Бензина хватает, чтобы выехать из леса на дорогу. И даже на то, чтобы проделать часть пути через поле. Далеко впереди – джип Ларри, маленькая черная точка в море белого и голубого. Скоро он исчезнет из виду. Все еще идет на полной скорости – может, боится, что я попытаюсь его догнать. Наверное, не уверен, что не оставил мне достаточно топлива.

Мили через четыре от кромки поля мой мотор начинает кашлять. Смотрю на счетчик топлива – и останавливаю машину. Дальше ехать смысла нет. Лучше уж использовать то, что осталось, для обогрева.

А я разглядывал останки города дольше, чем мне казалось, – уже за полдень, и небо быстро затягивается облаками. Снова начинается снегопад. Пока еще не начало темнеть... но, наверное, буря все-таки будет. Каждый день – буря... Может быть, вскоре это станет обычным делом. Может быть, через несколько лет нам придется учиться выживать среди бесконечной метели, а о нынешних временах, о морозных, но солнечных днях, останется только вспоминать с грустью... Несколько лет назад я бы не поверил, что человек способен выжить, если не может даже выбраться из дома. Но теперь я знаю, что некоторые люди выживают всегда. Несмотря ни на что. Неважно, как, неважно, за чей счет.

Может быть, я – не из тех, кто выживает.

Я как следует захлопываю двери и включаю отопление. Хотя бы пару часов проведу со всеми удобствами. Кто-то когда-то сказал, что перед смертью начинаешь сильнее чувствовать вкус к жизни. Что-то в его словах определенно есть.

В сумке на заднем сиденье еще осталось немного еды. Не знаю, почему Ларри не забрал и ее. Может, просто забыл. Утаскиваю ее к себе на переднее сиденье. И несколько старых газет заодно. Следующие пятнадцать минут я провожу, уплетая продовольствие и с неожиданным интересом читая репортаж о каком-то громком разводе. Не помню таких имен. В газете написано, что муж – актер. Пусть будет актер. С усмешкой узнаю, что его жена собиралась отсудить у него десять миллионов долларов и дом в Малибу. Интересно, отсудила или нет. Газета восьмилетней давности – даже если она своего и добилась, наслаждаться пляжами Малибу ей оставалось недолго.

Доев то, что у меня оставалось, я тянусь за остальными газетами. Читаю еще. Старые истории, старые сенсации. Чьи-то старые радости и печали. Грязные секреты, скандальные признания, номинанты на «Оскар», церемонии «Грэмми»... Было ведь время, когда все это считалось безумно важным. И, наверное, это правильно. Если люди считают такие вещи важными, значит, сами они живут более или менее нормально. Значит, они действительно живут. А не выживают.

Я все читаю – потому что не хочу слышать ветер, ветер, что становится все сильнее, завывает все громче с каждой минутой. Я все читаю – потому что не желаю замечать, как быстро темнеет за окном. Я все читаю – потому что не хочу видеть, что снег за окном начинает плясать, свиваться в вихри, летит параллельно земле.

Все читаю и читаю, потому что не хочу знать, что буря приближается.

Может быть, в конце-то концов, я из тех низкодуховных человеческих особей, в которых от зверя больше, чем от Бога. Говорят, желать себе смерти может только разумное существо на высшей ступени эволюции. С разумом настолько сложным, что он способен заглушать инстинкты. Мне всегда казалось, что я не боюсь смерти. Теперь я знаю, что был неправ. Потому что вот, здесь и сейчас, я не желаю признавать, что через несколько часов умру. Надвигается буря, и я не хочу этого видеть, потому что это значит – я умру. И поэтому я буду читать, снова и снова читать старые новости, интервью со звездами, которых не помню, заявления политиков, у которых нет больше государства, чтобы им управлять, рецензии на альбомы групп, которых давно не существует. Я буду читать, потому что не хочу, не желаю, не собираюсь смотреть в окно.

Хоть я и не сомневаюсь, что через несколько часов, когда отчаяние станет невыносимым, я выйду из машины и, если не останется другого выхода, стану прогрызать себе путь домой сквозь снег.

Зверь во мне заставит меня это сделать.

Потому что это Человек Разумный научился сдаваться. Зверь – умрет, но не прекратит попыток.

Я читаю. Биография Мадонны. Недоброжелательный отзыв о новой книге Чака Паланика. Статья о доселе неизвестных опасностях обрезания. Спецрепортаж о наших войсках в Ираке. Я не перестаю читать, даже когда вырубается обогрев. Останавливаюсь, только когда начинает гаснуть свет. Батареи садятся. А буря уже началась, потому-то на улице темно, хотя день еще не кончился...

Поднимаю взгляд от страницы, испещренной мелким шрифтом.

Нет.

Буря тут ни при чем.

Просто кто-то стоит прямо за окном моей машины.

Я замираю, обращаюсь в камень. Каждый мускул в моем теле затвердел, напрягся до боли. За стеклом – черное пальто. Рука, спрятавшаяся в карман. Я вижу только запястье. На запястье – часы. Старомодные механические часы.

Я помню, как подтягивал на них минутную стрелку. Она тогда расшаталась и начала отставать...

– Нет, – шепчу я. – Нет, нет, нет, нет...

Рука выскальзывает из кармана. Ложится на стекло, прижимается к нему ладонью. Так, что я могу рассмотреть на этой ладони каждую черточку. А потом человек за стеклом нагибается и заглядывает ко мне в окно.

Это он. Совсем такой, каким я его запомнил. Черное пальто, взъерошенные волосы, серые глаза, от уголков которых разбегаются веером мелкие смешливые морщинки... он любил посмеяться, мой Ричи.

Он улыбается.

Потом его губы шевелятся. За воем бури я не слышу, что он говорит, но читаю по губам слова:

Я нашел тебя, Дин.

Его глаза – два осколка серого льда.

– Нет, – медленно, чересчур спокойно говорю я и бешено трясу головой. – Нет. Это не ты.

Его улыбка гаснет. А от его ладони по моему стеклу начинают разбегаться тонкие серебристые линии; они извиваются, переплетаются между собой, покрывают стекло хитроумным, волшебным узором.

Ледяным узором.

Я кричу. Кричу, и выхватываю свой револьвер, и стреляю в фигуру за стеклом, виднеющуюся сквозь ледяную муть. Выстрел, два, три... я перестаю жать на курок, только когда понимаю, что вместо выстрелов раздаются сухие металлические щелчки. Я истратил всю обойму. Все шесть пуль.

У меня больше нет окна. Ветер, ледяной, жгучий, морозный ветер ворвался в мою машину и забрасывает меня снегом.

За окном – никого. Никого и ничего.

Револьвер падает из моих пальцев. Я безучастно смотрю, как ветер играет с газетами, рвет страницы, подхватывает их и уносит в белоснежную кутерьму. Теперь это не имеет значения. Я мог попытаться укрыться от бури в машине. Но теперь из нее не выйдет убежища.

Я нажимаю на кнопку раскладки и переползаю на заднее сиденье. Здесь чуть теплее. Ветра поменьше. Самую малость. Но все равно так холодно... Я чувствую, как холод забирается мне под парку. Вползает в перчатки. Чувствую, как от него встают дыбом волоски на загривке. Вскоре он прокрадется и в меня. И тогда я больше не буду ни о чем беспокоиться.

Я сжимаюсь в комок на заднем сиденье, подтягиваю колени к груди, обхватываю их руками. И думаю о лете. О широких песчаных пляжах, таких же бескрайних, как снежное поле вокруг. О прозрачной синей воде, что искрится на солнце. О легком соленом бризе. Об огромных волнах, которые мягко перекатываются у тебя под ногами, когда ты стоишь на доске для серфинга. О жаре. О той Калифорнии, что была здесь раньше.

И мне, кажется, и впрямь становится теплее... по крайней мере, уже не так невыносимо холодно. Даже как-то... уютно. Мне почти хорошо. Так тихо, так мирно. Так спокойно. Если посижу так еще чуть-чуть, может быть, даже смогу заснуть...

Зверь, этот проклятый зверь во мне, что так хочет жить, начинает рычать.

Дедушка мне сказал, что если заснешь в снегу, то уже не проснешься.

Просыпайся, Дин, дубина.

Вскидываю голову. Господи, как же я замерз. Это все холод, он пытается меня обмануть. Прикончить меня на месте, без сопротивления. Есть для этого какое-то длинное, заумное название, вроде тех слов, что надо угадывать в кроссвордах, которые так любит Тео...

Гипотермия.

Черта с два!

Я распахиваю дверь и выпрыгиваю из машины. Раз делать больше нечего, то я просто пойду домой.

Помирать – так с музыкой.

А кругом все такое белое.

Белый снег, белое небо, белый ветер. Белый холод. Белый шум у меня в ушах. Я иду. Если я вообще могу идти, значит, я не сошел с дороги, так? Ветер играет со мной. Секунду назад бил в лицо, а теперь – подталкивает вперед, помогает идти... Не играйте с едой, Госпожа Буря... это дурные манеры...

Серебристый смех жалом пронзает белый шум.

Почти против воли поворачиваю голову влево. Я ведь знаю, что увижу...

...я ошибаюсь.

Это не Ричи.

Я застываю на месте, не в силах отвести глаз.

Там, вдали, тонкие белые тени танцуют с ветром. Их четверо... нет, пятеро... шестеро? Такие легкие... словно и не касаются снега, на котором пляшут... Мне видится изящная белоснежная рука... взметнувшаяся в воздух волна серебряных волос... Мне кажется, что две из них женщины, а один – мужчина... но кто тогда остальные трое? Нет, я не могу быть в этом уверен...

Они танцуют, но я не слышу их музыки.

И вдруг танец обрывается, и тени замирают.

Они меня увидели?

Паника захлестывает меня, иррациональная, слепая. Знаю, что паниковать нельзя, но ничего не могу с собой поделать. Мне кажется, что я слышу слова... слова, которых не могу понять, слова, которые произносит холодный серебристый голос. Ледяные, безжалостные слова. И я разворачиваюсь и бегу прочь. В снег. В поле. В безграничную и бесконечную Белизну.

Такая забавная вещь – снег. На вид он мягкий и пушистый, и когда он только выпадет, ты проваливаешься, если ступаешь на него. И как-то забывается, что он способен становиться плотным, неподатливым, твердым. Что каждый новый слой, который нанесла очередная метель, давит на те, что были до него, и они утрамбовываются. Становятся почти как камень.

Я бегу в поле, и, хотя я спотыкаюсь, хотя я проваливаюсь в снег по колено, хотя этот снег тут же набивается за отвороты моих ботинок, я действительно бегу. Я могу бежать.

Куда?.. Это неважно. Прочь. Далеко, как можно дальше. Не хочу видеть их – их красота убивает... Не хочу слышать их – их голоса так сладки, что я теряю рассудок... Не хочу чувствовать их – они холодны, так холодны, что я чувствую холод внутри себя, словно у меня в груди – глыба льда и холод растекается от нее по всему моему телу...

Я бегу. Ветер свистит в ушах, ветер режет глаза. Вокруг меня – бесконечная зима. Это их смех послышался сейчас слева? Рвусь направо, едва не ломая вязнущие в снегу ноги... А там, справа, – эта тень... один из них? Отступаю, поворачиваюсь и снова бегу, боясь почувствовать спиной взгляд ледяных глаз...

Может, это лишь видения. Может быть, снег, и ветер, и мой собственный измученный разум играют со мной злые шутки...

Я долго бегу, а когда бежать больше не могу, перехожу на шаг. Бреду, один неверный шаг за другим, ноги подворачиваются... но я двигаюсь вперед. Мне нельзя переставать двигаться, нет, нельзя. Когда я не смогу идти – я поползу.

Я не знаю, где я. Не вижу дороги. Не вижу леса. Снег закрыл их от меня. Снег закрыл от меня весь мир.

А кто это там? Человек?

Кто-то сидит в снегу. Спокойно, расслабленно, словно он в кресле у себя в гостиной, перед горящим камином. Был бы он одет в черное – я побрел бы прочь. Но он в красном... ярко-красном, раз я вижу его даже сквозь это белое месиво... Тащусь к нему через шторм.

– Эй! Ээээй! – наклоняюсь над ним, трясу за плечо.

О черт.

Это Ларри. Ларри в своей красной парке. Сидит в снегу, уставившись прямо перед собой. Его глаза широко открыты и затянуты тонкой коркой льда.

На лице у него – светлая, восторженная, детская улыбка.

Я кричу, отталкиваю от себя его труп – и, наверное, толкаю его слишком сильно. Потому что его рука отламывается у самого плеча, там, где я до него дотронулся. Отшатываюсь от него и падаю.

Плевать. Прочь отсюда, прочь, прочь, прочь. Пусть на четвереньках. Только бы быть отсюда подальше.

Что ты увидел, Ларри? Кого ты увидел? Отца? Мать? Любимую собаку? О ком болело твое жалкое себялюбивое сердечишко?

Потому что я, кажется, наконец-то все понял. Я даже смогу найти слова, если у меня будет на это время. Я смогу объяснить. Я...

Я вижу прямо перед собой ноги. В ботинках и старых линялых джинсах.

И останавливаюсь.

Даже зверь во мне знает, что теперь все бесполезно.

Я сажусь в снег и обреченно поднимаю глаза. На мужчину, который стоит надо мной. На своего мужчину. Мужчину, который когда-то любил меня.

– Вот ты где, Дин.

– Кто ты? – устало спрашиваю я. – Кто ты такой? Зачем ты так со мной играешь?

Лицо Ричи искажает гримаса боли. Я бы даже на нее купился. Если бы не видел его глаз вблизи.

– Неужели ты и впрямь уже забыл меня, Дин?

– Я помню, – твердо говорю я. – Я помню все, каждую мелочь. А вот как ты можешь это помнить?

– Я скучал по тебе.

– Нет, – недоумение на его лице так же убедительно, как и боль, но я заставляю себя договорить, потому что это ведь правда: – Ты не мог по мне скучать. Мы никогда раньше не виделись.

– Колючий. Такой колючий. Словно маленький ежик. Таким ты и был, когда мы познакомились.

Больно, ох, как же мне больно.

– Тебе незачем больше быть таким, Дин. Тебе незачем больше убегать. Просто позволь мне любить тебя. Ты ведь знаешь, что я люблю тебя.

Он наклоняется ко мне – и, да, я знаю этот голос, я знаю это лицо, я так соскучился по этим рукам, таким сильным и ласковым, и в его словах я не слышу фальши, может быть, это и вправду он, и, может быть, он действительно любит меня...

...вот только в его глазах, в его холодных, искрящихся льдом глазах совсем нет любви.

– Нет, – тихо говорю я, и вода, соленая вода замерзает у меня на ресницах. – Ричи любил меня. Но мертвые не могут любить живых. А ты – не он.

И вдруг он выпрямляется, и по его телу пробегает дрожь, словно он – отражение на воде, по которой кто-то ударил рукой. А затем...

...Затем он исчезает. И я вижу того, кто со мной говорит.

Это мужчина. Высокий, стройный и хрупкий, одетый во что-то белое, сияющее... пальто? Мантия? Словно снег льнет к его телу, вьется вокруг него, струится по нему. Его лицо – безупречно симметричное, нечеловечески правильное, с небольшим тонкогубым ртом и огромными глазами героя японского комикса – светло-голубыми, опушенными густыми ресницами. Ресницы – серебристого цвета. Такого же, как его волосы – длинные, мерцающие, развевающиеся на ветру.

Он прекрасен. И страшен.

Легкая улыбка на бледных губах, а ледяные глаза искрятся ленивым любопытством.

Ты видишь меня. Я не слышу его. Его голос, серебряный и звонкий, раздается прямо у меня в голове, точно между висками. Ты видишь меня сквозь него. Как тебе это удается?

Я слабо качаю головой.

– Я столько лет жил с ним. Разве мог я ошибиться больше, чем однажды?

Все ошибаются.

Он подходит ближе – не знаю, действительно ли он идет. Рев бури внезапно стихает, отдаляется – далекий шум на грани восприятия. Здесь – только он и я. И наш с ним разговор.

– Вот как вы это делаете. Вы обманываете людей. Показываете им тех, кого они любят. Ловите их... словно рыбу на крючок.

Сереброволосая голова медленно качнулась влево, потом вправо. Это значит «нет».

Мы не лжем. Никогда не лжем. Нам нет нужды лгать.

На кратчайшее, почти неуловимое мгновенье он снова становится Ричи. Всего момент, но я успеваю увидеть каждую мелочь. А он уже снова стал собой и говорит мне:

Это он. Твой мужчина. Он здесь. Во мне. Все они – во мне.

И на меня снисходит озарение, и я тихонько охаю, ошеломленно глядя на него.

– Ты... украл их, – шепчу я. – Украл у них души.

Смех – звонкий, беззаботный.

Что такое душа? Как я могу украсть то, о чем не знаю? Мы берем тех, кого находим. Все, кто заблудился в наших ветрах, слушал нашу музыку, – они принадлежат нам, и мы забираем их. Я взял его. И теперь он во мне. И он хочет видеть тебя, пусть даже он и не одинок.

Значит, «душа» – не то слово. А какое слово правильнее? Суть? Сущность?

Чем бы на самом деле ни был человек...

– Кто это был? – спрашиваю я. – Его сестра и человек, которого он любил, умерли от огня, не от холода. С кем он так отчаянно хотел встретиться?

Это его секрет, не мой. Иди к нему. Может быть, он расскажет тебе. Может быть, даже покажет.

– Зачем ты со мной разговариваешь? Ты ведь можешь просто... забрать меня, так? Зачем ты тратишь время?

Его улыбка становится шире, обнажая ряд безупречно белых мелких зубов. Очень острых.

Что такое время?

Может, им и незачем это знать. Может, для них время не имеет никакого значения. Смотрю на него. В голове – одна только мысль: почему я до сих пор жив?

Я хочу знать, говорит он, и его глаза становятся задумчивыми – или, возможно, это мне так кажется. Возможно, я зря очеловечиваю его. Хочу знать, почему ты видишь меня. Иногда ваши дети видят нас. Но ты не ребенок. И ты любишь.

И тогда я смеюсь. Смех мой – хриплый и горький, но я смеюсь, хохочу, пока смех не переходит в кашель.

– Говорили мне, – давлюсь смехом. – Ведь говорили же мне, что я так и не вырос. А любовь... любовь циничного, обиженного на весь мир сопляка вроде меня... такая любовь не бывает слепой.

Он совсем близко. Он склоняется надо мной, и мой смех обрывается – у меня перехватывает дыхание.

Это ново. Я хочу, чтобы мои сестры и братья узнали об этом. Ты расскажешь им. Сам.

– Хватит трепаться, – хриплю я. – Ну, давай. Жри меня.

И все же, хоть его улыбка и такая жуткая... она такая красивая.

О, я мог бы. Но ты – ты и впрямь не хочешь уйти по своей воле? Это приятно. Тебе понравится, мальчик-мужчина. Обещаю. Ты будешь с тем, кого любишь, и тебе больше не будет холодно. Никогда не будет. Никогда.

И мой разум соглашается с ним. Мой разум знает, что он не лжет. Что я смогу избежать ужаса медленной смерти, которая уготована тем, кто остается жить. Мне не придется прятаться от бурь. Не придется голодать, когда у нас кончатся мука и солонина, – а этого, черт возьми, недолго осталось ждать, после семи-то лет. И может быть... только может быть... что я больше не буду один.

Только что-то в самой глубине моего сердца заходится криком. Бьет тревогу, когда он читает согласие в моих глазах и склоняется еще ниже... его лицо теперь всего в паре дюймов от моего... Потому что там, в самой глубине моего сердца, я теперь знаю, что чувствовал тот, кто оставил три буквы – КРО – на стволе дерева на острове Роаноке четыреста с лишним лет назад. Когда тебе так нужно, необходимо предупредить других. Рассказать о том, том, что знаешь, потому что теперь ты, единственный из всех, наконец-то знаешь... И тут ты до боли ясно понимаешь, что времени на это у тебя уже не осталось.

Это даже не холод. Это выше холода. Это сама смерть дышит мне в лицо – и мне хорошо. Лили была права. Мне так невыразимо хорошо, что я улыбаюсь – знаю, что улыбаюсь... Осталась лишь тысячная доля секунды. Мельчайшая, почти несуществующая единица времени – времени, которое даже не имеет значения. Одна тысячная. А потом...

...А потом в глаза мне бьет свет. Ослепительный, ярко-желтый. Проходит сквозь окутавшую меня белизну словно огромное лезвие, ловит своим острием снежного призрака, что склонился надо мной. И раздается голос, настоящий, живой голос, знакомый голос. Полный жгучего бешенства.

– А НУ ОСТАВЬ ЕГО В ПОКОЕ, ТЫ, МРАЗЬ ОТМОРОЖЕННАЯ!

Ну нет, в это я не верю. Не собираюсь верить. Такого в жизни не бывает. В жизни никто никогда не приходит настолько изумительно точно вовремя.

Когда свет падает на снежного призрака, тот кричит. И в этом крике нет ничего серебристого, ничего чарующего. Ничего красивого. Он пронзительный и яростный, как вой ветра, как скрежет снежной крупы по стеклу, как скрип промерзшего, мертвого дерева, ломающегося под ударами бури. Он визжит, и гримаса ненависти превращает его лицо, такое правильное и красивое, в уродливую маску.

И вдруг – его нет.

Словно кто-то разбил невидимый щит из звуконепроницаемого стекла. На меня ни с того ни с сего обрушивается шум. И совсем не тот, что я ждал услышать. Низкий рокот моторов. Голоса людей, перебрасывающихся короткими фразами. И хруст снега под чьими-то ногами.

Кто-то бежит ко мне.

– Дин!

Кто-то рывком поднимает меня из снега, начинает тормошить.

– Дин? А, чтоб тебя, Дин, не смей! И думать не смей о том, чтобы сдохнуть, понял?

Открываю глаза. Перед глазами – чернота. Чернота, слегка разбавленная красным.

– Ты, сука, – из последних сил шепчу я. – Надеюсь, ты вернулся только затем, чтобы засунуть свои гребаные деньги себе в задницу.

Я не шучу.

Поэтому как-то неправильно, что последнее, что я слышу, прежде чем потерять сознание, – это смех.

* * *

– Слушай, никто не спорит: это твое неотъемлемое право. Только выпей эту фигню – и можешь снова начинать меня ненавидеть, о’кей?

Это первое, что я от него слышу. Наверное, потому, что я так злобно на него уставился, когда он сунул этот стакан мне в морду. На самом деле я не то чтобы его ненавижу... но знать об этом ему незачем. Так что я еще немножко сверлю его злобным взглядом. Потом вздыхаю.

– Я сесть не могу. Вот только попробуй заржать. Прибью. Как только сил наберусь.

– Думаешь, мне смешно? – он качает головой, ставит стакан на тумбочку и помогает мне сесть. Нет, непохоже, чтобы ему было смешно. Похоже, что он беспокоится. Сильно беспокоится. А еще он выглядит виноватым.

– Давай сюда.

Поколебавшись, он протягивает мне стакан. Рука у меня слегка дрожит – черт, вот терпеть этого не могу! – но я доношу стакан до рта. В нем что-то шипучее. Наверное, одно из этих старых растворимых лекарств. На вкус не особо мерзкое.

Он забирает у меня стакан, мягко, но решительно. Я дарю ему еще один хмурый взгляд... и вдруг все вспоминаю.

– Черт! Тео. Город... мне нужно поговорить с Джейком.

– Эй, садись обратно! А ну сел! Садись, кому говорю. Ты им уже все рассказал. Ты об этом даже во сне говорил. Даже пока бредил. И когда проснулся в первый раз, тоже ни о чем другом ни говорить, ни слышать не желал.

– Я просыпался?

– А ты не помнишь? Да, просыпался. И мы в тебя даже лекарства впихнуть не могли, пока ты не рассказал Джейку все, что хотел рассказать. То есть я не уверен, что ты знал, что это именно Джейк, потому что смотрел ты весь рассказ аккурат сквозь него. Но рассказал ты ему все.

Я позволяю себе немного расслабиться. Черт, ну почему я чувствую себя таким уставшим? Я же ровным счетом ничего не делаю. Несколько раз мне доводилось слечь по-настоящему, но таким слабым я еще никогда не был.

– С тобой все будет в порядке, – торопливо говорит Тео, увидев мое лицо. – Правда. Это Док так сказал. Сказал, что ты на редкость везучий сукин сын.

– Да ты мою маму даже и не знал.

Он на секунду озадаченно замолкает, потом смеется.

– Знаешь, Дин, ты нечто. Но Док, он говорит, что ты даже не обморозил себе ничего. Он говорит, что пока не может сказать наверняка, но похоже, что у тебя нет ни дисфункции внутренних органов, ни даже воспаления легких. Но у тебя чертовски гадкая простуда. И ты всерьез переутомился, – помолчав, он добавляет: – Он здорово удивился. Он ведь уже приготовился тебя оперировать. Он говорит, что обычно люди, которые столько времени проводят на морозе, да еще в бурю, обмораживают себе хотя бы одну конечность.

– Размечтался.

– И не думал даже. Ты мне больше нравишься, когда у тебя все на месте.

Я кидаю на него возмущенный взгляд и уже собираюсь сказать, куда он может засунуть все свои «нравится» и «не нравится», но вместо этого вдруг начинаю кашлять. Да, Док прав. Хреноватый это кашель. Воспаления легких у меня, может, и правда нет, но вот от этого дерьма в бронхах я еще долго не избавлюсь.

Тео напрягается, но не пытается мне помочь.

– Ну так как, ты это уже сделал?

– Что? – недоуменно смотрит он.

– Как что? То, что я тебе велел сделать с той сотней долларов, которую ты мне оставил. Потому что если ты этого не сделал, то я вообще не знаю, почему я тут с тобой разговариваю.

– А, вон ты о чем. Ну, я собирался, – глаза у него смеются. Но взгляд у него такой теплый, что я почти не против. – Но, видишь ли, я ее не нашел, эту сотню.

– Черт, точно. Я порвал эту гребаную бумажку. Ничего, я тебе другую найду. В точности такую же. Для этой цели вполне сойдет.

Он кивает и опускает голову.

– Зачем ты тогда так сделал? – спрашиваю я. Я не пристыдить его хочу – я хочу знать. – Почему уехал вот так? Думал, я тебя привяжу к кровати? Устрою сцену? Да я бы тебя даже остаться не попросил. Никогда и ни за что на свете. Зачем?

Он не смотрит на меня. Даже когда наконец отзывается.

– Дурак потому что. И паникер. Я испугался, Дин. Не тебя испугался.

Я молчу.

– Себя.

– Мог бы просто попросить, – холодно говорю я. – Я бы тебя пинками выгнал. Всегда рад помочь хорошему человеку.

Он не отвечает.

– Зачем ты вернулся? Как ты вообще оказался там, в поле?

– Мы видели взрыв, – с готовностью поясняет он. – Ночь была ясная, так что мы не останавливались на привал. Продолжали ехать. Не спали. Поэтому мы его услышали. И увидели зарево.

– Так далеко?

– Зарево было ярким. Слишком ярким, чтобы быть чем-то еще. Все мы сразу поняли, что это взорвалась одна из тех самых умных бомб. Вот только мы не знали, где... – он искоса смотрит на меня и отводит взгляд. И вдруг говорит, так тихо, что я его едва слышу: – Я собирался вернуться. Один. Сказать им – пусть выбирают другого командира. И ехать обратно. Сразу же. Можешь не верить. Но я правда так решил.

Может быть, я и верю. В конце концов, мне ведь очень хочется в это поверить.

– Только мне не пришлось с ними разбираться. Сперва мы пытались связаться с Городом, но не смогли. Было похоже, что там не осталось ни единого передатчика.

А так и есть. Мне будет не хватать в эфире того парня, что любил NOFX и Beach Boys.

– Потом мы попытались связаться с другими отрядами. И почти все отозвались.

– Как это?

– Я ведь говорил тебе, что не одним нам не нравилось то, что там происходит. К той ночи в городе осталось от силы два отряда, Дин.

– Крысы, бегущие с тонущего корабля, вот вы кто.

– Мы живы, а это главное! – парирует он. – Ближе всего к Городу был отряд Бена. Они-то, кстати, как раз и не сбежали. Они возвращались с выезда. Подойти они не смогли: везде был дым, и они отступили, но именно от них мы узнали, что Город горит.

– Не отвлекайся. На мой вопрос ты так и не ответил.

– Подожди ты, Дин. Сейчас я до этого доберусь. На следующее утро, после того как мы поговорили с Беном и с другими командами, мы с парнями сели и как следует это все обсудили. У нас был выбор. Мы могли ехать дальше. Мы были на полпути к другому Городу, тому, что лежит южнее по Дороге Прочь. Даже, наверное, ближе, чем на полпути. Быстрее было бы добраться туда, чем сюда, – он безотчетно потирает лоб. – Я в этом обсуждении участия не принимал. Я-то знал, что возвращаюсь. Но они пришли ко мне и сказали мне то же, что я собирался сказать им. Они возвращаются, сказали они мне, потому что если им и хочется осесть где-то, кроме Города, так это у вас. Хорошие люди. Хорошее место. Они сказали, что если мы предложим помогать вам на выездах – и спасательных, и, скажем, за продуктами – то, может, вы, ребята, нас примете и поможете обустроиться.

Еще бы не приняли. Любой Городок может только мечтать о собственном Снежном Патруле...

– Так что мы просто вернулись в Городок, который так нам понравился, – он наконец смотрит мне в глаза. – Вернее, они вернулись. Я-то возвращался... к тебе.

– Пафос зашкаливает.

– А мне плевать. Ты спросил, я ответил... – кусает губы. – Мы приехали, и нам сказали, что тебя нет, что вы с тем другим парнем поехали в Город. И что вам может не хватить бензина. В Городе вы бы помощи точно не нашли, поэтому мы решили выехать вам навстречу. Когда мы нашли тот, второй джип, я начал всерьез беспокоиться. А уж когда мы нашли твою машину... – он замолкает.

Негромкий стук в дверь – и Холли заходит в комнату с миской в руках.

– Бульон для хозяина! – объявляет она и изображает реверанс. – Извини, что распоряжаюсь в твоем доме без спросу, Дин, но Док сказал, что деликатесы из солонины тебе есть пока рановато... а твой отважный друг ничего другого делать не умеет.

– Спасибо, – изумленно отзываюсь я. Запах, исходящий от миски у нее в руках, разливается по комнате, и я вдруг понимаю, что очень, очень голоден. Волшебный, потрясающий запах... куриный суп?!

– Холли! Я у тебя теперь что – основное вложение инвестиций, или как? Сначала яйца, теперь куриный суп... Как я буду....

– Можете заткнуть ему рот? – обращается она к Тео. – Ему нельзя так орать, с его-то больным горлом. По крайней мере, старина Томпсон так сказал.

Я поспешно затыкаюсь.

– То-то же. Дин, ты влип в неприятности только из-за того, что Совет послал тебя с заданием. Которое было важно для нас всех, улавливаешь мою мысль? А еще из-за того, что Совет – в том числе и лично мой дурень-муженек – проголосовал за то, чтобы отправить с тобой этого идиота Кибблера.

– Ларри мертв, – тихо говорю ей я. Ее лицо не меняется ни на йоту. Она кивает.

– Знаю. И ему чертовски повезло. Потому что, будь он жив, я бы ему оторвала все, что отрывается, и я знаю, что мне много кто в этом помог бы.

– Я говорил о нем? В бреду?

– Говорил. Но мы еще до того все поняли. Когда Патруль пригнал обратно ваши машины. У него в багажнике все еще оставалось три твоих канистры.

Бедный придурок Ларри. Его это не спасло. Если бы он меня послушался, мы оба могли бы добраться до Городка живыми и здоровыми.

Может быть.

– Так что ты попал в беду из-за нас. Это тебе понятно? За это нам век не расплатиться, хоть все деньги отдай. Так что уж на пару тощих цыплят я бы разорилась. Только Мэри и Рой мне не позволили. Сунули их мне в руки, да еще и дюжину яиц всучили. Так что уж извини, Дин, – придется тебе в ближайшее время питаться продуктами птицеводства. Смирись с этим.

Я молчу. Не знаю, что и сказать.

– Ладно. Ешь. А я пойду скажу остальным, что ты проснулся.

Подождите-ка... подождите-ка минуточку!

– Остальным? Холли... а сколько в дому народу?

– Хмм... надо посчитать. Я. Элли Комфри, она помогает мне с готовкой. Ее муж – они с моим благоверным пытаются что-нибудь сделать с твоей машиной. Она там, во дворе, – только не дергайся, весь серьезный ремонт мы тебе оставим, но после того как она столько времени провела с разбитым окном посреди бури, ей нужно хотя бы немного заботы. Есть еще пара Патрульных – твой друг их нам любезно предоставил на случай, если понадобятся мальчики на побегушках. А еще здесь были Док и Джейк, но они пока уехали. Доку надо проверить, как там Лили. Ей уже лучше, но она еще очень больна.

– Но что... – шепчу я, – что они все здесь делают?

Она устало вздыхает.

– Изо всех сил стараются сделать так, чтоб ты нам был обязан по гроб жизни, что же еще. Мистер Кэллоуэй, если он не будет есть сам, покормите его с ложечки. А если он будет сопротивляться и вы не справитесь, то обязательно позовите меня.

И она уходит.

– Это ты, что ли, мистер Кэллоуэй?

Тео ухмыляется.

– Ну, в общем, да. Покормить тебя с ложечки, чадо?

– Ни за что. Тео... Тео, может, ты мне объяснишь? Почему они все здесь? Я ведь не Джейк, я и в Городке-то не бываю! Я Элли Комфри три года не видел, почему она сейчас готовит мне еду? Просто потому, что я съездил до Города и обратно?

– Знаешь, Дин, – задумчиво говорит Тео, помешивая суп ложкой, – я думаю, ты им просто нравишься. Любят они тебя. Я думаю, всегда любили. Но то, что случилось вчера, заставило их полюбить тебя чуть сильнее. Да еще и вспомнить об этом.

Этого не может быть. Это же невозможно. Я ведь даже не из их круга. Я никогда не был им другом. Я их даже толком не знаю. Это Ричи дружил с Джейком. Это его все любили. А я – я просто мальчишка, которого Ричи притащил с собой, бесплатное приложение. После того как он умер, им не за что было меня любить, поэтому я всегда был одиночкой. Не может же такого быть, чтобы...

...чтобы они любили меня ради меня самого?

– Ешь, Дин. Или, клянусь, я таки покормлю тебя с ложечки. Разумеется, с тем условием, что когда ты наберешься сил, ты меня непременно прибьешь.

Ненадолго в комнате воцаряется тишина. Ничто не отвлекает. Честно говоря, меня вообще довольно сложно отвлечь от куриного супа. Поев, я сразу чувствую себя сильнее, хоть и становлюсь до странного сонным.

– Раз уж ты прописался у меня в комнате, придется тебе помочь мне доползти до уборной. Малость попозже.

– А Док сказал...

– Давай-ка прекращай это свое «Док сказал то», «Док сказал се»... Я уважаю Дока, но не собираюсь ходить под себя только потому, что он так сказал.

– Ладно, ладно, я тебе помогу. Но одеваться только для того, чтобы...

Одеваться?.. Ох, черт. В доме же дамы.

– В шкафу есть халат. Там, под полотенцами. Ага, он самый. Спасибо.

– Пожалуйста, – бормочет он, разворачивая халат и вешая его на спинку стула.

Осталось разобраться только с одним.

– Тео. Там, когда ты меня нашел... что ты видел?

Он резко оборачивается. Глаза у него встревоженные.

– Тео. По-моему, мы уже достаточно ерунды друг другу понаговорили. Скажи мне. Ты ведь кричал тогда. Кричал на кого-то... или на что-то. Я помню. Что ты видел?

Тео прикусывает губу. Недолго раздумывает.

– Я толком не знаю, Дин. Сначала было похоже, что это вихрь, но только это был странный вихрь, потому что я видел его, разглядел его среди других, хотя он был такой же белый. Белоснежный... А потом... на мгновение... мне показалось, что это... вроде как человек. Он наклонился над тобой, а ты... – он делает глубокий вдох. – Ты улыбался.

Целую минуту мы смотрим друг на друга. Без слов. Каждый из нас знает, о чем думает другой. Потом мы, не сговариваясь, отводим взгляды.

– Почему свет отогнал его? – тихо размышляет Тео вслух.

– Может быть, они не любят свет. Им нравятся бури. Кто знает... может быть, это они приводят бури с собой.

– А может быть, это был и не свет. Может быть... может быть, им не нравится, когда они чувствуют... тепло. То есть... не знаю, как сказать...

Он замолкает, не может найти слов. Но мне этого и не надо. Потому что я помню его голос там, тогда. Я помню ярость в его голосе. Помню, что голос этот был... не то чтобы теплым.

Я помню, как он обжигал.

Мы оба молчим. И говорить начинаем одновременно, и говорим мы разные вещи, но голоса у нас почему-то звучат совершенно одинаково:

– Ну прости меня.

– Может, останешься?

Смотрим друг на друга обалдело. И, опять же хором, одинаково удивленно выпаливаем:

– Ха, договорились!

Снова обалделые взгляды.

Тео первым начинает хохотать, затем не выдерживаю и я – сначала прыскаю, потом хихикаю, и вот уже тоже смеюсь, и, господи ты боже мой, я уже столько лет так хорошо не смеялся, так бездумно, по-дурацки, не сдерживаясь, чуть не до слез. Так, что в конце концов я закашливаюсь, но смеяться так и не перестаю.

– Ээй! – стонет Тео, хохоча, не в силах остановиться. – Ты! А ну завязывай! Это твоему горлу вредно.

– Боишься, что Холли с Доком задницу тебе надерут? – фыркаю я и снова покатываюсь со смеху. Это уже похоже на истерику – ну и пусть, мне плевать!

– Если тебе станет хуже, я сам себе надеру задницу, – серьезнеет Тео. Я делаю несколько глубоких вдохов, пытаясь успокоиться, заставить улечься и смех, и кашель.

– Ты и правда останешься?

– Ты да мой отряд... у меня, похоже, и выбора-то другого нет.

– Если снова решишь отчалить, попрощайся каким-нибудь менее мелодраматическим способом, ладно?

Кусает губы. Тяну его за рукав, заставляю присесть на постель рядом со мной.

– Знал бы ты, сколько раз я себя успел проклясть за то, что написал ту записку, – тихо говорит он.

– А я ее даже не читал.

– Вот и отлично.

– Тео... а пенал твой работает?

Я задаю этот вопрос просто потому, что когда думаю о той записке, вспоминаю о пенале, а когда вспоминаю, мне становится интересно, потому что я ведь правду ему сказал – я не очень хорошо справляюсь с микросхемами.

Но он смотрит на меня, словно я сказал что-то абсолютно невообразимое, вроде того, что второе пришествие Христа состоится завтра прямо здесь, в этой спальне. А потом сгребает меня в охапку – и эти медвежьи объятья наверняка вызвали бы нарекания Дока, потому что они из меня дух вышибают, но жаловаться я не стану. Ох, не стану.

– Я, так и быть, разрешу тебе жить у меня, если ты поможешь мне с уборкой, – нахально заявляю я, когда он меня отпускает.

Это будет особая уборка. Потому что я вдруг понял, что слишком много в этом доме осталось от Ричи. Кое-что я хочу сохранить на память, но остальное мне больше не понадобится. Потому что его больше нет, и дом этот теперь – мой. А тот Ричи, которого я знал, сам посоветовал бы мне это сделать.

– Ладно. Придется мне остаться. Кто-то же должен утаскивать тебя обратно в дом каждый раз, когда ты выскакиваешь в метель в одних драных джинсах.

Говоря это, он тайком косится на меня, смотрит, не разозлюсь ли я. Но я только улыбаюсь. Его сердце бьется у самого моего уха, тук-тук-тук-тук, чересчур быстро. Улыбка у меня, должно быть, выходит грустноватая.

– Такого я больше не сделаю. Обещаю. И... Тео... ты тоже... не делай так.

Он чуть отстраняется, смотрит на меня.

– Дай-ка мне тот фотоальбом.

Фотоальбом лежит на столе, и Тео дотрагивается до него с некоторой опаской. Ого. Должно быть, в припадке бешенства я бываю очень убедительным...

– Давай, давай его сюда.

Он отдает его мне, и я нахожу фотографию на одной из самых последних страниц и показываю ему.

– Ты ведь хотел знать, кто он такой? Вот. Посмотри сам.

Тео рассматривает фотографию. Сделана она четыре года назад, еще в Городе – тогда мы там жили. На фотографии – высокий сильный мужчина со светлыми, песочного оттенка, взъерошенными волосами, лет тридцати с небольшим, улыбается, глядя в объектив. Рядом с ним – невысокий, худющий семнадцатилетний мальчишка, смуглый, черноволосый и желтоглазый. Он тоже улыбается. Только смотрит он – на мужчину.

– Видно, нет? – тихо спрашиваю я. – Видно, что я очень, сильно-сильно его любил? Эх, и слово-то звучит как-то дурацки, не то слово, избитое... но видно?

– Видно, – отзывается Тео, и голос у него немного странный.

– Я не знаю, Тео... был у тебя кто-то, кого ты любил? Кто-то, кого ты очень любил, а снег забрал его у тебя. Был, наверное. Но, пожалуйста, Тео, очень тебя прошу, что бы там ни было, всегда помни: мертвые и в самом деле не могут любить живых. Правда. Это живые любят мертвых... но мертвые не могут любить тебя. Если только сам ты не станешь мертвым. Не обманывайся так, как я. Я не хочу, чтобы однажды утром я и тебя нашел в снегу... и с улыбкой на губах.

Его рука сжимается у меня на плече.

– Этого не будет.

И в это мне тоже так хочется поверить... в это мне хочется поверить больше всего. Стук его сердца у меня под ухом становится размереннее, его дыхание выравнивается. Глупо, конечно... я знаю, что это всего лишь иллюзия... но от того, что он так близко, от тепла его тела рядом с моим я чувствую себя... в безопасности. Под защитой.

– Хочу рассказать тебе кое-что, Дин. Это хорошая история, честное слово. Просто слух, наверное... но это хороший слух.

– Валяй.

– Той ночью... когда мы пытались выйти на связь с остальными отрядами... мы связались с одним парнем, Алексом. Он со своими ребятами умотал еще раньше, чем мы, причем происходящее им настолько не понравилось, что они не останавливались до самой Невады. И вот там, в одном невадском Городе, им повстречался человек, который Богом клялся, что неделю назад видел траву. Настоящую зеленую траву. И не в теплице у кого-нибудь в подвале. Нет. Это была обычная трава. И росла она на земле.

Распахиваю глаза.

– Что?!

– Алекс говорит, что сначала они ему не поверили. Решили, что он им лапшу на уши вешает. Но это был уважаемый в том Городе человек, поэтому они к нему прислушались. Он сказал, что только что вернулся из маленького Городка рядом с Беоваром, и...

– Гейзеры, – все еще не веря, догадываюсь я. – Гейзеры Беоварской котловины! Но они же иссякли! Говорили ведь, что все горячие источники ушли под землю в тот самый первый май! Котловина замерзла...

– Люди в Беоваре сказали ему, что они тоже так думали. Все семь лет котловина была покрыта снегом. Но несколько месяцев назад снег над грязевыми ямами вдруг начал таять. И теперь... тот человек, он сказал Алексу, что ожили не только гейзеры. Он сказал, что вокруг Котловины, на ярды вокруг, земля была в проталинах. И там росла трава. Он сказал... сказал, что там словно весна была в воздухе.

– Хотелось бы мне это увидеть, – шепчу я, снова прикрывая глаза. Конечно, это просто слух, глупость... но с другой стороны...

Сезоны ведь время от времени сменяются, разве нет?

– Мы могли бы съездить посмотреть на эти гейзеры, – говорит Тео. – Если с кем-нибудь объединимся. Караван из трех-четырех машин без проблем доберется до Невады. И тогда мы бы увидели, что там, своими глазами. Но с этим придется подождать, пока ты хотя бы ходить не начнешь.

– Знаешь, гад, как заставить людей делать то, что тебе нужно, – я с удивлением понимаю, что язык у меня начинает заплетаться.

С минуту Тео смотрит на меня.

– А ты, похоже, спать срубаешься.

Я сползаю вниз, откидываюсь на подушки. Мне тепло. Я сыт и до неприличия доволен.

– Спи. А я тут пока побуду. На тот случай, если тебе все-таки понадобится этот халат.

Так здорово это знать. И еще – наконец-то поверить, что все у меня будет хорошо. Потому что ведь теперь так и будет. Холод все еще во мне, засел глубоко внутри, и вряд ли он когда-нибудь уйдет из меня до конца... но это тоже хорошо. За то знание, которое я получил, это не такая уж высокая цена. Такую цену я готов заплатить.

Теперь я знаю, почему они улыбаются.