Когда на кухне горят и печь, и плита, это самое теплое место в доме. Так что мы оба спасаемся там от холода. Я готовлю завтрак, а Тео сидит на стуле у окна, скрестив ноги. Он притащил с собой газету с очередным кроссвордом, но не разгадывает его – просто торчит на кухне и болтает. Я иногда огрызаюсь на него – не потому, что он меня и правда так уж бесит, а так, по привычке. И, кажется, он это понял – он не обижается. Просто улыбается – ухмыляется – и болтает дальше.

Он вообще не перестает улыбаться.

Это немного достает, если честно. То есть мне, конечно, приятно, что от меня так повышается настроение, но все равно – это ж ненормально, когда у человека все время рот до ушей, правда? В конце концов, когда я в очередной раз, обернувшись, вижу эту его улыбку, я не выдерживаю – лезу в ящик стола, достаю упаковку таблеток и сую одну таблетку ему в руку.

– Держи-ка.

– Это еще что? – он недоверчиво ее разглядывает.

– Лимонная таблетка. Ее в чай и кофе кладут. Она кислая. Ешь.

– Чего?..

– Может, лыбиться перестанешь...

Он переводит очумелый взгляд с таблетки на меня – и начинает хохотать. Я вздыхаю.

– Как это на тебя похоже. Дин, да что с тобой не так, а?

– Не люблю улыбчивых людей, – сообщаю ему я. – Никогда не могу сразу угадать, маньяки они или просто идиоты.

– А вдруг и то и другое? – он снова ухмыляется, сует таблетку в рот и демонстративно разжевывает. Все с той же ухмылкой. Я картинно округляю глаза.

– Обалдеть. Я потрясен до глубины души.

– Я лимоны на спор жрал. С кожурой, – поясняет он. – Разводил так ребят. Ну, на той работе.

– А где ты раньше работал?

– В береговой охране, – беззаботно отзывается он, глядя, как я переворачиваю на сковороде ломтики консервированной ветчины. – В Сан-Франциско.

Редкостное постоянство. Из одной спасательной службы – прямиком в другую. Если подумать, то снег-то – та же вода, только замерзшая.

– Забавно. И что, все мужики-спасатели так и трахаются между собой как кролики? А если нет, то где ж ты этому успел так научиться?

Ну наконец-то. Тишина у меня за спиной. Ура мне.

– Знаешь, – произносит он, помолчав, – я все хочу с тобой поговорить. Объяснить, почему я тогда к тебе вломился, как к себе домой.

– Срань господня... Тео, мы, кажется, закрыли эту тему.

– Я просто хочу, чтобы ты знал. Не хочу, чтобы ты считал меня насильником.

Насильников вина не изводит до того, чтобы пытаться свести счеты с жизнью таким экзотическим способом, каким он вчера пытался это сделать. Но я ему об этом не напоминаю. Перекладываю ветчину со сковороды на тарелки, на которых уже лежит по глазунье, и ставлю на стол перед ним.

– Ешь. И если тебе действительно так надо излить душу, то валяй, рассказывай. Сейчас. Потому что больше я об этом разговаривать не желаю.

И он рассказывает. С набитым ртом, но довольно внятно, и вроде бы даже в его словах можно уловить смысл. Да, говорит он, в Патруле зачастую дела обстоят именно так. И вообще, если честно, то оно много где так обстоит. Потому что когда снег пришел в первый раз и поднялась паника, то, вопреки всякой статистике, первыми начали умирать женщины. Из-за того, что не верили метеорологам и выходили на работу после штормовых предупреждений. Из-за того, что материнский инстинкт поднимал их из постели, и вместо того чтобы отлеживаться, они, с гриппом, с пневмонией, продолжали надрываться, заботясь о доме и семье, пока не становилось слишком поздно. Из-за того, что они были попросту слабее физически. Из-за того, что когда начался хаос в городах, когда стала кончаться еда и цены взлетели до небес – тогда оказалось, что женщину легче зажать в углу, ограбить и прирезать, чем мужчину. Были и еще причины. Много причин.

Почти у всех женщин, что выжили в первые два года снега, были мужья, которые их отчаянно защищали. Те, у кого их не было, могли постоять за себя получше многих мужчин. Мужья, озверевшие после двух лет сущего ада, готовы были убить любого, кто хоть одним глазом глянет на их жен. Женщины, сумевшие защитить себя сами, были придирчивы в выборе спутника. Рядом с ними мужчины чувствовали себя слабыми. И это их унижало.

И даже если чудом выжившая незамужняя красотка не была боевого нрава, ей чаще всего было не до мужчин. Женщины, как любые самки в период кризиса, чувствовали себя уязвимыми. В такие времена нельзя беременеть – подсознательно или нет, они не хотели рисковать. Холод оказался никудышным возбудителем.

– Иногда и вправду легче друга в койку затащить, чем бабу, – разглагольствует Тео, запивая ветчину здоровенным глотком чая. – Знал я как-то одного парня, вроде как психолога, так у него было целое научное объяснение – правда, я его никак не мог запомнить. Но в общих чертах наша проблема в том, что мы никак не можем с этим смириться. То есть мужик может хотеть мужика – потому что, если верить этому психо-чуваку, все мы от природы латентно бисексуальны. Но вот признаться в этом ни себе, ни кому другому мужик не может, потому что все мы выросли в обществе, ориентированном на пары мужчина-женщина. И поэтому легче притвориться, что ты был пьян и не соображал, что происходит, или что ты был слишком сонный и не успел возразить, что-нибудь в этом роде. До тех пор пока тебе не приходится ни в чем признаваться, все идет нормально. Не знаю. Я не хотел выглядеть похотливым уродом... но мне показалось, что я тебе понравился. Понимаешь? Джейк ведь сказал мне, что ты почти всегда на людей только огрызаешься, болтать не любишь... что ты чуть ли не человеконенавистник. Что если ты вообще со мной будешь разговаривать, пока я у тебя живу, то мне уже здорово повезет. И вот я приезжаю – и ты очень даже со мной разговариваешь, понимаешь меня?

– Ну так, – одариваю его взглядом, полным сарказма. – Вот так я всегда и начинаю флирт. Рассказываю историю про Роаноке и исчезнувшую колонию.

Целую секунду мне кажется, что он вот-вот покраснеет. Но, увы...

– Я решил, что понравился тебе. Только вот мне не верилось, что ты мне об этом когда-нибудь скажешь. Тогда я и подумал: почему бы не попробовать? Так что если бы ты захотел, ты всегда мог бы сказать, что твоей вины тут нет – ты же спал...

– Боже ты мой, так ты мне услугу оказывал!

Вот теперь он все-таки краснеет. Ура мне еще раз.

– Послушай меня, Тео. Чтобы уж прояснить все раз и навсегда. Я знал, что я бисексуален – причем совсем не латентно – еще в школе. До того, как пришел снег. И уж если я чего-то хочу... о, я всегда об этом говорю. Ты, наверное, уже заметил. И нечего давиться чаем, я тебе больше заваривать не буду.

– Благодарю покорно, – ворчит он. – Чай себе сделать я, знаешь ли, и сам могу.

– Серьезно?

– Серьезно. И вообще я умею готовить.

– Отлично! – моя ухмылка ничем не уступает его. – Тогда обед готовишь ты!

Иногда просто умора – смотреть, как у него меняется лицо.

* * *

Буря все не кончается. Мы уже перебрали весь мусор с чердака, и теперь нам ничего не остается делать, кроме как трахаться и разговаривать, а трахаться все время невозможно. Я бы, если честно, и без разговоров обошелся, но вот Тео без них не может. А я, в общем-то, порядком привязался к Тео.

Мы много о чем говорим. О его работе, о моем доме, о Джейке, о машине Холли... обо всем подряд. Но о по-настоящему серьезных вещах мы говорим только ночью. Ночью мы говорим о прошлом. О том, как все было раньше. О фильмах, которые он смотрел... о группах, которые я слушал... обо всем, чего больше нет. Мы обнаружили, что ни один из нас не может заснуть сразу после секса. И мы убаюкиваем друг друга разговорами, лежа рядом друг с другом в постели. В его постели. Свое окно я пока видеть не хочу. Да, я, наверное, слабак. Ну и пусть.

До по-настоящему больных тем мы добираемся на пятую ночь. Это я все начал. Потому что это я опять задал ему Тот Самый Вопрос.

– Почему вы застряли здесь? – спрашиваю я, растянувшись на спине и положив голову ему на плечо. – Только не надо снова пудрить мне мозги: «Начальник скажет – Патруль пляшет», – и все такое... в это я не верю.

В этот раз он даже не напрягается. Только тихонько вздыхает.

– Дотошный ты, Дин.

– Это мое боевое прозвище.

Он хмыкает.

– Дотошный Дин... а фамилия?

– Ахига.

– По-индейски звучит.

– Это потому что она индейская. Были в роду индейцы. Со стороны отца.

– Вот почему у тебя волосы такие черные.

– Не отвлекайся. Ты мне не ответил.

Тео снова вздыхает.

– Честный обмен, – предлагает он. – Я тебе расскажу то, что ты хочешь знать. А ты расскажешь мне, кто такой Ричи. И почему мне пришлось тащить тебя в дом силком, когда ты решил, что увидел его.

Ах так? Хочешь по-плохому, Спасатель Малибу?

– Нет, так нечестно. О Ричи я тебе расскажу, если ты мне расскажешь о своей жене.

Вот теперь он напрягся.

– У меня нет жены.

– Но ведь дочь-то была... как ее звали? По-моему, ты мне не говорил.

Он молчит. Когда он снова заговаривает, у него холодный, спокойный, не свой голос.

– Ты думаешь, что кажешься от этого взрослее, да? Оттого, что делаешь людям больно. Оттого, что знаешь, как сделать им больно. Знаешь что? Да ни хрена. Кажешься ты от этого аккурат таким, какой есть. Мелким циничным дерьмецом. По-детски – именно по-детски – жестоким.

Я не сразу отвечаю. И не отодвигаюсь от него. Обдумываю ответ. Потом наконец говорю ему:

– Я над этим не раздумывал. Я просто такой, какой я есть. Но ты, наверное, прав. Только скажи мне... а ты тогда кто? Ты ведь делаешь мне больно. Задаешь такие же вопросы. Или ты думаешь, что мне больно не бывает?

Еще тишина. А в ней – еще вздох.

– Принято. Прости, Дин. Я неправ. А тебе правда интересно?

– Кто знает.

– Она не была мне женой. Вэлери. Мы просто встречались. Ей было двадцать два, когда она залетела... мне – двадцать четыре. Под венец никому из нас особо не хотелось. Все было просто отлично: она была хорошей девочкой, доброй... не стерва, нет. Мы были друзьями. Очень близкими. До самого конца. Оба безумно любили Лэйни. Мою дочку. Ее Лэйной звали – моя была идея... – он замолкает и потом добавляет: – Я рад, что Вэл не видела, как она умерла.

Я жду.

– Ее застрелили, – говорит он через минуту. – Ну, знаешь, когда была та большая стычка между толпой и полицией во Фриско. В первый год. Она там была вообще ни при чем. Вышла еды купить. Очутилась в толпе и не смогла выбраться. Когда полицейские начали стрелять, шальная пуля угодила ей прямо в голову. Дурацкая смерть. Зато быстрая. С Лэйни было не так.

– Хватит.

– Две недели умирала. Выблевывала легкие. Хрипела. Я был уже в Патруле, не мог сидеть с ней в больнице все время. И когда она умерла, меня там тоже не было. Но мне сказали, что она даже в себя не пришла... а когда в последний раз приходила, я был рядом. От этой мысли немного полегче...

– Хватит, Тео. Прости меня. Пожалуйста.

– Не извиняйся. Рассказывай. Твоя очередь.

Отодвигаюсь от него. Сглатываю. Что-то во рту у меня пересохло. А, какого черта.

– У меня не очень интересная история. Я тогда жил в Лос-Анджелесе. Так что все происходило очень быстро.

У него вырывается невольное «Ох!». Ну да, Лос-Анджелес – не то место, где стоило быть, когда пришел снег.

Потому что это было первое место, куда он пришел.

– Отец у меня был не очень молод. Не сильно крепок здоровьем. На второй неделе холодов у него случился инфаркт. Доктора сказали, что ему, наверное, стало трудно дышать. Ну, как ты и сказал – по крайней мере, быстро. Мама прожила подольше. Еще пару месяцев. Я уж было начал думать, что у нас все будет в порядке. А потом вышло так, что она была в одном из таких маленьких продуктовых магазинчиков... а он на них сложился. В буквальном смысле. Слишком много снега на крыше, она не была на такое рассчитана. Мама... знаешь, я думаю, она тоже умерла быстро. Ей голову почти начисто отрезало. Осколком стекла. Большим таким осколком.

– О Господи.

– Подожди. До Ричи мы еще так и не добрались. Сразу после того как мать умерла, банда с нашей улицы выгнала меня из нашего дома. Забрала его себе. Они сломали мне пару ребер и скулу, и, помню, я ужасно перепугался. Тогда мне казалось, что это очень серьезно. И смех и грех... в больницу я так и не попал. Все больницы были забиты. Полны по-настоящему больными людьми. По-настоящему серьезно раненными. Умирающими. Так что пришлось мне обходиться, ха-ха, без квалифицированной медпомощи. Учиться выживать самому.

Через несколько месяцев тех крутых парней в нашем доме уже не было. Смотались. Сбежали, спасая свою шкуру. Становилось все холоднее, а домик был – как любой другой в Малибу. Половина стен – из стекла. Как-то я пришел туда и увидел, что от него почти ничего не осталось. Так, скелет дома. Я кое-что забрал оттуда – фотографии, пару вещей на память. И больше туда не возвращался.

– И ты выжил. Надо же. Сколько тебе было?

– Пятнадцать. Наверное, когда сильно хочешь жить, остальное неважно. Я пережил ту первую зиму. Крал одежду. Прятался по норам. Никогда не думал, что в городе так легко найти себе укромный уголок. Но знаешь... в такие времена... в общем, много всякого дерьма случается. Весной стало совсем плохо. Ну, когда все поняли, что снег уже не растает.

А все ведь думали, что скоро потеплеет. И метеорологи уверяли, что это просто необычно суровая зима и что скоро она кончится. Все ждали лета. Пока в мае не ударили настоящие морозы.

– Вот тогда я и встретил Ричи. Когда стали выдавать билеты. Как их там... эвакуационные карточки. Потому что автобусов осталось мало. Только для жителей, включенных в списки. А меня в списке не было. Когда проводили перепись, я жил в теплотрассах. Приходил в себя после особо мерзкой межреберной невралгии.

– У тебя не было карточки.

– Не было. А вот Ричи... у него их было три.

– Откуда?

– У него был любовник. И еще младшая сестра. Когда он брал билеты, они были еще живы. А вот когда он отвез багаж на станцию и вернулся за ними, их уже не было. Был пожар. Никогда не интересовался деталями, но, кажется, это все из-за их соседки снизу. Она мерзла. И развела огонь. Прямо в квартире. Люди в тот май были на все готовы.

Тео молчит. Поэтому я рассказываю дальше.

– Ричи подобрал меня у станции отправления. Не знаю, зачем. По-моему, он просто немного двинулся тогда. После всего, что случилось. Я тогда о нем ничего не знал. Думал, может, ему просто личная шлюха нужна. Я был не против. Я тоже был готов на все. Я хотел выбраться из города. Город умирал. И убивал нас. И все говорили, что на севере намного теплее.

– Так и было. Поначалу.

– Знаю. Мы приехали в Крессент-сити сразу после того, как до них добрались первые морозы. Чуть-чуть опоздали... А Ричи... он не стал... он вовсе не... в общем, я ошибся насчет него. Но он возил меня с собой, по той карточке – то ли его сестры, то ли его дружка. Я помогал ему с багажом. Со всем, с чем мог помочь. Это я угнал для него нашу машину – а он потом переделал ее. А когда Джейк и компания объявили, что они собираются уйти из Крессент-сити и основать небольшую деревню по соседству, мы пошли с ними. Оба.

– Это вы построили этот дом?

– Нет. Мы же не на пустое место пришли. Тут раньше был такой частный райончик. Заброшенный шикарный пригород. Из него и вырос Городок. Мы с Ричи только немножко усовершенствовали свое жилье.

Часы тикают. Мы оба молчим. Ветер бьется в окно, скулит, плачет, шепчет, просится внутрь.

– А что было потом?

– Потом? Потом... мы просто жили. Сколько смогли. Устроились здесь, занимались всякой всячиной. У Ричи руки были золотые. Помогал людям отстраиваться. Чинить машины.

– Тебя он всему научил?

– Я сам научился. Он только помогал. Он говорил, что у меня к этому дар. Дар, с каким надо родиться. Говорил, что я по-настоящему талантлив. Я от таких слов просто летал. Мне было очень важно его мнение. Потому что он для меня был... всем. Он был... не такой, как остальные. С ним никогда не было скучно. Закон он не особо уважал, был по-своему бесшабашен... Я говорил, что он был вроде как ученым? Исследователем. Биологом. Полжизни провел в экспедициях. Бывалый был мужик и плевать хотел на чужие правила... но у него были очень жесткие принципы. До меня он и пальцем не дотронулся, пока мне не исполнилось восемнадцать. И даже тогда мне пришлось самому затащить его в койку.

– Восемнадцать, – эхом повторяет Тео. – Значит, у вас оставалось... сколько времени?

– Год, – к горлу у меня вдруг подкатывает комок. – Но это был очень хороший год.

– Ты его любил, – замечает Тео. Почти отстраненно.

– Да, – отвечаю я, не раздумывая. И еще раз: – Да.

Тео поворачивается на бок, ко мне лицом, приподнимается на локте.

– Тебе в то утро показалось, что ты его видел. Он что, ушел? Бросил тебя?

– Нет.

– Но...

– Я его не видел. Не мог видеть. Он умер, Тео. Замерз насмерть. Два года назад. Возвращался из Города. Ездил за покупками – знаешь, сахар, мука, все такое. И бензин. Он туда ездил раз в два месяца. В тот раз... так и не вернулся.

– Но если он пропал без вести...

– Не пропал, – обрываю его я. – Не пропал он, Тео. Ребята из Патруля привезли его в Городок на следующий же день. Я его видел. Был на его похоронах. Бросал землю ему на гроб. Он был мертв. Мертвее не бывает.

И улыбался.

Он тоже улыбался.

Мое дыхание становится частым, прерывистым. Тео обнимает меня. Наверное, думает, что я опять разревусь. Но я не разревусь.

– Я только одного никак не пойму, – шепчу я, уткнувшись лицом ему в грудь, вцепившись ему в плечи. – Только одного... Ричи – он ведь тебе не Берта Рэмси. Он знал, что такое холод. Умел с ним обращаться. Знал, на что он способен. Он раньше жил на Аляске... И у него с собой была рация. А той ночью-то, той ночью даже бури не было! Просто снег шел... Машину потом нашли, бак был полон, под завязку. А в машине было еще несколько канистр. Зачем ему вообще понадобилось выходить? Почему он умер? Как это все вообще могло случиться?

Сначала Тео не отвечает. Обнимает меня, приглаживает мои волосы. А потом говорит кое-что, от чего по всему моему телу пробегает дрожь, а я отшатываюсь от него, вглядываясь в темноте в его лицо.

– Они ведь всегда улыбаются, так?

– И ты заметил? – ахаю я.

– Это же я их ищу. Я их нахожу и привожу скорбящим родственникам. Конечно, я заметил.

Меня снова бьет мелкая дрожь. Не говорю ничего. Жду.

– Длинная у тебя была история, Дин. Тебе было больно ее рассказывать. Я теперь у тебя в долгу. Поэтому я расскажу тебе все. Не только то, о чем ты спрашивал. Кое-что еще. Кое-что, что я давно хочу кому-нибудь рассказать. Думаю, Дин, ты – тот, кто мне нужен. Теперь дай мне подобрать слова.

На это у него уходит несколько минут. Я уже начинаю думать, что он заснул, но тут он спрашивает меня:

– Ты помнишь, как все начиналось?

– Еще бы.

– Началось все с похолодания. Небольшого. Может, градусов на десять ниже обычного. А потом еще на десять.

– Вообще-то я там был.

– Помнишь, как это было? Сначала холода пришли в Лос-Анджелес. Заливы затянуло льдом. И люди начали уходить на север.

– Тео, это я знаю.

– Я просто пытаюсь рассказывать все по порядку. Ты помнишь – все ушли на север. Потом еще дальше на север... и еще дальше... а потом остановились. Почему?

Не понимаю, к чему он клонит.

– Ты отлично знаешь, почему. Потому что морозы неожиданно ударили прямо перед нами.

– Именно. Скажи, разве вам не казалось, что вас... окружили?

Я фыркаю.

– Окружили? Бури-то? Ну да, так могло показаться. Только звучит это как-то глупо. Окружены и атакованы погодным фронтом. Отпад.

– Я собираюсь рассказать тебе кое-что, во что тоже будет трудно поверить. Но ты меня выслушай, хорошо? Ты ведь прочитал статью того парня про Кроатоан, и ты ему поверил. Может быть, сможешь поверить и мне.

– Ладно, – говорю я, и по спине у меня ни с того ни с сего бегут мурашки.

– Когда я еще работал в береговой охране во Фриско, я познакомился с одним человеком. Он водил корабли. Пьяница был страшный, и был у него такой нехороший кашель – все думали, что это астма. А может, это был рак легких, потому что курил он тоже безбожно много. Но он был отличным капитаном. Мы разъезжали вдоль побережья на катерках, вылавливали из воды неудачников – а он приводил к берегу потерпевшие бедствие суда. Он был по-настоящему крут, тот мужик. И однажды вечером вышло так, что мы оказались вдвоем в одном прибрежном баре, и я угощал его выпивкой. Был февраль того последнего года перед снегом. Он только что вернулся из рейда. Был мрачнее тучи. А я не хотел возвращаться в ту ночь домой. Лэйни была у Вэл, это была ее неделя, а я как раз с одной девчонкой разошелся, с другой еще не сошелся... короче, был один. Так что я сидел там, болтал с ним и платил за его пиво. А потом мы взяли бутылку виски и отправились к нему на корабль, чтобы поболтать еще. Почти вся его команда была на берегу, а те, кто был на борту, уже спали и не могли помешать нашей алкопоглотительной сессии.

И когда было уже далеко за полночь, он вдруг сказал: «Вообще-то я не должен никому этого рассказывать... но мне надо с кем-то поговорить. Ты ведь никому не расскажешь, а? Я не хочу, чтобы меня уволили. Мне жить осталось три года, от силы четыре. Не хочу, чтобы они забрали у меня мою крошку». Это он о своем корабле так. Я пообещал, что никому ничего не скажу. Мне даже не было любопытно, что он там собирается рассказать. Я просто не хотел идти домой.

И тогда он рассказал мне вот что. С неделю назад его начальство получило сообщение от кого-то из русского флота. Они не могли найти один из своих кораблей. Он шел по обычному курсу Находка – Сан-Франциско, проделал уже больше половины пути – и вдруг исчез. Не отвечал на вызовы. Не просил помощи. С него вообще не шло никаких сигналов. Он просто пропал. Так что они попросили ребят из Фриско его поискать. Они беспокоились, потому что во время последнего сеанса связи с корабля передали, что собирается буря. Сперва из Сан-Франциско послали вертолет. Он их вскоре обнаружил – корабль дрейфовал. Было похоже, что на нем никого нет. Спуститься ниже он не мог, поэтому для дальнейшего расследования нужен был корабль. И они послали этого парня – его вообще-то звали Фарли – послали Фарли с командой разобраться, в чем там дело, и, если что, привести посудину во Фриско.

Они отправились туда – на этом самом корабле, на котором мы теперь напивались вдрызг. Русских они нашли быстро. На вызовы те не отвечали, так что Фарли велел к ним пришвартоваться. К тому, что команда мертва, они были готовы. Им случалось видеть такое и раньше, произойти это могло из-за множества вещей – от пьяной драки до общего пищевого отравления.

Команда и впрямь была мертва. Все до единого. Все мертвы – и все на своих местах. У руля. На корме. На палубе. В каютах. В кают-компании. Словно их всех молнией поразило – одновременно. На них не было ран. Не было никаких следов драки или отравления. И выглядели они так, словно умерли только что, даже запаха не было, хотя это был довольно теплый февраль, даже для Калифорнии. И была во всем этом еще одна странность: под каждым из них натекла вода. Лужи воды.

Люди Фарли не знали что и думать. Но они связались с берегом и доложили, что корабль они нашли, что на борту все мертвы и что теперь они поведут его в порт. И тут Фарли решил проверить трюм. Чутье заставило, как он мне пояснил в ту ночь с сигаретой в зубах. Потому что у всех, кто давно работает в море, есть чутье. Чутье заставило его спуститься в трюм. Там он нашел нетронутые запасы еды и питья. И кое-что еще он нашел.

«Там было холоднее, – сказал он мне. – Не то чтобы сильно холодно, но холоднее, чем на палубе. В трюмах всегда так, они ведь, считай, в воде, а вода холоднее воздуха. Что-то в этом трюме было не так, и я никак не мог понять, что именно. А потом я увидел, что углы ящиков у них обгрызены. Крысы у них были. Нет, крысы – это ничего, они у всех бывают, я-то знаю, что это за твари: очистишь корабль, протравишь – а через месяц они снова тут как тут. Только вот я их не слышал. Ни шороха не слышал. А потом... в глубине трюма... я нашел первую дохлую крысу».

Тео ненадолго замолкает. Наверное, ему надо перевести дух.

– Он ткнул ту крысу пальцем. Она была как закаменевшая. Жесткая и холодная. После недолгих сомнений он взял ее и отнес туда, где было светлее. Хотел получше рассмотреть. Знаешь, что он увидел? Иней. Она была вся в инее. И он таял у Фарли в руках. Капал. И собирался на полу в лужицу.

– Ты хочешь сказать... – мне приходится откашляться, чтобы продолжить. – Ты хочешь сказать, что они... замерзли? Насмерть? В Тихом оОкеане? Рядом с Калифорнийским побережьем?

– Вот и я ему так сказал. Потому что к этому моменту я уже слушал, слушал очень внимательно. Это был серьезный мужик, не какой-нибудь болтун. Мне не верилось, что он вешает мне лапшу на уши. Но в то, о чем он рассказывал, мне тоже не верилось. Он не обиделся. Он сказал, что, будь он на моем месте, он и сам не поверил бы. Сказал, что он даже в отчете эту свою догадку не упомянул. Но это не вся история. Он рассказал мне, что было дальше. Когда они вели мертвый корабль во Фриско, они немного отклонились от курса. Сделали ошибку в расчетах. Сбились на курс в Лос-Анджелес и довольно долго так шли. И тут с палубы раздались крики – команда звала Фарли, так что он оставил рубку и спустился посмотреть, в чем дело. И вот тогда-то он испугался по-настоящему. Потому что на воде за бортом был лед. На самой поверхности, тонкий, ломкий. Он быстро таял. Но он там был. Да, Фарли испугался. Рванул в рубку, сверил курс, нашел ошибку, развернул корабли и пошел оттуда так быстро, как только мог с «мертвяком» на буксире. До порта они добрались без происшествий. Но даже несколько дней спустя, сидя там, на палубе рядом со мной, он все еще был напуган. И сказал он престранную вещь.

– Что он сказал?

– «Оно шло на Лос-Анджелес». Вот что. Я тогда посмотрел на него как на чокнутого: пьян я был вдребезги, не понимал вообще ничего. Но он повторил. Тогда я спросил его, что он имеет в виду. Он ушел к себе в каюту и вернулся с картой Тихого океана. Показал мне на ней, где они нашли корабль. Нарисовал мне маршрут, по которому они шли. Показал, где они отклонились от него к Лос-Анджелесу. А потом он провел на карте еще одну линию. Прямую. Она шла из бухты Провидение в Лос-Анджелес. И пересекала обе указанных им точки. «Оно шло на Лос-Анджелес, – повторил он. – И если бы мы подошли туда чуть раньше, то оказались бы прямо у него на дороге».

Закрываю глаза и вижу круги. Белые.

– По-моему, я знаю, что ты хочешь сказать. Но ты все равно скажи. Хочу услышать, как ты говоришь эту глупость вслух, – почему-то голос у меня и вполовину не такой скептический, как должен быть.

– Хорошо. Подведем итоги. Очаги холода, которые двигаются через океан по определенному маршруту. Морозы, которые обошли нас, когда мы уходили на север. Знаешь, мне эти холода кажутся странноватыми. Потому что они, похоже... – он молчит несколько секунд и только потом заканчивает фразу: – Мигрируют.

Белые круги под веками. Яркие, слепящие.

– Погодный фронт тоже мигрирует. Научно доказанный факт.

– Через океан? По определенному плану? Ладно. Я хотел рассказать кое-что еще. Выслушаешь? Или ты устал от моих... глупостей?

– Говори.

Он не заставляет просить себя дважды.

– Насколько на улице холодно?

– Что? – я теряюсь. – Сейчас?

– Нет. Вообще. То есть все мы знаем, что там чертовски холодно, но сколько это в градусах – чертовски холодно?

– Ну... минус пять. Может быть, минус пятнадцать. Когда погода портится, то минус двадцать пять... А сейчас, пожалуй, и все тридцать будет.

– В Снежном Патруле я уже шесть лет. И выездов у меня уже за шесть сотен. Знаешь, что это значит? Это значит, что я нашел и привез домой больше шести сотен мертвых людей. Нет, бывало, что мы находили живых. Я даже, наверное, посчитать смогу – таких случаев за эти шесть лет было не больше полусотни. Но, с другой стороны, иногда мы привозили мертвецов целыми семьями... так что как ни считай, а все равно выходит та же цифра. Шесть сотен. Все замерзли до смерти. И – как ты и заметил – все они улыбались.

Я вздрагиваю в теплом кольце его рук. Ничего не могу с собой поделать.

– Сколько времени человек может продержаться при минус тридцати, пока не умрет от холода? Я имею в виду, если он одет, обут, все как полагается. Ты знаешь, Дин?

– Не знаю. Несколько часов?

– Если мороз действительно сильный, – может, хватит и полутора. Ну, или если человек болен или слаб. Или пьян. Но в любом случае – это процесс. Он занимает какое-то время. И даже после этого телу нужно еще много времени, чтобы промерзнуть настолько, что оно станет хрупким. Чтобы вся вода в этом теле перешла в твердую форму, кристаллизовалась. Как это случилось с Бертой.

– Когда вы ей руку отломили.

– Именно.

– Ну, у нее ведь это время было. У нее было целых три дня, чтобы... кристаллизоваться.

– Твоя правда. И даже если люди провели на морозе меньше времени, чем она, это все равно объяснимо. Да. Длительное переохлаждение. И вас никогда ничто не настораживало. Потому что у вас вроде как есть тут больница... но вот оборудования там толком нет.

– Оборудования?

– В Сан-Франциско, – его голос становится почти мечтательным, – в Сан-Франциско, когда я только начинал работать, оборудование еще было. Было еще какое-то подобие порядка, соблюдалось гораздо больше формальностей... и все трупы, что мы привозили, надо было сперва отправлять на обследование в больницу. Чаще всего это был Главный госпиталь Сан-Франциско. А у них оборудования было много. Там-то я про это и услышал. От одного доктора. Он этим заинтересовался, потому что никак не мог кое-чего понять. Когда кто-то остается на морозе, то, прежде чем он умрет, с ним случается масса других неприятных вещей. Вроде обморожения. Как он это называл – некроз. А у большинства людей, которых мы привозили, ничего такого не было. И тогда он воспользовался каким-то оборудованием и обнаружил то, что и подозревал.

– Обнаружил... что?

– Эти люди... – судя по голосу, Тео понимает не больше моего. – Понимаешь... получается так, что умерли они вовсе не от длительного переохлаждения. С ними никакого процесса вообще не происходило. Тот доктор сказал, что они умерли... мгновенно. Раз – и все. Только что температура их тела была нормальная, градусов девяносто восемь, и вдруг – бац! – вся жидкость в их теле превратилась в лед. Моментальная заморозка.

– Постой. Постой, Тео... Это невозможно. У нас не бывает таких морозов. Да таких нигде не бывает!

Он что, издевается?!

– Он сказал, – Тео серьезен как никогда, – что температуры, при которых такое могло случиться, возможны только в сжиженных газах. В азоте, к примеру. Он сказал, что если бы их поместили в жидкий азот, то могло бы получиться как раз так. И их тела сохранились бы преотлично... только стали бы очень хрупкими. А если бы их потом разморозили, то, скорее всего, они бы выглядели... свежими. Не знаю как ты, а я сразу вдруг вспомнил тот русский корабль, – он замолкает. И вдруг неожиданно добавляет: – Тебе доводилось слышать, что в России последние несколько лет очень теплые зимы? Или эту передачу показывали, когда ты уже перестал смотреть телевизор?

Кажется, я наконец-то понимаю, что он хочет сказать. Хотя так и не могу поверить.

– Ты думаешь, что существуют мигрирующие... скажем, участки... очень низких температур – таких, как в жидком азоте. И это из-за них пришел снег. А когда люди попадают в такой... участок, они мгновенно замерзают до смерти. Так?

– Не совсем, – говорит он, и мне не нравится, какой у него голос. – Я думаю – и ты имеешь полное право считать меня сумасшедшим – я думаю, это никакие не участки. Это... существа. Живые. Разумные. И они охотятся. И – да, мигрируют. Движутся. Думаю, они весьма и весьма подвижны.

В любое другое время я бы только рассмеялся. Потому что это один смех, а не теория. Она иррациональна. Мистична донельзя. Я бы рассмеялся, потому что в любое другое время это звучало бы как чистой воды сумасшествие. Но сейчас, глубокой ночью, когда за стенами воет ветер, а в окне мелко дребезжит стекло – сейчас это почему-то не кажется мне таким уж неправдоподобным. Это кажется мне слишком похожим на правду. Куда больше похожим, чем моя первая псевдонаучная мысль об «участках холода». Конечно, живые. Конечно, разумные. И, конечно, они охотятся. Отлавливают нас одного за другим. Они перешли океан... в феврале? Где они дожидались осени? Я снова думаю о Ричи. Ричи, который был биологом. И как-то сказал мне, что в то последнее лето они стали находить в океане, на поверхности воды, дохлую рыбу. Он считал, что где-то поодаль от берега образовалась полоса холодной воды. Может, какое-то новое холодное течение. Он даже начал думать, что именно из-за этого у нас так резко поменялся климат – пришло новое холодное течение и вытеснило Гольфстрим. Он только все не мог понять, как такое возможно без тектонического сдвига...

– Все не могу понять, – голос Тео врывается в мои мысли. – Почему они улыбаются? Все эти мгновенно замерзшие бедолаги... Что они такого видят перед смертью?

Я задерживаю дыхание. На секунду.

То лицо, что я (конечно же, не) видел в окне. Полудетское лицо с огромными глазами и небольшим ртом. Безупречно правильное, сияющей бледности лицо.

Увидь такое лицо Берта Рэмси, она бы наверняка решила, что это ангел.

Не хочу об этом думать. Не буду об этом думать. Я беспокойно ворочаюсь – рядом с Тео, от которого пышет теплом, как от печки, мне вдруг стало холодно.

– Не смеешься надо мной. Я знал, что ты не станешь смеяться. Спасибо. Мне было нужно с кем-то об этом поговорить. Как когда-то Фарли. Такое в себе долго не продержишь.

Уж лучше бы он держал это в себе.

Наверное, мои желания кем-то услышаны, потому что Тео меняет тему. Непринужденно, свободно, словно переходит от погоды к политике в великосветской беседе.

– Ты хотел знать, что мы тут так долго делаем.

– Да, – и вообще-то только это я и хотел знать. Не надо мне было всех этих бесплатных приложений...

– Мы просто остановились передохнуть.

– В смысле?

– Мы в бегах. Мы ушли из Города. И возвращаться не собираемся. По крайней мере, в ближайшем будущем.

Я вдруг чувствую себя последним идиотом. Может, это и не самая хорошая идея – вести такие разговоры так поздно за полночь.

– Не понял.

– Ну, как ты сказал: там стало совсем плохо.

– Насколько плохо? – уточняю я. Что-то мне опять не нравится, как это звучит...

– Очень и очень. Просто хреново. Члены Совета того и гляди передерутся... и, похоже, скоро они начнут свою собственную маленькую войну.

– Войну?.. Господи, Тео, войну за что?! Сколько в городе народу-то осталось?!

Не слишком много, это уж точно. На всем побережье не наберется слишком много. Те, кому повезло больше всех, сбежали в Европу, когда все только начиналось. Те, кому повезло чуть меньше, успели перебраться на Восточное побережье, пока еще летали самолеты. А из тех, кто остался, выжила только треть. Сначала люди умирали от холода. Потом начались пожары. Люди не могли согреться в холодных, не для зимы построенных домах. Не помогало ни центральное отопление, ни даже обогреватели. И тогда они разводили огонь. Прямо в своих летних коттеджах. Прямо на полу своих квартир на верхних этажах небоскребов.

А потом начался хаос.

– Знаешь, Соединенных Штатов-то теперь, считай, и не существует, – говорит Тео почти весело. – Может, конечно, на Востоке дела обстоят по-другому... но кто его знает, что там, на Востоке? Чтобы туда добраться, надо пройти через срединные штаты, через Техас, Юту, Оклахому... а это ведь невозможно. Там сплошное снежное поле на полконтинента, непрекращающиеся бураны... я тебе не говорил, что все бури приходят с Великих равнин? Словно они там живут... Что на Востоке, никто не знает. Но здесь у нас государства больше нет.

– Это я понимаю.

– Знаю. Ты у нас сообразительный малыш.

Проглатываю «малыша» и не давлюсь. Не время качать права. Я слушаю.

– Эти ребята, там, в городе... они хотят создать новое. Свое.

– Свое... государство?

– Да, – и тут Тео выдает самую дикую вещь из всех, что мне пришлось услышать в эту ночь: – И у них есть для этого подходящее оружие.

Я только моргаю. У меня даже слов нет. Но молчание мое, должно быть, достаточно красноречиво.

– Крессент-Сити – один из тех городов, в которые эвакуировали лаборатории Силиконовой долины, – говорит он со вздохом. – Тогда, когда они еще думали, что все наладится. До того, как сбежало правительство. А в Силиконовой долине семь лет назад занимались заказом, полученным от армии. Компьютеризованное оружие. Нового поколения. Они привезли с собой эти... как их... экспериментальные образцы.

Я очень медленно открываю рот и произношу всего три слова:

– Ни. Хуя. Себе.

– Прямо мои слова. Я тебе скажу, что они хотят с этим оружием делать. Для начала они хотят подмять под это свое мини-государство ваш Городок и еще несколько близлежащих. Им ведь нужна будет армия, а армию надо кормить и одевать. Так что они начнут тянуть из вас деньги. Например, каждый раз, когда вам понадобится мука, сахар, бензин... или лекарства... вам придется платить.

– Мы их и сейчас не даром берем.

– Ты не понимаешь. Теперь платить придется дважды. Они хотят брать плату за въезд в Город.

– Шутишь?!

– Если бы. Итак, у них будет армия с оружием и государство, за счет которого эту армию можно содержать. И тогда они хотят двинуть ее на юг.

– В Лос-Анджелес? Не вижу смысла.

– Не в Лос-Анджелес. В Бейкерсфилд. Там все еще работает несколько нефтяных шахт – откуда, по-твоему, берется бензин, который вы покупаете в Городе? Они торгуют с людьми из шахт. Только они больше не собираются торговать. Они хотят захватить шахты – тогда все будет принадлежать им.

– Это будет большая победа, – думаю я вслух.

Потому что здесь, в медленно замерзающем мире, где твоя жизнь зависит от того, насколько хороша твоя машина... здесь бензин – это золото.

– А потом они хотят завоевать Орегон.

– Зачем?! Боже правый, да что там такого в Орегоне, чего нет у нас? Бобры?

– Леса, – просто говорит Тео. – Дичь. И топливо.

– Было же соглашение, – запинаясь, выговариваю я. – Соглашение между государствами и штатами... о Взаимной Помощи.

– Соглашение о Взаимопомощи издохло еще тогда, когда Европа отказалась сажать наши самолеты, – мрачно отзывается Тео. – А к тому времени, когда они начали их расстреливать на подлете, оно уже и вонять начало. Сейчас даже от самой идеи Взаимной Помощи ничего не осталось. Что мне интересно, так это рискнут ли они пойти на Вашингтон и дальше, в Канаду, если у них выгорит с Орегоном. Они, черти, жадные. Если рискнут, то им придется объявлять мобилизацию. Силком загонять людей в их армию. Молодых мужчин. Вроде тебя.

– Ты говоришь, они готовы передраться, – напоминаю я ему почти беззвучно. – Из-за чего?

– Из-за методов. Из-за расходов. Из-за того, кому придется делать грязную работу.

– Тео, подожди. Да где они ее возьмут, свою армию? С которой собираются брать Бейкерсфилд и Орегон?

– А ты не понял? – он смеется. Абсолютно безрадостным смехом. – Им ее даже искать не надо. Им нужны сильные, тренированные люди, которые привыкли к морозу, у которых потенциал выживания выше среднего... и есть вездеходные автомобили.

Вот теперь до меня доходит сразу.

– Снежный Патруль. Они собираются превратить Снежный Патруль в свою армию.

– Да. А я... я не хочу принимать в этом никакого участия. Хватит с меня и того, что я годами привожу из рейдов мертвых людей. Убивать ради этих идиотов я не собираюсь. Ради этих самозваных Повелителей Запада. В том числе небезызвестного мистера Ридза.

– Вы ушли поэтому? Или... потому что ты не веришь, что они победят?

Его спокойный ответ меня почти не удивляет.

– И поэтому тоже.

* * *

Мы говорим об этом весь следующий день, наплевав на наше правило, что Все Серьезные Разговоры Ведутся Ночью. Я пытаюсь представить себе цельную картину. А Тео, похоже, просто рад выговориться.

– Они не могут договориться о множестве вещей, – рассказывает он мне, занимаясь обедом. Он пришел в восторг, когда обнаружил среди моих припасов солонину. Сказал, что знает пару простых рецептов – пальчики оближешь. Я решил поймать его на слове. – В основном спорят, кто будет главным при шахтах. Но еще у них у всех разные планы, стратегии... и они решают, какое оружие им использовать. Оружием у них заведует Ридз – он заявил, что знает, как им пользоваться.

Если бы я планировал дело такого масштаба, я бы Ридза к своим оружейным запасам на пушечный выстрел не подпустил. И ни к каким другим – тоже.

Тео кивает, когда я делюсь с ним этими соображениями.

– Вот только им плевать, что он за человек, – говорит он. – Потому что, похоже, кроме него никто не разбирается во всем этом компьютерном безобразии. Это ведь не просто бомбы да танки – это умные вещички, ими не так-то просто воспользоваться. По правде говоря, я не верю, что Ридз сам знает, что делает. Вот и еще один повод мне и моим ребятам убраться оттуда.

– Странно, что они тебя вообще отпустили.

– Ну, они все еще принимают радиовызовы. Не хотят, чтобы Городки догадались о чем-нибудь раньше времени. Так что, когда пришел ваш вызов, мы ухватились за этот шанс. Ваш Городок стоит у самой Дороги Прочь – отсюда можно уехать куда угодно.

– А куда хочешь уехать ты, Тео? – тихо спрашиваю я.

Он оставляет солонину в покое и оборачивается ко мне. Вид у него неловкий. Словно он сболтнул лишнее и теперь жалеет.

– Черт. Я даже и не знаю. Я бы и рад был остаться здесь...

– Если мы знаем друг друга целых одиннадцать дней и ты успел за это время выжрать половину виски в моем доме, это еще не значит, что я так уж горячо желаю, чтобы ты здесь прописался.

Он криво улыбается.

– Я рад, что ты так к этому относишься. Но я сказал правду: будь моя воля, я бы остался здесь. Мне здесь нравится. Место нравится, люди, которые здесь живут... У вас тут почему-то так... спокойно. Мне так хорошо уже давно не было, Дин. Я много где побывал на выездах, но, где бы я ни был, все эти места... они умирают. А ваш Городок – он живой. Понятия не имею, как вам это удается. Удивительно.

Самое время для «но». Я его просто-таки чувствую. Поэтому молчу и жду, пока он это скажет.

– Но у него есть один большой недостаток. Он слишком близко.

Слишком близко к Крессент-сити. Два часа езды летним днем по хорошей дороге. По снегу будет около пяти.

– Здесь я не чувствую себя в безопасности.

– Я понимаю. Нет, правда. Мне бы тоже не понравилось сидеть тут и ждать, пока мои же собственные коллеги надерут мне, дезертиру, задницу.

– Я даже не уверен, что это случится, – задумчиво говорит он, снова начиная мудрить над моей солониной. – Я ведь знаю, что вся эта затея мало кому в Патруле нравится. Думаю, возможностью удрать подальше воспользовались не только мы. Но я не могу этого знать наверняка. А со мной – мои люди. Они мне доверяют. И я должен думать и о них тоже.

Я уже готов отпустить очередную колкость. Что-нибудь ядовитое. Саркастичное. Обозвать его многодетной мамочкой. Сказать, что удобно притворяться, будто ты не собственную шкуру спасаешь, а самоотверженно заботишься о других... Но мне вдруг становится грустно. И я молчу. Ведь он говорит правду. И ничего смешного тут нет. Наверное, это здорово – заботиться о ком-то. Беспокоиться за кого-то. Я помню. Я когда-то тоже это умел. Не так уж и давно это было... Я вдруг понимаю, что завидую. Каково это – быть в отряде, работать в команде... как будто у тебя вдруг появилось много братьев?.. Наверное, так бывает не всегда, но я уверен – в команде Тео все именно так.

– Ты еще долго над солониной издеваться будешь?

– Ну...

– Тогда я пойду займусь твоим пеналом, если ты не против. Хочу успеть его починить до твоего отъезда.

Этой ночью мы не разговариваем. Вообще. Мы занимаемся более интересными вещами. Намного более интересными.

От них устаешь так, что беспокоиться о чем-то просто не остается сил.

* * *