Руди не так уж хорошо знает Мела.

Есть, конечно, слухи, есть газетные сплетни и есть его, Мела, фильмы, но это совсем не то. Так человека не узнаешь. У Руди свое мнение о том, как узнают людей. Чтобы узнать – надо быть рядом. Совсем рядом. Смотреть в суть. Постоянно сталкиваться, пережить парочку радостей и парочку бед вместе, несколько раз поссориться и помириться... но прежде всего – надо смотреть. И тогда, рано или поздно, ты начнешь видеть.

Так что Руди смотрит на Мела. Но сказать, что знает – пока не может.

Мел немолод. Ему пятьдесят – он вдвое старше Руди. И, по слухам, здоровье все эти пятьдесят лет он не слишком-то берег. Вот только Руди знавал некоторых спортсменов, в которых силы поменьше, чем в нем. Мел молнией носится по съемочной площадке, забирается на деревья, чтобы выяснить, какой ракурс лучше всего взять, проталкивается в кучу-малу посреди боевой сцены, чтобы показать всем, как надо драться, и, не колеблясь ни секунды, лезет в реку – в бурливую, обжигающе холодную по утрам воду – и переходит ее вместе с ними, просто чтобы посмотреть, а нельзя ли снять это все на подвижную камеру прямо на ходу. Он, похоже, вообще никогда не отдыхает, и, видя его, Руди и сам начинает верить в эту историю – его собственную историю, историю Лапы Ягуара – которая показалась ему сперва такой невероятной. Бежать два дня без остановки? Для Мела это, похоже, было бы плевым делом. Руди в этом искренне уверен.

Мел умен. В это поверить куда как труднее, особенно когда наслушаешься дурацких шуточек, которыми он так и сыпет. Совсем не верится, когда читаешь на первых полосах про очередной скандал, разыгравшийся из-за пары сказанных им слов, – а люди ведь любят скандалы, им только повод дай. Но Мел действительно умен. И это видно – стоит только посмотреть ему в глаза... или послушать, что он говорит, когда рядом нет журналистов. Потому что эти слова – они не для них. Не для тех, кто отдаст последние деньги за чужие слезы, пот, кровь и глупость. Для них – дурацкие шутки. Для них – жутковатые пьяные тирады. А эти слова – для тех, кто слушает. Руди – слушает.

И когда Руди его слушает, он понимает кое-что еще.

Мел целиком и полностью чокнутый.

* * *

Чокнулся, подумал Руди, когда это услышал, он просто чокнулся. Сдвинулся. Совсем слетел с катушек.

– Ч-что-что? – пролепетал он, уставившись на Мела, сидящего на другом конце стола, и глаза у него, должно быть, стали с блюдце размером, потому что Мел слегка ухмыльнулся. На мгновение. А в следующее мгновение снова стал пугающе серьезен.

– Ты же слышал, что я сказал. Беги.

– Здесь?!

– Ага. Вокруг стола. Места здесь хватает.

– Подождите, то есть как... прямо сейчас?!

– Ага, – повторил Мел, и глаза его сверкнули небывалой, слепящей голубизной, и Руди вдруг почувствовал... испуг? Словно зверушка, что некстати выбежала на дорогу и мечется в свете фар. – Именно. БЕГИ!

И Руди бросился бежать.

Сломя голову, словно заяц, улепетывающей от гончей, словно гончая, за которой гонится пума, словно пума, убегающая от пули. Позабыв, где он, позабыв, зачем он сюда пришел, и зная только одно: он должен бежать, бежать, а не то... а не то...

– Отлично!

Это значило, что можно остановиться, так что Руди остановился. Дыхание участилось, но не сбилось. Это разум подвел его на несколько секунд. Тело не подвело. Как и всегда.

Мел обошел стол, встал перед Руди, оглядывая его с головы до ног. Странные у него все-таки глаза.

– Здорово, – сказал он. – Бегаешь ты, как зверь. Как кошка. Дикая.

Как пума от пули, снова подумал Руди, но промолчал. Надо же, когда Мел приветствовал его рукопожатием, привстав из-за стола, полчаса назад, он не казался таким уж высоким. А теперь Руди приходится смотреть на него снизу вверх.

– Спортсмен?

– Кроссы бегаю, – пояснил Руди, пытаясь успокоиться. – Ну и танцую еще...

– Танцуешь? – Мел приподнял бровь. Может, хотел смутить его. А может, и правда удивился. Но Руди это слегка задело.

– Танец Травы. Команчи вовсе не считают его смешным, мистер Гибсон.

Мел моргнул.

– А я думал, ты мексиканец, – заметил он, нащупывая на столе документы Руди.

Руди снова промолчал, и Мел, наконец найдя его бумаги, поднес их к самым глазам.

– Янгблад. Хм. Ну ладно.

– Во мне, в общем, есть немного мексиканской крови, – признался Руди, чувствуя себя слегка неловко. Сейчас, пожалуй, был не лучший момент, чтобы сказать Мелу, что всего полгода назад по всем документам он был Руди Гонзалесом.

– Я так и думал. Знаешь что, я тебе позвоню. Чуется мне, тебе еще придется для меня побегать.

Руди слабо усмехнулся. Интересно, что за фильм этот парень собрался снимать? Боевик с погонями? Не самое плохое начало, подумал он, сняться в боевике с погонями у Гибсона.

Он встречался с Мелом еще два раза, но это ощущение все не пропадало – было в этом человеке что-то странное. Ненормальное. Какой-то... сдвиг. Это беспокоило – и одновременно странным образом привлекало. Внушало симпатию.

А потом Мел позвонил ему и велел срочно собирать вещички и лететь в Мексику, и тогда Руди наконец спросил у него:

– А что у меня за роль? Я понимаю, что это будет не второй план, а вообще какой-нибудь четвертый, но все-таки хоть пять минут у меня будет?

И стоит ли оно того, добавил он про себя, но вслух, конечно, не сказал. Знал, что все равно поедет. Шансами не разбрасываются, это Руди усвоил давно.

И когда Мел расхохотался в трубку и заорал ему в ухо: «Вы только гляньте на него! Янгблад, ты в главной роли! Ты у меня звездой будешь! Ты, мать твою, самый главный чувак в моем фильме!» – вот тогда Руди окончательно убедился в своей правоте.

Мел был чокнутым. На всю свою богобоязненную голову.

* * *

Но когда Мел говорит, Руди слушает, потому что чокнутый Мел или нет, но говорит он вещи, к которым стоит прислушаться.

– Надо оставаться самим собой, – говорит Мел. – Что бы ни происходило, себя терять нельзя. Знаменитость ты или неудачник, богат или побираешься, всеобщий любимчик или тебя все ненавидят – надо быть самим собой. И здесь, в моем фильме – будь добр, оставайся собой. Мне не нужны тут приверженцы Станиславского, Янгблад. Были бы нужны, так я взял бы какого-нибудь придурка из Голливуда. Их там до хрена. Но взял-то я тебя, а знаешь почему? Потому что я тебя хочу видеть в своем фильме. Ясно? Тебя самого. Потому тебя и выбрал. Так что не перестарайся. Просто будь собой, хорошо?

И Руди остается самим собой. Самим собой, просто в чужой шкуре... ну, или, скажем, в чужой набедренной повязке. Он смотрит на Рауля в боевом раскрасе и думает: это мой враг. И глаза у него расширяются, и сердце начинает биться чаще, то от страха, то от ярости, но это его глаза и его сердце. Он смотрит на Далию, уставшую, измотанную Далию, которая замучилась весь день таскать на себе этот огромный живот, и если бы ему надо было сыграть любовь, он бы, пожалуй не смог, но он думает: это моя жена и мой сын, который вот-вот родится. И он прикасается к ней и кладет голову ей на живот, и ему почти кажется, что он и в самом деле чувствует, как толкается там ребенок. Далия смотрит на него с изумлением, потому что в его прикосновении – нежность, а в его глазах – благоговение и восторг, но это всего лишь он. Он сам. Потому что если бы это была его женщина и если бы она носила его ребенка – он прикасался бы к ней именно так и именно так смотрел бы на нее.

А Мел знай себе снимает.

– Правила нужно знать досконально, – говорит он. – Правила, законы, как тут все происходит, как работает. Чем тут все живет и дышит. Вся эта индустрия. То еще чудище. Только тут вот в чем дело: ты ведь не для того учишь эти правила, чтобы им следовать. К черту такую логику. Знаешь, зачем нужно изучать правила? Чтобы знать, как их обойти.

И Руди изучает правила. Изучает законы. Смотрит, как все происходит. Смотрит, как работает Мел. Смотрит, как он разговаривает с журналистами, что приезжают на съемочную площадку. Наблюдает за менеджерами, и агентами, и агентами менеджеров, и другими людьми со всякими труднопроизносимыми профессиями, смотрит, как они носятся туда-сюда... занимаются бизнесом. Он смотрит на чудище, видит, как оно дышит.

И, кажется, оно начинает ему нравиться.

– Надо расставить все по местам, – говорит Мел. – Решить, что для тебя важнее. Что по-настоящему важно. Потому что, знаешь... быть знаменитостью – это, конечно, здорово. Здорово, когда у тебя много денег, здорово, когда девчонки на тебя вешаются, бегают по городу за твоим лимузином. О, и лимузин – это тоже здорово. Только надо сразу усвоить: все это как пришло, так и уйдет, если случай выпадет не тот. Снимешься в одном фильме – он станет хитом, снимешься в следующем – а он провалится. По-настоящему важны вещи, которые никуда не денутся. Семья твоя. Дом. Любимое дело. Вот это – важно.

И Руди, ухватив свой шанс, не забывает о том, что важно. Вечером, а порой и ночью, когда он, весь в синяках и ссадинах, возвращается в свой номер в отеле, он иногда забывает от усталости, как его зовут, но никогда не забывает снять трубку и позвонить – в Белтон и в Лос-Анджелес. В Белтоне – его семья. В Лос-Анджелесе – театр танца. Эта роль может стать единственной в моей жизни, напоминает он себе, и хотя думать об этом больно, он знает, что это правда. Так что он думает не о фильмах, не о деньгах, не о девушках и лимузинах – он думает о танце, о своих картинах и о том, как будет петь на следующем пау-вау. Потому что это – по-настоящему. Это то, что никто не сможет у него отобрать.

Мел говорит, и Руди слушает. А когда Мел не говорит, Руди смотрит.

Потому что...

* * *

– Он просто красавец.

Руди думает, не ослышался ли он. Они с Далией говорят по-испански, а испанский у него пока не блещет. Он учит его всего несколько месяцев. Языки даются ему легко – но не настолько же. К тому же это не единственный язык, который ему приходится учить, и под вечер из английского, испанского и майя выходит редкостная мешанина у него в голове.

– Красавец?

– Ну да. Симпатичный, понимаешь? Привлекательный.

– Мел.

– Ага, Мел, – Далия смотрит на выражение лица Руди и смеется. – А что? Наш Золотой Мальчик считает, что если мужчине больше двадцати пяти, так он уже ни на что и не годен, а?

– Э-э-э... нет! Вовсе даже и нет, – Руди неловко улыбается, радуясь, что кожа у него смуглая и краснеет он с трудом. Иногда ему от Далии не по себе. Порой ему кажется, что она совсем девчонка, даже не верится, что она учится в университете Веракруза. А порой – что ей куда больше лет, чем можно дать на вид.

– Мел – он... мужчина. Настоящий мужчина, мужчина во всем. Он много видел в жизни. Видел радость, видел и горе. Вот отчего у него на лице морщины. Я люблю такие лица, – задумчиво говорит Далия, глядя в огонь. После захода солнца здесь становится довольно прохладно, так что костры съемочная группа жжет не только для антуража. Столько лет натиска цивилизации и прогресса, думает Руди, слушая, как какой-то ночной зверек верещит в джунглях, столько веков прошло, а человек так и не придумал лучшего способа согреться, чем старый добрый огонь.

– Ну, значит, у меня нет ни единого шанса, – шутливо вздыхает он, кутаясь в накидку. Где-то там, в глубине души, не умолкает отчаянное желание нормально одеться. Он не обращает на него внимания. Он снимается не первый день, не первую неделю – даже не первый месяц. Давно уже не стесняется разгуливать везде в набедренной повязке – привык. Но иногда все же бывает холодновато... или грязновато, скажем.

Далия снова смеется.

– Можно подумать, он тебе нужен, этот шанс. Я и так все удивляюсь – и как у тебя так все натурально получается на съемках... муженек.

Она права. Далия хорошенькая – есть в ней этот особый латиноамериканский шарм – и человек она неплохой, но почему-то Руди к ней совсем не тянет. Даже когда на ней почти нет одежды. Даже когда с нее снимают ее гигантский животище. Она ему нравится – как сестра. Некоторые женщины на такое обижаются, но только не она.

Он ведь, в конце концов, Золотой Мальчик. А она любит мужчин.

Иногда Руди задумывается – а что делает мужчину мужчиной? Его мать говорила, что мужчина – это тот, кто берет все на себя. Обязанности, ответственность, вину. Тот, кто откажет себе в последнем куске хлеба, лишь бы накормить свою женщину и своих детей. Мужчина – это тот, кто платит по всем своим счетам. Вот только Руди видал парней, которым плевать было на ответственность и на вину тоже было плевать, а услышав про детей и женщин, они готовы были бежать на край света – но дети и женщины все равно считали их мужчинами. У Руди нет неоплаченных счетов – никаких. Работать он начал в двенадцать лет – чтобы прокормить свою мать и своих сестер, потому что больше некому было это сделать. Если уж это не ответственность, то что? Руди всегда платит по счетам. И что? Он мужчина? Далия так, похоже, не думает – да и сам он, если уж честно, тоже. Быть мужчиной – в этом слишком много всего. Кое-что из этого у Руди есть, кое о чем он догадывается... а об остальном просто не имеет ни малейшего понятия. Мир мужчин полон условностей, о которых некому было ему рассказать. В этом мире ты можешь бросить жену и детей на произвол судьбы и при этом остаться мужчиной, но если ты пьешь кофе с сахаром, то путь в мужчины тебе заказан. У остальных есть в этом мире проводники – отцы, старшие братья, и они объясняют им все эти сложности. А что Руди? Руди никто ничего не объяснял. Руди даже не уверен, что он бреется правильно. По-мужски.

Может, все дело в уверенности, думает он. Может, именно это и делает мужчину мужчиной. Ты – мужчина, если веришь, что ты мужчина. Мел-то уж точно верит. Потому женщины – вроде Далии – так его любят.

Жалко только, что Далия нравится Мелу куда меньше, чем он – ей.

На съемках Мел ведет себя с женщинами вполне обходительно – по-своему, ясное дело, слегка неуклюже и немного бестолково, но иногда он даже удерживается от особо соленых шуточек в присутствии дам. Выходит не всегда, зато он старается. Но он ни разу даже комплимента никому не сказал. Как однажды, вздохнув, выразилась Далия: «Ну, зато уж если Мел сказал, что ты отлично выглядишь, то можешь быть уверена на все сто, что ты сегодня и впрямь ослепительно прекрасна». Он никогда не дотрагивается до них, если только не надо поправить одежду или изменить позу, а по-другому он объяснить просто не может. Далия не единственная, кто уделяет ему столько внимания, особенно теперь, когда он избавился от своей бороды и сразу стал выглядеть на несколько лет моложе. Но Руди ни разу не видел, чтобы Мел с кем-нибудь флиртовал. И от этого ему тоже немного не по себе.

– Зовет, – Далия пихает Руди локтем. Руди вздрагивает, очнувшись от задумчивости. Мел и вправду зовет их. Старик Эспиридион отдохнул и готов снова рассказывать свою сказку. Так что «племени» пора собраться у костра.

Это хорошая сказка. Даже когда слушаешь ее пятый раз за вечер. Руди знает – у человека действительно дыра внутри, черная, ненасытная. Сколько человеку ни дай – а ему всегда будет надо больше. Да хотя бы он сам – разве он не получил куда больше, чем мог рассчитывать? И что, доволен он всем? Нет, что-то не дает ему покоя. Чего-то ему не хватает. И всегда будет не хватать, думает Руди. Эспиридион рассказывает свою историю, и на лице у него – неодобрение. Майя считали, что эта дыра – худшее, что есть в человеке. Эта вот извечная жажда большего. Если у человека есть земля, чтобы жить на ней, есть лес, чтобы охотиться в нем, есть жена и есть ребенок – чего ему еще хотеть? Хотеть большего – грех.

А Руди считает иначе. Когда человек хочет большего, это заставляет его идти дальше и дальше. Двигаться вперед. Может быть, потому белые и сумели забрать эти земли у Исконных Народов, думает он с легкой горечью. Майя, ацтеки, команчи, чероки – все они сумели убедить себя, что, кроме того, что у них есть, им ничего не нужно. Но белые люди хотели большего. Им надо было двигаться вперед. И они двигались...

– Вернись ко мне, – говорит Далия на майя у него над ухом. В ее голосе слышится улыбка, и Руди тоже улыбается. Ее пальцы ложатся ему на подбородок и на мгновение замирают там, а потом легонько подталкивают его. Руди послушно оборачивается к ней.

– Ерунда выходит! – сердито вопит Мел, и все настроение рушится в ту же секунду. Только теперь Руди слышит, как жужжат камеры, как люди тихо переговариваются там, за кругом света. Он встряхивается. Долгий выдался день, думает он. Еще пара дублей – и я попросту засну на середине Эспиридионовой сказки.

В конце концов, этот дубль – уже пятый.

Далия сплевывает и бормочет ругательства себе под нос. Даже в самом лучшем расположении духа хладнокровной ее не назовешь, а ведь сейчас она тоже устала.

– Что не так? – требовательно интересуется она у Мела, когда тот подходит и приседает на корточки рядом с ними. – Что я опять сделала не так, а, мистер Гибсон?! На этот-то раз?!

– Я же сказал, зови меня Мелом, – неожиданно добродушно отзывается Мел. В следующее мгновение от добродушия не остается и следа. – Боже правый, Далия, это же твой муж! Твой, черт подери, муж! Ты его любишь. Он с тобой спал, ты ему ребенка родила и второго носишь! И ты вот так прикасаешься к своему мужчине?

– Вы понятия не имеете, как я обращаюсь со своими мужчинами! – шипит Далия, бешено сверкая глазами.

– Да если вот так, то я и иметь не хочу!

Далия вот-вот взорвется, так что Руди обнимает ее за плечи. Не позволяет ей сбросить его руку.

– Знаешь, Мел, – тихо говорит он, – это уже перебор.

Мел оборачивается к нему, и даже в темноте, даже в отсветах пламени глаза у него поразительно голубые. И пронзительные. До безумия. Руди невольно подается назад, подбирается, но взгляда не отводит. Может, зря он это сказал... да нет, не может, а точно. Руди уже знает, как Мел реагирует, когда ему говорят, что он неправ. Беги, говорят ему глаза Мела, беги, сука. И Руди убежал бы, честное слово, он и рад бы бежать, как пума от пули, но его рука – на плече у Далии, и бежать он просто не может. Потому что он не пума. Он не ягуар. Он – человек. Так что он собирает остатки мужества и снова встречается с Мелом взглядом.

И Мел вдруг вздыхает.

– Да. Точно. Ты прав. Прости, Дали. Знаешь, я тоже подустал, вот и порю чушь. Простите старого ворчуна, а, мисс? – он строит жалобную рожицу и заискивающе улыбается, и Далия тоже вздыхает. Руди и сам с трудом сдерживает вздох облегчения.

– Давайте снимем наконец эту ерунду, – говорит Мел, и Руди видит, что он не врал: он и вправду устал. – Давайте ее снимем, чтобы больше вообще об этом не думать.

– Да как? – Далия чуть не плачет. Только что она была готова драться насмерть, только драться вдруг стало не с кем, и она уже готова разреветься. – Я ведь даже не понимаю, что я не так делаю!

– Ты до него дотрагиваешься так, словно он твой брат, – тоскливо поясняет Мел. – Когда мы не снимаем, ты его аккурат с теми же чувствами локтем двигаешь. Тоже, наверное, любя – только это не та любовь, которая нам тут нужна.

– Ну что же я поделаю? – шмыгает носом Далия. – Он ведь и вправду не мой муж.

– Да и ты ему вроде не жена, но он-то справляется. Это же фильм, Далия. Надо играть.

– Ну, значит, Руди может играть! – голос Далии опять опасно звенит. – А я не могу! Проучилась на отделении драмы пять лет – и не могу играть! Нет от меня толку, да? По-вашему, от меня нету толку?!

– Есть, – возражает Мел и улыбается, и эта улыбка меняет его лицо, так меняет, что Далия замолкает посередине слова, а Руди невольно думает: Она права. Он красавец. – Руди просто находит, знаешь, воспоминания, вещи, с которыми у него связаны те или иные чувства. Вот там он и берет все эти эмоции. Попробуй и ты так же. Не можешь прикоснуться к нему как к мужчине... ну, тогда притворись, что он ребенок! Меня это вполне устроит. Женщины часто относятся к мужчинам, как к детям. Тебе просто нежности не хватает, вот что.

– Ну, он ведь мне и не сын, – бормочет Далия, но она уже готова попытаться еще разок.

Мел снова вздыхает.

– Мне он тоже не сын. Но я-то могу так сделать. Смотри.

И Руди чувствует его прикосновение. Он бы, наверное, дернулся от неожиданности, если бы успел, но он слишком устал, и потому даже не вздрагивает, когда пальцы Мела ложатся ему на подбородок. Совсем не такие, как у Далии, не гладкие, не легкие. Пальцы у Мела мозолистые и грубые... но в их прикосновении – нежность. Они скользят по коже Руди, и Руди оборачивается – не из-за толчка, а из-за безотчетного желания следовать за их движением. Оборачивается и смотрит Мелу в глаза, смотрит, потеряв дар речи, не в силах двинуть и пальцем, а глаза у Мела – глубокие, и в них Руди видит нечто, чему боится подобрать название, потому что...

Потому что видит он это всего лишь секунду. Потом Мел убирает руку и спрашивает Далию:

– Можешь вот так?

– Да, – все еще с сомнением говорит Далия. – Думаю, да. Если как ребенка... Ха, а знаешь, Золотой Мальчик, я бы на твоем месте сейчас обиделась!

Раз шутит, значит, все в порядке, машинально отмечает Руди. И тут наконец понимает, что только что происходило. Вздрагивает, ловит ртом воздух.

– Эй, спокойней, – Мел выставляет перед собой ладони примиряющим жестом. – Руди, мужик, не дергайся. Давайте-ка уже снимать. Думаю, обойдемся в этот раз без сеньора Акосты, если сам сможешь притвориться, что задумался... а ты, я думаю, сможешь. Ты, я смотрю, засыпаешь уже. Ладно, последний дубль на сегодня. Поехали!

И они снимают последний дубль, и пальцы Далии ложатся Руди на лицо, и Руди оборачивается вслед их прикосновению, а Мел сначала ничего не говорит, а потом кричит: «Снято!», и Руди про себя благодарит всех известных ему богов. День наконец закончился.

Далия не столь молчалива. Ее благодарности возносятся к небу еще полчаса, пока съемочная группа собирает вещи. Следующие три дня ее здесь не будет, припоминает Руди. Почти все сцены с ней уже сняты, и Мел может позволить ей взять трехдневный выходной. Живет она здесь, в Веракрузе, так что это действительно будут три полноценных дня отдыха.

Они ей придутся очень кстати, думает Руди.

Краем глаза он видит Мела. Мел смотрит на него. Внимательно смотрит. И что-то обдумывает. Ох, думает Руди, не нравится мне это.

Руди не трус. Он из Техаса – а там слабаков не воспитывают. Он не слабак. И мало чего боится. Все свои трюки в этом фильме он делает сам, без дублеров, и он уже порвал парочку мышц и сломал парочку костей, но еще ни разу не жаловался. Боль болью, а надо делать свое дело. Он не боится боли и не боится покалечиться.

Но он смотрит на Мела, видит его задумчивое, такое задумчивое лицо – и думает: Может быть... может быть, мне стоило убежать, пока была возможность.

* * *

– Замолчи!

– Ох, бедняжка. Что-то ты весь на взводе, а?

– Господи, Мел, заткнись наконец!

Мел ухмыляется. Соломенная шляпа отбрасывает странноватую тень на его лицо, искажает его, и от этого оно становится похоже на лицо старого ацтекского божка.

Чертовски ехидного божка притом.

– А что, я тебе на нервы действую? Ты, выходит, нервничаешь, да? Не хочешь прыгать?

Можно подумать, ты бы хотел, с бессильной злостью думает Руди, но держит язык за зубами. Черт возьми, семнадцать этажей! Конечно, он не хочет прыгать. Он на страховке, и внизу тоже есть страховка, так что в теории этот прыжок не опаснее утренней прогулки. Вот только ниже от этого те семнадцать этажей совсем не кажутся. И прыгать хочется ничуть не больше.

Но он прыгнет. Непременно. Вот только наберется храбрости – и прыгнет...

Еще бы этот старый черт прекратил его изводить.

– Не хочет прыгать! Видали вы его? Янгблад, ну ты и барышня кисейная. Хватит уже, давай!

– Заткнись, мать твою!!! – воет Руди. Это ведь Мел ему дал то прозвище, «Золотой Мальчик». И если после сегодняшнего дня он вместо «Золотого Мальчика» окажется «Кисейной Барышней»...

– А то что? – скалится Мел. – Скальп с меня снимешь?

– Заткнись, – шипит Руди, и на этот раз он по-настоящему разозлен. Мел даже и впрямь на мгновение замолкает от удивления. А через мгновение он приходит в себя и ухмыляется еще шире.

– Ох, Янгблад, ну ты как девка. Смотрите на него, мужики! Девка! Как есть девка!

– Если жив останусь, точно тебя убью, – обещает ему Руди...

...и прыгает.

Когда падаешь с высоты семнадцати этажей, время удивительным образом замедляется. Со стороны это падение длится всего несколько секунд. Для Руди проходит целая вечность. Воздух свистит в ушах, и на кратчайшее, почти неуловимое мгновение ему кажется, что он стал невесом. Кажется, что он... летит? Завороженный этим чувством, он даже забывает бояться...

...и тут страховка ловит его, пружинит, и он поверить не может: уже все? Все уже позади? А он даже и не растянул себе ничего?..

Наверху, на крыше дома, Мел ему аплодирует. Руди видит его – крошечную фигурку в жгучих лучах полуденного солнца. Ну подожди у меня, думает он.

– Дайте-ка я поднимусь обратно, – говорит он вслух.

– Ну и дела, – восклицает при виде его Мел. – Ты это все-таки сделал! Радуешься, небось, что на тебе одна эта набедренная хрень. Я теперь даже и сказать не могу, что ты в штаны наделал...

– А знаешь, – с широкой улыбкой говорит Руди, – мне понравилось! Я еще хочу. Можно?

Мел осекается, увидев эту улыбку. Но Руди не шутит. А Мел не слепой.

– Приготовьтесь снимать, – велит он своей команде. – Мой ведущий актер только что свихнулся с ума. Надо успеть снять как можно больше дублей, пока разум к нему не вернулся.

Дублей выходит штук десять – Руди не знает точно, он не считал. Для него это все становится бесконечным циклом: прыгнуть, забраться обратно, ответить на обеспокоенный взгляд Мела безмятежной улыбочкой, прыгнуть... Он ведь сказал правду. Ему правда нравится. Нравится, как все на него смотрят, как все замолкают, когда его ноги отталкиваются от карниза... и ту десятую часть десятой доли секунды, на которую ему начинает казаться, что он летит.

Он не знает, сколько вышло дублей, но в конце концов Мел хватает его за плечо и командует:

– Хватит! Уж не знаю, сколько ты тут собираешься сигать, но у нас скоро пленка кончится. И все равно уже освещение не то.

– Ладно, – с легким разочарованием соглашается Руди. Соглашается без возражений, потому что сейчас начнется самое веселье. Он смотрит Мелу в лицо и самым невинным голосом интересуется: – А что, Мел... ты сам-то так смог бы?

Лицо у Мела меняется абсолютно замечательным образом.

– Чего? – переспрашивает он, стаскивая с головы шляпу.

– Тут всего-то семнадцать этажей, – все так же безмятежно говорит Руди. – Ты что... не хочешь прыгать?..

Никто не говорит не слова, но все взгляды обращаются на Мела. Нет, дружочек, удовлетворенно думает Руди, тут уж не отбрешешься!

Мел смотрит на него – довольно злобно – несколько секунд. А потом вдруг разражается смехом. Беспомощным, но искренним. Не злым.

– Ах ты сукин сын! – стонет он. – Поймал-таки меня!

Руди ухмыляется.

– Черт! – вопит Мел, все еще смеясь. – Ну ты и сволочь, Янгблад! Я же так радовался, что мне не придется этим заниматься! Я, старый пердун, сюда сегодня пришел с одной-единственной мыслью – наконец-то, ну наконец-то это не я буду делать всю эту фигню! Да я так тащился, что все никак не мог перестать тебя доставать. А ты со мной чего делаешь?!

Руди снова ухмыляется, слегка неуверенно... и вдруг понимает: Мел и впрямь собирается прыгать. Остолбенев, Руди смотрит, как Мел снимает свою неизменную рубаху в клеточку, подходит к краю крыши, смотрит вниз... наверное, расстояние до нижней страховки оценивает...

– А ну цепляйте меня к этой штуке, – говорит он наконец.

И тут Руди внезапно чувствует себя последней дрянью. Мел ведь шутил. Просто подшучивал над ним, по-дурацки, в обычной своей манере. Развлекался, и все. Даже и обидеть его по-настоящему не хотел. А теперь Руди заставил его ввязаться в опасное дело, которое ему сейчас, может быть, и вовсе не по силам. Он ведь так давно этого не делал, да и не готовился к этому специально, в отличие от Руди... и в конце концов, он для этого попросту староват. Ему пятьдесят, вспоминает Руди, и отчего-то ему вдруг кажется, что это ужасно много. Мышцы легче рвутся... кости легче ломаются...

– Мел, тебе вовсе и не обязательно это делать, – пробует возразить он. Выходит неубедительно. – Я же это так, в шутку...

Но к Мелу уже прицепили страховку. Он подмигивает Руди, а глаза у него голубые до невозможности, ярче, чем небо над головой.

– Нишкни, Янгблад, – кричит он. – Я этим занимался, еще когда ты у своего папаши в гондоне дырку выгрызал!

Ответить ему Руди не успевает – Мел прыгает. Исчезает с края крыши. Был – и нет его.

Руди бросается к карнизу и успевает увидеть, как Мел приземляется. Страховка пружинит... Руди ждет... ждет, ждет, ждет и готов уже разбить себе башку об этот самый карниз за то, что спорол такую глупость... А потом видит, как маленькая фигурка там, внизу, встает и вытягивает руку.

– Показал нам средний палец, – неверяще говорит оператор. – Этот чокнутый хрен нам фак показал, вы видите, мужики?

– Видим, – отзывается Руди, счастливо улыбаясь. – Еще как видим!

И то, что он так рад это видеть, немало его удивляет.

Через минуту Мел возвращается на крышу, сияя победной улыбкой.

– Ну что, засранцы, сняли? А то вдруг еще кому понадобится показать, как дело делается...

– Нет, сэр, – виновато отвечает оператор. – Мы не успели включить камеры. Думали, вы... ну, шутите...

Мел машет на него рукой.

– Плевать. Ну что, Янгблад, доволен? Или тебе этого мало?

– Вполне достаточно, – заверяет его Руди, чувствуя легкое головокружение. – Это было... умереть не встать.

– Я же раньше тоже кое-какие трюки делал сам, – признается Мел, пока они идут к лифту. – Я же, в конце концов, был героем боевиков, забыл? Когда был помоложе. Красавчик был, навроде тебя. И не так давно это было, как тебе, сопляку, небось, кажется.

Руди смиренно проглатывает «сопляка». Безо всяких возражений. Заходит вслед за Мелом в лифт. Молча. Он поклялся себе, что семь раз подумает, прежде чем снова что-нибудь ляпнет.

И только когда они уже выходят из здания, он думает – слегка удивленно:

Он что – и правда только что назвал меня... красавчиком?..

* * *

– Я это не всерьез тогда сказал.

– Что?

– Ну, то, что я тогда сморозил. Про то, что ты с меня скальп снимешь. Я это не всерьез. Не подумавши.

Руди вздыхает. Уже темно, и в воздухе – ночная прохлада, а они этой ночью ничего не снимают, так что могли бы и не выбираться сегодня в джунгли. Но синоптики сказали, что на Веракруз идет дождевой фронт, так что все решили сделать вылазку на пикник. Раз уж выдалась последняя ясная ночь. Романтично и, конечно, глупо... но тут хорошо.

Мел сидит на земле у костра рядом с Руди, потягивает минералку из бутылки – с тоской поглядывая на банку пива у Руди в руке – и говорит ему:

– Я ведь ничего плохого сказать не хотел. Правда. Я вовсе не хотел... ну... не знаю, тебя оскорбить, что ли.

– Да все в порядке.

– Угу, конечно. Я же тебя видел, Руди. Ты тогда жуть как разозлился. Так вот, я хочу, чтобы ты знал, что я вовсе не...

– Я знаю. Знаю, Мел.

Мел приподнимает свою бутылку. Рассматривает ее на свет, наблюдает за тем, как играют блики на стекле. Закусывает губу.

– Я иногда такие вещи говорю, – произносит он едва слышно, – какие и про себя-то говорить не надо, не то что вслух. Знаешь, я никогда не говорю их всерьез. Совсем так не думаю, на самом деле. Но я уже понял, что всерьез я их говорю или нет, звучат они одинаково кошмарно и людей обижают одинаково сильно. Понимаешь? Иногда я бываю полным идиотом, Руди. Я не хотел тебя обидеть.

– Я знаю.

Мел смотрит на него. Потом кивает.

– Надеюсь, что так, – он отхлебывает из своей бутылки. – Серьезно, мужик. Я думаю, что это просто круто. Ну, что ты индеец. Здорово.

Руди смеется.

– Господи. Ну, спасибо.

– А ты как думаешь, она на меня еще злится? – неожиданно спрашивает Мел. – Эта девочка. Далия. Как думаешь, сильно обиделась?

Так вот он какой, думает Руди и прячет улыбку. Мел иногда и впрямь может ляпнуть кошмарную вещь, зато потом будет целыми днями изводиться. Думать, не слишком ли сильно он кого-нибудь обидел. Сердце у него все-таки доброе.

Руди это нравится.

Руди вообще недавно обнаружил, что ему в Меле много что нравится.

Думать об этом ему не хочется. Не только потому, что он от этого впадает в растерянность, а сейчас совсем не время для этого... но еще и потому, что ни в коем случае нельзя, чтобы Мел это заметил. У Мела, по слухам, весьма определенное мнение о мужчинах, которым слишком уж нравятся другие мужчины...

...Хоть это и по слухам. По слухам, он еще и евреев ненавидит. И англичан терпеть не может. Про него вообще много слухов, а правды в них ни на грош, как Руди успел понять.

Не думать об этом сейчас. Не думать.

– Не думаю, – отвечает он. – Она, конечно, обиделась, но вряд ли все еще злится. Она отходчивая. Может, уже и вовсе забыла.

– Нравится она тебе? – подмигивает Мел. – Ты за нее тогда так вступился... и кстати, спасибо тебе за это... но серьезно, парень, она ведь милашка, а?

Руди тихо усмехается.

– Ну... да, она очень даже ничего. Только мы с ней вроде как друзья, знаешь, бывает так. К тому же ей ведь не я нужен, – он подмигивает в ответ. – Ей нравятся лица постарше... и чтоб глаза голубые были, а не черные.

– А у тебя черные? – искренне удивляется Мел.

Руди фыркает.

– Ну, знаешь... ты мою дурацкую физиономию лицезреешь каждый день крупным планом – и до сих пор не знаешь, какого цвета у меня глаза?

– Дай-ка посмотрю! – не терпящим возражений тоном заявляет Мел и на самом деле смотрит – наклоняется и заглядывает Руди в глаза. Руди затаивает дыхание. Близко... слишком близко... и почему, ну почему Руди чувствует себя так беспомощно всякий раз, как Мел смотрит ему в глаза?!

– Черные, – удивленно хмыкает Мел и садится на место. – Ух ты. А я всегда думал, что черными темно-карие называют.

– Так темно же сейчас, – напоминает Руди. – Ночь. На самом-то деле они и есть темно-карие.

– А кажутся черными.

– Да кому какое дело.

Мел резко оборачивается к нему, и на секунду Руди кажется, что он сейчас скажет: «Мне есть дело». Дурацкая такая уверенность. Но Мел, разумеется, ничего такого не говорит. Через секунду он отводит взгляд.

– Жаль, что так получилось, – говорит он. – Ну, насчет Далии. Хорошая девочка. Надеюсь, у нее это пройдет.

– Ты ведь на них даже и не смотришь, – неожиданно даже для себя говорит Руди. – Вообще не смотришь на женщин. Они на тебя так и вешаются, а ты даже не смотришь.

– Да я смотрю, – возражает Мел с полуулыбкой. – Я очень даже смотрю! Только вот трогать не трогаю. Знаешь, Руди, я ведь женат.

– Ну, не ты один, – замечает Руди. Ничего больше не говорит. Намек и так понятен.

– Разумеется, – отзывается Мел наконец. – Но я так не могу. У меня есть жена, и... знаешь что, я верю в супружескую верность. Полную верность, понимаешь? У остальных все может быть по-другому, я за всех решать не стану, но со мной дело другое. Я именно с этой женщиной хочу всю жизнь прожить – потому я на ней и женился. И потому она мне подарила семерых детей. Хоть один трах с другой бабой – и все это полетит к черту. Так что нет. Не надо мне Далию. Никакую девку мне не надо.

Руди качает головой и делает глоток из банки. Отчего-то ему вдруг становится грустно.

– Ты же спортсмен, разве нет? Вам же вроде как нельзя пить-то, – глаза у Мела поблескивают.

– Это всего лишь пиво. Причем первое за неделю. Отвали, Мел.

Мел испускает тяжкий вздох.

– Да я просто завидую. Мне ведь теперь даже и пива нельзя.

– Черт. Я не знал, – Руди бросает на него быстрый взгляд и с внезапной решимостью переворачивает банку вверх дном. Выливает пиво на землю.

– Ох, Руди. Вовсе и не обязательно было это делать. Подумаешь, поныл бы я малость...

– А тебе вовсе и не обязательно было прыгать с крыши. Подумаешь, ляпнул я глупость.

Мел ухмыляется.

– Лады. Убедил.

– Считай, что это я тут шаманю, – беззаботно предлагает ему Руди. – Такая индейская магия символов. Я напоил землю. Так что скоро начнутся дожди.

– Они и так начнутся, дубина, – посмеивается Мел. – Я, между прочим, слушал тот же прогноз, что и ты.

– Вот черт. Я и забыл.

Они оба смеются. Вокруг них – темная, прохладная, влажная, огненная, первобытная ночь.

– А ты умеешь?

– Умею что?

– Ну, шаманить. Я про эти индейские дела вообще ни хрена не знаю, кроме того, что было в той мультяхе, что я озвучивал, в «Покахонтас»... Опа. Я опять, наверное, не то сморозил?

– Нет.

– Это на который вопрос?

– На оба. Я не шаман.

– Блин, – разочарованно говорит Мел, и лицо у него так по-детски вытягивается, что Руди опять не может удержаться от смеха.

– Ну ладно. Вот этот танец, который я танцую... Танец Травы. Или, если уж совсем правильно называть, Мужской Танец Травы. Знаешь, некоторые считают его магией. В некотором роде.

– Серьезно? А для чего он?

– Он благословляет. Мы освящаем землю, на которой танцуем. Мы танцуем вместе с травой... танцуем на траве, утаптываем ее... так мы делаем землю своей. И благословляем ее. Так что когда все остальные прибывают на пау-вау, они ступают на благословенную, дружественную к ним землю.

– Ого, – тянет Мел. И, помолчав, повторяет: – Ого. А вот это... пау-вау. Это ведь совет племени, да?

– Ох, боже ты мой. Ну как я тебе объясню? Не то чтобы просто совет. Это... знаешь, все сразу. И совет, и ярмарка, и состязания... да все на свете. Приходишь туда и веселишься. Поешь, танцуешь... приятно проводишь время, в общем.

– А ты поешь?

– Да. На пау-вау – пою.

– Черт тебя подери, Янгблад, есть на свете что-то, чего ты делать не умеешь?

– Вышивать не умею. Крестиком.

Мел хохочет так, что с дерева поблизости с испуганным криком срывается в ночь какая-то птица.

– А я ни разу не слышал, чтобы ты пел, – замечает он, внезапно успокоившись. – И как ты танцуешь, тоже не видел.

– Я бы тебе станцевал, – поддразнивает его Руди, – но ты ведь захотел, чтобы я побегал.

– Если танцуешь ты так же, как бегаешь, – бормочет Мел, – если ты вот так же танцуешь... А давай.

– Ч-чего? – заикается Руди. Он же это не всерьез, так?

Оказывается, что всерьез.

– Давай. Станцуй мне. Здесь, сейчас. Очень хочется посмотреть. Ну?

– Нет. Ты что, Мел. Нет, я не могу. Это не так делается. Для этого одежда особая есть. И музыка нужна... барабаны. Понимаешь? Это такой, особый танец. Да и к тому же без музыки... без нужного настроя... да тебе просто смешно будет.

– Ты хорошо танцуешь?

– Я выигрывал состязания, – говорит Руди, и у него снова начинает кружиться голова. – У меня награды есть... Только я все равно не буду, Мел. Нет. Не дело это.

– Ну пожалуйста. Видишь, я прошу? Станцуй для меня, Янгблад.

Ты ведь не просишь, думает Руди, с трудом выдерживая сверлящий взгляд этих глаз. Ты не просишь. Ты требуешь. И ты чокнутый.

И, пожалуй, Руди слегка пьян – не от пива, которое он даже не допил, а от ночного воздуха. И, пожалуй, он тоже слегка сошел с ума. К черту костюм, думает он. К черту музыку. Если мне будет надо, я услышу эту музыку. Я умею танцевать. Танцевать я умею лучше всего.

– Засмеешься – перестану, – предупреждает он Мела, поднимаясь на ноги. – И никогда больше не буду при тебе этого делать.

– Не засмеюсь.

Руди оглядывается по сторонам. Там, вокруг, горят другие костры, но они кажутся ему ужасно далекими. Словно они здесь совсем одни. Ведь был же кто-то еще, с изумлением думает он. Кто-то еще сидел с нами у костра, я точно помню...

– Ну?

Руди не отвечает. Стягивает футболку. Если уж ритуального костюма на нем все равно не будет, так нечего и париться зря.

– А вроде бы не жарко, – замечает Мел, пристально на него глядя.

– Мне будет жарко, – спокойно отвечает Руди. – Теперь молчи.

И Мел молчит.

А Руди танцует.

Он танцует Танец Травы, танцует его на траве, танцует его вместе с травой. Трава здесь низкая, лежит на земле ковром, но Руди видит перед собой степь – так же, как слышит у себя в голове музыку. Трава колышется под ночным ветром – и Руди раскачивается. Трава пригибается к земле – и Руди пригибается за ней вслед. Трава расправляется, высокая, непокорная – и Руди распрямляется, словно отпущенная пружина. Трава танцует.

И Руди танцует вместе с ней.

Его танец длится минуты, а может – часы. Танцует, пока слышит барабаны. Танцует до последнего их удара, а с последним ударом обе его ноги – на земле, и он останавливается.

Танец окончен.

Через мгновение Руди приходит в себя – и тут же чувствует себя кошмарно уязвимым. Он ведь не поймет, думает он, он ведь не знает, что это такое. И он ждет – ждет, когда Мел сделает что-то не так. Засмеется. Захлопает в ладоши. Сделает что-нибудь совсем не со зла, с лучшими намерениями... и погубит весь вечер. Погубит волшебство. Убьет танец в Руди.

Но Мел молчит. Долго. Пока Руди наконец не набирается храбрости на него посмотреть. И тогда Мел говорит:

– Это было... чертовски красиво.

– О, – только и может выдохнуть Руди.

Мел кивает. И добавляет:

– Спасибо тебе.

Руди стоит, не двигаясь. Он стоит и тяжело дышит, его мышцы все еще звенят от танца, у него по груди струйками сбегает пот. Он стоит, чувствуя, как воздух, холодный ночной воздух обволакивает его с ног до головы. Он стоит и смотрит на Мела.

– Так тебе понравилось? – спрашивает он наконец.

– С ума сойти как понравилось, – отвечает Мел тут же, не задумываясь. – С ума сойти как.

И тогда Руди позволяет себе расслабиться. Расслабиться, нагнуться, поднять свою футболку.

Все в порядке. Теперь все и правда будет в порядке.

– Напомни, чтобы я тебя пригласил на следующий пау-вау, – говорит он Мелу. – Ты должен посмотреть, что это такое. Думаю, тебе понравится.

– А можно? То есть... разве это не индейская штука?

– Нет. То есть, конечно, индейская, но прийти может любой.

– Я был бы рад, – медленно говорит Мел. – Я был бы... очень рад, правда.

Они возвращаются в гостиницу.

– Красиво, – хмыкает Руди по дороге. – Красиво?..

– Чертовски красиво! – настаивает Мел. – Так оно и было! И ты...

Он замолкает посреди фразы. И Руди не переспрашивает. Они оба знают, что именно он не сказал.

И ты тоже был чертовски красив.

* * *