Кого теперь ты любишь,

Когда все понимаешь?

Агата Кристи

1.

У Кадажа всегда были Йазу и Лоз.

У Лоза всегда были Кадаж и Йазу.

И у Йазу всегда были Лоз и Кадаж.

И это была истина, и это была хорошая истина. Но только у Кадажа был еще и Сефирот. И Лоз не мог понять, почему брат оставляет их каждый раз, когда появляется этот, «другой», что говорит голосом брата и улыбается его мягкими губами, но смотрит совершенно чужими глазами, и тогда сердце готово разорвать горло от ужаса, а спину ломит от желания, нет, острой потребности подчиняться ему. Йазу, самый уравновешенный из них, говорил, что в жилах их течет одна кровь. Необходимость подчиняться Однокрылому заложена в них генетически. А Лоз вот злился. И каждый раз искал возможности пробиться через окружающую Кадажа стену, сбросить чуждые оковы, парализующие волю всех троих. И не находил. А младший братец всегда возвращался с новыми идеями и знаниями.

Лоз, Йазу и даже сам Кадаж потом забывали почти обо всем, что тревожило их в такие моменты, находя силы для восстановления в самих себе. Пока Сефирот не появлялся вновь и не тревожил их. Они ведь были совсем детьми, а дети всегда торопятся забыть неприятности.

Всегда втроем, всегда слитые в единое существо в бою, не знающие иной жизни, кроме сражений в поисках Матери... Они не сразу поняли, что им словно бы не хватает чего-то. Кадаж был главным, хотя они и не помнили, почему были с этим согласны с самого его рождения. И именно к нему они и пришли однажды.

– Что происходит, Кадаж? – тихо спросил Йазу.

– Почему туман застилает глаза, а сердце гудит насосом в ушах? – Лоз заглянул в прозрачные весенние глаза младшего.

– Что с нами не так? – Йазу отложил ганблейд в сторону.

Кадаж неотрывно смотрел в огонь. Что ответить братьям? Что сказать? Разве можно лишь пожать плечами и походя бросить, что эту загадку природа загадала им – пусть сами и разгадывают? Нет. Только не с ними – самыми нужными и необходимыми, спаянными с ним воедино преобразующей энергией Мако и колонками генетических формул. Где искать ответа, когда нет уже никого из тех, кто создавал их триумвират?

– Мне... надо спросить, – наконец медленно сказал он. – Спросить совета у Сефирота. Ничего даже близко похожего не происходит со мной, и у меня нет опыта, чтобы поделиться им с вами...

Оба – и Лоз, и Йазу – кивнули, соглашаясь на боль отсутствия брата, на огненное безумие в его глазах и чужого среди них.

И Кадаж исчез, провалился в глубины собственного сознания, отыскивая Сефирота... Себя-другого.

– Ну, с чем ты пришел сегодня?

Старший брат. Голос у него – как беззвездная ночь над реактором Мако. Сияние снега в горах Северного континента. Воплощенная могила. Айсикл.

– Мне нужна твоя помощь.

Невозможно стоять рядом с ним.

Невозможно не плакать.

И Кадаж оседает на колени, утирая слезы, постыдные в любой другой ситуации, но не рядом с НИМ. Свежее, ледяное дыхание брата струится мимо Кадажа, сквозь него, оставляя горьковато-бодрящее чувство, все растущее, ширящееся внутри, словно что-то огромное – Галактика – распирало бесконечно малый атом. И норовило вырваться сверхновой.

– Это желание, – устало сказал Сефирот. – Бесполезный, атавистический человеческий инстинкт, потворствуя которому можно нажить себе много неприятностей, что обычные люди, как правило, и делают с большим удовольствием. Ходжо так и не удалось справиться с ним. И избавить от него нас.

Кадаж в замешательстве смотрел на дух великого Солджера. Тот закатил глаза.

– Ваши тела становятся на путь окончательного взросления, – милостиво пояснил он и заработал еще один недоумевающий взгляд.

Если он и испытал что-то вроде раздражения, то ничем не проявил этого. А в сознании Кадажа мелькнула, как обычно, информационная цепочка, по дефолту тут же отразившаяся в головах его братьев. А потом Кадаж поднял руку и недоверчиво коснулся шелковистой завесы волос воина.

– Но... Как же так? Ведь – мерзко.

Сефирот рассмеялся.

– Твои братья явно так не считают.

И исчез, выкинув Кадажа из своих воспоминаний, силой выдравшись из его сознания, оставив по себе кровоточащую, сочащуюся болью рану. Как всегда.

Юноша некоторое время смотрел на братьев. Затем, передернувшись от отвращения, направился в сторону горы Нибель. Один. Он опытный воин, ему не потребуется много времени, чтобы достичь Рокет-тауна – города, породившего множество прославленных изобретателей, гениальных технарей и знаменитых путешественников. А эти двое... Закончат развлекаться – сами найдут его. Если захотят.

Но – как же грустно ему было.

Вымещая ярость, обиду и злость на первом попавшемся, Кадаж с ходу погрузил двуязыкое лезвие Суоба в горло гальваноптицы, метнувшейся на него с дерева. Все – вместе. Всегда – вместе. Никогда еще не случалось так, чтобы не понимали друг друга, чтобы расставались надолго. И жизни их – триединый поток, ручеек астральной энергии, затерянный в бескрайних просторах Лайфстрима.

Юноша всхлипнул, вспомнив, как они были счастливы, пока не пробудился Сефирот, пока не позвала Мать. Пока не оказалось, что живут они лишь для того, чтобы умереть ради чего-то, им самим понятного не до конца. Всхлипнув еще раз, загнав мятежные мысли поглубже, стратег решительно застегнулся, защищая тело от пронизывающего ядовитого тумана Нибеля – больше инстинктивно, нежели действительно потому, что мерз или боялся подземных испарений. Он, Кадаж, вместилище надежд великого Сефирота, порождение чудовищного гения доктора Ходжо, справится, непременно справится. И плевать он хотел на своих гнилых братцев.

Лоз и Йазу нагнали его лишь к вечеру следующего дня. Умный дипломатичный снайпер решил, что к этому времени взбешенный их неожиданным решением немедленно опробовать полученные знания на практике младший братец успокоится и возьмет себя в руки. Расчет оказался верным. Кадаж, покончив с очередным монстром подозрительного вида, не потрудившись отойти подальше, спал прямо тут же, на сухой траве, завернувшись в плащ, из-под которого выглядывали лишь самые кончики крыла Суоба.

Они не стали будить брата. Просто расположились рядом, согревая его маленькое тело между собой. В первый и последний раз в тот день они видели Сефирота втроем, все вместе. Великий Солджер явился им во сне и поведал, что делать дальше, чтобы получить Материю и обрести власть и силу, равную силе другого их старшего брата, Клауда.

Йазу постарался хорошенько запомнить все ощущения, что подарил им злой среброволосый ангел с оторванным крылом. Иней нарастает на ресницах, хрустит в волосах... Ментоловой свежести ветер дует в лицо, покалывая, освежая... Силы то уходят, то возвращаются, вновь и вновь меняясь, не позволяя сколько-нибудь ясно определить источник этих приливов и отливов... Невозможно жить без этого – вот что, наверное, ощущает Кадаж, что сейчас знают они втроем. Невозможно жить с этим...

Если бы снайпер мог, он записал бы все в точности, но он спал.

Если бы боец умел чувствовать сильнее, у него разорвалось бы сердце, но и он спал.

Если бы стратег мог, сейчас он торжествовал бы, но и ему не под силу было стряхнуть сон.

Во сне притягательный, зовущий, шипяще-светлый, словно глоток родниковой воды – голос Матери стал громче. Он никогда не умолкал, струясь по рекам-венам, ручейкам-артериям и громко разливаясь в океане сердца. Но по ночам Йазу слышал звездный напев с очевидной ясностью. Он ждал его каждую ночь и волновался, если голос слабел, сметенный мятежным морозцем Сефирота.

Всегда так было и будет.

Кадаж стремился к Сефироту.

Йазу – к Матери.

А Лоз просто любил их обоих такими, какие есть.

С высоты своего еще полудетского материализма Лоз недолюбливал то, что не мог потрогать или хотя бы увидеть собственными глазами. И теперь доверие его к младшему братцу влилось рекой в его сознание, растворилось в крови и больше не покидало его уже никогда.

«Шинентаи... Хорошие мальчики...»

Отголосок мысли Сефирота еще метался от головы к голове, когда рассветное солнце позолотило вершину горы Нибель.

Они попали в Рокет-таун на закате следующего дня и практически сразу же покинули его, пополнив запасы эликсиров и обзаведясь тремя отличными байками производства компании Шин Ра. Потом они усовершенствуют их, научатся правильно фиксировать свою суть при ранениях, чтобы удержаться от развоплощения, постигнут принципы применения Материи... Это все потом. А сейчас они стремились на Север, к Кратеру, чтобы найти там...

Они ничего не нашли. Ни-че-го-шень-ки. Перед ними в Кратере успели побывать люди из Шин Ра, завязалась дурацкая перестрелка, в ходе которой Турки потеряли ранеными двоих, а шинентаи едва не лишились всего своего оружия. И – все.

2.

Сильнее всего привязывает не любовь. Сильнее всего путы ненависти. Если бы не это, в том бою с Клаудом они погибли бы. Но Кадаж – ярость, безумие и ненависть Сефирота – не только сумел вернуться сам, ведомый неисполненным долгом, но и удержал на грани истекающих развоплощающейся сутью братьев. Почему он не добил Страйфа? Что удержало его руку? Всего один взлет Суоба, один ликующий вскрик его серебристого соратника – и нет Клауда Страйфа, головной боли Сефирота. Однако Кадаж предпочел оставить материю и увести своих братьев. Он убил бы их, принес бы в жертву, не колеблясь, как себя самого, если бы получил приказ от Сефирота. Но приказа не было. А своей жизни без Йазу и Лоза он не мыслил.

Это была опасная мысль. Потому что она означала чувства, а чувства – это не для шинентаи, не для Кадажа, во всяком случае. Пусть Йазу распускает сопли. Ему можно, он – мечты и желания Сефирота. Или Лоз, который, словно дикарь, лишь на самоощущения и опирается, будто нет в мире ничего важнее и достойнее доверия.

Обычные заклятия практически не влияли на их тела, проникнутые ядовитыми клетками Дженовы, а Материя исцеления даже могла убить, но зато на них не действовало никакое биохимическое оружие... Хотя проблемы это не решало.

Кадаж приказал им остановиться в нескольких милях от Мидгара. К этому моменту они уже едва могли видеть, куда едут байки, и без того грозящие с минуты на минуту ослушаться управления. Лоз еще как-то справлялся и с собой, и с байком – Кадаж подозревал, что на чистом упрямстве – в то время как Йазу совершенно сомлел. Его байк мотало из стороны в сторону, заносило на поворотах.

Лечить было трудно. Особенно крепко сбитого (не в пример другим двоим братцам), почти нечувствительного к боли Лоза. И все же стратег знал, что делает больно, очень больно, и хотя боец только тихо покряхтывал, его каждый раз охватывал иррациональный страх. Откуда, ну откуда бы взяться этой заботе, нет, этой боязни ранить, причинить боль в сердце шинентаи, и созданного-то лишь затем, чтобы умереть. Мальчик скрипнул зубами, и с губ бойца бабочкой сорвался стон – целитель с такой силой соединил сломанные кости, что иззубренные края едва не раскрошились в муку.

– Прости, – машинально пробормотал младший шинентаи.

– Все в порядке, Кадаж, – тихо ответил старший.

И ему вдруг стало ужасно стыдно. Оба они – Лоз и Йазу – скажут, что все в порядке, даже если он будет рубить их в куски. Они с радостью разделят с ним последний кусок хлеба, последний клочок одеяла, любые тяготы и лишения. Они... А он? А что же он? Для чего – он?

Кадаж попятился от исцеленного Лоза, от постепенно приходящего в себя после мучительной операции Йазу.

Зачем я? Почему я, Сефирот?..

Нет. Нет, ради Матери, только не это!

Холодящая волна – боевое безумие однокрылого ангела смерти. Лишь вместо Масамуне – Суоб. Двукрылый, обоюдосмертельный.

Он ждал много лет, он ждал их назад...
Но никто не вернулся, и стены изгнили под солнцем.
Сколько их было, опаленных войною солдат?
Неважно, сколько, когда за братом падает брат.

Чертова песня! Чертов рыжий Турк, певший ее под гитару!

На глаза его навернулись слезы, сменились мучительным... оскалом? Улыбкой? Гримасой боли? Что-то рвало, хлестало юного шинентаи изнутри, словно он был вулканом и магма клокотала внутри него, ища выхода.

– Братик, – растерянно пробормотал Йазу.

Но боец подхватил его подмышки и оттащил подальше.

– Куда ты лезешь, идиот?!

Легкий снайпер обвис у него в руках, понимая справедливость его действий. Боевое безумие... Наследие самого совершенного и больного Солджера в мире. Вихрь, бьющийся в нескольких метрах от них, сейчас мало напоминал брата. Кадаж крушил все, на что падал его взгляд. В том числе и байки братьев.

– Т-ш-ш, – зашипел ему в ухо Лоз, чей инстинкт самосохранения был многократно усилен генетически.

Впрочем, длинноволосый шинентаи и сам понимал, что лучше не обращать на себя внимания... Стратег убьет их, если заметит. Он не в себе. Считает, что братья предали его, предали все, что связывает их. Поэтому лучше подождать, пока ярость схлынет, оставив лишь остывающее пепелище, и можно будет подойти, обнять, успокоить...

Когда Кадаж сорвался на своем байке и исчез в неизвестном направлении, они долго сидели молча. Лоз ножом чистил подошву тяжелого армейского ботинка, выковыривая гравий из рифления, а Йазу обнял колени и запрокинул голову, уставившись в небо, словно хотел испить света звезд. С младшим братцем и раньше случались припадки ярости, но никогда – такой силы. И теперь оба не знали ни где искать его, ни что делать дальше.

– Пойдем, – боевик наконец поднялся на ноги и протянул ему руку.

– Куда?

– Когда мы ехали сюда, я видел пещеру. Здесь оставаться нельзя, в любом случае.

Это он и сам понимал. Поэтому поднялся, отстегнул от своего искалеченного байка сумки, перекинул их через плечо и потопал за Лозом. Долго идти им не пришлось. Снайпер еще только начал обдумывать сложившуюся ситуацию, как наткнулся на широкую спину старшего, застывшего посреди дороги и рассматривавшего чей-то мотоцикл.

– Что ты?

– Ничего.

Байк был не Кадажа. И все-таки очень знакомым. Йазу, сжав ганблейд, шагнул вперед.

– Клауд...

Тот самый Клауд, который едва не лишил их всех жизни. Тайная, недостижимая мечта Сефирота – он знал это так же верно, как всегда знал, в какой руке держать оружие.

Они растерялись. Оба. Слово поспешное бегство Кадажа выключило что-то в них. И Клауд, вышедший за седельными сумками, тоже растерялся и просто смотрел на них вместо того, чтобы выхватить меч и напасть. И пока они смотрели так друг на друга, выпала роса.

– Посланцы Сефирота, – сказал он тогда.

И улыбка осветила его вечно хмурое лицо.

Он повзрослел. Он сильно повзрослел...

Почему он подумал так? Он знал Клауда еще меньше, чем Сефирота.

– Какие мы посланцы...

Лоз был прав – без стратега, без Однокрылого... Кто они? Осколки, метеоритный дождь, заблудившийся и потерявший цель и направление. Птицы со сломанными крыльями.

– Ну...

Экс-Солджер переступил с ноги на ноги, решая, как ему поступить.

– Не хотите поужинать?

Новый голос прозвучал неожиданно весело. И он раздался позади бойцов Серебряной Тройки. (Теперь уже Двойки.)

– Или шинентаи не едят вовсе? – сбоку.

Лоз крутанулся на месте. Йазу лишь плечами повел. Он не знал этих двоих по именам, но с Клаудом они были давно.

– Это Сид и Ред XIII, – Страйф кивнул.

– Лучше все же Нанаки, – пробормотали снова сзади.

– Мы приглашаем вас поужинать с нами, – Клауд не обратил на замечание ни малейшего внимания.

Боевик смотрел на снайпера. В темноте зрачки у обоих так расширились, что стали почти похожи на человеческие. В них читалось согласие.

И это был, должно быть, самый странный вечер для шинентаи. Вечер без Кадажа, без веры в возможность его возвращения. Завтра они вновь станут врагами – эти двое, и эти трое тоже, но сегодня все выглядело так, словно не было ничего естественнее и привычнее, чем делить трапезу с серьезным львом Нанаки, сквернословящим через раз летчиком Сидом и молчаливым и задумчивым Клаудом.

Лоз ни о чем этом не думал – просто наслаждался горячей едой и теплом костра. Он был очень простой – Лоз. А Йазу смотрел в костер и думал о том, что куда сложнее убивать, когда врага знаешь не только по имени. Когда знаешь, что он практически ничем не отличается от тебя. Что он дышит, мерзнет, испытывает голод и боль, любит и ненавидит... Смог бы он сражаться тогда с Клаудом, если бы знал все это? Совесть и сердце – вот каким был Йазу.

И Клауд узнал их в эту ночь у костра. Он никогда не смог бы узнать так единственную женщину, которая у него была. Но их – их он узнал по малейшим движениям и жестам, которые столько раз отмечал когда-то безумно давно у совершенно другого человека, на которого каждый из Серебряной Тройки был чем-то похож. Возможно, сердца его коснулось сожаление, мечта о несбывшемся, но Клауд, всегда отчаянно пытавшийся вспомнить и удержать события своего прошлого, сегодня жил в сегодня...

Утром Страйф и сопровождавшие его бойцы проснулись быстро, еще быстрее собрались и покинули место ночлега. А двое шинентаи приготовились ждать, не видя смысла менять стоянку. И хотя они совершенно не могли себе представить, где мог бы находиться младший братец, они чувствовали – помощь ему пока не нужна.

– Ему необходимо побыть одному, – ответил снайпер на незаданный вопрос старшего брата. – Бывают моменты, когда одна голова лучше.

Лоз согласился. Рано или поздно они оба с ним соглашались, потому что в конечном итоге Йазу всегда оказывался прав. Как сейчас.

Кадаж непременно вернется к ним. Если останется жив...

3.

Я больше не слышу тебя, и моя жизнь кажется мне бесконечной выжженной саванной...

Сефирот, спаси! Помоги мне!

Ему казалось, что прошли годы, но прошло каких-то два месяца – он узнал об этом позже. Казалось, что все умерло – в нем и вокруг него. Он ощущал себя как погибающий от холода лист на сонной ветке. Он был им. Вот-вот ветер сорвет его и унесет прочь, затеряв в лабиринтах воспоминаний – истинных и ложных. И это была правда, и она не нравилась ему. Какой-то бунтарской части его хотелось назад.

Назад... куда?

Что здесь пусто, что там...

Чтобы жить, шинентаи не нуждается в кислороде, в еде, в биении сердца, и он давно забыл о них, но тут проклятая человеческая колотушка затрепетала, забилась о ребра, о виски, разламывая всю его сущность толченой резью.

Йазу? Лоз?..

Что это такое? Нет, не так... Это – кто?

Он замерзал. Айсикл всегда знает, когда приходят умирать. Жадная земля. Даже звездный свет здесь становится ярче – так стремится впитать его королевское сияние великое белое безмолвие. Йазу так любил смотреть на звезды...

Йазу...

Льдистые зеленые глаза приоткрываются – они словно пьяны абсентом зеленой северной луны и холода, настоянным на тоске и боли.

Йазу...

Ему необходимо вспомнить...

Йазу. Лоз.

Необходимо, иначе он так и не сможет умереть спокойно.

Братья.

– Это мои братья!

Он говорит это вслух – звонко, ясно, и ошарашенный зимневолк, считавший, что перед ним просто сугроб, отпрыгивает в сторону.

Голодный Суоб роняет алые дымящиеся цветы на снег.

– Я – Шинентаи. Я – Кадаж.

Его волосы теперь – серебро седины, но глаза – все еще взгляд весеннего безумия. Младший из Трех, он все еще ребенок, и уже почти взрослый. Что бы ни довелось ему пережить, так ярко, как еще несколько недель назад, он уже не вспомнит об этом, как бы ни старался. Поселившееся в душе смутное беспокойство еще не расшевелило стратега, но уже понудило стряхнуть с себя бесцветное оцепенение. Он огляделся. Зимневолк был один, но, может статься, это всего лишь авангард огромного отряда. Не проблема для высококлассного бойца, но это может его задержать, а от Великого все трое братьев унаследовали непреодолимую волю. И на пути к желаемому их ничто не может сдержать. Любая преграда бесит, доводит почти до состояния берсерка.

Идем же, Кадаж, идем. До ночи можно пройти очень много...

Пурпур замерзших на снегу цветов поблек и больше не завораживал его, и юноша (еще почти ребенок) тронулся в путь. Наст держал его, словно он ничего не весил, да так примерно оно и было...

– Кадаж возвращается к нам.

Лоз кивнул. Он еще не чувствовал, но полностью полагался на снайпера, самого чуткого из них. Раз говорит – значит, так оно и есть.

Сегодня ему удалось починить один из байков.

Сегодня они с Йазу занимались этим по-другому. Лохматый свалил его в прыжке, подмял под себя, заставил почувствовать, что и тело его, и губы могут быть не только и не столько податливы и нежны, а пылающий член – не менее жестким и требовательным, чем его собственный. Боец стерпел первую и вторую боль – по правде, он даже не заметил этого, настолько был удивлен яростным напором среднего. Он наслаждался. Изящными, чуткими пальцами, вдавливавшими синяки в его бедра. Прохладным дыханием волос, ласкавших спину и плечи. Напористыми, сильными движениями внутри себя. Помилуй, Мать, Йазу был прекрасен в своей бешеной любовной атаке!

И когда Лоз смежил веки, щекой чувствуя, как высыхает постепенно любовная испарина на коже, когда руки снайпера кольцом сомкнулись вокруг его тела, а губы нащупали тонкую, недремлющую жилку на виске... Тогда Лоз почувствовал – словно бы благоуханные уста самой Матери коснулись в этот момент обоих, даря благословением и любовью.

– Йазу...

Он только лишь это и успел прошептать. И провалился в сон.

– Знаю. Я знаю.

В темноте средний из шинентаи улыбнулся. Он знал теперь о чарах Сефирота, опутавших его любимого брата, несколько больше. И это было больно – ненавидеть фактически себя в себе же самом. Но это было сродни ненависти к яду, отравляющему кровь, заслуживающему лишь уничтожения. А если при этом исчезнет часть тебя – так что с того? Зато добьешься цели.

Они были очень храбрые, мальчики-Воплощения.

Кадаж не умел путешествовать, как Древние – пользуясь путями Лайфстрима. Искусство мгновенного перемещения молекул в пространстве, доступное Сефироту, не давалось ему еще с тех времен, когда он впервые увидел Великого Солджера. Двигаться же на своих двоих было слишком долго, потому он сел на паром, идущий в Мидиль.

Тихий непуганый городок встретил его сонным интересом – что может понадобиться такому, как он, в фермерском городишке? Однако Кадаж владел кое-чем, что мог обменять на самый безотказный транспорт на свете. И покинул неприметный домишко на окраине, ведя в поводу Золотого Чокобо.

– Я назову тебя Призрак, – шепнул он огромной птице.

– Варррк! – дружелюбно ответила та и погладила серебристые волосы нового хозяина смертоносным клювом.

Юноша рассмеялся. В окрестностях Рокет-тауна он будет, самое большее, через три дня... Сердце затопило тепло близкой встречи. Он забыл все детские обиды, помнил лишь надежность Лоза и нежность Йазу и совершенно не помнил, за что хотел убить их обоих и что вообще хотел убить. Детство скоро и на расправу, и на любовь – не поймешь, на что скорее. И в эту минуту он любил. Любил так, как только может любить ребенок – жадно, полно и эгоистично. Ему ведь принадлежало все время мира, чтобы вернуть эту любовь. Дети всегда так думают...

4.

Он спал, и ему снился сон...

Ему снились леса и поля, и горы, и все то необыкновенное множество земель, что ему довелось увидеть в жизни. Он много прошел, о да. И многое сделал – это он знал точно, хотя и не всегда мог вспомнить, что именно. Многие, многие мили мертвым грузом легли в его душе, угнездились в сердце и мелькали порой перед глазами в долгих, нескончаемых снах, непрерывной чередой сменявших друг друга – он даже не замечал этого. Мы ведь не замечаем, как одна вода в реке постоянно сменяется другой. Кажется, что это все та же субстанция, что секундами раньше, что двумя часами позже. Только река знает, что она никогда не возвращается, а мы знаем, что это все – неизменная, простая вода. И каждый из нас по-своему прав.

Ему сегодня снилось что-то, что он видел бессчетное количество раз в своей прошлой жизни, что, хоть и не присутствовало в его мыслях постоянно, но маячило на краю сознания и было готово выскочить по первому зову, а иногда и без него. Три мысли, одна навязчивая идея и одно недовоспоминание о прошлом. Все давно смешалось у него в голове. Он устал, несказанно устал, он не хотел ничего видеть, слышать... Он хотел почувствовать себя куколкой, спящей в ожидании лета, как было тогда.

Тогда он нашел его, пришел к нему сам, принес все требуемое и сложил к его ногам. Все золото солнца тускнело рядом с его вихрастыми волосами, торчащими во все стороны в прическе а-ля «чоко», а небо серело рядом с безжалостной синевой глаз.

Клауд Страйф.

Они знали друг друга.

Они были одно.

Они стояли по разные стороны.

Сефирот!

Он никак не отреагировал. Без сомнения, он слышал Кадажа – мальчишка был в отчаянии, мальчишка потерялся в себе и нуждался в помощи. Ему все равно. Трое не оправдали ожиданий. Он больше не нуждается в них. Они выживут сами. Если им суждено. А он должен думать о нем.

Сефирот, я ведь твое воплощение! Ты должен помочь мне, блядь!

О да. И маленький Кадаж даже понятия не имел, какой блядью бывал Сефирот в своих мечтах. С Клаудом. И хорошо, что не имел...

Я же умру без тебя, ублюдок...

Умирай. Умирай, мой мальчик. Это лишнее доказательство того, что эксперимент провалился.

Где-то – совсем рядом – умирала прежде неотделимая часть его, а он хотел только спать и видеть сны. Регенерация. Медленный путь. Этому научил его доктор Ходжо. Доктор Ходжо вообще много чему научил «свой драгоценный эксперимент». Не вложил в него лишь одного – простого искусства любить. И грандиозная империя Шин Ра рухнула. Так начался личный ад лучшего из ее бойцов.

Он видел огонь постоянно, даже когда закрывал глаза. Тогда огонь гудел у него в ушах, а волосы вздымало жарким, опаляющим дыханием. Никакая пытка не могла с этим сравниться. Только в его безумных мечтах огонь приносил очищение, на деле же выжигал душу. И он точно знал – когда откроет глаза, по ту сторону ревущей стихии он увидит Клауда Страйфа, мальчишку, которого он...

Который меня убил...

На самом деле Клауд принес ему долгожданное освобождение...

5.

– Он больше не слышит меня и не желает говорить со мной.

Вот что они услышали от Кадажа, когда тот наконец вернулся.

Он приехал на рассвете, сполз с переутомленного верхового Чокобо, который тут же побрел к ручью. Ноги обоих чуть не по колено увязали в траве. Вокруг исхудавшего в странствиях юноши заклубился топазовый дымок тумана. Йазу первым выбрался из-под одеяла, столкнув с себя теплую руку Лоза, закутался в плед и подошел к младшему брату.

– Я знаю. Я рад, что ты вернулся, Кадаж.

Он был запылен, он выглядел изнуренным, усталым, до невозможности бледным, он поседел, и на лице, прорезанном еще почти неразличимыми паутинными морщинками, у него остались, похоже, одни глаза. Но это был их Кадаж, вне всякого сомнения. И оба они знали, что заставило его вернуться.

– Я тоже рад, что вернулся.

Стрелок обнял его, и Кадаж с тихим всхлипом зарылся в одеяло, прижался к теплому телу, чуть заметно пахнущему пылью, свежей травой и потом, и более ярко – спермой и утоленной страстью. Вопреки ожиданиям, это не разозлило его, не заставило отшатнуться в отвращении, а когда их обоих обхватил окончательно проснувшийся Лоз, как всегда, мало стеснявшийся своей наготы, яркая мысль заиграла всеми красками и затопила его сознание, и готова была политься через край.

Я дома.

Ведь дом – это не город и не здание. Дом – это люди. Те, кто изо дня в день поддерживают тебя и ждут твоего возвращения – неважно, как далеко заведет тебя путь, сколько бы ни прошло дней, месяцев или лет. И Кадаж тихо зашептал в широкое Лозово плечо, закрыв глаза.

– Что? – переспросил Йазу.

– Мои братья, – послушно повторил он.

Он попытался обхватить руками их обоих. Не получилось. Но так хотелось – вместить в объятия, в... себя. Он сначала едва не позволил прежним страхам и недоверию оттолкнуть от него родные руки, но тут же с интересом присмотрелся к новой мысли. В конце концов, делают же это Лоз и Йазу, и им вроде даже нравится, если он только окончательно не разучился понимать их эмоции.

Но... Я ведь не знаю... как...

Именно в этот момент его губы накрыл теплый рот Йазу, с легкостью читавшего в его сердце теперь, когда тень Сефирота оставила его. И он целовал его – пожалуйстапожалуйстапожалуйста, Кадаж, не отталкивай! – и затягивал все глубже в свое дыхание, в обманчиво мягкий танец губ и языка, и одеяло сползло с точеных плеч и лежало причудливой усталой птицей на зеленом ковре в последних сереющих обрывках тумана. Целовал, пока изумленный, растерянный младший шинентаи не впился в него ответным безжалостным поцелуем, скользя нетерпеливыми ладонями по гладкой коже груди, спины, боков, каждым движением требуя – дай, дай, дай! – большего. И тогда Лоз обнял его сзади, целуя – кусая? – в шею, освобождая от ставшей ненужной одежды, разминая затекшие от долгой езды верхом мышцы, пока Кадаж не почувствовал, что сейчас просто превратится в кисель под двойным напором, не охнул, почувствовав горячую дорожку, проложенную поцелуями Йазу по его животу. Он тогда ухватился руками за шею Лоза, выгнулся всем телом. Снайпер усмехнулся. В своей невинности Кадаж мог не бояться сделать что-то не так, не понравиться – он был прелестен, обожаем, желанен...

Медленно, медленно.

Изучая и приноравливаясь.

Где точно, а где – только догадываясь.

И целуя, и кусая.

И лаская, и вонзая ногти.

А потом – слившись в триединое целое, они забыли обо всем, потерялись – каждый в одной из вселенных внутри двух других. И Кадаж понял, что та, кого они так отчаянно долго искали, на самом деле всегда была с ними и не покидала ни на минуту. Она жила в Йазу, каждая улыбка которого была ее благословением, ее поддержка и сила пребывали в стремительном Лозе, и ее карающей дланью был Кадаж. И это они – сплетенные воедино сыновья одной Матери, несущие в себе ее свет, дух иного мира...

Они лежали все там же, утолив первый голод – все на том же пледе. И на них светило солнце, стоявшее почти в зените. Не хотелось никуда идти. Хотелось навсегда остаться здесь и щурить глаза в ласковое васильковое небо. И ощущать, как постепенно наваливается, придавливает к земле осознание свободы. Впервые за столько лет – полной свободы от всего. От тяготившего душу Сефирота, от необходимости что-то искать, от злостного и вездесущего надо, от обидного и несправедливого нельзя.

Я – властитель Вселенной.

И это была истина. Хорошая истина. Внушающая надежду и приоткрывающая завесу будущего.

– Ты видишь, брат?

Он коснулся Йазу, еще не зная даже, что же именно собирается показать ему, и тот уже кивал, на лету подхватив его мысль. И Кадаж рассмеялся, упираясь затылком в ключицу Лоза. На душе у него неожиданно стало так легко, словно его переполнили воздушные пузырьки, казалось даже, что он с минуты на минуту взлетит и будет, кувыркаясь, носиться в воздухе, все поднимаясь и поднимаясь, пока не упрется в потолок неба. А вечером он непременно спустится вниз, к костру – туда, где Лоз, где Йазу, где его любят и ждут всегда-всегда.

– Кадаж, – от дыхания боевика над шеей щекотно шевельнулись волосы. – У тебя крылья, Кадаж...

Огромные, в пол-лица, глаза снайпера только подтверждали сказанное старшим братом.

Так вот что чувствовал Сефирот!

Пока у него были крылья – да, наверное, именно это. Словно, уходя, он в наследство оставил что-то крылатое, ускользающее – тайну, неудержимую страсть к путешествиям. И то, чего сам великий воин давно лишился – мечту. Это были не те крылья, что у птиц покрыты перьями, не кожистые крылья ночных летунов, но служат они долго и надежно любому, кто готов их принять. Они несут выше неба и быстрее ветра, они надежнее камня и крепче вечности.

И они видели это в нем, верили ему, верили в него. И их восхищение и любовь в этот миг нельзя было передать словами, и они передавали как могли. И рассказывали ему самих себя ладонями и подушечками пальцев, губами и горячим дыханием, потом и терпким семенем на коже, не пропуская ни сантиметра, насыщаясь им, насыщая его собой. И любили так, как могут любить только невинные дети, которым все еще внове, все хочется попробовать на себе – и вкус, и запах, и кажущееся невозможным движение.

И Йазу был глотком свежего туманного рассвета. И Кадаж – чашей солнечного полудня, напоенного гудением пчел. А Лоз – сумеречной струей, ускользающе прекрасным и всепобеждающим окончанием дня. И только Сефирота – их всепомрачающей ночи – больше не было с ними.

А вечером у стратега сладко ныло все тело, и мысли лениво ползли и ползли, не желая останавливаться, подобно широкой бесконечной реке. Отныне перед ним открылось множество путей, и каждый из них манил, манил к себе просто непреодолимо, словно говоря, что он непременно должен пройти их все. Ему и хотелось именно этого: пересчитать все дороги шагами – своими собственными и братьев. И в конечном итоге узнать их все, словно лучших и вернейших из любовников, как узнавал их когда-то Сефирот.

Кадаж огляделся. Лоз копался в моторе. Йазу кормил довольного, отдохнувшего Чокобо. На западе раскаленный диск неумолимо падал в лилово-алый горизонт, а на востоке уже загорались первые бледные искорки. Воздух постепенно застывал в густой вечерний кисель из запахов цветов и травы, нагретых камней и древесной коры, машинного масла и почти готовой похлебки. И все это – братья, занятые своими делами, вечерний воздух, консервировавший в себе прошедший день, предвкушение дороги – показалось ему вдруг подаренным кем-то добрым и неизменно большим навсегда. Бери и пользуйся – только не испорть.

Мы не испортим. Я обещаю...

ноябрь, 2006