7.

Джерри обернулся к портрету, внимательно глядя в его живое, перекошенное страданием лицо. Безмолвный диалог, протекающий на уровне сознания. Вопросы и ответы посылались мысленно, а два противника стояли друг напротив друга, сцепив невидимой, но прочной нитью напряженные взгляды.

– Что ж, впервые ты сделал что-то правильно, – с сарказмом отметил Призрак. – Мало удовольствия было наблюдать за вашей возней, но этот всплеск животных чувств дал нужный толчок, развязал мне руки, теперь я могу говорить с тобой... – тон Призрака звучал по-прежнему презрительно и властно.

Перевертыш решил пока не возражать и не перечить. Спасибо, учены, знаем, чем порой оборачивается гнев подобных созданий. Подождем, решил он, разведаем обстановку.

Дух продолжал:

– Ты знаешь, как я жил?

Метаморф переворошил пыльные завалы знаний по истории этого Мира. В его мозгу всплыли картины короткой, блистательной и грешной жизни герцога, известного своим коварством.

– Вижу, тебе достаточно известно, – усмехнулся Борджа. – Кажется, о том, как я умер, ты тоже имеешь представление...

На миг перевертыш вновь ощутил кошмар ночного видения жестокой битвы под лязганье мечей, пережитый вчера во время ночного визита к портрету.

– Впрочем, я расскажу тебе, – вновь заговорил Призрак. – Слушай. После смерти Папы...

– Александра, – не удержал язык за зубами метаморф. – Бывшего заодно и вашим биологическим папой. Отцом, в смысле.

– Умник, – с неудовольствием отметил призрачный голос. – Ты способен не перебивать?

– Молчу-молчу, – перевертыш всем видом изобразил раскаяние и глубочайшее внимание.

– ...жизнь моя покатилась под откос. Все, созданное мною, развалилось, все предали и отвернулись от меня... О! Если б не болезнь, если бы не страшные последствия отравления – эти негодяи не смогли бы так просто выбить власть из моих рук! – сгусток яростной энергии призрака окатил перевертыша ледяной волной, сотни колючих иголок, словно осколки стекла, со свистом впились в его тело. Джерри коротко вскрикнул, но не посмел произнести ни слова, опасаясь буйства духа.

– Я был взят в плен испанцами, – продолжал черный принц, – меня заключили в крепость, потом я бежал и, слава богу, нашел пристанище у шурина моего, наваррского короля Жана д’Альбре. Я встал во главе его войска, сделался его главнокомандующим. В то время он сражался со своим непокорным вассалом, герцогом де Бомоном. Компания шла успешно, мы гнали эту разбойничью шайку бунтарей почти до самого замка, где проклятый Бомон укрылся со своим сбродом. Мы стали лагерем под его стенами, намереваясь выкурить их, как лис, в самые ближайшие дни. Однажды утром, едва проснувшись, я услыхал звуки битвы... Я едва успел облачиться в доспехи, вскочить в седло и броситься в погоню за отрядом бомоновских ублюдков, совершивших вылазку из замка. Какая это была безумная скачка! Но... слишком увлекся я преследованием, мои люди оказались далеко позади, я остался один, окруженный врагами. Много же их полегло от моего меча!

Герцог почти рычал, живописуя ту страшную сечу. Метаморф съежился, опасаясь очередной ударной волны, и невольно сделал шаг назад. Прошлое, не прошлое, четыреста лет тому назад, тысячу или вчера – для разъяренной неупокоенной души время не имело значения. Его прошлое обратилось кольцом бесконечности, откуда не было выхода.

– И все же слишком много их было вокруг – скосив половину этих колосьев, я сам пал под ударом вражьего копья... Эти падальщики долго еще терзали мое тело, в позоре своем и бесчестии дойдя до того, что содрали мои драгоценные латы и даже платье совлекли они с моего недвижного тела... Так кончил свои дни Чезаре Борджа, и последние мгновения его были покрыты славой! – взор принца зажегся мрачным торжествующим огнем.

– Весьма сомнительной славой, осмелюсь заметить, – вполголоса пробормотал перевертыш, ощутив холодок ужаса и восторга. К счастью, Призрак то ли не расслышал его замечания, то ли был слишком поглощен собственными воспоминаниями.

– Затем подоспели мои люди... Мой шурин Жан Наваррский устроил пышные похороны, с почетом и честью оплакал меня мой родственник-король... В соборе города Виана был сооружен склеп Чезаре Борджа Французскому, где упокоились останки мои до времени...

Призрак замолчал. Джерри с удивлением отметил, что тон и вид духа преисполнились глубокой печали. Перевертыш смотрел во все глаза и слушал во все уши, догадываясь, что вот-вот будут произнесены ключевые слова. Слова, после которых безумная хаотическая свистопляска времен обретет хоть какие-то черты Порядка.

– В спокойствии кости мои пролежали еще почти два века, пока местный архиепископ не решил, что негоже герцогу из рода Борджа сквернить святой храм, – Джерри опять ощутил всей шкурой, как вокруг него сгустилась атмосфера и затрещала электрическими разрядами.

«Замечательный источник питания, практически вечный двигатель – только злите почаще! А мы тут жалуемся, что света нет!» – Джерри не удержался от глумливой мысли, но быстренько стер ее из ноосферы очередной бисерной фенькой мудреного заклинания. Так, на всякий случай.

Скрипнув яростно зубами, герцог продолжил:

– Склеп разрушили, кости мои разметали – не собрать... С тех пор брожу я, неприкаянный, по земле, и нет мне покоя... Всего тяжелее, что смерть моя была внезапной, и я, многажды грешивший на этой земле, ушел без покаяния и отпущения моих грехов... Не рая я прошу – в него мне не попасть, – а лишь упокоения. Дайте уйти из мира людей в мир духов, в пространство Отражений... – призрак застонал тяжко, и горькая слеза покатилась по бледной щеке.

Джерри ошеломленно потряс головой. Такого поразительного и пугающего заказа на его памяти еще не выпадало. Украсть, очаровать, соблазнить – сколько угодно. Но спасти душу давно умершего человека? За пять золотых старинной чеканки?

– Ты видишь, дитя отраженных миров, мне приходилось все эти столетия искать пристанище в вещах, связанных со мной при жизни, – в моих «зеркалах», моих образах. Осталось их немного на этом свете... Портрет – один из них, не сомневайся, он подлинный, его писал с меня сам божественный Леонардо! Никто не знает об этом полотне, и хорошо! Неизвестно, что с ним произойдет, когда откроется правда, не сгинет ли оно вслед за остальными образами, сделанными с меня...

«Мне бы подумать... посоветоваться кое с кем», – едва не заикнулся опешивший перевертыш.

«О чем тут советоваться? И с кем? – возмутился задремавший было дух Авантюры. – Ты что, побежишь за поддержкой к Мадам? К чему колебания и раздумья? В кои веки твоей распрекрасной заднице ничего не угрожает, и она ровным счетом никого не волнует. Ему нужно совсем другое – твое умение распутывать запутанные клубки и бродить по Граням Отражений в поисках ответов! Соглашайся, прах тебя побери! Скажи – да, я слушаю! Ты же ведь сочувствуешь ему, ну признайся в этом! Признайся хоть самому себе!»

«Ну и сочувствую, – раздраженно огрызнулся метаморф. – Тебе-то что за дело?»

– Чем я могу служить вашей светлости? – по впитавшейся в кровь привычке Джерри почтительно склонил голову.

– Мне ведомо, что прощение даруется лишь тогда, когда меня простит тот, кто любил меня при жизни и погиб с обидой в сердце на меня...

– У-у, – совершенно некуртуазно свистнул перевертыш. – Имя им легион. Хотя... любивший, – задумчиво повторил он это слово, точно взвешивая на весах драгоценный камень, – таких, думаю, отыщется гораздо меньше. Если отыщется вообще. Вы были не слишком-то популярны у современников, мессир, уж простите на честном слове.

– Ардженто, умеешь ли ты слушать кого-то, кроме себя? – рыкнул призрачный голос. Порыв ледяного ветра качнул тяжелые бархатные шторы и взъерошил волосы метаморфа.

– Я учусь, мессир, и не теряю надежды. – Джерри потупил глаза, в которых предательски заплясали насмешливые огоньки. – Кем он был, монсиньор, эта ваша невинная жертва? Бедолага, которого – или которую? – угораздило выбрать такой неподходящий объект для преклонения? Как его имя?

Кажется, давно умершему герцогу очень хотелось высказать свое нелестное мнение о посреднике между ним и миром реальности. Однако Призрак сдержался, лишь сказав:

– Ответы ты найдешь в рукописи, хранящейся в этом доме. Хозяин здешний, живший в былые времена, был подлинный мой друг и почитатель памяти. Он записал старинную повесть о жизни моей, он же отыскал и хранил как зеницу ока сей портрет... Теперь же прощай, светает!

Призрачный голос ослабел, растаял, умолк... Обессиленный и опустошенный, перевертыш качнулся, теряя равновесие и съезжая по стеночке на пол.

«Я сейчас встану, – упрямо твердил он, стараясь усилием воли разогнать сгущающийся перед глазами черный туман. – Посижу немножко, отдышусь и встану. Добреду наверх и посплю. Почему он дал мне такое прозвище? Ардженто – Серебряный... Он что, видит меня? Оттуда, из своего зазеркалья, мира давно ушедших людей? Он не спросил, как мое имя. Помнится, было такое нерушимое правило – медиум ни в коем случае не должен представляться духу, заговорившему с ним. Иначе – быть беде. Имена имеют странную власть над нами. Но у меня-то нет подлинного имени. Я сам его себе придумал...»

Метаморф сидел на полу, съежившись и обхватив себя руками, прямо под портретом давно умершего человека. Ему было холодно. Феникс, обычно делившийся с ним своим теплом, молчал. В окнах Охотничьего зала занимался рассвет третьего дня.

8.

Хотя усадьба по-прежнему была лишена электрического освещения, кое-какие из благ цивилизации продолжали работать. К примеру, водопровод.

Хотя перевертыш до упора раскрутил кран с горячей водой, то, что текло из медного краника в облупленную ванну, было еле-еле теплым. Старые проржавевшие трубы испускали жуткие хлюпающие звуки, больше похожие на смачную отрыжку невиданного зверя. Процедура мытья, обычно доставлявшая метаморфу массу удовольствия и возвращавшая к жизни, превратилась в сущее мучение. К тому же, стоя в маленькой холодной комнатушке ванной, он промерз до костей.

...Проснувшийся около девяти утра и спустившийся в Охотничий зал Дорси искренне ужаснулся, обнаружив своего гостя спящим прямо на полу в позе эмбриона. Разбуженный, перевертыш долго не мог разогнуться – тело затекло, в мозги словно налили вязкого клея. Единственное, что сохранилось в памяти, это настойчивая необходимость отыскать какую-то рукопись. И прищуренные темные глаза, такие темные, что зрачок и радужка сливаются воедино, – разъяренные, вопрошающие глаза Призрака.

Холодная ванна немого привела Джерри в чувство. Он долго вытирался, высушивая спутанные волосы. Покопался в чемодане, отыскал светло-бежевый свитер. Глянул на себя в потемневшее от старости зеркало и недовольно скривился – серые мешки под глазами, кривая усмешка, слегка безумный взгляд зеленых глаз – куда это годится и на что это похоже?

«Общение с потусторонними силами никогда не проходит даром», – скрипнул в памяти голос Старого Тавилау.

«Спасибо за поддержку», – язвительно откликнулся Джерри и поковылял вниз, навстречу плывущему по коридорам горькому аромату свежесваренного кофе.

Альбер деловито хозяйничал в кухне, сооружая чудовищной толщины бутерброды и установив на плите старинный кофейник с изящно изогнутым носиком, как у кувшинов из арабских сказок. Услышав шаги за спиной, студент-домовладелец обернулся. Вид у него был несколько виноватый.

– Вы... то есть ты так расстроился из-за вчерашнего? – осторожно начал он, разливая горячий кофе по фарфоровым чашкам с позолоченными ободками. – Я тут подумал и...

– Проехали и забыли, – резче, чем необходимо, отрезал перевертыш. – Прошу прощения. Иногда на меня находит, и я позволяю себе лишнего. Больше не повторится. Мое предложение по-прежнему в силе... Мне выметаться?

– Нет, – испугано замотал головой Дорси, – ни в коем случае! Забыли, значит, забыли. Мы вчера здорово устали, да еще меня угораздило вырубиться... Со всеми случается... – протянул он, отхлебнув глоток, и задумчиво уставился на Джерри поверх чашки.

– Тьфу на тебя, – метаморф подавился бутербродом. – Не провоцируй, а то допрыгаешься.

– Это угроза? – Альбер немедленно включился в игру, лукаво сощурив глаза, – к нему, похоже, возвратился врожденный жизнерадостный оптимизм.

– Нет, триста восьмидесятое и последнее китайское предупреждение. Что будем осматривать сегодня? Предлагаю выбор – картины или библиотеку. У вас тут ведь есть библиотека?

– Как не быть, – согласно кивнул хозяин усадьбы. Поразмыслил и высказал мнение: – В самом деле, надо бы пристальнее изучить наше книжное собрание. Я туда даже еще и не совался, только заглянул в дверь, ужаснулся и сбежал.

Библиотека в поместье д’Орсэ и в самом деле заслуживала уважительного отношения. Былые хозяева отвели книгам вместительный круглый зал с застекленным куполом, расположив вдоль стен высоченные, устрашающие своими размерами шкафы полированного дуба. Где-то на уровне в полтора человеческих роста зал обегала балюстрада, куда поднимались по изящной витой лесенке. В середине зала обосновались два солидных широких стола («Мастерская Чиппендейла?» – озадачился с определением метаморф), обитых зеленым сукном, стулья с высокими спинками и несколько уютнейшего вида кресел. Больше всего Джерри умилили стоявшие перед креслами подставки для ног, обитые потертым алым плюшем.

Бесконечные кольцевые ряды книг важно поблескивали позолоченными корешками, тисненными серебром заголовками на кожаных либо матерчатых переплетах, подавляя вошедших в хранилище мудрости молодых людей своим количеством.

– Основное собрание здесь, – Дорси повел рукой вдоль полок, невольно понизив голос, – по дому раскидано еще не меньше сотни шкафов, тоже забитых до отказа. Кто-то упоминал, якобы где-то валяется каталог всего этого добра... Сдается мне, если загнать всю эту коллекцию, как раз хватит, чтобы отремонтировать дом от чердака до подвала.

– Старинная усадьба без старинной же библиотеки – это нонсенс, – заметил Джерри. Как всегда, ему примерещился тихий, на грани слышимости, бумажный шелест переговаривающихся между собой фолиантов, тоже обсуждавших людей. Перевертыш всякий раз твердил себе, что это – игра его собственного неумеренного воображения... и немедля отыскивал аргументы в пользу того, что с книжными собраниями надо держать ухо востро.

– А тут, должно быть, сберегаются подлинные сокровища, – пройдя через округлый зал, Альбер осторожно приблизился к инкрустированному бюро-секретеру – старинной вычурной вещице с множеством выдвижных ящичков: явных, тайных, фальшивых. – Поглядим?

– Поглядим, – охотно согласился метаморф.

Они стали выдвигать поочередно ящички, разглядывая причудливое устройство бюро. Метаморф напрягся, включил рецепторы ясновидения и проникновения через плотные слои материи, быстро нашарил скрытые пружинки, с помощью которых можно было открыть потайные ящички. Перевертышу вспомнилась брошенная ночью фраза Призрака: «Старинная повесть о жизни моей»...

Один за другим на свет были извлечены некие раритеты – толстенький томик Псалтири XV века форматом в четверть листа, переплетенный в вылинявшую коричневую кожу, большая книга в черном переплете с тиснением серебром: Джерри полистал ее и увидел мудреные записи, пересыпанные цифрами и названиями каких-то непонятных веществ, что-то похожее на колдовские рецепты или заклинания. Он показал книгу Дорси.

Тот пробежал несколько страниц и с восхищением вскрикнул:

– Джерри! Это же рецепты парфюма! Ха-ха! Мой бог! Отыскалась рукопись составов духов, сочиненных моим предком, жившим в галантном веке! Вы знаете, что один из д’Орсэ был известнейшим сочинителем запахов? Нет?! Представляете, а все началось с желания поразить воображение и добиться благосклонности одной английской леди... Ч-черт возьми! Да одна эта книжка позволит заработать столько, что не снилось Биллу Гейтсу!

– Отлично, – произнес метаморф, – но давай изучим подробнее ваши рецепты позже, а пока мы должны отыскать кое-что другое...

Он продолжал шарить по всем обнаруженным ящичкам и наконец извлек небольшую книжицу в переплете из тонкой веленевой кожи, с золотым тиснением герба посредине.

– Девичий альбом прапрабабушки? Родословная любимой гончей? – хмыкнув, предположил Джерри.

– А черт знает, – честно признался Дорси. – Хранили отдельно, стало быть, вещица ценная...

– Я взгляну? – завладев книжкой, метаморф уселся за стол. Аккуратно перевернул обложку, увидев хрупкие страницы, исписанные каллиграфическим почерком. Выцветшие чернила, вычурные завитки... Нет, это точно не старомодный девичий альбомчик с виршами поклонников, абзацы текста на страницах идут сплошной чередой... Судя по бумаге – век XVIII... На каком языке это написано, а?

– Что там? – пристроившийся по соседству Альбер с любопытством взглянул на старые страницы. – Хм, итальянский... ты по-итальянски как?

– Никак, – огорчился метаморф. – Чем нас поразит Сорбонна?

– Сданным на «отлично» экзаменом по латыни, – огрызнулся Дорси. Потом, как бы извиняясь за резкость, сказал: – Ну... я как-то проводил лето на Адриатике. Думаю, общий смысл понять смогу. – Близоруко прищурившись, вгляделся в текст, шевеля губами и мысленно переводя. Озадаченно приподнял бровь, перелистнул страницу.

– Между прочим, мне тоже интересно, – напомнил перевертыш. Владелец дома вскинул на «эксперта» удивленно-прозрачные глаза.

– Тут что-то непонятное, – растерянно произнес он. – Похоже, текст дословно переписан с какой-то более старой рукописи, с сохранением всех особенностей тогдашней манеры письма и даже орфографии... Я только не могу понять – это литературный вымысел или чьи-то размышления на тему прошлого?..

– Переведи хоть пару абзацев, – предложил метаморф, облокачиваясь на стол и разглядывая рукопись. – Смотри-ка, если мне не изменяет зрение, тут поминается наш общий покойный друг, верно? – он ткнул пальцем в слово «Borgia».

– Верно, – согласился Дорси. – Только в каком-то странном контексте... Ладно, я сейчас попробую немного перевести...

Он откашлялся и прочел название: «Печальная повесть об Асторре Манфреди, правителе Фаэнцы». Затем, водя глазами по строчкам и чуть запинаясь, начал читать:

«После долгой и жестокой осады, длившейся почти год, Фаэнца пала к ногам завоевателя...»

Фаэнца?

Джерри никогда прежде не слыхал названия итальянского города, захваченного в стародавние времена герцогом Борджа. Он понятия не имел о судьбе братьев Манфреди, двух юных правителей Фаэнцы, один из которых совершил роковую ошибку – всем сердцем прикипел к завоевателю...

– Что? – голос перевертыша сорвался. – Повтори-ка еще разок, что там говорится?

– Автор уверен, – смутившись и слишком пристально глядя на страницы, ответил Альбер, – что молодой Асторре Манфреди по доброй воле стал придворным герцога и его возлюбленным... Ну, ты понимаешь, тогдашние нравы – они были настолько вольные, что нам и не снилось... Правда, эту историю обычно преподносят совсем в другом ключе: мол, злодей Борджа держал этих мальчиков заложниками, систематически имел их, как хотел, а когда они ему надоели...

– Читай дальше! – нетерпеливо перебил метаморф.

«Любил меня при жизни и погиб с обидой в сердце...»

– Угу, – Дорси уткнулся в книгу, пробиваясь через витиеватую изысканность старинной речи. Кончики ушей у него медленно, но верно становились бархатисто-пунцовыми. – Дальше много рассказывается про них... Чезаре и Асторре. С подробностями...

– Подробности опустим, – милостиво разрешил Джерри, – можно догадаться. Герцог, судя по всему, был ба-альшой забавник и оригинал. Даже для своего времени.

– Несколько месяцев они пробыли вместе, – для быстроты восприятия или от смущения переводчик решил просто пересказывать текст. – Впервые в жизни, как уверяет автор, коварный Борджа искренне привязался к кому-то – просто так, без потаенных целей и замыслов. Асторре его боготворил, Борджа для него был единственный свет в окошке. Но Борджа вел военные действия, ему нужно было уехать. Герцог не взял аманта с собой – то ли опасаясь за его жизнь, то ли еще по каким причинам. Он оставил Манфреди в Риме. Тут специально подчеркивается: на свободе, как вельможу. Как водится, нашлись завистники, братьев из Фаэнцы бросили в тюрьму и...

– ...и казнили по обвинению в шпионаже в пользу Великой Китайской империи, – невесело закончил фразу перевертыш. – Знакомо до боли. Мерзкая штука – политика.

– Нам преподавали, якобы герцог перед отъездом распорядился тихонько порешить обоих Манфреди, чтобы покоренная Фаэнца не подняла их на щит и не восстала, – проговорил Альбер. – Если же верить нашему анониму, братьев прикончил один из военачальников Борджа, видевший в них угрозу или желавший насолить своему господину. Историки сходятся в одном: однажды тела молодых Манфреди выудили из Тибра... в сильно, м-м-м... попорченном состоянии... Их, похоже, пытали и насиловали, прежде чем убить. Тут сказано: узнав об этом, Борджа сильно гневался, велел провести расследование и казнил того, кто был виновен в смерти братьев. Но, – философски заключил Дорси, переводя дух, – дело уже было сделано, и людская молва навсегда заклеймила герцога как убийцу молодых людей.

– Сейчас бы сказали: на нем висело столько трупов, что еще два ничего бы не изменили, – раздумчиво покивал метаморф. – Знаешь, если отыщутся какие-нибудь косвенные подтверждения тому, что все в рукописи – правда, то она бесценна, у тебя ее оторвут с руками.

– Да, – рассеянно отозвался Дорси, не слушая рассуждений «эксперта» и кончиком указательного пальца вычерчивая на лайково-мягкой обложке книжечки причудливые узоры. – Этот Асторре, наверное, был очень красивый...

– Да уж, наверняка, – согласился перевертыш. – Вряд ли такая колоритная личность, как наш темный герцог, уложила бы в постель колченого замухрышку с заячьей губой.

«Вот о чьем прощении ты мечтаешь, верно? Вот она, единственная воистину невинная жертва, вдобавок безмерно обожавшая тебя? Я прав, мессир?..»

– Какой же ты циник! – Альбер как будто рассердился или обиделся. Потом задумчиво и мечтательно продолжил: – Какая ужасная и все-таки красивая история... И правда – очень печальная...

– Да что ты говоришь! – съязвил Джерри, по привычке взывая к своему обычному сарказму. Но у него больше не получалось небрежно сыпать циничными шуточками, он осекся, остановился, помолчал. – Да... Наверное ты прав... Настоящее чувство всегда трогает, неважно, между кем это происходит. Ах, за что я люблю всех этих махровых аристократов былых времен, жили себе, грешили и не изводили себя моральными муками на этот счет, просто делали, что хотели! – Джерри вновь сделал попытку пошутить. – И при том оставались славными рыцарями, смелыми воинами, настоящими мужчинами...

– Джерри, – ум Альбера, похоже, сильно занимала некая проблема, волновавшая его даже больше, чем гипотетическая цена старой рукописи, – ты действительно считаешь ТАК, как говоришь? Или это обычная риторика для успокоения совести? Ты хочешь сказать, что любить мужчину в самом деле приятно? – у Альбера был очень серьезный тон и напряженный взгляд.

Метаморф вовремя прикусил язык, чтобы не расхохотаться. Да уж, нашел кому задать коварный вопросец – прирожденному хастлеру, глубоко уверенному в том, что в жизни можно все. Он глянул на молодого владельца усадьбы, прищурился, уловив множество явственных примет, недвусмысленно говорящих о готовности к сближению. Затуманенные глаза, пересохшие губы и слишком часто скользящий по ним кончик языка, подрагивающие пальцы, не знающие, куда деться. История запутанных взаимоотношений этих двух давно умерших людей затронула в Альбере что-то, растревожила. А может, это он сам, пытаясь вчера вечером отвлечь юношу от мрачных размышлений, неосторожно разбудил в нем нечто темное, животное, плохо поддающееся объяснению? Джерри понял: если он найдет правильные слова и не спугнет этот едва теплящийся огонек желания, невольно не оскорбит мальчика излишней развязностью, сделает все правильно, то Альбер не оттолкнет его, ибо он уже на самом краю бездны, в которую им надлежит упасть.

– Странный вопрос для студента, живущего в столь прогрессивный век, – медленно и серьезно произнес Джерри, – когда бисексуальная природа человека доказана научно и этот тезис более не оспаривается. Если тебя интересует исключительно мое мнение, то да, приятно. Ничуть не менее приятно, чем женщину. И еще одно прими во внимание: не пробуя, никогда ничего не узнаешь, так и будешь пленником своих страхов, иллюзий, несбывшихся желаний и горьких сожалений. Если тебя что-то мучает, не дает покоя – отпусти себя хоть раз на волю, испытай, и ты поймешь, кто ты есть, и либо откажешься и избавишься от своего наваждения навечно, либо примешь его, и тогда вновь обретешь спокойствие и научишься с этим жить. – Джерри сделал паузу и, глядя прямо в глаза Альберу, спросил: – Хочешь...?

– Да... – чуть слышно выдохнул Дорси.

9.

Порыв, швырнувший их навстречу друг другу, оказался таким внезапным и необоримым, что, столкнувшись, оба испытали боль. Губы впились в губы, поглощая, наслаждаясь новым вкусом. Язык Джерри шустрой змейкой нырнул в чужой рот, закружился там, обвиваясь вокруг собрата. Беззвучный стон, угадываемый по дрожанию напрягшегося языка. Крепко прижавшееся тело Альбера, скользящие по спине руки – неумелые, настойчивые, будоражащие воображение своей неискушенностью. Запах книжной пыли, за века впитавшийся в стены и полки библиотеки, ставший ее неотъемлемой частью. Щелканье торопливо расстегиваемых кнопок, шорох сорванной и упавшей на пол рубашки. Поспешная, торопливая возня со свитером. Нежная, горящая от возбуждения и слегка влажная кожа под губами, биение тонкой жилки на шее. Сладкое головокружение от первого соприкосновения ничем более не разделенных тел, долгий, томительный поцелуй в подрагивающие губы, изумленно распахнутые светло-серые глаза – так близко, так невероятно близко.

Только не останавливаться. Только не задумываться над тем, чем это может кончиться и нет ли поблизости незримого кукловода, дергающего за ниточки.

Тоненько вжикает застежка на молнии джинсов. Горячее, частое дыхание, тихий вскрик, когда кисть перевертыша бесцеремонно проскальзывает внутрь и накрывает упругую, напряженную плоть. Неосознанная попытка Дорси отстраниться, сохранив остатки достоинства. Метаморф обнимает его, лаская, касаясь губами глаз, скользя по шее, нашептывая бессмысленные, успокаивающие глупости и удрученно осознавая – все зашло слишком далеко. Граница, где можно было безболезненно повернуть назад, обернуть случившееся шуткой, уже позади – слишком он возбужден, слишком завелся, став пленником собственного бешеного желания. Если Альбер сейчас вздумает пойти на попятную, он рискует быть взятым силой.

Перевертыш дергает себя за невидимый поводок, остатками разума убеждая хранить терпение. Он не понимает, что с ним творится. Обычно ему нравится долгая прелюдия, мягкая, чувственная игра с партнером. Сейчас он ощущает в себе жадную, требовательную похоть, безразличную к смятению Альбера, желающую только одного – поскорее овладеть новым знакомцем.

«Я же не такой, – бормочет метаморф, зацеловывая податливый сладкий рот, наслаждаясь глухими стонами Дорси, его трепетом, его рушащейся невинностью. – Я могу остановиться. Могу управлять собой. Я хочу любить его, а не насиловать. Что со мной? Что случилось с моей душой?»

Руки сами, уже не слушаясь приказов хозяина, стаскивают с Альбера джинсы, разрушая последнюю иллюзию защиты. Он обнимает юношу за талию и нежно, но непреклонно разворачивает спиной к себе, толкает Дорси между выступивших острыми клинышками лопаток, вынуждая лечь грудью и животом на зеленое сукно стола.

– Пожалуйста, – хриплый шепот еле пробивается к затуманенному сознанию, – прошу тебя, не делай мне больно. Я хочу... я хочу тебя, только постарайся не делать мне больно, Джерри...

«Если бы ты знал, если бы догадывался, как это тяжело для меня сейчас – не причинять тебе боли... Как хочется вынудить тебя заходиться в истошных воплях, умолять о пощаде... Кажется, я слегка тронулся... Я сжег Маску Норта, но она все равно пребудет со мной... Навсегда».

Пальцы бегут по позвоночнику, по бархатистой ложбинке на спине, собирая выступившую влагу. Раздвигают напряженные ягодицы, проникая в чужое тепло, отыскивая потаенную лазейку. Альбер дрожит и всхлипывает, уткнувшись лицом в сложенные руки, подчиняясь, отдавая себя странному пришлецу, осенним вечером без приглашения ворвавшемуся в его жизнь. Непонятному, ласковому и жестокому одновременно, вытворяющему с ним то, о чем Дорси еще несколько дней назад мог думать только с недоуменным отвращением. А теперь он стоит здесь, в библиотеке собственного поместья, голый, с распухшими от поцелуев губами, ощущая чужие пальцы в собственной плоти, страдая – и испытывая острое удовольствие от нового, неведомого прежде ощущения добровольной покорности. Почему, почему он позволяет полузнакомому типу издеваться над собой? Почему часть его души заходится от нестерпимого желания пройти весь путь до конца, стать игрушкой в чужих руках, бесформенным куском глины на гончарном круге? Только потому, что у этого сумасбродного Джерри невероятно притягательная улыбка, нежные губы и прохладные ладони? Тонкие пальцы, бесстыдно касающиеся его самого укромного местечка, проникающие вглубь, гладящие, вынуждающие в напряжении дрожать от накатывающих горячих волн боли пополам с блаженством?

Тугое, горячее отверстие неритмично сжимается, стискивая усердно трудящиеся пальцы. Метаморф довольно жмурится, вытягивая руку и прислушиваясь к судорожным вздохам Альбера. Мальчик – просто чудо какое-то. Покладистый, совершенно не упрямый и на удивление восприимчивый. Малая толика расслабляющих игр – и он уже поплыл, открылся, удивив перевертыша искренней готовностью впустить партнера. Неопытный любовник – самый лучший. О, да! Они, эти невинные создания, от своего незнания смелы, от невозможности сравнить и ощутить тонкости так отважны, в них нет ни лжи, ни притворства, они порывисты и непосредственны в выражении своих чувств, и душой, и телом... А раз так – то зачем лишать себя заслуженного вознаграждения?

Скрип молнии. Продолжая одной рукой ласкать глухо стонущего юношу, Джерри другой спускает джинсы. Быстро проводит сложенными в кольцо пальцами по собственному воздетому достоинству, подрагивающему в предвкушении, еле слышно бормоча что-то себе под нос. Маленький полезный трюк для затруднительных ситуаций, когда под рукой не завалялось кувшина розового масла или тюбика с банальным вазелином...

– Все будет хорошо, – шепчет он, наклоняясь к самому уху любовника. Плавный и сильный толчок бедрами, раскрытие, дрожащий жалобный вскрик. Нарочито неспешное погружение в жаркую, сладостно-узкую тесноту. Испуг или рассудок удерживают Альбера от каких-либо движений. Он полулежит, широко раздвинув ноги, навалившись на столешницу, и часто-часто дышит, как загнанная лошадь. Костяшки их намертво переплетенных пальцев стали белыми от напряжения. Перевертыш видит его лицо в профиль, видит, как из-под дрожащих ресниц выкатывается единственная прозрачная капля. – Ну вот, уже все хорошо...

Движения вперед и назад, осторожные, бережные, позволяющие неопытному партнеру привыкнуть и приспособиться к нужному ритму. Первый робкий, неуверенный отклик.

– Ахх... – резко выдыхает сквозь сомкнутые зубы Джерри. Метаморф упирается ладонями в скругленный край монументального стола и начинает раскачиваться. Уже ничем более себя не сдерживая, теряя разум от доступной покорности гибкого, юного тела, врываясь в Дорси, отстраненно воспринимая краем уха короткий, пронзительный вопль. Запрокинутая голова перевертыша, распахнутые невидящие глаза, судорожные рывки бьющегося под ним человека, излом соединенных в одно целое тел.

Край стола при каждом рывке больно врезается Альберу в бедра. Его берут уверенно и спокойно, не причиняя излишних мучений. Нахлынувшие в первые мгновения боль и страх тают, уступая место постепенно разгорающемуся, непривычному наслаждению. Дорси выгибается, интуитивно принимая ту позу, в которой он может получить и дать наибольшее удовольствие. Крик сменяется низким стоном, перекатывающимся в горле. Слез больше нет, но глаза все равно щиплет. Сердце колотится с такой силой, что кажется – либо оно сейчас разорвется на куски, либо, не выдержав его ударов, треснут ребра. Ряды книг вращаются без остановки в завораживающей круговерти. Ставшая невероятно чувствительной кожа с силой трется о короткое и жесткое сукно обивки стола, усиливая возбуждение. Пальцы, обхватившие и стиснувшие его пульсирующий, ноющий от напряжения член. Он тает, теряя себя, обращаясь частью кого-то иного, желая только одного – чтобы это противоестественное сумасшествие длилось как можно дольше...