Иван Васильевич Шервуд быстро миновал темноватый коридор и постучался в кабинет. Выждав пару мгновений и так и не услышав ответа, он вошел.

Граф Александр Христофорович Бенкендорф рассеянно кивнул, продолжая неотрывно смотреть на шахматную доску с расставленными фигурами, стоявшую на небольшом столике с мраморной столешницей. Выдержав паузу, достаточную, по его мнению, для того, чтобы посетитель проникся чувством вины за столь несвоевременное вторжение – негоже отрывать от дел таких влиятельных государственных особ, – он наконец повернулся к Шервуду, молча рассматривавшему книжные полки.

– Рад вашему возвращению, Иван Васильевич. Слышал, слышал, что при австрийском дворе все прошло просто блестяще, то есть так, как нам того надобно. Впрочем, как всегда. Вы непревзойденный мастер интриг.

Шервуд учтиво поклонился:

– У меня прекрасный наставник, – Бенкендорф слегка улыбнулся – лесть ему была приятна, и просто расцвел, когда Шервуд продолжил: – Однако превзойти вас мне не удастся никогда.

Подошел ближе – фигуры на шахматной доске стояли вовсе не так, как следовало бы, будь это обычная шахматная партия.

– Начинаете новую игру, Александр Христофорович?

Начальник Третьего отделения довольно улыбнулся:

– Может, и новую. Хотя... вернее будет сказать – заканчиваю старую. Не люблю, знаете ли, незаконченных дел.

Поигрывая белой ладьей, он подошел к окну.

– Вы помните нашу «партию» с князем Голицыным?

В груди кольнуло нехорошее предчувствие, но бесстрастным тоном Шервуд поинтересовался:

– Как не помнить – столько фигурантов, такие комбинации. Разве она не была закончена? – он взял в руки белого короля, лежавшего за пределами доски. – Дело-то было без малого года полтора назад... я думал, все завершено: непричастные награждены, невиновные наказаны.

Генерал не заметил или не пожелал заметить сарказма. Все так же глядя в окно, он ответил:

– Жизнь скучна, мой друг. Мелкие людишки, мелкие страстишки – приходится самому себе придумывать развлечения. – Он резко развернулся, и подошел к столику. – Помнится, тогда вы сказали, что эпилог этой истории может оказаться прологом. Поэтому я решил завершить игру красиво – напишу эпилог сам.

Шервуд внутренне содрогнулся, подумав о том, что может означать «красиво завершить игру» в устах Бенкендорфа. Шеф действительно скучал – похоже, он уже уничтожил всех явных врагов и теперь расправлялся с теми, кто когда-либо имел неосторожность задеть его самолюбие. С каждым разом Бенкендорф становился все изощреннее, его «партии» становились все масштабнее, все большее число ничего не подозревающих участников втягивалось в его интриги и превращалось в марионеток.

Меж тем Александр Христофорович продолжал:

– Все участники этого дела, оставшиеся в живых, разумеется, встретятся в одном забытом богом месте – на Тенгинской заставе. Полагаю, сближение у них не займет много времени – глушь, знаете ли, располагает к откровенности, а если и нет, то наверняка они станут проклинать судьбу и нас с вами за то, что оказались на Кавказе. Тут-то и всплывет, что у этих господ есть нечто общее, а именно – причастность к трагедии, разыгравшейся в семействе Голицыных. Полагаю, вскоре на место прибудет последний участник драмы, – он аккуратно поставил белую ладью в центр доски, а окружавшие ее четыре фигуры передвинул так, чтобы они оказались точно в центре своих клеток. Полюбовавшись на свою композицию, Бенкендорф с притворным разочарованием добавил: – Жаль, ах как жаль, что я не увижу, как и когда они все это выяснят.

Внезапно Шервуд почувствовал глухое раздражение. Его выводило из себя все: и эти театральные паузы, и самодовольная улыбка, и даже странная любовь шефа жандармов к блестящим фракам, делающим его похожим на венецианскую куклу с восковым лицом и мягким телом – для полного сходства недоставало лишь маски. Сделав усилие над собой, он заговорил:

– А вы не опасаетесь, Александр Христофорович, – голос стал вкрадчивым, – что, все выяснив, благородные господа решат объединить свои усилия и докопаться до правды? А то и вовсе ответить ударом на удар, они ведь люди чести...

– Нет. Нет, и еще раз нет. Во-первых, они все действительно сделали то, что сделали. Ну разве что Баумгартен... Но это дела не меняет. А во-вторых, как раз потому что они, как вы изволили выразиться, «люди чести». Получить сатисфакцию для них куда важнее, ибо честь превыше всего! – шеф Третьего отделения словно выплюнул эти слова. – Заложники кем-то некогда выдуманных традиций, бездумно им следующие... нет, иного финала здесь быть не может. Драться они будут не просто до крови, нет, такой исход их не удовлетворит. Эти будут драться до смерти, – белая, совсем не по-мужски пухлая рука Бенкендорфа небрежно смела шахматные фигуры, и они покатились по доске, с глухим стуком упав на пол.

Бенкендорф какое-то время следил, как далеко откатятся упавшие фигуры, потом резко повернулся к Шервуду:

– Кстати, говорят, в Сиаме, а ведь вы были там в минувшем году, Иван Васильевич, есть такое развлечение – скорпионов сажают в банку, делают ставки и смотрят как они дерутся.

«Сам ты скорпион!» – зло подумал Шервуд, но вслух ответил, учтиво склонив голову:

– Не имею чести знать, Александр Христофорович, в Сиаме я был по делам, к азартным играм касательства не имевшим. Да и сам я ими не увлекался.

– Ну... это никогда не поздно. Вам представится такая возможность – поезжайте и посмотрите своими глазами, как наши скорпионы поубивают друг друга. При необходимости подтолкните их к этому шагу.

– Признаться, последнее дело оказалось довольно трудным, а может, годы берут свое... Но я хотел просить у вас небольшой отпуск.

Генерал-губернатор даже замахал руками:

– Господь с вами! «Годы берут свое»! Какие ваши годы! Впрочем, Кавказ славится своими водами, вот и совместите, так сказать, приятное с полезным. Знаете, я даже немного завидую вам – вы ведь все увидите своими глазами! Ну, ступайте, ступайте! Вам ведь надо отдохнуть перед дорогой...

Шервуд стремительно шел по коридору, торопясь поскорее выйти на воздух – он задыхался. Задыхался от раздражения и ненависти.

* * *

В комнате было холодно и сыро. Вставать и разжигать камин не хотелось.

Сон не шел, зато в голову лезли мысли, которые раньше он всегда успешно отгонял. А теперь вот не получалось. Да Иван Васильевич, признаться, и не пытался.

За время своей долгой службы он сплел немало гнусных интриг, организовал покушений, немало предавал сам и толкал на предательство других. Моральные аспекты этих деяний давно не отягощали его совесть – много лет назад он убедил себя в том, что действует исключительно в государственных интересах. Это было правдой – он не нажил сколько-нибудь стоящего имущества: жил в маленьком особняке, который и особняком-то не назовешь, в прислугах имел лишь камердинера да кухарку, убиралась в доме и стирала поденщица. Он даже гордился своими деяниями и в будущем намеревался описать их в своих мемуарах. Но дело князя Голицына, хоть и было прямо-таки вершиной мастерства, вопреки ожиданиям не принесло привычного удовлетворения, и Шервуд старался не вспоминать о нем лишний раз.

Князь Петр Голицын, как и многие дворяне, излишне много предавался думам о судьбе государства Российского. Однако он не стал держать свои размышления при себе, а решил изложить их самому государю, написав письмо.

Как и полагается, все императорская корреспонденция проходила через Третье отделение. Вполне очевидно, что послание, затрагивающее интересы государства, заинтересовало Александра Христофоровича Бенкендорфа, вот только вряд ли князь мог предположить, что начальник тайной полиции увидит в этом творении упрек себе – мол, недоглядели, не доложили вовремя, раз положение такое тяжкое. С теми, кто сомневался в верном и справедливом управлении страной, во все времена поступали одинаково – их устраняли. Незачем сомневаться в правильности политики, да еще беспокоить своими домыслами самого государя. А чтоб никто не заподозрил политических мотивов, решено было окружить произошедшее неким романтическим ореолом – дескать, пал князь на дуэли, защищая честь сестры. У княжны Софьи Голицыной был жених, он же лучший друг князя – герой, любимец императора – Андрей Раевский. Его, дабы не бросился наперед князя отстаивать доброе имя невесты, спешно отослали за границу с каким-то невыполнимым заданием. Граф Николай Анненский в присутствии знакомых как бы невзначай, спьяну, сказал двусмысленность о Софье, и Голицыну, известному своим трепетным отношением ко всему, что касалось чести его семьи, ничего не оставалось, как требовать сатисфакции. Поединок состоялся ночью, без свидетелей, дуэлянты согласно уговору были в масках, а потому Голицын не мог знать, что вместо Анненского с ним сражается известный в узких кругах бретер Александр Шуленин. Князь был убит, в его гибели обвинили придворного фехтмейстера Владимира Баумгартена, по «странному» стечению обстоятельств владевшему той же техникой удара, что и настоящий убийца. Софья же слегла с горя и вскоре умерла.

О происшествии поговорили и позабыли. Вспомнили лишь однажды, когда пронесся слух, что эскапады Андрея Раевского, жениха Софьи Голицыной, наконец переполнили чашу императорского терпения, и государь повелел героя разжаловать в капитаны и выслать из столицы.

Но в России принято в любом происшествии видеть чей-то заговор, злой умысел, и слухи все равно возникали – то и дело в салонах шептались о том, что князь погиб по совсем иной причине, весьма и весьма далекой от романтической. И ничего с этим поделать было нельзя, как известно, на чужой роток не накинешь платок.

Шервуд же лишь укрепился в своем мнении, что игра была затеяна излишне сложная, и не столько в государственных интересах, сколько по прихоти шефа жандармов.

Пожалуй, именно количество фигур, напрасно, по мнению Ивана Васильевича, принесенных в жертву, и портило все впечатление от блестяще проведенной операции.

Теперь все оставшиеся в живых участники трагедии волею судьбы, хотя, правильнее сказать, Бенкендорфа оказались на Кавказе...

Желание Александра Христофоровича получить информацию из уст очевидца спланированного им финала вызывало раздражение. Зачем тратить время, деньги и силы? Неужто чтобы наблюдать агонию поверженных? На сей раз это не было продиктовано государственной необходимостью, и, как ни крути, никак этой необходимости не придумаешь. А может, он, Иван Васильевич Шервуд, стал стареть и оттого начал испытывать ненужную жалость к людям? К тем самым людям, которые так легко поддавались соблазнам и порокам, людям, чьи слабости он давно изучил и научился виртуозно играть на них...

Шервуд понял, что устал. Вдруг захотелось просто отойти в сторону и просто пожить, позволив себе все те слабости и сумасбродства, которые так презирал. Сон пришел лишь после того, как решение было принято. Он поедет на эту треклятую Тенгинскую заставу, но вовсе не для того, чтобы доставить удовольствие Бенкендорфу пересказом подробностей драмы, которая должна там разыграться. Нет, он поедет туда ради себя самого, ибо там был единственный человек, ради которого он мог бы отбросить свой мефистофельский образ, за долгие годы ставший его частью.

* * *

Шервуд мчался с курьерской скоростью, благо его документы позволяли получить свежую лошадь по первому же требованию. Что его гнало? Возможно, страх, что внезапный порыв исчезнет и на смену придет обычное состояние отстраненного наблюдателя, презиравшего человеческую слабость, а может, и страх опоздать. Опоздать и действительно стать свидетелем страшного финала. А в том, что все будет именно так, как спланировал Бенкендорф, Иван Васильевич ни минуты не сомневался. Он как никто другой знал генерал-губернатора – тот был его наставником, – его талант в плетении интриг, его знание человеческой сути. Понимал, что у попавшего в сети слишком мало шансов выбраться. Не пытаясь представить себе грядущую встречу и свое поведение, он желал лишь одного – чтоб встреча эта состоялась.

На одном из постоялых дворов, когда до места назначения оставалось менее суток пути, Шервуд узнал, что третьего дня здесь проезжал капитан Раевский. Ночью Шервуд проснулся от дурного предчувствия и какое-то время лежал, рассматривая трещины на потолке, вслушиваясь в себя. Откуда-то возникла уверенность, что он приедет на заставу слишком поздно, но спустя несколько минут стены здания задрожали, с потолка посыпалась штукатурка и трещин стало еще больше, откуда-то издалека донесся шум камнепада. Иван Васильевич убедил себя, что беспокойство было связано с землетрясением.

Дорога, ведущая к заставе, оказалась заваленной камнями, и Шервуд долго ругался, даже грозил трибуналом командиру гарнизона за то, что завал разбирался слишком медленно. Он понимал, что упреки несправедливы, так как обвал случился действительно нешуточный и при всем своем желании солдаты не могли разобрать его быстрее. Такой бурный всплеск эмоций ученику Бенкендорфа был в новинку – прежде он никогда не давал им волю. Но сейчас, похоже, просто не в состоянии был совладать с ними. Да и не хотел.

К вечеру удалось найти какого-то чабана, знающего все окрестности, и договориться, чтоб он провел козьими тропами. Однако никакие деньги не могли заставить упрямого горца идти ночью. И снова Шервуд лежал без сна, пытаясь справиться с дурными предчувствиями. Выступили рано, едва на востоке порозовело небо.

* * *

Застава встретила оглушающей тишиной. Казалось, даже птицы облетали это место стороной. Словно окаменев, стоял Иван Васильевич посреди пустого двора. К реальности его вернул пронзительный визг свиньи в сарае, и следом другие звуки будто прорвались сквозь некую преграду. Ему показалось, что из конюшни доносятся какие-то неясные звуки – не то бормотание, не то причитания, – и он двинулся туда.

Внутри пахло свежим сеном и... кровью. Ожидая, когда глаза после яркого утреннего солнца приспособятся к более темному помещению, он уже знал, что увидит: тусклое серебро сабель, тела в белых рубахах и кровь – на клинках, на полу, на рубахах.

– Убили... убили кровиночку мою! – плакал старик, прижимая к себе мертвого Анненского. – Как же жить-то мне теперь?

Чуть поодаль старый солдат пытался поудобнее устроить другое окровавленное тело. Обернувшись на звук шагов, он вздрогнул – слишком уж зловещей выглядела черная фигура в дверном проеме, – но потом облегченно вздохнул, когда увидал, что у нее обычное бледное лицо, а не оскалившийся череп.

– Поубивали себя офицерá-то... как есть поубивали.

Приглядевшись, Шервуд узнал Раевского – тот еще дышал.

– Помоги барину да погляди, может, еще кто живой, – а глаза лихорадочно оглядывали все помещение. Наконец разглядел в углу денника полусидящую скорчившуюся фигуру и, уже не обращая внимания на денщика, бормотавшего «да отходят все...», устремился туда.

Не опустился – упал на колени, выдохнул:

– Саша...

Грудь слабо вздымалась.

Справившись со спазмом в горле, окликнул снова:

– Шуленин!

Шуленин открыл глаза:

– А... Иван Васильевич... собственной персоной, – перевел дыхание. – Даже умереть... не могу без вас... только соберусь... а вы тут как тут... и в Сиаме... и здесь... вот, – усмешка была скорее гримасой боли. – Я начинаю думать, что вы... вы мой персональный ангел смерти... хе-хе, – смех получился хрипом.

Но Шервуду было не до смеха.

– Прошу вас, оставьте сарказм... Я выслушаю все это позже. Я постараюсь найти доктора. Не тратьте силы, – в голосе звучала мольба.

Черная бровь насмешливо изогнулась:

– Доктора?.. В этой... дыре? Здесь только... Ра...евс...кий мог... Бросьте, Иван Вас... Мы с вами... как убийцы со стажем... знаем, что... при таком... ни один доктор...

Только сейчас Шервуд увидел, что руки Шуленина, алые от крови, судорожно прижаты к животу. Сердце пропустило несколько ударов – он знал, Александр прав: при таком ранении – в нижнюю часть живота – никакой врач не поможет. Смерть неминуема. Но приходит она не сразу, агония длинна и мучительна. Если никто не поможет прекратить ее...

– Вы хотите... Вы хотите, чтоб я... – к своему стыду, он не смог закончить фразы.

– Прекратили мои мучения?.. О нет... ох... – снова гримаса боли, – я... не доставлю вам такого... удоволь... – замолчал. Перевел дух. – Я... еще собираюсь... помучить вас...

Приподнял голову, пытаясь оглядеть конюшню:

– Что... с...?

Шервуд равнодушно пожал плечами:

– Похоже, все мертвы... – сейчас его волновал лишь человек перед ним, до остальных ему дела не было.

Молчание, лишь хриплый вдох-выдох.

– Нет... прапорщи...ка вывел из... из игры Ра...евс..кий... а я... Баум... аум...гар...те...на колол... чтоб не убить... разве кровью... истечет... – силы стремительно покидали его, выступила испарина.

Шервуд не в силах был смотреть на это.

– Хорошо, хорошо. Я прослежу. Но молчите. Ради бога, молчите! Ну... – он лихорадочно пытался что-нибудь придумать, чтобы облегчить агонию. – Вас нужно перевязать....

В измученных глазах вновь мелькнул насмешливый огонек:

– Охота вам... возиться...

– Охота, – твердо ответил Шервуд и пристально посмотрел в глаза Александру. Тот не ответил, казалось, он впал в забытье.

Где-то на улице визжала свинья, которую забыли покормить, и этот звук был совершенно неуместен в данной ситуации, ибо делал разыгравшуюся трагедию невыразимо пошлой, о чем сразу заметил внутренний голос и посоветовал уйти. Шервуд так поступал всегда – он не любил наблюдать развязки драм, поставленных им же самим. Но сейчас перед ним лежал человек, ради которого был проделан долгий путь, ради которого, быть может, единственный раз в жизни, Иван Васильевич дал волю своим желаниям. И этот человек умирал. И невидимый, но всегда присутствующий в его душе наблюдатель был проигнорирован, как порой оставляют за дверью нежелательного посетителя.

Он не заметил, как Шуленин очнулся и теперь смотрел на него. Серьезно, без насмешки.

– Времени сейчас... сколько?

– Думаю, полдень скоро...

– Это хорошо... Значит, еще успею...

– Успеете? Что?

– Увидеть закат... – и, видя, что Шервуд собирается возразить, торопливо продолжил: – Погодите, не... не отказывай...те... мне. Сделайте, как я прошу. Я хочу увидеть закат, – он смотрел почти умоляюще. Такой взгляд у циника и прожженного авантюриста Шуленина Иван Васильевич видел впервые. И от этого стало не по себе – он привык к насмешке, к обмену колкостями и игре словами. А сейчас Александр просил.

Словно угадав его замешательство, умирающий уже привычным насмешливым тоном добавил:

– Я, конечно, не лучший... представитель рода человеческого... но... умирать на конюшне... под визг свиньи... – это... это дурной тон...

– Хорошо... но это ведь... ты не выдержишь – это лишние мучения для тебя! – но, взглянув еще раз в тускнеющие глаза, вздохнул: – Хорошо. Принесу водки, может, она хоть немного поможет.

– Подожди, – испачканная кровью рука удержала его за запястье. – Там... в комнате... в сундучке... опиум... из Сиама... я прихватил немного...

Опиум Шервуд растворил в воде и напоил Александра перед перевязкой. Как-то отстраненно подумал о том, что перешел на «ты», что было как-то непривычно, да и не слишком прилично, но тут же отмахнулся от этой мысли – теперь уже не до политесов. Оставшееся снадобье перелил во флягу и взял с собой. Тела денщики уже убрали и теперь хлопотали в доме, поэтому никто не интересовался, куда и зачем высокий человек в черном сюртуке несет бесчувственное тело другого.

Иван Васильевич нес Шуленина медленно и осторожно, опасаясь резким движением разбередить рану, и все равно, когда добрался до места, повязка насквозь пропиталась кровью. Шервуд принялся ее менять.

– Оставь ты... Иван Вас... ни к чему это... сам знаешь.

Он знал – все бесполезно, но упрямо продолжал, не мог иначе. Его всегда мутило при виде открытых ран, потому и выбрал не службу в армии, а более чистую, хоть и менее нравственную карьеру в ведомстве Бенкендорфа, но сейчас омывал и стягивал края раны так, словно делал это всегда. И не было ни страха, ни отвращения. Была лишь какая-то одержимость, уверенность, что это непременно надо делать, иначе нельзя.

Александр, переодетый в свежую рубашку, измученный перемещением и болью, забылся тяжелым сном. Шервуд устало сидел рядом и осматривал окрестности. Он не ожидал, что здесь так красиво. Да полно! Восхищался ли он вообще когда-либо красивыми видами? Он всегда считал это глупостями, ерундой, не стоящей того, чтобы тратить на нее время, а сейчас понимал, что, пожалуй, и сам, будь у него возможность выбора, желал бы уйти из жизни в таком месте. Вид с площадки, расположенной почти у самой вершины, открывался превосходный. Осень еще не вступила в свои права в горах, и о ее приближении напоминали лишь редкие вкрапления ярко-желтых кленов и багряных листьев дикого винограда. В темных ущельях клубился вечерний туман, готовый расползтись по всем низинам, как только дневное светило скроется за горизонтом. Солнце клонилось к закату, и там, где его лучи уже не касались гор и покрывавших их лесов, все теряло краски, словно жизнь покидала эти места. Так же, как она покидала и лежащего рядом человека.

Иван Васильевич долго смотрел на его лицо с тонкими, аристократическими, уже начавшими заостряться чертами. В голове крутились обрывки когда-то прочитанного, но давно позабытого стихотворения.

...ты уходишь... и солнце тускнеет...
Как бы хотел я обнять тебя крепче...

Должно быть, он сказал последние строки вслух, так как услышал слабый, но насмешливый голос:

– Так обними! Дальше-то... тянуть некуда... И так, поди, годами тянул...

Удушливая волна стыда накрыла с головой. Он и не ожидал, что его можно так смутить.

– Так ты знал? Знал все это время?

– Знал, – спокойная констатация факта. Ни нотки отвращения или презрения. Видимо, опиум отлично подействовал, так как говорил Шуленин хоть и тихо, но внятно, изредка останавливаясь, чтоб восстановить дыхание. – Знал. С чего бы еще ты лично за мною в Сиам тащился, да еще такую прорву денег отваливал за... приговоренного к смерти? У вас и не такие важные шишки на подхвате имеются, да и в нашей матушке-России таких, как я... на гривенник за полушку.

Он все знает? Что ж, это даже к лучшему – ничего не надо объяснять. Уже совершенно спокойно спросил:

– И давно ты знал?

– Давно. С первой нашей встречи. В доме Белосельского. В фанты играли. Я что-то бренчал на гитаре, а ты все смотрел... смотрел... и глаза у тебя были, что те омуты – так и затягивали в свою черноту. И как в картишки играли... ты ж видел, что я передергиваю, а все ж не выдал. Да ты и сам все помнишь.

Он все помнил, помнил так, словно случилось все вчера.

Князь Белосельский-Белозерский богат был до неприличия. Кроме того, он был игроком. Изрядно проигравшись в карты, надумал он взять реванш и пригласил в свое имение смешанное общество – чиновников, грешащих азартом, желающих развлечься офицеров и помещиков. В числе присутствующих был и Иван Васильевич Шервуд, тогда еще только начинавший свою карьеру. Кто его пригласил, припомнить не мог никто, но ведь не выгонять же человека, который в общем-то ничем не мешает? Находился он там по служебной надобности, потому в карты играл лишь для виду, все больше прислушиваясь к разговорам и разглядывая присутствующих. Высокого и весьма привлекательного русоволосого поручика он приметил еще до того, как их представили друг другу. Шервуд был искренне восхищен тем, с какой легкостью Александр Иванович Шуленин флиртовал с дамами, вел беседы с мужчинами и внаглую мошенничал за ломберным столом, сохраняя беспристрастное выражение лица. С такими талантами молодому человеку было как раз место в ведомстве Бенкендорфа.

Предполагалось, что компания будет сугубо мужская: для игры и мужских же развлечений, но соседи приехали с дочерьми и женами. И получился настоящий светский раут. Дамы гуляли, сплетничали, но вскоре им надоело дожидаться, когда же их кавалеры пустят свои состояния по ветру или же, напротив, разбогатеют. Вот и решено было развлечь прекрасную половину общества. В качестве развлечения выбрали игру в фанты.

Фанты из чеканной братины вынимал сам хозяин, загадывала желания одна из дам.

– Что сделать этому фанту? – в руке Белосельского сверкала, переливаясь в свете свечей, какая-то драгоценность.

Голосок дамы звонко разносился в просторной гостиной:

– Этому фанту... – она задумалась. Присутствующие уже и пели, и танцевали, и читали стихи, и кукарекали, что-то новое и занятное придумать было сложно. Белосельский с улыбкой что-то ей прошептал, и дама весело захлопала в ладоши: – Этому фанту страстно целовать... владельца следующего фанта!

Все затаили дыхание в ожидании, чей же предмет ведущий вытащит следующим.

– Господа, кому принадлежит сия вещь? – в руке хозяина на цепочке, украшенной брелоками, мерно покачивались часы Шервуда.

– Прошу владельцев этих фантов выйти в центр и выполнить пожелание!

Два человека вступили в освещенный круг.

Булавка принадлежала Александру Шуленину.

– Ах, – делано удивился Белосельский-Белозерский, – я и не заметил, что булавка-то была для галстука.

Шервуд и Шуленин молчали и смотрели друг на друга, не зная как поступить. Мужчины содрогнулись от хохота, дамы весело поглядывали поверх вееров, коими поспешили скрыть улыбки и смущение от раздавшихся скабрезных шуток.

Неизвестно, сколько бы это продолжалось, если бы голос все того же Белосельского не перекричал всеобщее веселье:

– Господа, кажется, нам посчастливилось стать очевидцами того самого редкого случая, а может, и единственного, когда наш дорогой Александр Иванович не сможет выкрутиться из весьма щекотливой ситуации! Кто бы мог подумать, господа! Вот уж не думал, что доживу...

Иван Васильевич ожидал чего угодно: вспышки гнева, вызова на дуэль, грубого ответа, но поручик вдруг улыбнулся, потом задумчиво посмотрел на Шервуда и сказал:

– А что, Иван Васильевич, покажем им, что русскому офицеру не страшны ни сабли врага, ни уста друга!

И не успел Шервуд даже подумать, как же достойно ответить, как тот несколькими быстрыми шагами преодолел разделявшее их расстояние и жестко впился в его рот.

Иван Васильевич застыл, будто одеревенел весь, плотно сжав губы. Потом услышал шипение: «Да не стойте вы истуканом, черт возьми!» Он разозлился и ответил на эту атаку, и поцелуй Александра перестал быть агрессивным. В нем появилась какая-то нежность. И Шервуд сам был удивлен: сладкая дрожь пробежала по телу, откуда-то пришло расслабление и нега, и уже не важно было, что вокруг горят любопытством десятки глаз. Когда Шуленин вдруг отстранился, он едва не закричал чтоб удержать, остановить.

– Ну, хорошего понемногу, – довольно грубо и громко сказал поручик, ухмыльнувшись, – а то, глядишь, и во вкус войдем.

Окружающие рассмеялись. Ивану Васильевичу стало стыдно и страшно – вдруг кто-то заметит, что ему и впрямь понравилось, но это ведь неправильно, более того, постыдно!

Шуленин меж тем продолжил:

– Ну что, господа, теперь вы убедились, что нам, офицерам, любое задание по плечу. – И, не оглядываясь, направился к группке мужчин.

Игра продолжилась, Иван Васильевич уже не следил за ней – выйдя на террасу, он пытался прийти в себя, убедить, что ничего не было. Хотелось уйти, но он понимал, что его уход будет расценен как бегство. Следовало вести себя столь же спокойно и самоуверенно, как и поручик, и поэтому, еще немного постояв, он вернулся к обществу. Чем окончательно себя погубил – фанты всем надоели, и дамы уговорили Шуленина спеть романс. У того оказался восхитительный баритон... Шуленин пел, то и дело поглядывая на Ивана Васильевича, и тот не мог ни уйти, ни отвернуться.

– Веселился, небось? – с горечью заметил Шервуд. – Поди поищи еще такого дурака.

– Да нет... не веселился... Испугался. Испугался, что поддамся соблазну и затянут меня эти омуты, и не будет мне от них спасения. Не выплыву. Прощай тогда, моя свобода.

Шервуд немного поколебался и все же задал давно терзавший вопрос:

– Помнишь, ты просил меня дать тебе свободу... Какую? От меня?

– От тебя... Хотя, скорее, от себя самого. Я и Белосельского облапошил скорее в отместку за то, что тогда мне такой соблазн подсунул. Уверен – это он нарочно устроил... фанты подгадал... Соблазн длиною в жизнь...

– Значит, и ты это запомнил... тогда почему? – он не договорил.

– Да потому! Не вышло бы из нас Ромео и Джульетты. Похожи мы с тобой, ох как похожи... да все равно разные. Ты у нас человек государственный, – при этих словах Шервуд скривился как от зубной боли, – подобные связи тебе ни к чему. Только карьеру ломать. Ты себя на службу государству, сиречь Бенкендорфу, поставил. А я сам себе служил и никому другому. Не мог бы ты разорваться.

– Мы могли бы работать вместе... – сказал довольно неуверенно, понимая, что пытается выдать желаемое за действительное.

– Не могли, не могли! Да, мы делали одно и то же. Только я ради денег, а ты ради Отечества. И ты не мог решать, кого трогать, а кого нет. Тебе на кого укажут. А я сам все решал. Я ведь порядочных людей не обирал. Сам волен был решать, кто есть кто. Я был свободен... от правил, норм, обязательств. Так я думал.

– Почему же ты принял участие вот в этом? – Шервуд кивнул на заставу. – Мог ведь уйти...

– Оказалось, что не мог. Как ни крути, а я... один из них, хотя и... далеко не лучший. Мы все заложники правил... Они достойные люди... и имели все... основания требовать сатисфакции. Сражаться с равными – это честь. Я... сделал свой выбор. И в этом тоже моя свобода... – выбрать смерть ... – действие опиума заканчивалось, и он снова все чаще прерывался и кривился от боли. – Так что – обнимать будешь? Гляди... опоздаешь... – измученная улыбка-гримаса.

– Не опоздаю! – Неожиданно для себя Шервуд наклонился и прижался к сухим потрескавшимся губам. Ему ответили.

Он отдал раненому остатки питья. Не открывая глаз, Александр прошептал:

Что останется... после меня?
Капли росы на траве.
Желтый кленовый лист на ветру...

– Тьфу... терпеть... не могу... восточную поэзию...

Шервуд не ответил. Он сидел, пристально, до рези в глазах, глядя на солнце, неотвратимо клонящееся к горизонту, так, словно пытался его остановить. До вершин оставалось совсем чуть-чуть...

«Я останусь... я останусь. А зачем? Мстить? За что и кому? Ведь это я вместе с Бенкендорфом все спланировал и воплотил в жизнь. Все, что привело к столь трагичному финалу. И все же... Все же я благодарен тебе – за то, что ты подарил мне этот день, за то, что позволил быть рядом». Он не мог плакать. Он вообще не был уверен, что умеет делать это.

Дремавший Шуленин открыл глаза:

– Обещайте... Обещайте мне, – голос был удивительно сильным и ясным. – Обещайте, что спасете Раевского и Баумгартена. Они ни в чем не виноваты... они лишь жертвы. Увезите их отсюда. Мы достаточно покорежили им жизнь. Придумайте что-нибудь... Скажите, что это я и Анненский их... что они пытались нас разнять, остановить дуэль... – он пристально смотрел в карие глаза, словно пытаясь заглянуть в самую душу. И не было сил отвернуться, отказать или солгать.

– Я обещаю, Саша. Я клянусь.

– Хорошо, – напряжение покинуло его. – Помоги мне сесть. Я хочу насладиться своим последим закатом.

Иван Васильевич осторожно приподнял умирающего и устроил так, чтоб тот опирался спиной на его грудь. Он прижался щекой к холодному влажному виску и смотрел на солнце, ускользающее за горы, на затухающие отблески лучей, отражающихся от далеких заснеженных вершин. Зрелище было величественным и прекрасным.

– Знаешь, я понял: смерть – это и есть наивысшая свобода.

– Да... но не для тех, кто остается жить...

– ...красивый... закат...

– Да. Красивый... самый красивый... самый лучший в моей жизни.

Из глубины памяти всплывали забытые строки:

С грустью и тяжелым сердцем ты уходишь,
И нечего больше сказать,
Так как мир изменился навеки,
И листва на деревьях покрывается золотом,
И солнце тускнеет.
Как бы хотел я обнять тебя крепче...
Но ты ускользаешь...

Степан Афанасьевич наконец выбрался из дома во двор. В лицо пахнуло свежим, еще не остывшим воздухом, но запах крови и страданий все еще преследовал его. Он сделал для господ Раевского и Баумгартена все, что было в его силах. Дальше все зависело от воли Господа Бога и от их собственного желания жить. Ему, слуге, лишь оставалось ждать да заботиться о господах. Теперь следовало загнать в стойла лошадей – нельзя им на ночь на пастбище оставаться, волки задерут. Устало побрел за ворота и остановился, крестясь и шепча охранную молитву: на Змеиной горе, на вершине, резко выделяясь на фоне закатного неба, виднелась фигура человека в черном. Монотонно покачиваясь, он, казалось, кого-то баюкал...