Повествование ведет шевалье Грегуар де Фронсак.

* * *

Он открывает глаза. В них стоят слезы. В них всегда – слезы. Слезы, готовые пролиться. А литься они будут долго, нескончаемыми бурными потоками, с неизменной силы напором, а потому всегда видны, и всегда близки, равно как и он сам, но прозрачная, невесомая, тончайшая перегородка, установленная одним из трех нерушимых его запретов – навсегда, встает по ходу течения, и они бьются об эту плотину, и ударяют в голову, но, дабы хранить память и благодарность, равно как и он сам, всецело и всегда выставленные напоказ, предостерегают... Спирт, слезы и кровь, кровь, слезы и спирт. Его душа. И гнилостная, малярийная, влажная дымка поднимается над ней, над тем, что умерло давно и разлагается в зеленых болотах его глаз.

Поднимает голову с трудом. Правильнее было бы сказать – приподнимает, дюйма на два. Выдыхает коротко и снова валится на подушки. Кусок мяса. Самый настоящий кусок мяса, свиная туша, выпотрошенная и снятая с костей, без – или правильнее будет сказать, вне – разума, сердца, чувств. Без хребта. Безумная, бессовестная, напившаяся до бесчувственности мразь. Туша. Свиная туша. А может, и волчья, Сардису виднее. И даже его бесконечное, безудержное отвращение к себе не заменит уже того, что из него вытрясли. А было ли, что вытрясать? Одуревшая от скуки, безделья и безнаказанности, сладострастно дрожащая от перманентной жалости к себе тварь.

Поднимает глаза к потолку. Безучастно, равнодушно, вперив начисто лишенный хоть сколько-нибудь заметных проблесков мысли взгляд в плафон, он лежит, отчаянно и планомерно борясь с тошнотой, восстанавливая постепенно в памяти, в общих чертах, наиболее доступные эпизоды минувшей ночи.

Алгоритм в три действия, персональная методика пробуждения. Прекрасный способ начать день.

Я его ненавижу.

Я его презираю.

Он мне противен.

Он, он... у него, равно как и у Зверя, не было и не могло быть имени. Он...

Он мне осточертел.

Я его ненавижу.

Я его презираю.

Я делаю движение вперед, он приподнимается снова, соизволив наконец-то заметить меня. Ему бы опереться руками о постель, но вот незадача, руки его плотно примотаны к прутьям в изголовье кровати. Брови озадаченно, вопросительно взлетают вверх, на потускневшей, в прошлом белоснежной маске его точеного лица непередаваемое выражение: «Даже так?» – он принимает условия игры. Вопрос-подозрение, вопрос-уточнение, вопрос-ожидание. Мне никогда не пришло бы на ум, что он способен допустить, хотя бы абстрактно, хотя бы возможность подобного обращения. Выражение вопросительной готовности меняется с получением утвердительного ответа на откровенный вызов, опять же, непередаваемое: «Хотите – получите!». Он самонадеянно рвется вперед, и узел затягивается сильнее, повторяет попытку и кричит от боли, приходится разжать пальцы – он предусмотрительно ухватился за веревку повыше, хотел не вырваться, а подтянуться и проверить на прочность, – и впервые я вижу на его лице удивление. Наивное, детское изумление: «Нечестно! Мы так не играем!» – рот у него приоткрыт, то ли по привычке, то ли от возмущения, то ли он задохнулся от боли. У него вообще не входило в привычку плотно смыкать губы, а оттого они неприятно выделялись, развязно, выжидающе, зовуще... Разговаривать спокойно становилось невозможно – очень чувственный жест, слишком чувственный жест, приглашающий жест.

Смотрит.

Смотрит...

Долго, настойчиво, требовательно, убеждается, что ни оправдываться, ни освобождать его я не собираюсь, и снисходит наконец до разговора, но вместо ожидаемых потоков брани до меня долетает краткое, хриплое:

– За хрен?! – краткое, хриплое, раздраженное, нетерпеливое. Губы пересохли от волнения, и он поспешил их облизнуть, язык же при этом выскальзывает изо рта чуть ли не целиком. Я успел уже привыкнуть к тому, что выражается он немногим мягче пьяного матроса, а потому мне остается серьезно задуматься над поставленным вопросом: за хрен – что? Он обнаруживает мое замешательство и в еще большем раздражении закатывает глаза. – За хрен время тянуть? – Ах, вот вы о чем, виконт. Почему бы мне вас сразу не прикончить? Резонный вопрос, я бы даже сказал, законный. И поражает трезвостью мышления. Я не собираюсь вас ни мучить, ни пытать, хотя следовало бы, скажу вам больше, я вас, всего скорее, не убью, раз не убил до сих пор, но...

Я пожимаю плечами, искусно изображая равнодушие и беззаботность, ибо сказать мне, честно говоря, просто нечего – или слишком много.

– Мы в молчанку играем, Фронсак? – скептически интересуется он, примирившись, кажется, с моими крайне низкими умственными способностями. – Была такая забава в моем безоблачном детстве. Ну, давай помолчим, – слегка склоняет на мгновение растрепанную голову на бок, опускает веки, демонстрируя равнодушное согласие куда более искусно, это уже не знаменитое: «Хочешь – получишь!» – а непробиваемое пренебрежительное: «Да ради Бога, мне-то что...», и я в который раз поражаюсь степени его самообладания в критический момент и, напротив, полному его отсутствию в мелочах.

Признаться честно, господа, вы будете смеяться, но сам не знаю я... сам не знаю, зачем подобрал его, притащил сюда, зачем связал... возможно, потому, что я боюсь его? Как всякий логик панически боится того, чего понять не в силах? Он же, к слову, в противоположность мне боится самых простых и понятных, обыденных вещей – за их понятность и обыденность. Он боится тихого, молчаливо одобренного мирового безумия и, в противовес ему, выставляет сумасшествие открытое. Наверное, я мог бы понять его, если бы захотел, теоретически и без особого труда, издалека, но понимать и принимать издалека невозможно, столкнувшись и будучи вынужденным изучать вплотную, а понять его вблизи означает проникнуться им и, не дай бог, заразиться, чего я как раз совсем не хотел – черт знает, какие демоны могут вынырнуть из недр моей души. Пора самоутверждения, пустой отваги и бесконечного любопытства, бравады и неуемного желания испытать себя частично миновала, а потому я твердо мог сказать: я боялся, и даже больше, чем его самого, я боялся к нему приблизиться, ему уподобиться, ибо я знал – я мог.

Жан-Франсуа был потрясающей энергии существом, я бы, наверное, мог влюбиться в него, если бы с другой стороны меня не поманила тихая гавань Марианн. Правда мог бы. Я был ему отчаянно нужен, нет, я не обольщался на свой счет, он, равно как и его сестра, истосковался по светлым мозгам, легкому обращению, природной живости, изобретательности и некоторой степени воображения. Они, Тома и еще сотня, да, я думаю, всякий, кто в закрытом мирке Жеводана оказывался не в силах разыскать родственную душу и обнаруживал неожиданно, что что-то ждет его дальше, а границы расступаются, раскрываются... В прежние времена, наверное, я мог бы вдохновиться им, ведь по большому счету мне не было дела до жертв Жеводанского оборотня, а созданная им легенда казалась не лишенной прелести, но далеко не безразличен был мне Мани, и смерть его не окупалась такой гнилью, как виконт де Моранжа. Она не окупалась вообще. Это была, должно быть, первая в моей жизни невосполнимая утрата. К тому же, помимо прочих, была у нас с виконтом еще одна общая черта – любовь к Марианн, и еще больше, чем за потерю реальную, я возненавидел его за невыносимый, унизительный, бесконечный страх грядущей. Как вам известно, всякое качество человека в оценке зависит всецело от вектора к нему отношения, и то, что могло бы привлечь меня в нем, непоправимо опротивело.

После того как Марианн поправилась, я боялся, что свалившиеся на нее неожиданно беды сломают бедняжку. Вопреки моему мнению – а младшие представители семейства Моранжа вообще любили делать «вопреки», – у нее прибавилось непреодолимого, истинного цинизма. И вот тогда я понял впервые, каким был когда-то Жан-Франсуа. Только она выдержала, а он нет. Марианн вообще была сильной девочкой. И этой сильной девочке я был не нужен – я это почувствовал, она слишком долго плакала над телом брата и мне его гибели не простила. Однако ничто не препятствовало виконтессе простить его самого – ведь мертвых так легко прощать.

Я помню, и воспоминание это навязчиво и назойливо, как она, уже в нашем новом доме, сидела в кресле, подобрав ноги под себя, и, улыбаясь устало, цитировала Вольтера...

– Да, мой милый Кандид, надо мной надругались и пропороли мне саблей живот, но ведь ни от того, ни от другого не умирают.

Она безнадежно повзрослела, и я не видел в ней, сколько бы ни искал, как бы ни всматривался, ни детской самонадеянной игры Сильвии в самостоятельность и значимость, ни беззвучной глубокой истерики Жана-Франсуа.

Кстати, об истериках. Он лежал, уронив на грудь голову, поджав ноги под себя, и умопомрачительно легкие пряди закрывали от меня его лицо. И сдавленный, болезненно сдавленный, прорвавшийся сквозь сжатые зубы и безжалостно закушенные губы стон подействовал на меня, мягко говоря, настораживающе. Он выгнулся, подтянулся, держась за веревки и забыв, что затягиваются они все сильнее, ноги его – бесконечные... – задергались, сбивая покрывало с постели. За стоном, упорно сдерживаемым, последовал протяжный и долгий, обессиленный, обреченный.

– Прекрати спектакль, – посоветовал я, с трудом скрывая беспокойство. Пленник оскалился, бросил на меня злой взгляд, замер на секунду и забился во вполне узнаваемой, банальной судороге, за время проживания в колонии ставшей мне чуть ли не родной. Я стоял и смотрел, как дурак, разрываясь между отчаянным желанием прикинуться слепым и законным, профессиональным порывом помочь страждущему. Я точно знал, что мне нужно делать, проблема заключалась в том, что с ним я этого делать не хотел – мне необходимо было избавить человека от боли, но Жану-Франсуа де Моранжа лично я от всей души желал ее. Наконец врач во мне победил, и я, по возможности пленника не освобождая, слегка ослабил узлы, заставил его успокоиться и выпрямиться, прижал своим весом к кровати и принялся растирать ему шею с зажатой артерией. Тело обмякло в моих руках, я брезгливо отстранился и поднялся, отвернулся и отошел в угол. Вскоре с кровати послышался неожиданно опустошенный, обессиленный, едва ли... да нет, откровенно жалобный, умоляющий голос.

– Фронсак? У тебя курить есть?

– Не бросишь эту дрянь, через пару лет легкие у тебя догорят окончательно, – решительно воспротивился я.

– Есть? – повторил вопрос виконт, что характерно, пропустив мое справедливое предостережение мимо ушей.

– Нет! – буркнул я.

– Дай, – с облегченной благодарной улыбкой попросил Жан-Франсуа. Я вскочил с места, – вид у меня наверняка был до невероятия дошедший, – и достал из кабинета табакерку.

– Сворачивать сам будешь, – предупредил сурово, запоздало осознав всю абсурдность своего замечания. Он игриво перебрал пальчиками, демонстрируя мне, дураку, неблагоприятную особенность своего положения.

– Одну руку, Фронсак, – предложил компромиссный вариант.

– Правую? – отозвался я с сомнением.

– Ты смеешься?! – взвился мгновенно мой гость. Я молча подцепил веревку ножом и вытащил из петли его хрупкую, стертую в кровь кисть. Справедливости ради стоит отметить, что у Жана-Франсуа были красивые руки. Очень красивые руки. И нервные, полупрозрачные пальцы левой восхитительно легко и ловко, словно крылья бабочки, замелькали в воздухе. Он потер запястье о щеку и в считаные секунды свернул самокрутку, а после, что меня совершенно уж поразило, сунул руку обратно в петлю и флегматично, приглашающе ею качнул. Я, не сводя тупо вытаращенных глаз с его невозмутимого лица, затянул веревку, прикурил, закашлявшись от дыма, и сунул самокрутку ему в рот. Виконт затянулся, жмурясь блаженно, вытянул ноги, закинул одну на другую и буквально расцвел.

– Раз уж ты окончательно пришел в себя, соблаговоли ответить на мучающий меня вопрос: что тебе здесь нужно? Какого черта ты здесь делаешь?! – я, сам того не ожидая, перешел на крик. Мой враг с готовностью перебросил языком самокрутку на сторону, и я вздрогнул инстинктивно, увидев, как замер горящий дымящийся кончик в нескольких миллиметрах от его щеки.

– Я здесь из-за тебя, Фронсак. – Я нахмурился и то ли саркастично, то ли недоверчиво поинтересовался:

– Не из-за Марианн? – Он усмехнулся, до странности светло и тепло, услышав о сестре.

– Нет, мсье волчий друг, Марианн здесь совершенно ни при чем. Я попал сюда, в основном, потому, что у вас руки от рождения приделаны к мясистой части тела, – последнюю фразу виконт процедил с досадой и ненавистью, и даже дернулся на привязи, не вперед, не ко мне, а просто чтобы выместить злость. Я ждал пояснений – он дал мне их. – В этой забытой Богом гавани располагается не только ваше любовное гнездышко, но и каторжный острог, – я невольно поморщился, однако отметил не без злорадства, что там как раз ему самое место, – а возвращаться обратно... возвращаться обратно я не хочу и не могу.

– Повесят? – не без участия осведомился я.

– Вряд ли, – хмыкнул Жан-Франсуа. – Повесят в первую очередь по возвращении тебя, равно как и удравшего в Сенегал дю Амеля, – я недоуменно воззрился на него. – Чего ты смотришь на меня, как девственник на бюст?! – вознегодовал виконт. – Я сам был поражен, когда получил письма от благоденствующей матушки. Хотя, конечно, Сардис составил настолько бредовый план, что поверить вам, господа, в Париже попросту не могли.

– А ты?

– А мне эта потаскуха состряпала три года, – он только что на пол со злости не сплюнул.

– Сильвия?

– А ты знаешь другую сознательную католичку блядского свойства?

– Хам, – заключил я. Он невинно захлопал глазками. Мы молчали. Смотрели друг на друга и молчали. Мы – были врагами? Наверное, когда-то мне казалось, что дела обстоят именно так, я его ненавидел, я никому и никогда еще так страстно не желал страдания и смерти, как Жану-Франсуа, я чувствовал небывалый подъем, облегчение и радость, когда он захлебнулся собственной кровью и затих, я... а вот теперь я смотрел на существо, лежащее передо мной, – а для меня хозяин Жеводанского зверя был как раз существом, я превратил его мысленно в чудовище, в оборотня из страшной старой сказки, я лишил его души и разума, лишил благородного звания Человека, иначе непреодолимо тяжело было бы лишить его жизни, а тем более жить после этого самому, утратив святую веру в логичность и простоту, в понятность, в преобладающее лучшее среди представителей своей расы – и видел красивого и в целом сносного молодого Человека, ибо мужчиной это нечто было до крайности трудно поименовать, нахального, хамоватого, талантливого, способного, интересного, далеко не глупого, но чрезвычайно слабого... так, личность на четверочку. Мы могли бы быть приятелями, – не друзьями, нет, ни у одного из нас не было друзей, ибо обоих бросало в крайности, – в своем роде не хуже Тома. Стали врагами. Я не жалел, я был скорее удивлен слегка – ненависти не было, не было боли, и непоправимо стерлась память о Мани. Я испугался немного, больше кожей, чем головой, ощутив опасность, увидев его, я боялся его и сейчас, но мне показалось, что я способен верно оценить на этот раз господина виконта – для меня он снова стал человеком. Мерзавцем, ублюдком, убийцей и негодяем, но – человеком.

Как же, вы спросите, дамы и господа, этот мерзавец оказался в моем доме? Я отправился в порт по делам, со временем к тому же тяга к приключениям возвращается, а ничто не настраивает так на романтический лад так, как корабли, приходящие в гавань, тем более что в нашем Царстве Покоя это – единственно возможное приключение и одно из немногих развлечений вообще. Во всяком случае, самое популярное. Сотни людей высовывались из окон, высыпали на набережную и примыкающие к ней улочки, взбирались на заборы и ограды, редкие деревья, а некоторые особо отважные парнишки ухитрялись залезть даже на мачты стоящих у пристани яхточек и бригов. В толпе оживленно обсуждали и нахваливали предполагаемый груз, но горожан интересовал не столько груз, сколько прибывавшие с ним вместе пассажиры. Избитые, истерзанные жизнью на берегу, измотанные морской болезнью на борту судна, они спускались, оглядываясь настороженно, по шаткому трапу, они, новобранцы армии неудачников.

Уже под вечер возвращался я домой со свертком – шоколад и крекеры для Марианн – в руках, когда на меня из соседнего кабака выбросили матроса. И еще одного. И клерка из единственной в городке адвокатской конторы, молодого парня, не столь давно освободившегося и очистившегося душой после восьмилетнего заключения. И гарнизонного офицера. А вслед за ним, очень благоприятно на служивого свалившись, вылетел взъерошенный парень с кочергою в руке, в одной перчатке, крайне небрежно одетый и измазанный в крови. Он тут же поднялся, пригнулся, сгорбившись по-кошачьи, зловеще знакомо, в ожидании нападения. И нападение не замедлило случиться, а поскольку на собственном горьком опыте еще в Канаде я убедился, что в пьяных драках бьют без разбору, я бросил сверток и схватился за шпагу. Парень мне понравился сразу – за реакцию, за смелость, за бесшабашность, я даже ощутил в себе некое чувство, близкое к покровительству. И еще – я почувствовал, почуял ходившие волной среди этого сброда ненависть и страх. Но тут он выпрямился резко, выбросил вперед руку с кочергой, ухватил ею за шею ближайшего к нему противника, рванул к себе и сломал ему шею, а затем, оперевшись о него, еще не свалившегося на мостовую, ударом в грудь с обеих ног сбил следующего. Я узнал его. И усмехнулся про себя в том смысле, что с цепью ему было бы удобнее. Я слишком хорошо знал эту технику боя, конкретно этот удар и этого человека, я помнил каждое его движение там, во дворе полуразрушенной часовни, и знал, что у него под единственной перчаткой на правой руке. Я чувствовал абсурдное удовлетворение оттого, что я еще способен помнить, проводил взглядом оседающий на землю труп и неожиданно наткнулся на забрызганный грязью сверток. «Прости, Марианн». Марианн. Марианн. В голову мне брызнули незамедлительно образы – шестнадцать часов, проведенных у ее постели, рыжеволосая девочка, уцелевшая чудом, но потерявшая брата, рассказавшая мне о человеке со Зверем, так похожая на мою невесту в детстве, окровавленное тело Мани, маркиз с рукой на перевязи и захлебывающаяся злобой, подыхающая и бьющаяся в предсмертных конвульсиях гадина, которую я уничтожил... уничтожил... он выжил? Он воскрес? Откуда он здесь взялся? Откуда выплыла эта мразь?! Зачем он вернулся? ЗА КЕМ? Марианн... Марианн...

Жан-Франсуа был прирожденным охотником, прирожденным убийцей, и если охота шла на нас, то попался он мне на глаза не случайно. И лучше было самому сделать первый шаг, чем позволить ему появиться неожиданно и потом, когда я не в силах буду ему помешать, когда за ним останется преимущество первого хода. А было это донельзя удобно – он оказался в стельку пьян, и, несмотря на привычную отработанную четкость его движений, заметно это было с первого взгляда. Я ударил его эфесом по затылку. Он беспомощно повис у меня на руках. Я бросил какую-то мелочь в толпу – «За мой счет, ребята!», выдержал несколько восхищенно-одобрительных похлопываний по плечу и поволок виконта в гору, к усадьбе.

Виконт де Моранжа был редким кладезем неприятностей. Он и понятие «порядок» были по меньшей мере несовместимы. Он сеял беспорядок и неудачи, мелкие и крупные нестыковки и пакости везде, где бы ни появлялся. Так, два раза я чуть не свалился вместе с ним в ближайшие кусты, какая-то негодяйка вздумала выплеснуть из окна... как-то даже неудобно говорить... содержимое ночной вазы, и я, опять же, едва увернулся, а уже на крыльце черного хода он забился в первом из многих припадков.

Теперь же – я оставил его всего на минуту... всего на минуту... как из спальни раздался жуткий крик. Я распахнул двери, и глазам моим открылась следующая картина – из носа у моего вынужденного гостя шла кровь, связанные руки свело, а сам он с неподдельным ужасом уставился себе на грудь. Где дымилась самокрутка, пропалившая ткань рубашки. Я бросился к нему, схватил с ночного столика, со стороны Марианн, стакан с водой, залил рубашку, окурок сбросил на пол и поспешно затоптал. Жан-Франсуа повис беспомощно на веревках в глубоком обмороке. «Припадочный!» – подумал я с некоторой даже досадой, вытеснившей окончательно первоначальную нервозность и брезгливость. Интересно, он знал, что ему осталось в лучшем случае меньше полугода? Знал, конечно. И знал, что ничего уже не изменишь. И знал, что это заслужил. И знал, что всем – а в первую очередь ему самому – по большому счету плевать. Так почему же мне так гадко?.. Возможно, потому, что не плевать было мне. Я не то чтобы жалел его, я просто не понимал: почему он не почил с миром раньше? Когда еще не в силах был решиться, но его кончина оборвала бы череду этих бессмысленных, безумных действий и идей, интриг и убийств. Когда решился, там, во дворе полуразрушенного замка? Признаться, я слишком часто восстанавливал в памяти нашу последнюю встречу, на трезвую голову, чтобы убедиться в малоприятном и малопереносимом для моего честолюбия, но давно уже, кажется, осознанном факте: мне бы попросту не хватило сил убить его. Ни желания, ни решимости, нет, просто банально не хватило бы навыков, подготовки, везения. Это было самоубийство, там, во дворе обители тамплиеров. Попытка самоубийства. Почему никогда у него ничего не бывает толком... почему мне так тошно? Почему мне так тошно и зыбко, и что-то тянет внутри?.. А тошно было. Поверьте мне, было. И я предпочел окрестить это новое чувство опасением, настороженностью... «Утка, нарекаю тебя карпом и съедаю в постный день!» Да и было от чего насторожиться. Прежде всего, на нем была, ныне прожженная самокруткой, дорогая тонкая рубашка. Новая рубашка. Приобрести такую в нашем городке теоретически, конечно, было вполне возможно, только будучи при деньгах и отстояв в очереди по записи месяц-другой до прибытия груза, у меня самого таких рубашек было пять, и считалось это здесь неимоверной, непозволительной роскошью, роскошью, недостижимой для бывшего каторжника. Далее, по прибытии я стянул с него сапоги, дабы уберечь покрывало и избежать скандала с Марианн. Под сапогами обнаружились чулки. Чулки – не портянки. И, наконец, последнее. На цепочке на шее у гостя моего болталось фамильное кольцо, серебряное, с рубином, вещь ценная, а зная крайне пренебрежительное отношение Жана-Франсуа к «побрякушкам», можно было заключить, что продал бы он его по первой необходимости. Или содрали бы в заключении... я невольно перевел взгляд на его руку – левую – и вздрогнул. Я как-то раньше не заметил отсутствия ногтей на безымянном и среднем пальцах, застенчиво, боязливо согнутых... Взял его за руку и придвинулся ближе, чтобы рассмотреть как следует – природное неуемное любопытство давало о себе знать.

– Это что еще такое? – чуть выше запястья я нащупал... клеймо. Местной колонии. – Здравия желаю, Ваша Светлость... – выругался я непривычно, откуда-то из далекой мальчишеской юности всплыла эта фраза. Я был удивлен. По-настоящему удивлен. Я ненавидел человека, лежащего передо мной, всем сердцем в свое время, но даже я не мог предположить и предвидеть подобного – такой упорной, безжалостной, изобретательной мести, такого жестокого, бессмысленного и нелепого в своей жестокости поступка, как изуродовать ему вторую руку.

– Любуешься, Фронсак? – горечь, утопленная отчасти в насмешке. Так бывает, когда пьяный падает в лужу и виднеется только затылок да часть спины и одежные складки, так бывает, когда микстуру, мерзкую на вкус, сдабривают сиропом и она становится еще тошнотворнее.

– Ничего не хочешь мне сказать? – я мысленно встал в обвинительную позу. Он подобрался чуть заметно и несколько растерянно, осторожно спросил, медленно и нехотя, с сомнением выпуская слова и весь обратившись в изучающий цепкий взгляд:

– В чем дело? – Я восторжествовал и выложил свой единственный на данный момент козырь, плод долгих изысканий в духе жандармерии и нежизнеспособных догадок:

– Деньги. – Он успокоился, расслабился, и я почувствовал, как холодные тонкие пальцы скользнули ко мне в ладонь.

– Вынужден сделать вам комплемент, шевалье, если бы небезызвестный капитан обладал вашими наглостью, наблюдательностью и дотошностью, Зверь бы не просуществовал в Жеводане и полугода.

– На что не пойдешь, чтобы увильнуть от ответа, – в том же духе ответствовал я.

– Ммм... – виконт довольно мурлыкнул и обронил ненароком: – Я его задушил.

– Кого? – опешил я.

– Лейтенанта, – Жан-Франсуа помрачнел на секунду, задумавшись и нахмурившись слегка, и просиял, – коменданта и надсмотрщика. Деньги были. – Я оборвал бесцеремонно его вполне логичное объяснение.

– Деградируешь. От революционных замыслов к банальному грабежу...

– Какие, к черту, революционные замыслы? – изумился виконт. – Так, баловство...

– Зачем ногти рвали? – не то урезонил, не то приостановил... знакомая фраза.

– «Что у вас с рукой?» – усмехнулся мой гость. Да, именно эта фраза, именно этот тон. Безупречная память... – Ногти рвали, Фронсак, во вполне законном стремлении к познанию, из любопытства и интереса... со скуки. Это ведь так интересно и любопытно, как человек орать будет... – Я ударил его. Не знаю, почему. Потому, наверное, что этот ублюдок из любопытства и интереса перерезал за три года около сотни детей и женщин... около. Их никто не считал. Их не считали, потому что никому, включая меня самого, не было дела до них. Я понял, неожиданно и четко, в чем причина моей злости. Мне опять, как провинившемуся самонадеянному школьнику, показывали, что предмет под названием жизнь известен мне далеко не до конца, и я поражался, как школьник, и ужасался, как школьник, больше всего на свете боящийся подвоха – вот он упадет, и все над ним будут смеяться, и самому за себя станет нестерпимо стыдно. На первый взгляд, циничный и опытный, я впервые за долгое время чувствовал жгучее разочарование в окружающем меня мире – прекрасном, на первый взгляд.

– Как Марианн? – спросил он после паузы. Даже как-то... виновато. У Жана-Франсуа был редкий дар – угадывать безошибочно, чего от него хочет или, по крайней мере, ожидает собеседник, и делать в точности наоборот. Я был уверен, что спросил он о сестре исключительно потому, что я не мог и не хотел в эту секунду слышать именно о ней. О ней и о том, что с ней произошло. Впоследствии же, когда я научился уже распознавать этот редкий дар и ожидал от него подвоха, он поступал как полноценный добропорядочный гражданин...

– Замужем за мной, – вызверился я. – Вполне счастлива в браке. На данный момент уехала к подруге, к восточному побережью.

– Дети? – отстраненно, задумчиво поинтересовался он, мечтательно жмурясь.

– По твоей милости, нет! – рявкнул я, но гость не шелохнулся.

– По твоей, Грегуар де Фронсак, по твоей, а мне остается лишь недоумевать, как моя чудесная сестричка вышла замуж за придворного кретина, который лишил ее последней радости, единственной, кстати, которую мог бы ей обеспечить, и даже ребенка осуществить не сумел, – цельное, злобное, мстительное удовлетворение. Виконт шелестел с полным сознанием собственной правоты, не сбиваясь, не раздумывая, он всегда говорил так, когда тема его увлекала, торопливо, поспешно, словно боялся, что его перебьют... и говорил он сущую правду. Мы молчали. Мне нечего было ответить, как говорил мсье де Фон – не тронь помои, замараешься. Какого черта я полез его задирать? Я знал прекрасно, что в словесных перепалках виконту де Моранжа не было равных, и знал не хуже, что компенсируется это свойство критичным недостатком совести, я знал, что слова мои до него попросту не дойдут и никоим образом не тронут... и я знал, что он здесь совершенно ни при чем.

У нас не было детей. Это факт. Это – раз. Марианн к тому времени исполнилось двадцать один, и она сама не так давно перестала быть ребенком, а потому к материнству пока не тянулась. Это – два. В свое время, еще до отъезда в Канаду – надо признать, несколько вынужденным образом, я был женат, и опять же, у нас не было детей. Это – три. С Изабелл де Раверни мы остались в относительно дружеских отношениях, и я знал, что во втором браке она до крайности счастлива и ожидает появления на свет четвертого отпрыска, причем последние три – девочки, отцу на радость. Это– пять. Вывод? Верно, господа, это – одна из немногих моих проблем, к семейству де Моранжа не имеющая ни малейшего отношения. Расквитались...

– Фронсак... отвяжи на минуту, не срами человека, – по губам его расплылась скрытная, шкодливая улыбка.

– Чтобы ты меня придушил?! – И куда меня понесло? Однако ответ виконта встревожил меня до крайности, неожиданно обдало холодом, стали липкими ладони...

– Хотел бы, придушил бы несколько часов назад, – он перебрал ногами и толкнул меня коленом в бедро. – Ну? – По правде говоря, я был обескуражен. Поэтому спросил напрямик, еще раз высказав попутно все, что провисало между нами, все, что я мог бы сказать и даже больше, и в тот момент, когда закончил, впервые за последние сутки, впервые за последние три года я ощутил неимоверную, неземную легкость. Подвешенный на хлипком тросике камень упал. Я выжил.

– Что тебе от меня нужно? Я не хочу тебя в своей жизни, я не хочу тебя в своем доме, я не хочу, чтобы мою жизнь снова превратили в бардак! Мы развязались, ты убил Мани, я нанес тебе смертельную рану, мне плевать, откуда ты вылез, главное, чтобы ты снова туда залез, если мне по крайней мере покажется, что ты хоть сколько-нибудь, хоть чем-нибудь угрожаешь мне, Марианн или окружающим нас людям, я тебя пристрелю, не обещаю, что навсегда, но клянусь, это будет больно! Ты – не человек, ты одно сплошное бедствие, я знаю, что просто так ты не уйдешь, так что ради Бога, говори, что тебе здесь понадобилось и убирайся с миром! Что-то ведь было тебе от меня нужно с первого дня моего появления в Жеводане, черт возьми?!

– Сейчас – чтобы ты меня отвязал и подсказал любезно, где у вас тут сортир, – в его глазах вспыхивали искорки беззлобного ехидства и разливались в шуршащем голосе ненавязчивым теплом. Или мне так только показалось? Что-то новое возникло между нами, парадоксальная близость, ясность, и пусть я не понял его, он понял меня, пожалуй, слишком хорошо, и понял себя до конца я сам. Я перестал его бояться. И пусть его самого я не разглядел, я видел отчетливо его отражение, я осознал всецело, как и почему отношусь к этому человеку, и зрелище это оказалось далеко не таким страшным, как я предполагал. Место посмертной маски утопленника заступило знакомое лицо. – А потом, мне нужно встретиться с Марианн. – Я насторожился. – Ради Бога – если хочешь, в твоем присутствии. Я должен сказать сестричке пару слов, – он промедлил секунду. – А потом, – голос виконта стал еще более глубоким и вкрадчивым, если это вообще было возможно, – я уеду, – новая многообещающая пауза и проникновенный, пронзительный взгляд, – навсегда. – Жан-Франсуа смотрел мне в лицо своими дымчато-зелеными глазами, убеждающе, восторженно, чуть ли не сладострастно, едва ли не с той знаменитой бесшабашной сумасшедшинкой, похороненной в Жеводане. Так, как будто сделал мне невероятно выгодное предложение, посулил золотые горы, пообещал исполнение заветной мечты и вдохновился ею сам, словно оба мы знали потаенный смысл этих слов, и стояло за ними что-то исключительно наше, донельзя интимное, невосполнимое... он моргнул, по щекам взметнулись тени от движения ресниц, виконт де Моранжа сознательно стряхнул магию взгляда, оборвал нить, протянувшуюся между нами, и я снова почувствовал холод, как будто этот мерзавец оплел меня паутиной, а кокон рассыпался и схлынул на пол. Лихорадочный болотный туман, колдовской, дурманящий, завораживающий, уступил место всегдашней нахальной ухмылке. – Идет, Фронсак? – Я встряхнул головой и откликнулся в том же тоне:

– По коридору налево. Марианн приезжает завтра, постарайся ее не расстраивать. – Когда мы скалились вот так, одновременно, Марианн называла нас похожими на двух крокодилов. И еще она говорила... «В такие моменты мне кажется, что он тебе больше брат, чем мне». Я распустил веревки, он поднялся рывком, заставив меня схватиться за пистолет, и сел на кровати, озадаченно потирая запястья и качая головой, не то от огорчения или с досады, не то пытаясь унять головокружение. Затем он встал и медленно вышел. Меня всегда восхищала его походка: прежде всего своей мифологичностью – «И появился бес в дверях, хромой на правую ногу...» – и неизъяснимо уместной грацией. Ни единого лишнего движения, ни единого лишнего шага – все именно так, как должно быть. Я распахнул окно. Садилось солнце, статичные лиловые и розовые волны облаков едва просвечивали в морской воде, покрытой мелкой рябью, и я думал о том, как удивительно, что в спокойной воде мир виден, как в зеркале, а во взволнованной – только небо, и преимущественно голубое в отблесках; в порту копошились люди, на близлежащих улицах сворачивали торговлю, у причала шумно разгружали торговое судно, и я отметил про себя, что завтра нужно будет послать Лизетту на рынок и выйти в город самому, на случай, если привезли что-нибудь дельное. Если вам когда-нибудь станет одиноко в портовом городе, выгляньте наружу и вы тут же почувствуете – вы не одни. А мне неотвратимо становилось одиноко и тоскливо становилось рядом с этим человеком – или без него?.. – и потому я думал о Марианн, которая, должно быть, плывет сейчас в этом море, и смотрит на ту же воду и то же небо, возвращаясь с Гаити, и занимает себя теми же мыслями.

У Жана-Франсуа был отвратительный характер. Действительно – отвратительный. Мне потребовалась львиная доля равнодушия и антигуманизма – сувениров из далекого Жеводана, но еще больше – времени, дабы понять, что он не мучается душевно, не страдает от неуверенности или слабости, не скрывает под этой дрянью второй натуры, нет, он просто таким родился и мыслил в абсолютно иных категориях. Он действительно был мерзавцем, но правильнее будет сказать – мог быть мерзавцем. А мог быть и вполне сносным спутником. И если вам везло и он по какой-либо причине находил в вас человека, которого следует попытаться удержать и сохранение чьего общества стоит определенных усилий, вы чувствовали себя вполне комфортно, видели в нем, в свою очередь, человека незаменимого и никогда бы с ним не расстались по доброй воле. Наиболее верным, пожалуй, будет здесь сравнение с крокодилом, чья челюсть способна как служить смертоносным орудием, так и с величайшей бережностью удерживать беззащитных детенышей. Бывало и так, что ровным счетом никаких усилий сам он не прилагал, и происходило все как-то само собой – к примеру, я точно знал, что Тома д’Апшье был по уши влюблен в виконта, сознавая прекрасно, какой дрянью тот является, – ибо сила природного обаяния этой дряни, признаться, была непреодолимо велика. Если же ему случалось полюбить...

Но эту мысль я додумать не успел. Жан-Франсуа застыл в дверном проеме, пошатываясь и держась за косяк, сделал пару неуверенных шагов и, повалившись на пол, зашелся кровавой рвотой.

Полночи я провел рядом с ним, отчасти потому, что он всерьез меня напугал, отчасти потому, что я чувствовал свою ответственность перед Марианн и важность тех нескольких слов, которые брат собирался сказать сестре. Отчасти же потому, что мне любопытно было испытать себя и распознать ту болезнь, которой он страдал. Наутро я проснулся и обнаружил, что вторую половину ночи, как ни странно, я провел опять же рядом с ним, а не ушел к себе в кабинет и не запер комнату на оба замка, как планировал раньше. Жан-Франсуа лежал на спине – по-другому он просто не спал, лежал бревном, в бессознательном состоянии, несколько часов, не шевелясь, затем приходил-таки в себя и тут же бросался жить дальше, – а я спал на животе, обняв его одной рукой. И проснулся точно вовремя, заслышав с лестницы характерное темпераментное шуршание шелковых юбок. К счастью, Марианн не хватило воображения предположить степень моего скотства в ее отсутствие, и направилась она не в спальню, и даже не в столовую, а в мой кабинет, куда я поспешил вслед за ней.

Госпожа де Фронсак была в бешенстве. В меня полетели перчатки, шляпка едва не вылетела в окно, но была отбита ставней, хлопнувшей на ветру, моя девочка выписывала по комнате круги, гордо задрав подбородок и буквально излучая негодование.

– ...Я понимаю, что родилась она на Тортуге и не ведает, что треуголки носят не только военные и не только мужчины...

– Марианн...

– А военные вообще носят треуголки?! – голосок ее звенел.

– Марианн, так получилось...

– Не выношу эту мерзавку! – она решительно хлопнула себя по бедру, якобы в завершение тирады, однако явно собиралась сказать что-то еще, посему я перешел к решительным действиям.

– Твой брат здесь! – рявкнул я в полную силу своих довольно-таки тренированных легких, и глаза Марианн мгновенно округлились. Я усмехнулся, довольный произведенным эффектом, в то время как она испуганно и пораженно уставилась мне за спину, откуда послышался тихий, слабый, чуть дрожащий голос Жана-Франсуа.

– Прости, я не стал бы приходить, и у меня не так много наглости, как ты думаешь... – он говорил быстро, спотыкаясь и замирая на полуфразе, прикрыв глаза и произнося то, что он, должно быть, тысячу раз проговаривал про себя, правил, менял, восстанавливал в памяти и проговаривал снова... Марианн попятилась назад и перекрестилась, черты ее лица стали совсем детскими, казалось, она вот-вот заплачет. Она глянула беспомощно на меня, потом на брата...

– Это невыносимо... – взмолилась она. – Не надо...

Виконт шагнул вперед, выставив руки перед собой.

– Не бойся, я тебя не трону... Марианн...

Я смалодушничал и вышел, захлопнул за собою дверь и привалился к ней спиной, дальше отойти я не посмел, чтобы сохранить возможность в критической ситуации вмешаться. Я отлично знал, что Непоправимого он с ней не совершит, а на поправимое требуется время – пристрелить виконта де Моранжа я всегда успею.

– Этого не может быть... этого просто не может быть... – всхлипывала девушка.

– Пожалуйста, послушай... – упрашивал ее брат, и, признаться, я не ожидал, что такими будут эти «несколько слов».

– Нет... нет, я не хочу тебя слышать, уходи...

– Я знаю, – с невыразимой горечью согласился он. – Я знаю... – голос соскочил от волнения на хриплый шепот.

– Нет! – неожиданно болезненно и горячо воскликнула Марианн. – Нет, ты не знаешь! У меня был старший брат, я ему верила, я его любила, – каждое слово она отчеканивала с вызовом, каждое слово звучало, точно удар, – я до последней минуты надеялась, что мне снится кошмарный сон, а он... похотливая тварь. Не подходи ко мне, не смей подходить ко мне, – в ее голосе явственно зазвучала угроза.

– Я не подхожу... – поспешно вымолвил Жан-Франсуа. Таким раздавленным я его еще не видел и не слышал. – Марианн, – снова начал он, казалось, этот человек получал небывалое наслаждение, просто произнося ее имя, и верил в него, как в молитву, находя в нем поддержку, источник уверенности и сил... он любил ее. Он действительно ее любил.

– Убирайся!

– Я знаю, что не заслуживаю прощения и что не в праве просить его у тебя, я знаю, что обязан оставить тебя в покое, знаю, что мое появление в твоем доме – верх нахальства, но получилось это случайно, а не попросить у тебя прощения я не могу.

– Иди к черту!

– ...я бесконечно виноват перед тобой. Но я любил тебя. И я люблю тебя. И хотя ты мне не веришь, а иначе и быть не могло, для меня счастье просто посмотреть на тебя – впервые за три года. Я причинил тебе зло и всей своей жизнью не смогу искупить свою вину, но я не мог не прийти к тебе...

Моя супруга оставалась непреклонной. Послышался странный глухой звук, должно быть, он упал перед ней на колени. Я выждал немного, за дверью стало подозрительно тихо, я забеспокоился – и, признаться, заскучал, – а потому я счел возможным их побеспокоить. Когда я вернулся, глазам моим открылась трогательнейшая идиллия: Марианн сидела в кресле и успокаивающе гладила брата по голове, устроенной у нее на коленях, тот шептал ей сокрушенно: «Сестричка, прости меня...», и по тому, как у Жана-Франсуа вздрагивали плечи, я понял, что он плачет.

Чувства сцена эта у меня вызывала двойственные: было бесконечно противно наблюдать до приторного лживый спектакль о покаянии хладнокровного беззастенчивого убийцы, именовавшего стремление к зверству призванием, но, глядя на них, я как-то позабыл вновь, что передо мной зверь Жеводана, невольно заступив на его сторону – я видел, что он не лжет. Я просто это видел. Чувствовал кожей, что этот мерзавец спектакля не разыгрывает, и пусть его не заботили совершенно иные его преступления, он с замиранием сердца ждал того дня, когда встанет на колени перед Ней. Я ощутил своеобразное единение – в конце концов, мы оба до неприличия любили Марианн, и я был исключительно рад за нее – потому что знал: она этой минуты ждала с не меньшим трепетом, желала с не меньшей силой, каждый день, на протяжении трех лет, она засыпала в моей постели, перебрав мысленно бытовые, повседневные хлопоты и отодвинув настоящее на второй план, не с мыслью даже, и не с надеждой, и вряд ли правильно здесь будет сказать – с мечтой. С долженствованием и в ожидании того, что брат ее, любимый старший братец, себя оправдает, что не подведет ее, не заставит почувствовать себя из-за него наивной идиоткой – он придет и попросит прощения, искренне и истово, и она простит, и всему миру с гордостью сможет сказать – это мой брат, и я в нем не ошибалась, и он имеет право на жизнь, и я имею право любить его.

И все-таки моя девочка испугалась. Смертельно испугалась и почувствовала себя до абсурда неловко, как бывало всегда, когда случалось с ней что-то настолько хорошее, что она, хоть и не единожды себе это представляла, и втайне уверена была, что так и должно происходить, до конца в реальность и допустимость происходящего не верила. Виконт поднялся с колен и, дабы скрыть охватившее его смятение или же создать видимость подобной попытки, отвернулся к камину. Марианн, проходя мимо меня, бросила злобное, негодующее:

– Как ты мог оставить меня там одну?!