На следующий день буря начинает затихать. Она все еще здесь, но ветер уже не такой яростный, а холод – не такой жгучий. Сначала я решаю, что это еще одно из этих обманчивых затиший. Но с каждым часом буря становится все слабее, и я понимаю, что на этот раз она действительно заканчивается.

Около шести вечера внезапно оживает радио, и вскоре сквозь шум помех пробивается мелодия «Surf City». Через час музыку прерывает первая местная передача. Всех, кто ее слышит, просят не рисковать и не покидать убежищ, а тех, у кого есть телефоны, – позвонить в Ратушу и отметиться. Я пытаюсь позвонить Джейку, но связи пока еще нет. Рация Тео работает лучше, и он связывается со своими «ребятами» – по его словам, все живы и здоровы. Еще через час связь налаживается. В Ратуше трубку снимает какой-то парень, один из помощников Джейка, я не помню его имени. Я отчитываюсь за себя и Тео, кладу трубку и с удивлением понимаю, что чувствую облегчение.

Это была самая сильная снежная буря за всю историю Калифорнии.

А мы ее пережили.

Когда я поднимаю взгляд от телефона, Тео неуверенно улыбается мне. И я отвечаю ему улыбкой. Удивился... уставился на меня обалдело. Никогда не видел, чтобы я так улыбался. Пусть смотрит. Мне это ничем не навредит. Он скоро уедет, а я останусь. И тогда все вернется на круги своя.

– Ты им не сказал.

– Про то, что творится в Городе? Джейка там не было.

– Скажи им, ладно? Мне будет легче, если я буду знать, что хотя бы вас предупредил.

– Тоже мне, благодетель человечества. Скажу, конечно.

– Только когда я уеду. Хорошо? Подожди, пока я не уеду.

– Хорошо. Обещаю. А теперь можешь отвлечься от этого на минутку? У меня для тебя кое-что есть.

Смотрит на меня этими своими зелеными-серыми-карими глазами. Так и вижу, как он ведет катер вдоль пляжей Сан-Франциско. Ему там самое место.

А я? Есть ли где-нибудь место для меня?

Встаю. Подхожу к нему и вкладываю ему в руку пенал.

– Вот. Это – тебе.

Он опускает глаза. Разглядывает вещицу из прозрачного пластика у себя в ладони. Пальцем проводит по узорам на крышке. Нажимает кончиком ногтя одну из клавиш. И пенал начинает играть. Тихая, слабая музыка. Мелодия, которую каждый знает с детства. С днем рожденья тебя... С днем рожденья тебя... С днем рожденья, милый кто-то, с днем рожденья тебя...

Он поднимает глаза. Смотрит на меня. И вдруг притягивает меня к себе и обнимает. Крепко.

– Эй, полегче! – хриплю я. – Полегче! Ну ладно мои ребра, тебе на них плевать... Но если ты эту штуку опять сломаешь, я ж тебя прибью! Знаешь, сколько я на нее времени угрохал?

– Спасибо, – он кладет пенал на каминную полку. – Спасибо тебе.

– Спасибо – это, конечно, очень мило, – усмехаюсь я. – Только вот спасибо в рот не положишь.

Он вопросительно приподнимает бровь. И я прямо и без обиняков сообщаю ему, что я не только могу, но и хочу положить в рот.

Поперхнувшись от неожиданности, он долго откашливается и только потом, все еще с трудом, выдавливает из себя:

– Ты что... серьезно?

– Еще как серьезно. Пойдем. Сейчас сам увидишь.

* * *

Утро сегодня солнечное. Просыпаюсь рано, оттого что солнце светит в глаза, и настроение у меня становится до глупого праздничное. Снег за окном белый и чистый, нетронутый, лежит на земле пушистой белой шкурой – шкурой самого огромного в мире зверя. Искрится.

Из кухни доносятся шорох и звяканье. Тео готовит кофе.

– Ну вот, – говорит он, когда я захожу в кухню и плюхаюсь на табуретку. – А я хотел подать тебе завтрак в постель.

– Ого. Тогда хорошо, что я проснулся раньше, чем ты успел совершить это злодейство. Я, знаешь ли, сам себе простыни стираю.

Он смеется, а я улыбаюсь. Отличный день.

Едва мы успеваем закончить завтрак – бекон пережарен, но чтоб мне сдохнуть, если я об этом хоть заикнусь – как звонит телефон. Тео корчит недовольную рожу, но идет и отвечает на звонок.

– Меня вызывают, – говорит он, повесив трубку. – Я так и знал, что придется срываться на дело, как только буря закончится. Ну да ладно, работа есть работа. Зато от этого будет польза: моя машина с этим снегом справится, а когда я по нему проеду, у тебя снова будет подъездная дорожка.

Он уходит одеваться, а я смотрю в окно. Да, снега нанесло много. Пожалуй, мне по пояс будет. Тео недооценил мою машину – ей случалось пробираться через такие заносы. Но помощь лишней не будет.

Я остаюсь на кухне и допиваю кофе. Вскоре я слышу, как открывается дверь. Через пару секунд Тео проходит мимо окна. Кажется, что он ростом до неба. Это потому, что он идет по снегу. Снегоступы – у меня тоже пара есть. Еще бы лыжи, но уж слишком они теперь дорогие.

Рев его мотора бьет по ушам даже через толстое стекло. Вскоре мимо проезжает его машина – медленно перемалывает и сминает снег, прокладывает новую дорогу. Поработать лопатой мне потом все же придется, но все равно это мило с его стороны. Напротив двери он останавливается и дает гудок. Я накидываю пальто и выхожу на порог.

Тео высовывается из окна.

– Пожелай мне удачи, друг-индеец!

– Удачи тебе, Тео.

Он, наверное, думал, что я опять какую-нибудь шуточку отпущу. Потому что глаза у него вдруг становятся какие-то странные. Но через мгновение он снова улыбается.

– Береги себя, Дин.

И он уезжает.

Без него в доме вдруг становится непривычно тихо. Пустовато. Чтобы отвлечься, я берусь за часы с кукушкой. У Лили, Джейковой внучки, в начале сентября день рожденья. Так что он их купит. А может, я их ему просто отдам. Иногда я бываю ужасно сентиментален.

В умении делать что-то по-настоящему хорошо есть один недостаток: твои руки делают работу сами по себе, а думать ты при этом можешь о чем угодно. Те, кто заявляет, будто работа – лучшее лекарство от непрошеных мыслей, просто плохо знают свое дело. Мои пальцы двигаются, возятся с часовым механизмом, но думать мне это абсолютно не мешает. Я думаю, как мне быть с Тео. Нет, уговариваю я себя. Нет, нельзя так. Это ведь я. Я – одиночка. И всегда буду одиночкой. Я не привязываюсь к людям. Я не привыкаю к людям. Потому что люди умирают. Я не могу позволить себе сходить с ума каждый раз, когда кто-то умирает. Нельзя убирать защиту. Я ведь пообещал себе, что никогда так не сделаю. Давным-давно пообещал.

Но тогда, когда я себе это обещал... тогда я уже забыл, как это замечательно, когда тебе тепло. По-настоящему тепло. Тепло изнутри.

Часы уже готовы, и уже вечер, а Тео все нет. Может, это и хорошо, потому что... ну что мне ему сказать, когда он вернется? Попросить не уезжать? Нет, вот этого я никогда и ни за что не сделаю. Заставить его пообещать, что вернется? Ха, я не романтик, но сдается мне, это и для романтика было бы чересчур романтично. И глупо вдобавок. Может, мне вообще не стоит ничего ему говорить. Потому что это ошибка. Солнечный удар, интоксикация. Как когда долго не пьешь, а потом срываешься, и тебя сносит с одного стакана. Может, мне стоит радоваться, что он уходит. Когда он уйдет, я снова смогу быть сильным...

А может, я просто скажу ему, что я всегда буду ему рад. Когда бы ему ни случилось оказаться поблизости.

Уже восемь, а его все нет. Наверное, они еще не вернулись с выезда. Можно позвонить в Ратушу и узнать наверняка. Да, пожалуй, я так и сделаю. Немного поколебавшись, я снимаю трубку и уже собираюсь набрать номер...

...когда вдруг кое-что на другом конце комнаты бросается мне в глаза. Так, что я замираю, не сводя с этого глаз. Так, что я забываю о трубке, гудящей мне в ухо.

Рубашка и джинсы Ричи. На тумбочке у стены. Аккуратно сложенные.

В этом нет ничего особенного, правда? И это, должно быть, глупо... но почему-то я в одно-единственное мгновение понимаю все. Вдруг, внезапно – мне все становится понятно.

Я закрываю глаза. Открываю. Набираю номер.

– Да? – отзывается Лина на другом конце провода.

– Это Дин, – говорю я. – Дин Ахига. Этот парень из Патруля забыл пару вещей у меня дома. Не то чтобы я весь из себя такой честный... но, может, они еще не уехали?

– Уехали. Уже несколько часов как уехали. Вернулись с выезда в три, а к четырем их уже и след простыл, – она хихикает. – А ну колись, Дин! Что он там забыл? Что-нибудь дорогое? Ты уверен, что это вышло случайно?

– Конечно, нет, – и мне удивительно слышать все ту же иронию в моем голосе. – Какое там случайно. Я их подло стащил. Всегда мечтал о паре вонючих носков и грязных боксерских трусах!

Она заливается смехом. Мне Лина всегда нравилась, она глупышка, но вреда от нее нет, и я против нее ничего не имею – но сейчас ее смех ни с того ни с сего кажется мне таким отвратительно визгливым.

– Ладно. Извини за беспокойство.

– Умора с тобой, Дин, – снова хихикает она и кладет трубку.

К четырем, значит. В четыре я как раз возился с той пружинкой, которая заставляет кукушку выскакивать из окошечка. Никак не мог синхронизировать ее с маятником...

В комнате Ричи темно. Я стою на пороге – и мне требуется несколько минут, чтобы собраться с мужеством и включить свет.

В комнате – ослепительный, безупречный, болезненный порядок. Постель аккуратно заправлена, занавески на окне – параноидально симметричны, на столике – ровная стопка бумаг.

На самом верху этой стопки – записка.

И стодолларовая купюра.

Я подхожу к столику – медленно, осторожно, словно это зверь, который вот-вот бросится. Не дотрагиваюсь до записки. Не читаю ее. Только две последние строчки. Постскриптум. Почерк у Тео неровный, угловатый.

Деньги – за пенал. Я обещал заплатить.

Я не плачу. Я ведь мужчина, мне не положено. Я молчу. Я смотрю на стену. На стене – натюрморт. Виноград, и яблоки, и абрикосы, и букет полевых цветов, и все остальное, чего я уже столько лет не видел...

Глядя на натюрморт, думая об абрикосах, о яблоках и винограде, я беру стодолларовую купюру и медленно, тщательно рву ее на мелкие клочки. А потом на клочки помельче. А потом – на клочки еще мельче.

Иногда люди не умирают.

Иногда они просто уходят от тебя.

Иногда они даже не считают нужным попрощаться.

* * *

От меня до него – всего два шага.

Вокруг – снег. Свежевыпавший, искристый, девственно-белый снег. Никогда и никем не потревоженный. Широкое, безграничное снежное поле. Ничего, кроме снега. Ни домов, ни деревьев. Ни горизонта. Только снег и небо.

И Ричи в двух шагах от меня.

Так близко, что, подними он руку, смог бы до меня дотянуться. Но он этого не делает. Стоит неподвижно, каменная статуя в черном пальто, и смотрит на меня – слегка печально. Я хочу дотронуться до него. Хочу обнять его. Убедиться, что он и правда здесь, что он жив, что он – это он.

Но я боюсь.

Тишина. Мертвая тишина, глухая тишина, ватная.

Потом он говорит:

– Ты прячешься от меня, Дин.

Я мотаю головой. Я растерян. Я не понимаю, о чем он.

– Нет, Ричи. Нет, я...

– Зачем ты от меня прячешься? Я искал тебя... приходил к тебе, но тебя не было.

– Ричи...

– Бежишь от меня, да, Дин? – слабая улыбка у него на губах. – А ты стал совсем взрослым. Я тебе больше не нужен.

– Неправда! – кричу я в отчаянии. Мне все еще страшно до него дотронуться. – Ты мне нужен! Ты мне всегда был нужен!

– Прячешься, – повторяет он. – Зачем ты так со мной? Я ведь люблю тебя.

Слишком больно, невыносимо... Я шагаю к нему. Ричи не двигается. Еще один шаг – и я кладу руку ему на плечо.

– Ричи?

Я заглядываю ему в лицо.

И вдруг его глаза становятся такими холодными. Нет у него больше глаз. Там, где они только что были, – два ледяных тоннеля, ведущих в пустоту. Бездонные провалы, затянутые льдом, и от них исходит беспощадный, смертельный холод.

– Я ждал тебя, Дин, – у этого голоса тембр, как у Ричи, и интонации, как у Ричи, но это не его голос. Никогда у Ричи не было голоса, способного в один миг превратить в лед всю кровь у человека в жилах. – Я так долго тебя ждал.

Его руки у меня на плечах – холоднее льда.

– Добро пожаловать домой.

Я кричу.

И земля содрогается, и гром прокатывается над снежным полем.

И я просыпаюсь.

Рывком сажусь в постели, весь в поту, задыхаясь. И еще до того как я понимаю, что проснулся, издалека снова доносится тяжелый удар грома. По стенам пробегает дрожь.

И снова все тихо.

Я утираю лоб простыней. Холодный пот. В комнате далеко не жарко, но я даже не пытаюсь укрыться – просто сижу, а перед глазами у меня – мой сон, он еще не ушел, еще не отпустил меня. Единственный сон с Ричи, который я помню от и до. Сон, в котором он – мой враг.

Мне так плохо, что я не сразу понимаю – у меня в комнате слишком светло.

Да, ночи уже давно не черные. Чаще всего они бывают темно-серыми, грязно-серыми, разбавленными белизной снега – словно молоко пролили в лужу грязи. Иногда, в июле, они почти белые – грязно-белые, а небо – призрачного, мертвенного тускло-синего цвета.

Но они еще никогда не бывали окрашены в оттенки красного и золотого.

Я поднимаюсь и подхожу к окну. Ночь выдалась ясная, и там, за дорогой, за заснеженной равниной, над далекой линией горизонта, я вижу дрожащее красное зарево.

Пожар. Огромный пожар. Там, за лесом.

Там, где Город.

* * *

Джейка в Ратуше нет, и даже Лину я найти не могу. Не нравится мне это. Мне надо поговорить с Джейком. А еще я ему принес эти чертовы часы с кукушкой. Пусть забирает. Я на них смотреть не могу.

Только вот его там нет.

Вокруг полно народу, и все суетятся, носятся туда-сюда – как всегда, когда некому руководить всем этим бедламом. Ратуша напоминает мне курицу, которой уже отрубили голову, а она еще бегает. Чертовски большую курицу.

Наконец мне удается поймать какую-то девицу – кажется, ее зовут Джин – и удержать ее на одном месте, пока она не ответит на мои вопросы.

– Конечно, Джейка здесь нет! Как он может здесь быть? После того, что случилось с Лили!..

Что?

– А что случилось с Лили?

Она смотрит на меня. Хлопает ресницами. Потом она наконец меня узнает. Еще секунда у нее уходит на то, чтобы обработать информацию и прийти к выводу, что я в своей Заднице Мира, в целых четырех милях от города, и впрямь мог пропустить все новости.

– А вы не слышали? Она из дома ушла. В последнюю ночь бури. Просто открыла дверь и вышла. Буря ведь стихала – ну, она, наверное, и подумала, что все уже кончилось. Дети, ну вы же их знаете...

Сердце у меня замирает.

– Она... мертва?

До чего дурацкий вопрос... конечно, мертва, как может быть иначе? Они поэтому вызвали Тео вчера утром? Его последняя работа в Городке... Лина сказала, что они вернулись около трех. Быстрый, короткий выезд. Значит, они нашли ее. Ох, нет. Лили – Джейк ее берег как зеницу ока. Ее родители, Джейкова дочь Энн и ее муж Нат, погибли на третьем году снега. Какие-то сопляки в Городе остановили их машину и выкинули их на улицу. Тогда была зима, и домой они не вернулись... Тогда Джейк и решил, что хочет уйти из Города. Чтобы Лили росла в месте поспокойнее. Лили всего шесть... Джейк с ума сойдет. Сойдет с ума и что-нибудь с собой сделает. Потому что не уследил, как она открыла дверь и вышла...

– Конечно нет!

Нет... нет?

Ну да, когда я вчера говорил с Линой, она хихикала...

– Но... как?

– Снежный Патруль привез ее. Живую. Она заболела – очень сильно простудилась – но с ней все будет в порядке. Командир Патруля так сказал.

Я отпускаю девчонку, и она тут же исчезает, нырнув в суету коридоров Ратуши. Я обдумываю то, что услышал, затем спускаюсь к своей машине. Я поеду к Джейку. Не знаю, будет ли он в состоянии меня выслушать... Но медлить с этим нельзя.

К утру зарево угасло, но был дым. Поднимался над мертвым лесом. До нас его не донесло – ветер дул на север. У меня есть догадки насчет того, что случилось, но сначала мне нужно поговорить с Джейком.

Тео ведь уже уехал, так что я просто сдержу свое обещание, так?

В доме Джейка тоже полно народу. Лина открывает мне дверь; на кухне Сэлли Хатчисон что-то готовит; в гостиной – Холли с мужем, они тоже чем-то заняты, только я не вижу, чем. Судя по количеству обуви, что я видел в прихожей, должен быть и кто-то еще – много кто еще. Тео был прав в одном: Городок – живой. В отличие от Города, если здесь с кем-нибудь случается беда, люди спешат помочь.

Будь я на самом деле циником, я бы сказал, что такое поведение – атавизм. Вроде привычки смотреть в огонь. Но я такого говорить не буду.

Когда я спрашиваю, можно ли увидеть Джейка и Лили, Лина кивает.

– Там еще Док Томпсон, – говорит она, – и он велел нам не шуметь. Но ты, Дин, никогда особо шумным и не был...

Они там, в комнате Лили. Все трое. Лили лежит в постели, Джейк устроился в старом кресле рядом с кроватью, а Док Томпсон у стола возится с лекарствами. Он первым меня замечает.

– Привет, Дин. Я бы подал тебе руку, только они у меня пока должны быть стерильными...

Док высокий и тощий и словно весь состоит из сплошных острых углов. К его буйной седой шевелюре еще бы очки – и был бы готовый Чокнутый Доктор из какого-нибудь третьесортного ужастика. Но он не носит очки – у него зрение, наверное, получше моего будет. И такого здравомыслящего человека еще поискать. Он очень хороший врач.

Джейк поднимает на меня взгляд. Он так устал, что и на живого человека-то не похож, но так и светится от счастья. Лили бледна как мел, дышит с трудом и кажется почти прозрачной, но после того как представишь ее мертвой в снегу – а он наверняка представлял; все вчерашнее утро, верно, провел, тренируя воображение, – после этого такое зрелище, думается, просто восхитительно.

– Здравствуй, Дин, – говорит он. – Ты что тут делаешь? Что-то случилось?

И я вдруг понимаю, что не могу заставить себя сказать про Тео, про его теории, про пожар за лесом... вдруг, совершенно внезапно все это кажется таким незначительным.

Я сглатываю ком в горле. И отвечаю ему:

– Я принес Лили часы. С кукушкой. Она, кажется, хотела такие...

Он смотрит на сумку у меня в руке. Потом мне в глаза.

– Знаешь, Дин, – медленно говорит он, – я ведь всегда знал, что никакая ты не сволочь. Но, черт возьми, до чего же приятно видеть, что ты сам решил это признать.

Я ничего не говорю. Не могу. А он встает. Лили открывает глаза, переводит взгляд с деда на меня и обратно. Глаза у нее покраснели. Наверное, она плакала. А может быть, это оттого, что она столько пробыла на холодном ветру. От ветра глаза слезятся, а от холода слезы замерзают прямо в глазах. Отвратное сочетание.

– Дин принес тебе подарок, Лили, – говорит Джейк. – А я пойду, проверю, как там поживает твой гоголь-моголь.

Он выходит из комнаты. Гоголь-моголь. Готов поспорить, о деньгах жена Роя и не заикнулась. А если о них заикнулся Джейк – он наверняка пытался – то она велела ему заткнуться.

Все любят Джейка. Наверное, даже я. Никогда об этом не думал.

Сажусь в кресло. Лили мне улыбается.

– Привет, Дин. Ты мне тоже будешь говорить, что я глупая? Ну, из-за того, что я ушла? Потому что все говорят.

– Не буду. Зачем говорить то, что ты и так уже знаешь.

Она корчит рожицу, потом смеется. Слабый, тихий смех. Ох-хо... Надеюсь, они все правы и она выкарабкается. Выглядит она очень плохо.

– У меня для тебя кое-что есть.

Ее глаза становятся круглыми как блюдца, когда я достаю часы из сумки.

– А птичка там есть?

– Есть.

– А она поет?

– Сейчас посмотрим.

Я встаю, снимаю со стены старые часы и вешаю новые. Она внимательно следит за мной.

– Они тикают! Так громко!

– Это потому, что они большие. А теперь смотри сюда. Сейчас только половина двенадцатого, но я поставлю часы ровно на двенадцать. Чтобы обмануть кукушку. Потому что она выскакивает, только когда думает, что уже прошел целый час.

– Это дрессированная кукушка?

– Ну... можно и так сказать.

Я ставлю часы на без одной минуты двенадцать и отступаю в сторону.

– Теперь давай ждать.

Целую минуту ни я, ни Лили, ни доктор Томпсон – глаза у него смеются – не произносим ни слова. Маятник тяжело качается из стороны в сторону. Часы неторопливо, с достоинством тикают: тик... так... тик... так... А затем, когда минутная стрелка наконец догоняет часовую и они обе замирают на цифре двенадцать, открывается дверка в корпусе, и оттуда выскакивает маленькая черно-красная деревянная птица с распахнутым клювом.

«Бомм», – поет она. Я-то знаю, что это часы, но издалека иллюзия полная. Пружину я поставил новую, тугую, и перед каждым «бомм» птица прячется обратно в корпус вся целиком, прежде чем снова выпрыгнуть. Лили взвизгивает от восторга и хлопает в ладоши. Я задумчиво созерцаю результат своего труда. Честное слово, в жизни не видел ни одной кукушки. Понятия не имею, какова их природная окраска. Когда я выбирал цвета, чтобы заново покрасить это деревянную финтифлюшку, я, должно быть, думал о чем-то глубоко своем...

– Дин, она просто чудо! И она каждый час будет так делать?

– Да, – я переставляю часы на правильное время. – Через полчаса ты ее снова увидишь.

– Отлично, – усмехается Док. – Раз уж вы теперь такие друзья, не посидишь с Лили минут пять, а, Дин? Я просил Сэлли кое-что для меня сделать, но она, похоже, совсем об этом забыла.

Он не удивлен. Насколько я знаю Сэлли, удивляться тут и впрямь нечему.

– Ладно.

Вот и все. Я иногда говорю, что осталось всего несколько видов деятельности, которыми я никогда в жизни не занимался. Теперь придется вычеркнуть из списка пункт «нянька».

Когда за Доком закрывается дверь, Лили снова корчит рожицу.

– Они меня ни на секунду не оставляют одну! – жалуется она. – Они что, думают, что я опять сбегу? Не такая уж я и глупая!

– Ты очень сильно напугала деда, – вздыхаю я. По-моему, они боятся оставлять ее одну просто потому, что ей в любой момент может стать хуже. Но если от этого будет побочный воспитательный эффект, то не мне его портить.

Теперь она выглядит виноватой.

– Я знаю. Но я не глупая! Я ведь это сделала не... не просто так, ясно? Мне показалось, что я Зверя увидела.

Не отвожу взгляда, хоть и хочется. Зверь – это у них кота так звали. Очень подходящее имя. Зверюга действительно была еще та – большая, красивая, с лохматой серой шкурой, сильными лапами и рваным ухом. Бойцовый кот. Однажды утром, после бури, Джейк нашел его в снегу у порога. Он не верил, что Зверь просто взял и замерз – кошки редко так глупо умирают. Он думал, что котяра сожрал не ту крысу – тогда в Городке много кто пытался от них избавиться. Травили. А Зверь был тем еще охотником. Наверное, съел отравленную крысу, а потом слишком ослаб, чтобы суметь доползти до дома. Лили Джейк сказал, что Зверь заблудился. Объяснить ей все у него духу не хватило. Так что она думает, что Зверь все еще жив.

– Мне показалось, что я Зверя увидела, – грустно повторяет она. – Я надела пальто и пошла его искать. Ветер ведь был не такой сильный, как всю ту неделю. Там и правда была кошка – может, это и не Зверь был, но я-то не знала, так что я побежала за этой кошкой... а потом вдруг смотрю – а я уже и не в Городке. Правда, странно?

– Странно. Кошки вообще существа странные. Лили, в следующий раз ты подумай вот о чем: если бы Зверь вернулся, он бы не стал снова уходить. Он бы попытался пробраться в дом. А если это чья-то чужая кошка, так пусть кто-то чужой за ней и бегает за околицу.

– Да знаю я.

– Вот и хорошо.

– Но мне не жаль, что так вышло. Я дедушке сказала, что мне жаль, но я соврала. Потому что... я там встретила маму с папой.

Я вздрагиваю. Присматриваюсь к ней. Непохоже, чтобы она фантазировала. Она задумчива, немного грустна... и до странного спокойна.

– Лили. Этого быть не может.

– Мне уже сказали, – она поджимает губы. – Мне сказали, что мама с папой умерли. А я это знаю. А Сэлли сказала, что я и помнить-то их не могу. Она думала, что я не слышу ее, но я слышала. Знаешь что, Дин? Я их помню!

Я не успеваю сразу ответить, и она начинает злиться. Тычет пальцем в фотографию на стене. Свадебную фотографию.

– Может, я и не помню их самих, я была совсем маленьким ребеночком, но я знаю, как они выглядели!

– Я тебе верю, – неважно, правда это или нет, но ей нельзя так нервничать. Она слишком слаба.

Она переводит дыхание и вдруг снова становится удивительно спокойной.

– Это хорошо. Потому что я ведь правда их видела. После того как Зверь... как та кошка от меня убежала. Там, в снегу. Я начала замерзать и заплакала. И вдруг услышала, как они смеются.

Меня словно бьет электрошоком. Аж всего передернуло.

– И что ты сделала?

Она, бедненькая, так рада, что кто-то наконец хочет ее выслушать.

– Я пошла к ним! Я подумала, что те люди, которые там смеются, отведут меня домой, если я их попрошу, – она ненадолго замолкает, потом упрямо говорит: – Это были мама с папой. Честное слово.

– Я тебе верю, – и на этот раз я ей действительно верю.

И это плохо.

– Только они были какие-то странные, – она хмурится. – Они меня позвали, и я к ним побежала, но споткнулась и упала. Не смейся. Ничего я не неуклюжая.

– Я и не смеюсь. Я сам в снегу часто спотыкаюсь.

– Потому что Эл – ну, Эл Комфри, – он говорит, что я все время падаю, потому что я девчонка. Потому что девчонки слабее мальчишек, – она вздыхает. – Дурак он, этот Эл. Я упала, потому что очень спешила. Очень хотела их увидеть. А когда я упала, они подошли и наклонились ко мне, и это они и были. Мама с папой. Только они выглядели чуть-чуть постарше, а у мамы волосы были короткие.

Мурашки по всему телу. На свадебном фото у Энн длинные волосы. Спадают ей на плечи блестящими локонами из-под белой свадебной шляпки. Через четыре года после свадьбы, незадолго до смерти, она обрезала их до ушей. Волосы у нее были мягкие и вьющиеся, и каждый раз, когда она снимала шапку, они приходили в полный беспорядок. Нат, смеясь, звал ее «голова-облако»...

Этого Лили никак не может помнить.

– Они сказали, что отведут меня домой. И мне стало так хорошо-хорошо. Хорошо, только очень-очень холодно. И я все не могла толком разглядеть их лица. Странно это, потому что я ведь их узнала, я знала, что это они, но была еще ночь, потому что солнца еще не было. И шел снег. Мне захотелось их разглядеть получше, вот я и достала свой фонарик.

– У тебя был фонарик?

– Я ведь сказала, я не глупая! Как бы я без фонарика стала Зверя искать? Ночью на улице? Конечно, я его взяла с собой!

– И что было дальше?

Она довольно улыбается. Ей приятно, что мне так интересно. А мне и впрямь безумно интересно. Слушаю не дыша...

– Ну, я его включила. Фонарик. У меня очень сильный фонарик, дедушка его купил прошлой зимой в Городе, потому что тогда свет все время отключался. Из-за бурь. Так вот, я его включила и посмотрела на них. И знаешь... они от меня отпрыгнули. Были уже близко-близко, – она поднимает руку и показывает, насколько близко. Дюймах в десяти от лица. – А когда я посветила на них фонариком, они отпрыгнули назад. Только знаешь, Дин... я вообще-то не хотела никому рассказывать, а то все еще подумают, что я не люблю маму с папой, а я их люблю! Но они... ты никому не расскажешь, что я о них плохо говорила?

– Ни душе.

– У них были нехорошие глаза, – растерянно говорит она. – Перед тем как они отпрыгнули, я их успела увидеть. И у них были очень, очень нехорошие глаза. Странные. Такие... неправильные.

– Лед, – выдыхаю я, прежде чем успеваю себя остановить. – У них был лед вместо глаз.

– Да! – она смотрит на меня, и у нее самой глаза становятся большие-большие. – А ты откуда знаешь?

Отчаянно пытаясь выпутаться, я выдаю самую заезженную ложь из всех, что обычно говорят детям:

– Не помню – наверное, я о таком в книжке читал.

К моему удивлению, она успокаивается. И на мордашке у нее написано облегчение.

– Это, наверное, была книга про мертвых людей, – кивает она. – Не знаю. Я читать пока не умею. Но понимаешь, Дин, я очень испугалась. Когда я увидела их глаза, мне вдруг показалось, что они меня совсем не любят. Что они собираются сделать со мной что-то ужасное. Вот так я плохо подумала про маму с папой.

– Ничего страшного, – голос у меня стал какой-то ломкий.

– Знаю. Потому что... по-моему, я поняла. Они и не могут меня любить, потому что они ведь мертвые, правда? Мертвые люди – они ведь не могут любить живых, так? Так что они, наверное, хотели, чтобы я тоже умерла. И тогда они смогли бы снова полюбить меня.

Жутко. Как же невыносимо жутко – сидеть здесь и слушать, как шестилетняя девочка рассуждает о таких вещах тихим, спокойным голосом.

– Я на них не сержусь. Это все потому, что я живая, а они мертвые. Они ведь в этом не виноваты, правда?

– Правда, – с трудом выговариваю я.

– Но тогда я очень сильно испугалась, и завизжала, и побоялась выключать фонарик, и стала бегать и кричать, потому что я боялась, что они подкрадутся ко мне сзади, поэтому я все время оборачивалась... а фонарик так и не выключила.

Гляжу на нее и думаю, что она ведь права. Она не глупая. О, совсем не глупая. Она не просто умна для своих лет – она гений.

– Мне пару раз показалось, что я их вижу, но, когда я туда посветила фонариком, их там не было. А потом начался день, и снег больше не шел. И стало солнечно. Но я не знала, где я, потому что вокруг был только снег. А я очень замерзла. И очень сильно хотела спать. Но я знала, что спать нельзя. Дедушка мне сказал, что если заснешь в снегу, то уже не проснешься. Так что я просто шла вперед. Я думала: а вдруг я так вернусь в Городок. Я уже очень-очень устала, когда вдруг увидела машину.

– Черную с красным?

– Да, – она вдруг улыбается. – Как птичка у меня в часах! И я снова начала кричать, и тогда за мной пришли люди, но дальше я ничего не помню. По-моему, я все-таки заснула. А потом проснулась – а я больная. Ууу.

– Так оно обычно и бывает с юными леди, – говорит Док, открывая дверь. – Если они слишком долго гуляют по снегу, они заболевают. И тогда им приходится делать уколы. Пора, Лили.

– Ох, нет, – она зажмуривается. – Я сплю. А ты дедушке сказал, что, когда я сплю, укол делать нельзя, а то я могу дернуться и иглу сломать. Я сплю, так что иди сделай укол кому-нибудь еще.

– Отличный слух, и хитрости не занимать, – замечает Док с улыбкой. – Ну что ж... придется рискнуть.

– Счастливо тебе, Лили, – я поспешно направляюсь к двери. – Выздоравливай!

У меня за спиной раздается тяжкий вздох. Прикрывая за собой дверь, я слышу громкое «Ой!». Бедный детеныш. Джейк уже здесь. Велит мне: «Подожди в гостиной, Дин», – и отправляется в комнату с гоголь-моголем наготове.

Иду в гостиную. Болтаю с Холли и Рэнди и все пытаюсь выкинуть из головы лицо Лили – такое грустное... такое спокойное...

Приходит Док Томпсон, падает в кресло и запрокидывает голову.

– Чаю бы, – безнадежно тянет он.

– Я сделаю, – отзывается Холли. – А то Сэлли суп готовит. Лучше ее не отвлекать, а то кто его знает, что в этом супе окажется.

– С ней правда все будет в порядке? – спрашиваю я Дока. – С Лили. Не нравится мне, как она выглядит.

– Знаешь, – голос у него задумчивый, глаза закрыты, – все могло быть по-настоящему плохо. Когда они ее принесли, я даже подумал: лучше бы они ее и не находили. Она бредила. И вся горела. У нее был жар. Очень сильный. Воспалительные процессы... У меня не хватает оборудования, и еще слишком рано, чтобы я мог быть уверен, но я подозреваю по меньшей мере одностороннюю пневмонию. А лекарств у нас осталось мало. Я думал, что не смогу ее вытащить.

– Но ведь вытащил?

– Снежный Патруль, – говорит он. – Снежный Патруль, благослови их Господь. Их командир оставил нам всю свою аптечку. Знаешь, им выдают огромный набор лекарств. Противовоспалительные средства. И другие тоже. Его аптечка была почти нетронута. И он ничего за нее не взял. Сунул мне это все в руки и ушел.

Тео. Да, у него, должно быть, проснулись нехорошие воспоминания, когда Док сказал, что у малышки воспаление легких.

Положительный герой – им родился, им и помрет.

Надеюсь, в аду его поджарят как следует.

– С уверенностью ничего и сейчас говорить не буду, но теперь шансы девяносто восемь из ста, что она выкарабкается. Я прослежу, чтобы так и было. Я боялся, что она и голову повредила – у нее, похоже, были галлюцинации... но, кажется, с головой у нее все в порядке. Может, это просто от голода. Или от нехватки сна. Она очень сильный ребенок, раз смогла так долго бороться со сном. Я думаю, все с ней будет хорошо.

Холли приносит ему чашку, и почти сразу же Джейк зовет его обратно в комнату. Док уходит туда, прихлебывая чай. А Джейк через минуту выходит в гостиную.

– Пойдем ко мне в кабинет, Дин.

И как только мы туда заходим, он оборачивается ко мне и говорит:

– Ты мне нравишься. Ты мне правда нравишься. Но я тебя знаю. Ты бы не приехал только затем, чтобы подарить Лили часы. За часы, кстати, большое тебе спасибо. Но ты здесь не из-за них. Говори, из-за чего.

Да, он очень устал. Он просто изможден. И ему есть о чем беспокоиться. Но он Старейшина. Он отвечает за благополучие Городка и его жителей. Конечно, если что-то идет не так, он хочет сразу об этом знать.

И поэтому я рассказываю ему все.

* * *