Ожидание бури чуть ли не хуже самой бури. К вечеру она так и не начинается – это вообще первый ясный вечер на этой неделе. И утром ее все еще нет. И в обед тоже.

– Если это ложная тревога, я буду только рад, – говорит Тео, помогая мне упаковывать мусор в мешки. Мы пока что перетрясли три коробки с чердака, и если до сих пор я не был уверен, что там и впрямь нужна была уборка, то теперь у меня и сомнений не осталось. – Буду только рад, если ничего не случится. Знать бы еще наверняка...

– Если бы да кабы... – тяну я нараспев. – А что, Тео, повезло вам, что вы не в пути, а?

Он снова напрягается. Бросал бы он уже эти игры, что ли. Все равно он не умеет в них играть. Но он парень упрямый. Что ж, он тут не один такой.

– Да, – выдавливает он. – Крупно повезло.

Ну еще бы.

Я включил радио, так что теперь у нас в комнате играет пляжный рок. Волна из Города. Парень, который ее держит, явно свихнулся, потому что он целый день ничего не делает, а только гоняет старые серф-роковые и ска-панковские песенки и каждые два часа вопит в микрофон какую-нибудь глупость вроде «А вот вам еще одна песенка, от которой вам, ребята, станет жааааааарко!» Наверное, он тоже скучает по лету.

Время от времени сквозь очередной шедевр Beach Boys или NOFX прорывается местная волна. Нам все напоминают, чтобы мы «не уходили далеко от жилищ и не забывали о приближающейся опасности». Затем начинаются советы насчет того, как себя вести, когда придет буря. Это, пожалуй, лишнее: люди, которые пережили семь лет сплошной зимы, уже знают эти правила наизусть. Но зато уж точно не осталось никого, кто не был бы предупрежден.

Мы открываем четвертую коробку – а в ней полно старых сломанных вещей. Старый телефон, старый радиоприемник, старый принтер. Фотокамера. CD-плеер. Тео тихонько присвистывает.

– Ну ничего себе! Целый сундук с сокровищами. Зачем тебе это все? А, постой, дай догадаюсь – ты думаешь, что сможешь это все починить?

– Я могу.

Он тихо смеется.

– Никогда не теряешь веру в себя, а, Дин?

– Вера здесь ни при чем. Я просто знаю.

Надеюсь, голос у меня не дрогнул. Тео все смотрит на меня, но он последнее время часто так делает. Наверное, думает, что я странный. Заявил мне вчера, что у меня странные глаза. Желтые. Я ему сказал, что раньше они были карими. В зеркала я теперь не особо смотрюсь.

Очень надеюсь, что голос мне не изменил. Потому что, черт, мне больно. Я и про это забыл? Как я мог забыть? Тео назвал эту коробку «сундуком с сокровищами»... но она ведь называлась не так.

Ричи звал ее «ящиком с игрушками». Если ему попадалась сломанная вещица, он непременно подбирал ее и клал туда. Он тоже надеялся, что однажды я их починю. Все шутил, что вот будет у нас много времени – и тогда-то он устроит мне проверку на вшивость. Некоторые вещи из «ящика с игрушками» я успел привести в порядок. Радио, которое сейчас играет нам «Surfin’ USA». Будильник в моей спальне. Кое-что еще.

А потом все это перестало быть важным.

Закусываю губу. Я ведь действительно могу это все починить. Но есть вещи, которые стоят потраченного времени, а есть и те, на которые его жалко. Я мог бы починить плеер. Но без батареек от него нет толку. А переводить батарейки на CD-плееры...

Кидаю его в мусор.

– Эй, ты что делаешь? – Тео подбирает его. – Это же отличная вещь! Если ты и вправду можешь исправить...

– А что мне с ним делать? Вынуть батарейки из фонаря, вставить в эту фигню, и пусть она их за полчаса сожрет?

Тео устыдился. Я вздыхаю. Больно, куда от этого денешься. Но я знаю что делаю.

– Я оставлю вещи, над которыми стоит постараться. То, что мне потом пригодится. Остальные выкину.

Зачем мне теперь ящик с игрушками... Хреново, конечно, но мне пришлось вырасти.

Разбираем коробку. Я откладываю в сторону нужное, а ненужное кидаю Тео, и он с сокрушенными вздохами отправляет это все в мусорный мешок.

Возражает он только один раз. Когда я выкидываю пенал с маленькой встроенной клавиатурой.

– Постой. Ему ведь не нужны батарейки?

– Нет. А мне не нужен он.

– Да ну? А вот эти часы с кукушкой тебе, значит, нужны?

– Это для Джейковой внучки, – поясняю я. – Она давно такие хочет, а их теперь не делают.

Он мрачно смотрит в пол. Я вздыхаю.

– Эта штука... она на фотоэлементах работает. Или ты ее потащишь на улицу под солнце – а тогда она просто замерзнет и все равно работать не будет... или тебе придется зажигать свет и ждать, пока она подзарядится, – а это, пожалуй, еще дороже, чем батарейки. А еще в ней сдохла микросхема. А с микросхемами я не очень хорошо справляюсь. Думаю, я смог бы ее починить, но времени на это уйдет чертовски много. А толку от этого не будет.

Он не сразу отвечает. Вертит пенал в руках. А потом очень тихо спрашивает:

– А если я тебе за него заплачу... ты его починишь?

Удивил он меня.

– Да зачем тебе?

– У дочери такой же был, – чересчур спокойно говорит он. – Даже мелодии играл те же самые, – он показывает мне список, напечатанный на дне пенала. – Пять мелодий. «Канкан», «Зеленые рукава», «Бесаме мучо», «Вчера»... и «С днем рожденья тебя».

Молчу, не задаю вопросов. Жду. Не захочет говорить – не надо. Но если захочет, я выслушаю.

– Простудилась она, – говорит он в конце концов. – На втором году снега. Воспаление легких. А доктора не сразу поставили правильный диагноз. Все говорили – простуда, просто сильная... бронхит. А потом оказалось, что уже слишком поздно. Она маленькая была – всего шесть лет. И здоровьем особым никогда не отличалась.

Молчание. Минуты ползут, одна за другой. Потом я киваю.

– Я его починю. Для тебя. Бесплатно. Это будет... моя благодарность за твою благодарность.

Он улыбается. Хорошая такая улыбка... немного грустная... задумчивая... благодарная.

– Ладно. Давай дальше разбираться. А то ты им и заняться не успеешь до того, как я уеду.

Мы разбираемся с тем, что осталось в «ящике с игрушками» – ящике Пандоры, в котором для каждого из нас нашлось немного боли. А когда мы открываем пятую коробку, Тео вдруг начинает чихать. В коробке одежда – мужская и женская, и пахнет она пылью, сыростью и нафталином. Запах настолько силен, что я едва не чихаю сам.

– У тебя что, аллергия?

Он пытается ответить, но вместо этого чихает снова.

– Слушай, я тут и один справлюсь. Тебе не обязательно...

– Нет, – выдавливает из себя Тео. – Я помогу.

Через пять минут он разражается таким приступом насморка, что аж багровеет лицом. Я даже пугаюсь – а вдруг его сейчас удар хватит?

– Знаешь что, вали-ка отсюда! Я не хочу потом разбираться с твоими ребятами, если ты возьмешь и издохнешь над коробкой со старыми рейтузами. Сам переберу эту ерунду. А потом комнату проветрю и тогда позову тебя обратно. Идет?

– Идет, – он, пошатываясь, поднимается на ноги. – Ты прав. И, кстати, о моих ребятах... пойду-ка я проверю, как они там. Велел им по домам сидеть, но они ведь те еще засранцы...

Ну да, у него же рация в комнате.

Он бредет к себе, то и дело чихая. Я со вздохом возвращаюсь к одежде. Моя, Ричина, Ричиной сестры, Ричиного любовника... Почему-то с ней легче, чем с «ящиком с игрушками». Целых вещей там почти нет, но кое в чем еще можно ходить дома. Выстирать только надо и погладить... но я уже сказал Тео: если метеорологи все-таки не ошиблись, других дел у нас не будет.

Много времени эта коробка не отняла, но вот комната теперь пропахла нафталином насквозь. Чуть приоткрываю окно – снега пока нет, так что навредить это не должно. Пять минут – и я начинаю замерзать, даже в пальто, которое на всякий случай накинул... зато запах немного выветрился. Закрываю окно, но все равно еще холодно. Смотрю на коробки... а потом пододвигаю к камину кресло и устраиваюсь в нем поудобнее. Подождут эти коробки. Я только немножко согреюсь...

Может быть, из-за тепла, расползшегося по всем закоулкам моего тела... может быть, из-за огня – он ведь и впрямь завораживает... а может, и из-за тех нескольких глотков виски, что я сделал, чтобы согреться... а только отчего-то я задремал.

И разбудил меня шелест бумаги.

Зеваю. Потягиваюсь.

Открываю глаза и вижу, что Тео сидит на полу и листает фотоальбом.

– Ты что, мать твою, делаешь?! – прыжком вылетаю из кресла, выбиваю альбом у него из рук.

Он отшатывается. Такого бешенства он от меня не ожидал. Улыбается мне чуть виновато.

– Прости. Просто он был в следующей коробке. Прямо сверху. Ну, я и...

– Почему ты меня не разбудил?

Он улыбается чуть шире.

– Рука не поднялась. Я подумал, что пока незачем... а ты был такой... уютный.

Эта маленькая пауза – она меня настораживает. Звучит как-то странно. Словно он не «уютный» хотел сказать, а что-то еще.

Что-то, чего я не захочу слышать.

А может быть, и захочу.

– Не смей рыться в моих вещах, – глухо говорю я. Вспышка гнева прошла, и теперь у меня такая пустота внутри. Усталость. – Вообще ни к чему без моего разрешения не притрагивайся. Понял?

Он кивает.

– Извини, ну правда. Я просто...

– ...совал нос не в свое дело, – обрываю его я.

Он слегка усмехается.

– Ну допустим. Все равно я ничего интересного не успел увидеть.

Глядя в стену, сообщаю ему:

– Лично мне мои родители очень интересны. Потому что живыми я их помню все хуже и хуже.

Вот он и заткнулся. Настоящий положительный герой. Был бы я на его месте – я бы себе сейчас так выдал. Велел бы не разыгрывать драму. Сказал бы, что я не единственный, кто потерял дорогих ему людей. И напомнил бы, что если не хочешь, чтобы люди глазели на твои личные вещи, то нечего их оставлять валяться посреди гостиной. Но я не на его месте. К счастью.

Иду через комнату, поднимаю альбом. Несколько фотографий выпали из него – я поднимаю и их тоже и, не глядя, засовываю их между страниц.

– Вот еще одна, – говорит Тео у меня за спиной.

Я оборачиваюсь. Он протягивает мне фото. Я нерешительно забираю его у него из пальцев.

– Это ты? Там, на фото.

– Я.

Я. Во всем блеске своего пятнадцатилетия. Такой сопляк. Футболка с «анархией», взлохмаченные черные волосы, калифорнийский загар. И калифорнийская улыбка. Глаза широко распахнуты, все зубы напоказ – хоть к дантисту иди с этой фотографией. И полтюбика черной подводки на веках. Я тогда фанател по Greenday, кажется...

На пятнадцатилетнем мне – теплая кожаная куртка. Зима тогда еще не наступила, но уже становилось холодновато для Западного побережья. Судя по моей улыбке, меня это мало беспокоило.

– Можно было и не спрашивать, – мягко говорит Тео. – Ты совсем не изменился. Только волосы теперь длинные.

Если он и вправду так думает, то он еще глупее, чем мне казалось.

Кладу фотографию обратно в альбом.

– Ладно. Ты был неправ, и я тоже погорячился. Давай на этом и остановимся. По-моему, давно пора перекусить.

– Точно. Слушай, ты уверен, что окна выдержат? Что-то они дребезжат...

– Они всегда дребезжат, – машинально отвечаю я, и только потом до меня доходит. Я оборачиваюсь к окну.

За ним снег. И ветер. И совсем не видно света. И стекла и впрямь дребезжат – куда сильнее, чем обычно.

Буря пришла.

* * *

Такого бурана я еще не видел. А я-то думал, что уже все повидал.

Мы уже заколотили все окна на северной стороне. Ни одно даже не треснуло, но дребезжали они так громко, что это начало меня пугать – а еще мне становилось страшно, когда я представлял себе, как осколки стекла разлетаются по комнате, словно миниатюрные метательные ножи. На южной стороне окна пока не заколочены, но толку от этого мало: они замерзли, да еще залеплены снегом почти доверху. Да и солнце снаружи не светит. Нет там солнца. Там только снег. Безумный, бурлящий снежный ад.

И ветер... никогда я не слышал такого ветра. Он не просто воет. Он рыдает. Рыдает, ревет, визжит, скулит. Бьется в крышу – словно бревном по ней лупит.

Камины горят во всех комнатах, но их тепла не хватает, и, когда наступает вечер, я включаю обогреватели в гостиной и наших спальнях. В гостиной теплее всего, и весь остаток дня мы просиживаем там, разбираясь с чердачным мусором. Теперь я тружусь над микросхемой из пенала. Для Тео. А Тео разгадывает кроссворд в старой газете, которую стащил из растопки. Сегодня он может читать: я не выключил напряжение, и в гостиной горит свет. Экономить смысла нет: по сравнению с отоплением свет – сущая ерунда.

– Хмм... Дин, ты занят?

– А ты как думаешь?

– Хорошо, хорошо. Просто я подумал – может, ты знаешь...

– Слушай, кто из нас кроссворд разгадывает? Ты? Вот и разгадывай. Я такими вещами не занимаюсь.

– А почему нет?

– Это для интеллектуалов развлечение. А я даже школу не закончил.

– Ха. И что, я похож на интеллектуала?

Я отвлекаюсь от пенала и окидываю его преувеличенно серьезным оценивающим взглядом.

– Нет. Ты похож на здоровенного раздолбая из Снежного Патруля, которому больше нечем заняться. Но раз уж ты за это взялся, то ты, должно быть, иного мнения о своей драгоценной персоне.

Смеется.

– Безупречно любезен, как всегда.

– Ты мне не дама сердца, чтоб с тобой любезничать.

– Ага, – глаза у него блестят. – А дама сердца у тебя есть?

Я вздыхаю с великомученическим долготерпением.

– Нет. А у тебя?

Ха, заткнулся. Ну еще бы. Если была дочь, то наверняка была и жена. Только вот семейные люди редко идут в Снежный Патруль. Все-таки Джейк был прав. Я сволочь. Сволочам сейчас легче живется.

– Просто тут одно слово, которое я никак не могу угадать, – помолчав, говорит Тео извиняющимся тоном. – Может, знаешь?

– Ладно, ладно. Давай попробую.

– Название острова, на котором в 1587 году была основана первая британская колония в Америке, – зачитывает Тео вслух. – Я это, по-моему, знал, только забыл.

Я вздрагиваю – рука дергается, и то немногое, что мне удалось сделать со схемой, едва не идет насмарку.

– Роаноке, – говорю я. – Остров Роаноке.

– Подходит! Ну, и кто теперь интеллектуал? – он ухмыляется, вписывая слово в кроссворд.

– Еще бы не подошло, – вздыхаю я. – Ведь так и есть. Не помнишь? Роаноке, пропавшая колония... Кроатоан.

Он замирает.

– А, ну да, – пауза. – Точно. Та самая жуткая легенда. Только я не думал, что она такая... ну, историчная.

– Я по ней доклад готовил, – я кусаю губы. – В школе. В том последнем классе, который я успел закончить. Надо было сделать доклад по истории Америки – ну, я и решил писать про Роаноке. Я думал, что это интересная тема. Как ты сказал – жуткая.

– А разве нет? – он ерзает в кресле, подбирает ноги и садится по-турецки. Почему он так по-детски себя ведет иногда? Ему точно за тридцать. Он это специально, только со мной, потому что я его младше? Или он всегда такой? Если всегда, то было бы здорово. Люблю таких людей. – Я ее даже толком не помню, а у меня от нее мороз по коже!

– Вот потому и мороз по коже, что не помнишь. А когда я начал в этом всем разбираться, оказалось, что мистики там маловато.

– А что за легенда-то, напомни...

– О, легенда – абсолютная классика жанра. В один прекрасный день сотня людей приехала туда и основала поселение. Потом оружие и припасы у них подошли к концу, и их предводителю пришлось уехать за новыми в Англию. Только он не сумел вовремя возвратиться. Задержался на целых три года из-за англо-испанской войны.

– А когда приехал, то оказалось, что все исчезли. И там какое-то странное слово было вырезано на дереве.

– Ты помнишь? Да, все исчезли. Дома лежали в развалинах, все поросло травой, и вокруг не было ни души. А на одном из деревьев было вырезано слово КРОАТОАН. И поселенцев так никогда и не нашли.

– Брр!

– Да нет, не то чтобы. Ничего необычного в этом слове нет. Это просто название островка по соседству с Роаноке.

Тео выглядит разочарованным. Я, помнится, тоже был разочарован.

– Понимаешь, в чем дело, они ведь не на пустое место пришли. Эти земли принадлежали индейцам. Некоторые племена отнеслись к ним дружелюбно... но таких было мало. Большинство историков думают, что колония на Роаноке подверглась нападению, а уцелевшие сбежали на Кроатоан, на территорию дружественного индейского племени. Те колонистов приняли, а потом они все между собой попереженились, так что еще пару поколений спустя среди кроатоанцев встречались индейцы со светлыми волосами и глазами.

– Что-то неромантично...

– Ну, если тебе так хочется... Есть у этой теории слабые места. Например, сколько бы на Кроатоане ни проводилось исследований, ни одного доказательства того, что там жили европейцы, так и не было обнаружено. Никаких следов, никаких остатков вещей неиндейского происхождения... ничего. И еще: их предводитель говорил, что они договорились использовать этакий знак бедствия – мальтийский крест. Они должны были его где-нибудь оставить, если бы им пришлось бежать оттуда. А они его не оставили. Ничего не оставили, кроме этого слова...

Делаю паузу. Тео смотрит на меня во все глаза. Ждет продолжения.

– И один из историков написал в своей статье, что, возможно, дело обстояло совсем не так, как мы думаем. Большинство, говорил он, полностью уверено, что слово КРОАТОАН значило, что они бежали на остров. Но его теория состояла в том, что на самом деле кто-то пришел – или что-то пришло – с острова. Кто-то... или что-то... о чем они посчитали своим долгом предупредить остальных.

– Брр!!!

– Так лучше?

– Намного.

Я пожимаю плечами и возвращаюсь к работе над схемой. Роаноке... есть одна маленькая деталь во всей этой истории, от которой мне всегда было не по себе. Там ведь нашли не одно вырезанное на дереве слово... их было два – или, скорее, полтора. На одном дереве было вырезано КРОАТОАН. А на втором было всего три буквы: КРО. Все сходились на том, что это было начало второго КРОАТОАН. Но до конца его так и не вырезали.

Почему?

Мне это не давало покоя еще тогда, когда я писал доклад. И теперь, пока я работаю, прислушиваясь к ветру за окном, это снова не дает мне покоя. Ну почему кто-то взял и остановился посредине слова? Ведь не так уж и долго его вырезать хорошим ножом. Если бы они бежали в спешке, то и на первое слово у них бы тоже не хватило времени. А вырезать мальтийский крест было бы и легче, и быстрее. Ерунда это все, конечно... ничего особенного... но эти три буквы – если что в этой истории и кажется мне жутким, так это они.

Тео больше не разгадывает кроссворд. Он снова смотрит в огонь, притихший, задумчивый.

– Интересно... – тихо говорит он. – Станем ли мы когда-нибудь историей? В один прекрасный день... может быть, когда снег растает. Или когда люди по-настоящему научатся с ним жить. Когда снова начнут летать самолеты из Европы... кто-нибудь приедет сюда, и будет проводить исследования, и, может быть, будет гадать, как мы гадаем насчет Роаноке. Будет бродить по Лос-Анджелесу и думать: почему люди ушли оттуда? Или он и не узнает, что это был Лос-Анджелес? Мы ведь забываем названия. Зовем все Городами да Городками... Город-На-Берегу, Северный Город, Пограничный Город. Просто Город. Кто-нибудь вообще помнит, как назывался наш собственный Город?

– Я помню. Крессент-сити. И не смотри на меня так. Я помню, как покупал дотуда автобусный билет. Мы ведь сюда приехали еще тогда, когда ходили автобусы.

– В первый год снега?

– Во второй.

– А этот Городок? Как он назывался?

– Он никогда никак не назывался. Ему всего четыре года от роду.

Смотрит на меня. Сидит в кресле и смотрит на меня, и почему-то я чувствую себя... как-то странно. Неуверенно. Ощущаю себя... слабым? Нет, не то слово.

Уязвимым.

А хуже всего то, что я не уверен, что мне это не нравится. Я уже давно не чувствовал себя так.

Он хочет спросить. Я вижу это в его глазах. Хочет спросить, кто привез меня, шестнадцатилетнего пацаненка, в Крессент-сити. Хочет спросить, кто построил этот дом с толстыми стенами и бронированными стеклами. Хочет спросить, чья на мне сейчас рубашка – теплая фланелевая клетчатая рубашка, которая мне велика по меньшей мере на три размера. Он хочет спросить, чье фото он бы увидел, если бы я не проснулся и он успел досмотреть альбом до конца.

Но он ни о чем меня не спрашивает. И это очень умно с его стороны.

Очень, очень умно.

* * *

Я ждал этого. Не был уверен, что это случится, но не скажу, что это было неожиданностью. Вот только я не ожидал, что это будет так. Он здорово изображал из себя хорошего парня. Обвел меня вокруг пальца.

Ну и идиот же я после этого.

Все мое самообладание уходит на то, чтобы не начать бездумно вырываться, выворачиваться, обезумев от отчаянного отвращения. Было в моей жизни время – после того, как мои родные умерли, до того, как я встретил Ричи – когда я остался в огромном охваченном паникой городе один и без дома. Вот с того самого времени я немного неадекватно реагирую, когда чувствую чье-то присутствие так близко у себя за спиной. Особенно если от этого кого-то пахнет мужским одеколоном.

Самообладание прежде всего.

Я лишь слегка напрягаюсь.

– Тео.

– Приветик, – его ладонь скользит по моему плечу, спускается мне на грудь. Пытаюсь думать – холодно, без эмоций. Это трудно. Я у себя в постели, а люди привыкли чувствовать себя в полной безопасности в таких своих местах, и поэтому я не просто боюсь – меня всего трясет от мысли, что он нарушил эту неприкосновенность, что он здесь, в моем маленьком логове, под всеми моими одеялами – совсем рядом со мной. Я всегда сплю без одежды, как бы ни было холодно, и теперь, когда он прижимается ко мне, я чувствую его всей спиной, и умом я еще не двинулся только потому, что он одет – на нем эти его чертовы «боксеры».

Почему я не проснулся, когда он зашел в комнату?

Наверное, их этому учат в Снежном Патруле – правильно двигаться, ступать легко, ходить бесшумно. Самообладание. Дин, придурок, ты контролируешь ситуацию... контролируешь ситуацию... только не вызывай у него подозрений. Ты справишься.

– Я тут подумал – наверное, тебе одиноко, – голос у него хриплый, а его вторая рука ползет по моему животу вниз. – И ночь сегодня холодная... – он легонько прихватывает зубами мое ухо. Очень нежно.

Ненавижу его.

– Ну, скажи хоть что-нибудь.

– Ммм... давай лучше ты мне что-нибудь скажешь. Что-нибудь хорошее, – дышу я чересчур часто, но, может, он подумает, что это я так завелся... пусть думает. Пусть он так думает, пожалуйста. Тихонько тянусь рукой к краю кровати. То, что мне надо, прямо там, с краешку, под матрасом... Пусть только мне удастся его достать, и, клянусь, я буду держать его под подушкой... всегда-всегда, прямо под чертовой подушкой...

– Любишь комплименты? – тихий смех. – Эй, куда ты уполз?

Такая широкая кровать. Двуспальная, мать ее. Не дергайся, не напрягайся... будь послушным. Будь лапочкой, Дин. Это все, что тебе остается.

– А ты хочешь сделать мне больно, большой парень? Я с мужиком два года не был. Можно я хоть смазку возьму?

Он опять смеется и отпускает меня, и – да, да, Господи, вот и все, что мне нужно. У меня это и секунды не займет.

Как же резко обрывается его смех, когда дуло моего револьвера упирается ему в лоб.

Это даже лучше, чем секс.

Только не расслабляйся, Дин, велю я себе. Он профи. Не дай ему тебя снова одурачить. Правило номер один – НЛБ. Никакой Лишней Болтовни.

– Вон из моей постели немедленно. Руки прочь от меня, немедленно. А не то я тебе третий глаз открою, аккурат между твоих двух. НЕМЕДЛЕННО.

Он не пытается заговорить мне зубы. Знает, что я не шучу. Чувствует, должно быть. Он тут же подчиняется, выпутывается из одеял, встает с кровати, пятится к двери. Не хочет поворачиваться ко мне спиной...

Я пытаюсь перевести дыхание.

– А я все думал, – тихо говорит он. – Все думал, какая же у тебя «пушка»? С тех самых пор, как ты сказал Джейку, что яйца мне отстрелишь.

– Это предложение все еще в силе.

Он что, улыбается? Не так уж здесь и темно, какая тут темнота с этой белой кутерьмой за окном, но я все равно не вижу...

– Ты все неправильно понял, – он разговаривает со мной мягко, успокаивающе. Как с ребенком. Он, верно, и понятия не имеет, что когда я слышу такой голос, я только что не слепну от бешенства. А как меня трахать – так я уже и не ребенок, а? Чертов хрен безмозглый. – Это было всего лишь... предложение.

– Ах вот как? – шиплю я, и в моем голосе столько ненависти, что он аж вздрагивает. Получай, сука. Только пальцем не так шевельни – я тебе башку снесу. Это еще если пожалею, конечно. – В твоем далеком детстве это так называлось? Потому что у нас тут это называется «подкрасться к спящему человеку и попытаться его отыметь». Давай-ка, мать твою, проясним вопросы терминологии!

– Ты жил здесь не один.

– Не твое дело.

– Ты жил здесь с мужчиной.

– Не твое сучье дело.

– А смазка в доме есть, – заканчивает он напрямик. – В той комнате, где ты меня поселил. В прикроватной тумбочке. В верхнем ящике.

У меня темнеет в глазах. Я ни разу не прибирался в Ричиной комнате. Как Тео выразился вечером? Рука не поднялась...

– Уходи, – говорю ему. – Уходи, пока я ничего с тобой не сделал.

Он переминается с ноги на ногу. С очень неловким видом. Интересно, ему и правда жаль?

Или он просто клянет себя за то, что дал мне дотянуться до револьвера?

– Прости, – вздыхает он. – Похоже... кажется, я не так тебя понял. Вот и все.

– Уходи.

Он уходит. И закрывает за собой дверь.

Роняю руку, даю револьверу выскользнуть из пальцев. Еще несколько мгновений сижу неподвижно. Дышу. Вдох – выдох. Вдох – выдох.

Затем встаю и включаю свет.

Старые часы с маятником у меня на стене показывают десять минут первого. Ну да, я ведь сегодня рано ушел спать – еще, наверное, даже десяти не было... А руки-то у меня дрожат. И я весь в поту. Мокрый как мышь. Вытираюсь рубашкой. Подхожу к окну, прижимаюсь лбом к стеклу – оно чуть подрагивает. Смотрю на затейливые морозные узоры, которыми оно расписано.

А потом я делаю то, чего мне еще ни разу не приходилось делать, ни разу за всю мою жизнь в этом доме. Я запираю дверь спальни на ключ изнутри. Теперь можно снова лечь. Попытаться уснуть – может, у меня даже получится. Если ему снова что-нибудь взбредет в голову, ему придется сначала разобраться с замком, а уж это меня точно разбудит.

Только я знаю, что он больше не придет.

И чтоб мне провалиться, если я понимаю, почему мне от этого знания так тошно на душе.

* * *

Я просыпаюсь перед рассветом.

Люди раньше часто путались во времени. Я тоже путался. Потому что когда видишь кругом столько снега, то почему-то сразу решаешь, что если темнеет, то всего шесть вечера... а если светает, то уже за семь утра. Это все ерунда. Потому что зима-то у нас не всегда. На самом деле сейчас лето, и дни стоят длинные. Не такие длинные, как были раньше, но длиннее, чем зимой. Не знаю, как такое возможно. Но убедиться легко – стоит только глянуть в окно.

В окне посветлело – свет стал из грязно-серого молочно-серым. Скоро рассвет. Полчетвертого утра... может, пять.

И в комнате холодно. Не просто зябко – пробирает до костей. Я и просыпаюсь-то оттого, что начинаю дрожать от холода под одеялами. А мое дыхание оставляет в воздухе облачко пара.

Плохо. Значит, огонь в каминах погас. А еще это значит, что не надо было выключать обогреватель. Но он ведь сжирает весь воздух в комнате. Оставишь его на ночь – утром просыпаешься, а дышать нечем...

Черт. Нет, это просто невыносимо.

Осторожно высовываю руку из-под одеяла – ХОЛОДНО!!! – хватаю со стула свою одежду и утаскиваю ее к себе, в гнездо из одеял, где еще сравнительно тепло. Ненавижу спать одетым, но, похоже, спать мне сегодня так и так не дадут. Хреновая ночка, чтоб ее.

Одеваюсь, заворачиваюсь в одеяла и сижу – греюсь. Вроде бы помогает – становится чуть-чуть теплее. Отчего же такой холод-то? Из-за бури? Но она, похоже, даже стала немного потише. Не бьет больше в крышу, не воет...

...а на стекле больше нет узоров. И снегом оно больше не залеплено.

Потому что я вижу сквозь него, как пляшет метель. В буре, должно быть, много ветров – много маленьких снежных вихрей водят за окном хороводы. Снежный бал – холодно, но красиво. Завораживает. Как огонь.

И там, в вихрях, я снова вижу это.

Тень за окном.

Только это не белая тень. И она не танцует. Она замерла вдалеке... и это не она, а он. Мужчина. Широкие плечи, черное пальто... странно знакомое. И поза тоже знакомая – руки в карманах, плечи чуть приподняты. Поза терпеливого ожидания.

Выбираюсь из кровати, иду к окну. Подхожу и обнаруживаю, что моя тень тоже подобралась поближе. Ветер кидает снег в стекло, и на секунду я теряю ее из виду... и вдруг – вот же она! Прямо за окном.

И я опять перестаю дышать.

Потому что это Ричи.

Ричи, такой, каким я его помню – пальто немного тесновато в плечах, воротник поднят, волосы цвета речного песка взъерошены ветром. Он бледен и выглядит усталым... но самым что ни на есть живым.

– Ричи? – шепчу я. – Рич... да как же это может быть?..

Он улыбается.

Я дотрагиваюсь рукой до стекла. И Ричи по ту его сторону делает то же самое.

Моя ладонь едва не примерзает к гладкой поверхности. Пальцы немеют от холода.

Но мне все равно.

Его губы двигаются. Я не могу понять, что он говорит. Может, и ничего...

...а может быть, он говорит мне: Пойдем.

А потом – его улыбка не тускнеет ни на миг – он отворачивается. И уходит по снегу прочь. Медленно. Не оглядываясь.

– Ричи!

Он уходит.

– РИЧИ!!!

Я подлетаю к двери, вожусь с замком, теряя драгоценные секунды, проклиная себя за то, что вообще запер эту дурацкую дверь. Выбегаю из комнаты в коридор, несусь по коридору в гостиную, из гостиной в прихожую – к черту пальто, он же уходит! Торопливо поворачиваю ручку, откидываю цепочку...

...и я уже за порогом.

Сначала я даже холода не чувствую. Я вижу его спину – вдалеке... Когда он успел уйти так далеко? Он же так медленно бредет! Я тороплюсь вслед за ним, бегу, поскальзываясь, спотыкаясь, проваливаясь в снег, падаю, вскарабкиваюсь на ноги и снова бегу...

– Ричи!

Он не смотрит назад.

– Рич!

И вдруг, внезапно – он так далеко от меня. Я его едва вижу. Секунда – и его нет.

– РИИИИИЧИИИИ!

Его нет.

Я стою один, а вокруг меня – снежная буря.

Я не чувствую ног.

И рук не чувствую. И словно ледяная маска вместо лица. Я не вижу Ричи. Я не вижу своего дома, а ведь я не мог далеко уйти... Я ничего не вижу. В глазах у меня – белизна. Холодная, ледяная белизна...

– ИДИОТ! ДОЛБАНУТЫЙ НА ВСЮ ГОЛОВУ ПРИДУРОЧНЫЙ СОПЛЯК!!!

Кто-то хватает меня за руку – мне даже странно, что я это чувствую. Хватает – и тащит по снегу назад. Нет. Нет, ведь Ричи же может вернуться, правда? Я кричу. Кричу, отбиваюсь, откуда ни возьмись у меня снова есть ноги... но все бесполезно. Вот уже и дверь – она открывается, и меня швыряют в дом. Лечу и слышу, как она захлопывается.

Приземляюсь на ковер и смотрю на того, кто это сделал.

Тео. Ну конечно, Тео, в своей черно-красной парке. Снимает защитные очки. Смотрит на меня так, словно я – не я, а трехголовая зебра.

– Что это за выкрутасы? – голос у него злой и... испуганный? – Какого черта ты это сделал?!

Я не могу произнести ни слова. Просто смотрю на него.

– Дин... – злость уходит из его голоса. Теперь он обеспокоен. – Ты что-то увидел?

Не отвечаю.

– Что это за парень, которого ты так звал? – он снимает парку, отряхивает снег с брюк. – Как его... Ричи?

Я вдруг всхлипываю. Так неожиданно, что сам себе удивляюсь. Болезненный всхлип, сухой. Слез у меня пока нет.

– Дин...

И все. Я сломался. Разревелся как девка. Нельзя... нельзя плакать. Никому от этого лучше не становится, ничего слезами не исправить... Но я плачу. Плачу, плачу, плачу... рыдаю. Задыхаюсь от плача, трясусь...

– Вот дерьмо... Ну-ка, дай я... Черт, только не подумай чего плохого, ладно?

Он снимает с меня рубашку, затем футболку, но я не сопротивляюсь, я делаю то, о чем он просит, поднимаю руки, чтобы ему было легче раздеть меня, потому что это так неважно. Все теперь неважно. Джинсы он с меня тоже снимает...

А потом он снимает свою рубашку и накидывает ее мне на плечи. И заворачивает меня в плед. И заново разжигает огонь в камине. Подталкивает меня к нему, садится рядом со мной на пол и приобнимает меня одной рукой.

А я все плачу. Плачу и плачу... и скоро у меня уже не остается слез.

Поэтому приходится плакать без них.

* * *

Меня будит шум в прихожей.

Я открываю глаза. Ничего не понимаю... я спал? Я у себя в постели, под одеялами, но на мне рубашка Тео... ох. Наверное, я задремал. После того как наревелся вдоволь. А, черт. Мне и думать-то об этом стыдно. До того стыдно, что аж морда горит.

Но что там за шум?

Выползаю из постели, влезаю в одежду. И как мне теперь с Тео разговаривать? Ночь для меня поделилась напополам. Не было бы первой половины – я был бы ему благодарен. Не было бы второй – я бы и вовсе не стал с ним разговаривать. А так – даже и не знаю. И голова болит.

Я выхожу в прихожую – и безо всяких дальнейших раздумий выпаливаю:

– Что за хрень?

Тео застывает на месте. Он вообще-то парку надевал, так что он застывает на месте с одной рукой наполовину в рукаве. Забавное такое зрелище. Но мне не до смеха. На полу рядом с ним – его сумка. А у него в руке – ключи от моего гаража.

– С добрым утром, – неуверенно говорит он.

– Ты что делаешь?

Он вздыхает.

– Убираюсь вон. Ты ведь хотел, чтобы я ушел.

Как мило.

– Хорошо ты устроился. После всего, что натворил, еще и меня же последним гадом выставляешь?

Он морщится.

– Перестань, Дин. Ты же знаешь, что я не это имел в виду. Просто я подумал... лучше мне уйти. Я все испортил. Ты меня пустил в дом, а я все испортил. Мне правда очень жаль. И теперь мне, наверное, лучше отсюда исчезнуть. Я могу в Ратуше жить. У них там кушетки есть.

– Можешь, если только ты дотуда доберешься, – фыркаю я. Буря-то никуда не делась, все воет за стенами. Так бесится, что в окне одна темень. – Думаешь, у тебя выйдет?

– У меня хорошая машина.

– Да ты до гаража не доковыляешь.

– Ну, до тебя-то я утром доковылял!

А я что, так далеко успел уйти? Быть того не может... но думать об этом сейчас больно, поэтому я просто напоминаю ему:

– Потому что буря тогда немного успокоилась. Наверное, как тогда в Орегоне – притворялась, что вот-вот кончится.

Он не отвечает, но вид у него упрямый. Гром меня разрази... да он у нас, похоже, и впрямь положительный герой, а?

– Тео, кончай спектакль. Никуда ты в бурю не поедешь. Раз уж ты такой совестливый, что тебе меня теперь видеть невмоготу, бери матрас и отправляйся жить в подвал. Но на улицу и не суйся, пока там не кончится это сумасшествие.

– Хороший ты парень, Дин.

И он поворачивается к двери.

Больше я ничего не могу поделать... и тут – как чертовски вовремя! – я начинаю кашлять.

Он резко оборачивается. И я не пытаюсь унять кашель. Кашляю, прислоняюсь к стене, сползаю по ней на пол. И это срабатывает: мгновение – и он рядом со мной, уже без парки. Роняет ключи на пол.

– Что такое?! Дин, с тобой все в порядке?

– Простыл немного, – выдавливаю из себя между приступами кашля. – Признаю свою неправоту... дурацкая была идея... раздетым на улицу...

– Лекарства у тебя есть?

– Да. В кухне, в холодильнике. В нижнем отделении, – пока говорю это, почти не кашляю, но дышу еще с трудом, тяжело, и он нервничает.

– Вставай. Я тебе помогу. Давай-ка посадим тебя в кресло.

– Просто принеси мне воды с кухни, а? – шиплю я. – Можешь это сделать?

Он уносится на кухню. А я подбираю с пола ключи от гаража и прячу их в задний карман джинсов.

С Ричи этот фокус тоже всегда действовал. Несмотря на то, что он отлично знал, когда я притворялся. Я это по его глазам видел. Он сразу все понимал – но не подавал виду и все равно делал то, чего я от него хотел. Он был замечательным человеком. Если бы не был, я не побежал бы за ним в метель.

Тео, разумеется, никуда не едет. Весь оставшийся день мы играем в больницу. Я сижу в кресле, укрывшись пледом, а он хлопочет на кухне. Делает мне чай. Он сказал, что на курсах в Патруле их учили, что горячий чай с медом или ромом – самое лучшее лекарство от простуды. Ага, если еще пенициллина добавить... К вечеру во мне столько чая, что я не понимаю, почему я до сих пор не желтый, как китаец. Но то ли это и впрямь помогает, то ли не так уж я и болен – голова у меня проходит, а когда я измеряю температуру, градусник показывает жалкие девяносто восемь градусов. Да, я пока слабоват. И иногда начинаю кашлять. Но это уже мелочи. Простуда меня никогда не брала. Хотя бы в этом – я сильный.

На ночь мы все-таки расходимся – каждый в свою комнату. Тео останавливает меня в коридоре.

– Не запирайся, Дин. Я тебя больше не побеспокою, обещаю тебе. Но если тебе станет хуже, я услышу, как ты зовешь. Я тоже не буду закрывать дверь.

Киваю. Звать его я не стану. Но пусть видит, что я ему верю. Я ведь ему и правда верю.

И только когда и у него, и у меня в комнате свет уже погашен, когда начинается настоящая ночь – только тогда я понимаю, что боюсь.

Окно у меня до сих пор чистое. Ни снега, ни инея. Словно кто-то его старательно вытер, приготовил маленький экран... чтобы я смог увидеть шоу. Я знаю, что это будет за шоу. И не хочу его видеть. Нет. Не надо. Пожалуйста. Только не снова... Что со мной? Я схожу с ума? Наверное, да... А сумасшедшие понимают, что они сумасшедшие? Не могу не смотреть в окно, притягивает взгляд кипящая бурей ночь... Там ничего нет, ничего, кроме снега. Но я боюсь. Боюсь и жду.

Лежу, закутавшись в одеяла, а нервы так натянуты, что, кажется, вот-вот порвутся... Что это, там что-то шевельнулось?.. Нет. Просто снег кружится... или нет? Кажется мне, или снежные хлопья сбиваются вместе, складываются в призрачную танцующую фигуру?.. Кажется. Но там, слева, сейчас точно было какое-то движение...

Это всего лишь маленький вихрь, но я вскакиваю и едва удерживаюсь от крика. Успокойся же, Дин. Нет там ничего. Ничегошеньки. Включаю свет и сажусь на кровать. Шепчу ругательства. Высмеиваю себя. Ну ты крут, Дин. Тебе двадцать один, а ты боишься спать один. Ты столько ночей провел здесь один, уговариваю я себя, еще от одной ничего тебе не сделается.

И мне вдруг становится так чертовски одиноко.

Тео ничего не говорит, когда я захожу к нему в комнату, но он не спит. Стою у двери и знаю, что он смотрит на меня. На мой силуэт на фоне окна.

– А у тебя «пушка» есть? – спрашиваю я наконец.

– Есть.

– И ты тоже приставишь ее мне ко лбу, если я залезу к тебе в постель без приглашения?

– Нет. Господи, конечно же, нет.

– Вот и хорошо.

Он сильный, а ладони у него сухие и горячие, и мне действительно хорошо, так хорошо, я уже и забыл, как от этого может быть хорошо... У него перехватывает дыхание, когда я к нему прижимаюсь, он ахает, когда я сажусь на него верхом, оседлав его бедра.

– Ты что, никогда их не снимаешь? – запускаю палец за резинку его «боксеров».

– Привычка, – его ладони оглаживают мой торс, неторопливо, основательно, словно он пытается увидеть меня руками. У меня от этого голова кружится. Мысли путаются.

– Я не хотел тебя пугать. Ну, вчера.

– Знаю.

– Я думал, ты сам хочешь.

– Знаю.

– Я...

– Знаю.

Сначала я немного беспокоюсь. Не хочу нечаянно назвать его чужим именем. Пусть даже ему все равно – не хочу. Но... с ним все по-другому, совсем не так, как с Ричи. Ричи всегда начинал с поцелуя – долгого, жадного, от которого мне становилось нечем дышать, но все равно хотелось еще... Тео поднимается вверх от моей груди к плечам и шее и только потом добирается до лица и целует в губы – мягко, осторожно, ласково, и мне от него так тепло, и я становлюсь податлив и послушен... Ричи пробегался по всему моему телу самыми кончиками пальцев, словно он был пианистом, а я – его инструментом, и он знал, где нажать чуть сильнее, а где просто задержать пальцы над кожей, почти не касаясь, и, черт возьми, он умел на мне играть. Тео – гладит, словно хочет захватить как можно больше меня в ладонь, заставляет меня стонать и со свистом тянуть в себя воздух, и выгибаться у него в руках. Ричи шептал мне на ухо – шептал, как ему со мной хорошо, и как он меня хочет, я от этого заводился, как от стартера. Тео ничего мне не говорит, я только слышу, как он дышит – тяжело, хрипло – и я знаю, что это все я, это из-за меня с ним такое творится, и теряю от этого голову. А потом – потом я перестаю их сравнивать, забываю думать. Мысли не имеют значения. Только чувства имеют значение. Чувства и ощущения.

– Ты куда?

– Я все-таки возьму смазку из того ящика, ладно? А то сдается мне, ты не шутил тогда насчет двух лет...

– Да плевать!

– Мне не плевать.

И, может быть, именно это и сводит меня с ума, такое горько-сладкое, пьянящее чувство – кому-то еще на меня не плевать. Блаженство... Счастье.

– Ох. Оооххх...

– Дин? Тебе больно?..

– Ох, да замолчи же ты. Заткнись и трахни меня.

И он замолкает, вот только я не могу молчать, но он не задает больше вопросов – должно быть, уже понял, что я кричу не от боли. А я кричу, так кричу – потому что это слишком хорошо, потому что он так ласков со мной, потому что все мои чувства обострены до предела. Потому что я больше не одинок.

И когда подходит время для последнего, завершающего крика, я не называю ничьих имен – ни его имени, ни того имени, которое я так боялся назвать. Имен нет. Нет слов.

Я просто кричу.

И это здорово.

* * *