напрямую спросил меня этот потомок знаменитейших полководцев из рода Бени-Бар-Кохба, славный малый, которому я верил, как брату. Ну, это, конечно, сильно сказано, но я уже упоминал, что доверяю Джетте больше, чем остальным. Даже не знаю, чем он вызвал такое доверие. Может быть, тридцатью годами безупречной службы – сперва в качестве полководца, потом – царедворца? А может, тем, что предугадывал малейшие мои желания и никогда не выказывал своего недовольства тем или иным поступком? Что у Джетты получалось лучше всего – так это сглаживать острые углы моего противоречивого характера, одновременно угождая калифу – и сдерживая недовольных правлением эмиров, сейидов, родственников, воинов... Нельзя нравиться всем сразу. Это святая истина, впитанная с молоком матери, а значит, у меня в свое время было только два выхода: либо казнить всех недовольных и войти в историю как одному из тех жестких правителей, которые одной рукой дают хлеб, а второй – проливают кровь.

Либо найти на место визиря такого человека, как Джетта – и прослыть правителем умным.

Не знаю, может, я слишком идеализирую этого человека. Я вообще склонен идеализировать всех вокруг. По моему мнению, ни одного из тех участников заговоров против калифа, кого резали на кусочки в пыточной, нельзя было назвать по-настоящему плохим человеком. Просто они были очень несдержанны в своих стремлениях и опрометчивы в поступках.

– Не надо Керима, – не хотелось видеть эту самодовольную берберскую физиономию. Даже если Керим сумеет меня развлечь, вряд ли он способен надолго избавить калифа от напавших тягостных дум. К тому же я сильно сомневаюсь, что сам Керим когда-нибудь пытался думать – а если и пытался, у него вряд ли хорошо получилось.

– Тогда, может, вы скажете своему верному рабу, что так тревожит моего повелителя? – очень осторожно поинтересовался Джетта. На его лице явственно читалось: «Как бы не было казней». И я его прекрасно понимаю – скольких людей потом придется уламывать, чтобы они обождали со своими претензиями – ну, хотя бы до смерти нынешнего калифа.

Джетта бесстрастно смотрел на меня своими умными глазами, а я мрачно отмалчивался.

А что я, собственно, мог сказать? Тануки тревожит твоего повелителя. Тануки – и ядовитые слова, которыми мы перебрасываемся по утрам, каждый раз после очередных постельных игр, больше похожих на бесконечную партию в шахматы. Вчера я даже позволил Тануки взять себя сверху – и надо сказать, не ошибся в своих первоначальных выводах. А он мне такое несет. Стервец и лгун. Впрочем, лгун ли? Что обиднее всего, я не мог не признавать некоторую справедливость инсинуаций рыжего демона.

«Всего лишь игрушки... просто рабы и не больше... вы даже не знаете, о чем думают те, кто вас окружают... о чем мечтают... демоны не из этого мира, но и вы здесь не живете...»

– Короче, Джетта, – решился я. В конце концов, что из того, если я посоветуюсь со своим собственным визирем? – Мне сказали одну неприятную вещь...

– Кто посмел нарушить покой моего повелителя? – обреченно спросил Джетта, очевидно, прикидывая бюджет предстоящей публичной казни: ложе для правителя и его свиты, балконы для старших жен, специально оборудованные места для сейидов, богатых горожан, загончик для простолюдинов...

– Неважно. Вот ты, мой визирь Джетта, о чем ты думаешь, когда выходишь из стен дворца?

– Вы же знаете, я редко выхожу, – опешил Джетта. Я нахмурился:

– И все-таки?

– Обычно я думаю о том, что не успел сделать сегодня и что нужно сделать завтра, – Джетта озабоченно нахмурился. – И постоянно – о своем повелителе и его... м-м-м... желаниях, – выкрутился он, продолжая лихорадочно соображать, какой ифрит заколдовал его повелителя. И то правда, где это видано, чтобы потомственные деспоты интересовались мнением тех, кем управляют?

Я от души рассмеялся:

– Оказывается, узколобый ты тип, Джетта. Ну, а чего бы ты сам желал?

– Я и так всем доволен, – ответил Джетта, непонимающе сверкая черными глазами Бени-Бар-Кохба из-под свисающей прямо на глаза темно-каштановой пряди. Мне стало скучно.

– А вот скажи, пойдешь ли ты за меня на смерть, Джетта?

– Если не смогу сам, палачи помогут, – в голосе визиря слышалась полная покорность Судьбе, что в руках Великого Эля и его Наместника на Благословенной земле.

Тьфу. И этот туда же. Они что, сговорились все, что ли? Я лениво пошевелился на подушках и заглянул в чашку из синего с орнаментом фарфора. Так и есть, кофе уже остыл. Мелькнула мысль приказать рабу налить свежего, но ее тут же вытеснила другая, не менее интересная мысль.

– А что там насчет моих наложников? Приказываю узнать, что они желают.

– Я могу попробовать, но вряд ли они расскажут свои сокровенные желания мне или евнухам, разве что под пытками, – ответил Джетта, слегка расслабившись и снисходительно улыбнувшись. Рановато, друг мой визирь, калиф все еще в странном настроении.

Когда неожиданно хочется, вопреки всему – положению, власти и ситуации, сделать что-нибудь доброе и хорошее. И не для себя – для других...

– Тогда я пошел, – после прошедшей ночи подняться с подушек так же ловко, как это делал Тануки, у меня не получилось. Задница порядком саднила, нужно будет приказать демону быть осторожнее, все-таки он подписывал контракт Огненным пером, стало быть, отвечает головой за мою жизнь и целостность... Но я все-таки поднялся, потянулся до хруста в шейных позвонках и засунул босые ноги в узконосые, расшитые золотыми нитями и жемчугом сандалии.

– К-куда? – снова опешил Джетта. – А как же просители, они ждут в Диване?

– Скажи им, что я заболел, или умер, или при смерти, пусть порадуются, – весело ухмыльнулся я. – Соври что-нибудь. Тебе ведь не впервой.

Я оставил удивленно моргающего визиря в опутанной листвой беседке и быстро зашагал в сторону мужской части гарема, к которой как-то само собой привязалось название «Спальни». Следом за мной двинулась вооруженная до зубов охрана, без которой я никуда не выхожу с пятилетнего возраста – с тех пор, как провел два дня в пустыне возле тела моего отца.

Солнце стояло в зените, поэтому я вспотел сразу же, как вышел из тени. От жары не спасали даже искусно переплетенные садовниками ветви деревьев в моем саду, щедро усыпанные крупными, розовыми и желтыми, ароматно пахнущими цветами. Не спасала и прохлада бесчисленных ручейков и фонтанов. Зато все вокруг благоухало и цвело, невзирая на самый жаркий час дня. Надо будет отдать приказ наградить рабов, трудившихся над моими садами, все-таки такой изысканной красоты, которую я наблюдал вокруг, я не видел ни у одного из моих эмиров. Еще бы, этих мастеров своего дела собирали для меня со всей страны: были здесь и рыжие берберы с хитрыми голубыми глазами и обветренными горным ветром лицами, были мулаты и квартероны самых разных пород и окрасок, были и покорные арии с темной кожей, были урожденные Бени-Бар-Кохба из тех, что продали себя за долги, были даже туареги, дикие и непредсказуемые, со взглядом, непроницаемым, как небо во время ливня.

Благодаря им – и командующему здесь всем Джетте – мой Запретный Дворец стал самым красивым местом в мире. Вот только жаль, что в мире никто толком не видел этой божественной красоты – почти все, кто был допущен сюда, за внутренние стены Розового Дворца, моей личной обители, здесь и оставались.

Никого из моих наложников в саду не оказалось – полуденную жару они предпочитали пережидать в своих комнатах или укрытых беседках. Только возле циновки Хамеда лежали порядком потрепанные книги, радуя глаз каллиграфической вязью, да одиноко ожидал прихода хозяина разноцветный кушак с бахромой, забытый на кромке фонтана не то Авадом, не то Махмасом...

Поднявшись по крутым ступенькам в сопровождении молчаливого евнуха, я подождал, пока тот откроет дверь в комнату Айна. Айн был выходцем из рода мелких арийских шейхов, чудом уцелевших после того, как наш славный народ, вооруженный Небесным Железом, под предводительством Пророка Бар-Кохба, сына самого Эля, вторгся в их страну в поисках обещанных Элем «обильной пищи, большой воды и верных слуг». Дабы окончательно покорить и держать в узде этот терпеливый, но способный неожиданно вспыхнуть в кровавом восстании народ, калифы Бхарата издавна брали в заложники старшего сына каждого шейховского рода. После неожиданной смерти своего брата, отравившегося неверно приготовленной рыбой, Айн прибыл в мой дворец уже вполне оформившимся невысоким юношей с гибким телом тренированного в искусстве владения саблей война и влажными непроницаемыми глазами горной ламы. Путь к этому телу мне пришлось прокладывать долго – и в награду за доставленное удовольствие (ибо от чего еще получать удовольствие калифу, у которого есть все, если не от честной интересной игры?) я позволил ему владеть незаточенным боевым оружием. С тех пор Айн каждый день тренировался с саблей, а в остальное время, согласно отчетам евнухов, предпочитал просто проводить в своей комнате, сидя на открытом балконе и смотря в никуда своими глазами циничного ребенка.

Он всегда казался мне похожим на яркую птицу, страстно мечтающую улететь, но уже настолько привыкшую к клетке, что она даже перестала его раздражать.

Когда я вошел, Айн действительно сидел на подушках с прямой, как хлыст, спиной и, кажется, смотрел не то на небо, не то – просто в только ему известную даль. Услышав мои шаги, он немедля пал ниц:

– Да продлятся вечно жизнь и здравие повелителя.

– Продлятся, будь уверен. Встань, – сказал я, плюхаясь на кровать. Айн поднялся – и потянулся к серебряным застежкам своего халата. Взгляд его ничуть не изменился – прошли те времена, когда эти глаза могли сверкать негодованием, а рот кривился и говорил мне в лицо злые слова. Меня пробрала легкая ностальгия, что ничуть не добавило мне хорошего настроения. Я поморщился:

– Расслабься. Я по делу. У меня к тебе вопрос.

– Слава и вечное благоденствие повелителю! Что я могу ответить вам? – невозмутимо поинтересовался Айн, опустив руки и продолжая стоять передо мной, как осколок каменной стены.

– У тебя есть мечта? – спросил я, вальяжно разваливаясь на диване и дотянувшись до вазы с фруктами. Айн молча посмотрел на меня.

– Нет, – ответил он все так же бесстрастно. Я задумчиво откусил часть спелого абрикоса. Похоже этот дух мне так и не удалось сломить. Айн просто ускользнул – так глубоко внутрь себя, как это умеют делать гордые потомки арийских шейхов, вынужденные приспосабливаться к обстоятельствам.

Наверное, он все еще оставался опасен. Прожевав сочную мякоть, приятно освежившую гортань, я закинул новую удочку:

– Я мог бы дать тебе свободу.

На этот раз Айн ответил не сразу. Но когда ответил, его голос и взгляд ничуть не изменились.

– Я не хочу свободы, мой государь. Я не знаю, что мне с ней делать.

– Ты мог бы вернуться к своим, – предположил я и откусил снова. Ситуация почему-то перестала мне нравиться. Вот так всегда, только решишь совершить добрый поступок, как тут же понимаешь, что твоя доброта, в общем-то, никому здесь особо не нужна.

– Я слышал, ты не очень доволен своей жизнью. Ты хорошо служил мне пять лет, и я действительно мог бы освободить тебя.

Айн пожал плечами совсем как Джетта:

– Я не могу вернуться после того, как...

– Как был наложником в гареме? – я резко поднялся. Подошел почти вплотную. Айн не шевельнулся – только поднял голову навстречу моему лицу. Такая гладкая атласная кожа... я помнил, как первый раз дотронулся до нее. Все равно как вонзить зубы в спелый фрукт. И сейчас, когда я провел рукой по подставленной мне щеке, я ощутил то же самое.

Ему просто не повезло. В моем дворце таким влажноглазым красавцам – место только в гареме. Таковы правила, и, кажется, Айн с этим давно уже смирился.

– Когда решишь, что ты созрел для свободы, вели евнухам позвать меня, – тихо сказал я, наклоняясь к его лицу и вдыхая исходящий от кожи приятный аромат. – Слово калифа, я освобожу тебя.

– Благодарю, о повелитель, но сейчас я не готов, – ответил Айн.

Я убрал ладонь, повернулся и вышел из залитой полуденным солнцем комнаты, совершенно отчетливо расслышав за своей спиной вздох облегчения. Значит, вот оно как. Тануки был прав – я совершенно не знаю, что творится в мозгах моих прекрасных игрушек.

Кажется, в мое отсутствие изящные фарфоровые куколки играют в какие-то свои, особенные игры.

Следующая комната была комнатой Фаиза. К тому моменту, как его купили для моего гарема, мальчику исполнилось всего тринадцать лет, и мне пришлось подождать, пока из пугливого звереныша вырастет холеный ухоженный юноша, мечтательный и полный внутреннего огня. Пока он был маленьким, я иногда приказывал привести его и оставлял играть с моими детьми, потому что мне доставляло удовольствие смотреть, как постепенно малыш привыкает к своей клетке и даже начинает питать к хозяину какую-то детскую, непосредственную приязнь. Фаиз расцвел совершенно незаметно – и попав в мою спальню, удивил своей неожиданно проснувшейся чувственностью. Однако удивление быстро сменилось пресыщенностью – Фаизу искренне нравилось проводить со мной ночи, также ему нравилось сопровождать меня на прогулке и сидеть возле моих ног во время обеда, принимая губами предложенные ему сладости. Если Айн был гордой, запертой в клетку птицей, то здесь я, похоже, получил вполне прирученного щенка.

Что удивительного в том, что очень скоро мне стало с ним скучно.

Расторопный Масрур, главный евнух, открыл для меня дверь, и я увидел читающего Фаиза – сейчас ему было семнадцать, и для своего возраста он выглядел удивительно хрупким и грациозным. Юноша лениво поднял голову, смахнул со лба намокшую от жары темную челку, будто проснулся, увидел меня – и вскочил.

Книжка упала на пол с глухим звуком. Я узнал этот томик – столь надоевший мне в детстве Хафиз. Даже стихи лучшего поэта в мире могут превратиться в пытку, если тебе дают их в качестве нравоучения. В этом моему наложнику, похоже, повезло больше. Я усмехнулся и посмотрел на Фаиза.

Фаиз пялился на меня, как на какое-нибудь диковинное чудо. Неожиданно мне захотелось попятиться и уйти. Во взгляде юного наложника читалось – нет, не обожание, не восторг, скорее, какая-то сладострастная тоска. Так может смотреть человек, уже давно привыкший молча страдать и наслаждаться своими страданиями.

– Здравствуй, Фаиз, – громко сказал я, чтобы нарушить установившуюся в комнате странную трепещущую тишину. Наложник пару раз моргнул и неожиданно неуверенно улыбнулся – словно сквозь тучи мелькнул лучик неяркого солнца.

– Не гневайтесь, повелитель, я замечтался, – сказал он с легким испугом в голосе. Я усмехнулся:

– Приятно мечтать в тишине и прохладе, не так ли?

– Я знаю, дела не позволяют моему повелителю отдыхать, но я ждал вас, – без запинки ответил Фаиз. Его щеки порозовели, а улыбка стала еще шире, как будто он не мог ее удержать. Впрочем, наверное, и не хотел. Я быстро осмотрел комнату: книги, их здесь было полным-полно – в основном поэты, и еще рисунки, висящие на стенах – пейзажи, набросанные чьей-то быстрой, ловкой рукой. Хм, весьма романтичная обстановка, кажется, кто-то живет далеко не в реальном мире.

– Кто рисовал это?

– Лассэль, я попросил нарисовать для меня что-нибудь красивое, – сказал Фаиз, начиная нервно перебирать тонкими красивыми пальцами бахрому на кушаке. – Мой повелитель, вы останетесь со мной?

– Нет, можешь не утруждать себя, – равнодушно ответил я, продолжая рассматривать картинки. Да у моего сида, оказывается, настоящий талант! Странно, а я никогда не замечал – вернее, не спрашивал. Если честно, в Лассэле меня всегда привлекало немного другое...

– Фаиз, у меня вопрос. У тебя есть какое-нибудь желание? Если есть, говори, и я его исполню...

Легкий звук, словно кто-то не дал вырваться судорожному всхлипу, заставил меня обернуться – и я с изумлением увидел выступившие на глазах Фаиза слезы. Он продолжал улыбаться – но улыбка приобрела вымученный оттенок, будто ее действительно нарисовали на лице фарфоровой куклы кисточкой из хвоста обезьяны.

Кажется, я знаю, что он сейчас попросит, подумалось мне. А потом подумалось: и почему-то мне это совсем не нравится...

– Приходите чаще, мой калиф, – попросил Фаиз совсем тихо и опустил глаза. Пальцами, чтобы не дрожали, он ухватился за широкие рукава блестящего шелкового халата нежного цвета утренней листвы.

Вот теперь мне стало по-настоящему жутко. Видимо, я сделал какую-то абсолютнейшую глупость. Наверное, в тот момент, когда пообещал Фаизу исполнить любую его просьбу... или еще раньше, в тот момент, когда кормил его, еще совсем ребенка, кусочками халвы, млея от вида этих раскрасневшихся щечек и сияющих черных глаз...

Мог ли я перестараться, желая всего лишь немного развлечься?

– Я обещал, – сказал я неожиданно строго и вышел, причем мой уход очень сильно напоминал бегство. Оказавшись в узком коридоре между белых, морально давящих своей видимой прочностью стен, бросил взгляд в сторону комнату Керима – и передумал. Этот точно не захочет никуда уходить. За пределами моего дворца Керима ждет только мучительная казнь, а узнавать, чего ему хочется, было страшновато. Да и остальные – вдруг я почувствовал сильную усталость. Это мой гарем, почему я должен думать о том, какие странные мысли бродят в их голове, если по идее у них должна быть только одна мысль – как лучше угодить своему повелителю?

Что вообще начнется, если я начну спрашивать каждого о его желаниях вместо того, чтобы просто управлять государством так, как положено калифу и Верховному Жрецу?

Не знаю, что это было бы, но, наверное, – что-то очень странное.